шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных
затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе -- ничего не
поделаешь.
-- Ну и доводы, -- сказал Тревелер.
-- Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства.
Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к> непрерывности, как говорят физики, в
то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости
существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется,
владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате
отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком
распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это
означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток
по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом -- одни
улыбки, а под столом -- пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время
дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к
концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что
причитается, -- это время мимолетных переговоров, задумок и предположений,
которые шесть часов вечера -- ужасный час, когда ключи гремят в замках и все
галопом несутся к автобусу, -- сразу сделают реальностью. В этот час почти
никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все
мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди
начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на
Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время
подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате,
который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате,
который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу.
Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.
-- А портниха просто обманщица, -- сказала Хекрептен. -- Ты шьешь у
портнихи, Талита?
-- Нет, -- сказала Талита. -- Я сама немного крою и шью.
-- И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе
-- она живет в соседнем квартале от него, -- надо было забрать юбку, срок
был неделю назад. А она мне: "Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто,
как говорится, за иголку не бралась". А я ей: "Но сеньора, юбка-то мне
нужна". А она мне: "Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я
ужасно извиняюсь". А я ей: "Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора.
Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались". А она мне: "Если вы
так, почему не пойдете к другой портнихе?" А я ей: "И пошла бы, да только
уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто
невежливая".
-- Именно так все было? -- сказал Оливейра.
-- Ну да, -- сказала Хекрептен. -- Разве не слышишь, я рассказываю
Талите?
-- Это совершенно разные вещи.
-- Опять за свое.
-- Ну вот, -- сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него
сдвинув брови. -- Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он
рассказывает, остальные должны разделять его чувства.
-- А это не так, разумеется, -- сказал Тревелер. -- Подумаешь, новость.
-- Повторенье -- мать ученья.
-- Ты готов повторять все, что против других.
-- Господь ниспослал меня на ваш город, -- сказал Оливейра.
-- А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.
-- Пощипываю вас, чтобы не дремали, -- сказал Оливейра.
-- У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.
-- Я люблю, -- сказал Оливейра, -- чтобы все было как можно яснее.
Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со
своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь,
что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать
прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя
прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?
-- Кто о чем, а Орасио о своем, -- сказала Хекрептен. -- Не слушай его,
Тревелер.
-- Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем,
что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода
паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга,
поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени
нужно, сколько умения... Но тут -- бац! -- по радио говорят, что генерал
Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. "Наконец что-то
серьезное", -- решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я,
потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в
чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно
как жабенка поймать на ладонь. А сегодня... Подумай, несмотря на стужу, мне
кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она
совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я...
Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.
-- Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, -- сказал Тревелер. -- Насчет
радуги -- это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и
дай жить Другим, приятель.
-- Ну, поигрался -- и хватит, поднимай шкаф с постели, -- сказала
Хекрептен.
-- Видишь? -- сказал Оливейра.
-- Вижу, -- согласился Тревелер.
-- Quod erat demostrandum203, старик.
-- Quod erat, -- сказал Тревелер.
-- А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.
-- Как это? -- сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь,
достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.
-- Не нервничай, -- посоветовал Тревелер. -- Повернись тихонько и
протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину... Ну, что я говорил?
Готово.
Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке
присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и
переговаривались со служанкой.
-- Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, -- сказала Талита,
почувствовав себя в шляпе более уверенно. -- Держите крепче доски, это не
трудно.
-- Будешь бросать? -- сказал Оливейра. -- Не попадешь, я уверен.
-- Пусть попробует, -- сказал Тревелер. -- Но если кулек упадет не в
комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо,
этой мерзкой сове Гутуззо.
-- Ах, тебе она тоже не нравится, -- сказал Оливейра. -- Очень рад,
потому что я ее не выношу. А ты, Талита?
-- Я бы все-таки хотела бросить кулек, -- сказала Талита.
-- Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.
-- Оливейра прав, -- сказал Тревелер. -- Как бы не испортить все под
конец, столько труда вложили.
-- Но мне ужасно жарко, -- сказала Талита. -- И я хочу вернуться, Ману.
-- Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты
шлешь мне письма из Мату-Гросу.
-- Это он из-за травы так говорит, -- пояснил Оливейра Хекрептен,
которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.
-- Долго еще играть собираетесь? -- спросила Хекрептен.
-- Недолго, -- сказал Оливейра.
-- А, -- сказала Хекрептен. -- Ну, тогда ничего. Талита уже достала
кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски
под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил.
Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.
-- Не делай глупостей, -- сказал Оливейра. -- Спокойнее. Ты меня
слышишь? Спокойнее.
-- Держи! -- крикнула Талита.
-- Спокойнее, ты свалишься!
-- Пускай! -- крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно,
шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.
-- Великолепно, -- сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно
желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. -- Превосходно,
дорогая. Говоря яснее -- невероятно. Вот и demostrandum.
Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и
нагнула голову. Теперь Оливейра видел только шляпу да волосы, рассыпавшиеся
по плечам. Он поднял глаза и поглядел на Тревелера.
-- Так полагаешь, -- сказал он. -- Я тоже считаю, что яснее невероятно.
"Наконец-то, -- подумала Талита, глядя на плитку мостовой, на тротуар.
-- Что угодно, только не торчать между двух окон".
-- Ты можешь сделать одно из двух, -- сказал Тревелер. -- Продолжать
двигаться вперед, что легче, и войти к Оливейре или пятиться назад, что
труднее, но зато минуешь лестницы и не надо будет идти через улицу.
-- Лучше сюда, бедняжка, -- сказала Хекрептен. -- У нее все лицо в
поту.
-- Ну чистые дети или психи, -- сказал Оливейра.
-- Погодите, я передохну минутку, -- сказала Талита. -- у меня,
по-моему, голова кружится.
Оливейра налег грудью на окно и протянул ей руку. Талите оставалось
продвинуться всего на полметра, чтобы дотянуться до него.
-- Настоящий кабальеро, -- сказал Тревелер. -- Сразу видно, читал
правила поведения в обществе профессора Майданы. Одним словом, граф. Не
промахнись, Талита!
-- Это он от мороза, -- сказал Оливейра. -- Отдохни немножко, Талита, и
последний бросок. А на него внимания не обращай, известное дело, в мороз,
перед тем как заснуть беспробудным сном, всегда бредят.
Талита уже медленно распрямилась и теперь, опершись обеими руками о
доску, сантиметров на двадцать переместилась назад. Снова оперлась -- и еще
на двадцать сантиметров назад. А Оливейра все тянул руку, словно пассажир с
палубы корабля, который медленно отчаливает от пристани.
Тревелер вытянул руки и ухватил Талиту под мышки. Она замерла и вдруг
откинула голову назад, да так резко, что шляпа планером полетела на тротуар.
-- Как на корриде, -- сказал Оливейра. -- Глядишь, Гутуззо вздумает
принести ее.
Талита, не открывая глаз, дала оторвать себя от доски и втащить в
комнату. Она почувствовала на своем затылке рот Тревелера, его жаркое,
частое дыхание.
-- Вернулась, -- шептал Тревелер. -- Вернулась, вернулась.
-- Да, -- сказала Талита, подходя к кровати. -- А как же иначе? Бросила
ему кулек и вернулась, бросила ему кулек и вернулась, бросила...
Тревелер сел на край кровати. Он думал о радуге между пальцами, о
вещах, которые всегда приходят в голову Оливейре. Талита опустилась рядом и
тихо заплакала. "Нервы, -- подумал Тревелер. -- Переволновалась". Пойти бы
сейчас принести ей большой стакан воды с лимоном, дать бы ей аспирину и
сидеть бы обмахивать ей лицо журналом, а потом заставить поспать немного. Но
сначала надо было снять энциклопедию по самообразованию, поставить на место
комод и втащить в комнату доску. "Какой кавардак, -- подумал он, целуя
Талиту. -- Как только перестанет плакать, надо попросить ее навести порядок
в комнате". Он гладил ее и говорил ласковые слова.
-- Наконец-то, наконец-то, -- сказал Оливейра.
Он отошел от окна и сел на край кровати, не занятый шкафом. Хекрептен
кончила собирать ложкой траву с пола.
-- В ней полно гвоздей, -- сказала Хекрептен. -- Странно.
-- Очень, -- сказал Оливейра.
-- Наверное, надо спуститься подобрать шляпу. Сам знаешь, какие дети.
-- Здравая мысль, -- сказал Оливейра, поднимая гвоздь и вертя его в
пальцах.
Хекрептен спустилась на улицу. Дети уже подобрали шляпу и теперь
обсуждали случившееся со служанкой и сеньорой Гутуззо.
-- Дайте-ка сюда, -- сказала Хекрептен с гордой улыбкой. -- Это шляпа
моей знакомой сеньоры, что живет напротив.
-- Она всем знакомая, милочка, -- сказала сеньора Гутуззо. -- Ну и
спектакль устроили среди бела дня, да еще на глазах у детей.
-- А что в этом плохого? -- сказала Хекрептен не слишком убежденно.
-- Светила тут голыми ногами на всю улицу, какой пример юным созданиям.
Вы-то не знаете, но отсюда у нее все было видно, ну все до капельки, клянусь
вам.
-- Много волос, -- сказал самый младший.
-- Ну вот, -- сказала сеньора Гутуззо. -- Невинные создания говорят то,
что видят, на то они и дети. И что ей надо было верхом на доске, скажите,
пожалуйста? Среди бела дня, когда приличные люди отдыхают в сиесту или
занимаются делами. Вы бы сели верхом на доску, сеньора, извините за вопрос?
-- Я -- нет, -- сказала Хекрептен. -- Но Талита работает в цирке, они
артисты.
-- Репетировали? -- спросил мальчишка. -- А в каком цирке они такое
показывают?
-- Нет, они не репетировали, -- сказала Хекрептен. -- Просто хотели
передать траву для заварки моему мужу, ну и...
Сеньора Гутуззо посмотрела на служанку. Служанка приставила палец к
виску и покрутила им. Хекрептен обеими руками схватила шляпу и вошла в дом.
А ребятишки выстроились в ряд и запели на мотив "Легкой кавалерии":
Они его догнали, они его догнали
И палку в зад вогнали.
Бедный сеньор! Бедный сеньор!
Не вытащить назад.
(Два раза).
(-148)
Il mio supplizio
e quando non mi credo
in armonia.
Ungaretti, I Fiumi204
Работа состояла в том, чтобы не давать ребятишкам проскользнуть в
шапито, прийти на выручку, если вдруг случится что-то с животными,
ассистировать метателю ножей, составлять зазывные афиши, соответственно
обеспечивать их печатание, поддерживать нормальные взаимоотношения с
полицией, обращать внимание директора на любые нарушения, заслуживающие
внимания, помогать сеньору Мануэлю Тревелеру в административных хлопотах,
помогать сеньоре Аталии Доноси де Тревелер в кассе (в случае необходимости)
и т. д. и т. д.
О, мое сердце, не восставай,
дабы свидетельствовать против
меня!
"Книга мертвых"
или надпись на панцире скарабея
А между тем в Европе в возрасте тридцати трех лет умер Дину Липатти. О
работе и о Дину Липатти они говорили всю дорогу, до самого дома, потому что
хорошо бы, казалось Талите, собрать все осязаемые доказательства того, что
бога нет, или, во всяком случае, свидетельства его неизлечимого легкомыслия.
Она предложила тут же купить пластинку Липатти и зайти к дону Кресло
прослушать ее, но Тревелеру с Оливейрой хотелось выпить пива в кафе на углу
и поговорить о цирке, поскольку теперь они стали коллегами и были этому
неописуемо рады. От Оливейры не ускользнуло, что Тревелеру стоило -- да, да!
-- героического усилия уговорить директора и что тот согласился скорее всего
по чистой случайности, не иначе. Они уже решили, что Оливейра подарит
Хекрептен два из трех непроданных отрезов кашемира, из третьего Талита
сошьет себе платье. Надо же отпраздновать поступление на работу. И потому
Тревелер заказал пиво, а Талита отправилась готовить обед. Был понедельник,
выходной. Во вторник будут два представления, в семь и в девять, на арене
выступят "четыре-медведя-четыре", фокусник, только что приплывший из
Коломбо, и, конечно же, кот-считальщик. На первых порах работа у Оливейры
была незамысловатая, пока не набьет руку. А заодно смотрел и представление
не из худших. Все складывалось прекрасно.
Все складывалось так прекрасно, что Тревелер опустил глаза и
забарабанил по столу. Официант, их добрый знакомый, подошел обсудить дела
команды Западной железной дороги, и Оливейра поставил десять песо на
"Чакарита-юниорс". Отбивая ритм багуалы, Тревелер убеждал себя, что все
прекрасно и что другого выхода не было, а Оливейра в это время пил пиво и
разбирал проблему парламентской ратификации и шансы команды, на которую
поставил. Почему-то сегодня утром он думал о египетских фразах и о Тоте, и
знаменательно, что именно Тот был богом магии и изобретателем языка. Они
Поспорили немного, не обман ли сам по себе такой спор, поскольку язык, на
каком бы лунфардо они ни изъяснялись, возможно, являлся частью не сулящей
покоя мантической структуры. И пришли к выводу, что Двоякая миссия бога Тота
в конце концов была наглядной гарантией связи реальности с ирреальностью;
они порадовались, что все-таки решили эту причиняющую вечные неприятности
проблему объективного коррелята. Магия или осязаемый мир, но был египетский
бог, который при помощи слов приводил в гармонию субъекты и объекты. Все и
вправду складывалось прекрасно.
(-75)
В цирке было замечательно: обманный блеск мишуры, бешеная музыка и
кот-считальщик, безошибочно реагировавший на валерьянку, которую в это время
потихоньку прыскали, а растроганные сеньоры демонстрировали своим чадам
столь красноречивый пример дарвиновской теории эволюции. Когда Оливейра в
первый вечер вышел на еще пустую арену и посмотрел вверх, на отверстие в
глубине красного парусинового купола, на этот выход, возможно, к контакту,
на этот центр, на эту ось, подобную мосту между землею и вольным простором
мироздания, смех застрял у него в горле, и он подумал, что другой на его
месте, наверное, тотчас же по ближайшему шесту вскарабкался бы к этому
отверстию-глазу вверху, но этот другой -- не он, а он так и остался внизу
посреди вопящего цирка курить и смотреть на дырку в куполе.
В один из первых вечеров он понял, почему Тревелер достал ему работу в
цирке. Талита безо всяких экивоков рассказала ему все, пока они подсчитывали
деньги в кирпичной каморке, служившей цирковой конторой и банком. Оливейра
уже знал это, но несколько иначе, и важно было, что Талита рассказала все со
своей точки зрения, так что из двух точек зрения родилось как бы новое
время, некое настоящее, и он вдруг почувствовал себя внутри него со всеми
вытекающими из этого обязательствами. Он хотел было возразить, сказать, что
Тревелер все выдумал, и снова оказаться вне того времени, в котором жили
остальные (это он-то, до смерти желавший участвовать во всем, даже в том,
куда его не звали, -- словом, желавший быть), но он понимал, что это правда
и что так или иначе, но он нарушил мир Талиты и Тревелера, хотя и не
совершал поступков и не имел таких помыслов, а просто поддался тоске по
утраченному. Он слушал Талиту, а ему рисовалась уродливая линия Холма и
прозвучала смешная португальская фраза, невольно представлявшая будущее
сплошь из холодильников и крепких напитков. Он расхохотался в лицо Талите
точно так же, как накануне утром расхохотался перед зеркалом, когда чистил
зубы.
Талита перевязала ниткой стопочку билетов по десять песо, и они
механически взялись пересчитывать остальные.
-- А что, -- сказала Талита, -- я думаю, Ману прав.
-- Конечно, прав, -- сказал Оливейра. -- И все равно он дурак, ты это
знаешь прекрасно.
-- Не прекрасно, но знаю. Вернее, узнала, когда сидела верхом на доске.
Но вы-то прекрасно знаете, что я между вами посередке, как та штучка в
весах, которая никто не помнит, как называется.
-- Ты наша нимфа Эгерия, наш медиумический мост. Когда ты с нами, мы с
Ману впадаем в своего рода транс. Даже Хекрептен заметила это и употребила
именно это яркое выражение.
-- Может быть, -- сказала Талита, -- расписывая места на билетах. --
Если хочешь знать, Ману просто не может приложить ума, что делать с тобою.
Он любит тебя, как брата, я думаю, даже ты это понимаешь, и в то же время
жалеет, что ты вернулся.
-- Незачем было встречать меня в порту. Я не слал ему открыток, че.
-- Он узнал от Хекрептен, она весь балкон уставила цветами. А Хекрептен
узнала в министерстве.
-- Чертовщина какая-то, -- сказал Оливейра. -- Когда мне сказали, что
Хекрептен сообщили дипломатическим путем о моем возвращении, я понял, что
мне остается одно: позволить этой бешеной телке кинуться мне в объятия.
Такая самоотверженность с ее стороны, представляешь, просто Пенелопа
какая-то.
-- Если тебе не хочется об этом говорить, -- сказала Талита, глядя в
пол, -- можем запереть кассу и идти за Ману.
-- Очень даже хочется, но с твоим мужем все так сложно, что у меня на
душе кошки скребут. А мне это... Одним словом, не знаю, почему бы тебе самой
не решить эту проблему.
-- Мне кажется, -- сказала Талита, расслабляясь, -- что в этот раз
только круглый дурак не догадался бы, что к чему.
-- Однако Ману -- это Ману, и он на следующий день идет к директору и
добивается для меня работы. В тот самый момент, когда я вытирал скупые
мужские слезы отрезом, который собирался продавать.
-- Ману хороший, -- сказала Талита. -- Тебе не понять, какой он
хороший.
-- Редкой доброты человек, -- сказал Оливейра. -- Но позволь мне
оставить в стороне то, чего мне никогда не понять и что, должно быть, именно
так, как тебе кажется, и предположить: а может, Ману нравится играть с
огнем? Чем не цирковое занятие. А у тебя, -- Оливейра указал на нее пальцем,
-- у тебя есть сообщники.
-- Сообщники?
-- Да, сообщники. Во-первых, я, во-вторых, кое-кто еще, кого сейчас
здесь нет. Ты сравнила себя со стрелкою весов, и если использовать этот
прелестный образ, то сейчас ты уже не посредине, а начинаешь склоняться в
одну сторону. И тебе надо было бы это понять.
-- Почему ты не уйдешь, Орасио? -- сказала Талита. -- Почему не
оставишь Ману в покое?
-- Я уже объяснял, что собирался заняться продажей отрезов, а этот
дубина достал мне работу в цирке. Пойми, я сам гадости ему не сделаю, но все
может выйти гораздо хуже. Все что угодно, любая глупость.
-- И все-таки ты остаешься, а Ману плохо спит.
-- Дай ему таблетку экванила, коли на то пошло.
Талита перевязала стопку билетов по пять песо. Номер кота-считальщика
они всегда выходили посмотреть: это животное вело себя совершенно
необъяснимым образом: уже два раза ему удавалось произвести умножение,
прежде чем успевали проделать трюк с валерьянкой. Тревелер был просто
ошарашен и просил близких смотреть за котом во все глаза. Но сегодня кот был
дурак дураком, ему с трудом давалось сложение в пределах двадцати пяти,
беда, да и только. Покуривая в проходе, ведущем на арену, Тревелер с
Оливейрой решили, что, по-видимому, коту следует давать больше
фосфоросодержащей пищи, надо сказать об этом директору. Два клоуна,
неизвестно за что ненавидевшие кота, распевали какую-то русскую песню и
приплясывали вокруг помоста, на котором представитель кошачьего рода при
свете ртутной лампы разглаживал усы. На третьем их круге кот вдруг выпустил
когти и вцепился в лицо старшему. Публика, как и положено, приветствовала
номер бурными аплодисментами. На повозке "Бенетти, отец и сын" клоуны отбыли
с арены, директор забрал кота и на клоунов наложил штраф в двойном размере
за провокацию. Это был странный вечер, и, глядя вверх, что Оливейру всегда
тянуло делать в это время, он видел Сириус в самой середине черной дырки и
размышлял о трех днях, когда мир бывает открыт, когда воспаряют маны и
перекидывается мост от человека к дыре в выси, мост от человека к человеку
(ибо разве к дыре карабкаются не затем, чтобы спуститься потом изменявшимся
и снова, только иным образом, встретиться со своим племенем?). Август,
двадцать третье был одним из трех дней, в которые мир открывался; ну,
разумеется, к чему об этом думать, если на дворе покуда февраль. Двух других
дней Оливейра не помнил, интересно, что вспомнилось только одно число, с
тройкой. Почему именно оно? Может, потому, что двадцать третье августа --
восьмисложник, память любит такие игры. В таком случае, быть может, истина
укладывается в александрийский стих или одиннадцатистопник; возможно, ритмы
обозначают еще один подступ и отмечают этапы пути. Вот вам, пожалуйста,
несколько диссертационных тем для зажиревших. Одно удовольствие было
наблюдать за жонглером, как он невероятно проворен, и за ареной, по которой
млечным путем стлался табачный дым, оседая на головы сотен ребятишек из
Вилья-дель-Парке -- квартала, где, к счастью, до сих пор еще сохранилось
множество эвкалиптов, которые удерживают в равновесии весы, если еще раз
прибегнуть к этому образу -- орудию судейской справедливости и одновременно
знаку Зодиака.
(-125)
Тревелер и вправду спал плохо, посреди ночи он вздыхал, словно камень
давил ему на грудь, и обнимал Талиту, и она, ни слова не говоря,
поддавалась, тесно прижималась к нему, чтобы он чувствовал ее совсем-совсем
близко. В темноте они целовали друг другу нос, губы, глаза, и Тревелер
гладил щеку Талиты, выпростав руку из простыни, а потом прятал ее обратно,
как будто боялся замерзнуть, хотя оба были мокры от пота; потом Тревелер
бормотал несколько цифр -- старый, привычный способ заснуть, -- и Талита
чувствовала, как объятия его слабели, он начинал дышать глубже и
успокаивался. Днем он выглядел вполне довольным, насвистывал танго, попивая
мате, или читал, но когда Талита отправлялась на кухню готовить, он раза
четыре или пять приходил к ней под разными предлогами и все говорил,
говорил, главным образом о сумасшедшем Доме; переговоры, похоже, шли полным
ходом, и директор все больше склонялся к тому, чтобы купить дурдом. Талите
совсем не нравилась затея с сумасшедшим домом, и Тревелер это знал. Оба
старались взглянуть на такую перспективу с юмором, предвкушая сцены,
достойные Сэмюэла Беккета и отпуская уничижительные замечания по поводу
цирка, который заканчивал свои выступления в Вилья-дель-Парке и готовился
перебраться в Сан-Исидро. Иногда заглядывал Оливейра выпить мате, но чаще он
сидел у себя в комнате и, пользуясь тем, что Хекрептен уходила на службу,
читал и курил в свое удовольствие. Когда Тревелер смотрел в отливающие
фиолетовым глаза Талиты, помогая ей ощипывать утку -- роскошь, которую они
позволяли себе раз в две недели и которая приводила в волнение Талиту,
обожавшую утку во всех ее кулинарных вариантах, -- он говорил себе, что, в
конце концов, все не так уж плохо и он даже предпочитает, чтобы Орасио
пришел к ним попить мате, потому что тогда они могли бы сыграть в
какую-нибудь замысловатую игру, которую и сами с трудом понимали, но все
равно играли в нее, чтобы скоротать время и всем троим чувствовать себя
достойными друг друга. И еще они читали, потому что в юности -- так
случилось -- все они исповедовали социалистические идеи, а Тревелер немного
и теософские, и все трое, каждый на свой лад, любили читать и обмениваться
мнениями и спорить на испано-аргентинский манер, желая убедить в своей точке
зрения, ни в коем случае не принимая чужую, и при любой возможности хохотать
будто сумасшедшие и чувствовать себя над страждущим человечеством на том
якобы основании, что они помогут ему выбраться из того дерьмового положения,
в котором оно очутилось.
Но Тревелер и вправду спал плохо, и Талита каждое утро задавала ему
риторический вопрос, глядя, как он бреется, освещенный ранним солнцем. Раз!
бритвой, раз! в майке и пижамных штанах протяжно насвистывал "Клетку", а
потом провозглашал во весь голос: "Музыка -- грустная пища для нас, живущих
любовью!" -- и, обернувшись, агрессивно смотрел на Талиту, которая ощипывала
утку и была счастлива, потому что лапки получались просто прелесть и сама
уточка выглядела добродушной, какой редко выглядят озлобленные утиные тушки:
глазки прикрыты, щелочки между веками как будто светятся, бедная птичка.
-- Почему ты так плохо спишь, Ману?
-- "О музыка!..." Я, плохо? Откровенно говоря, вообще не сплю, всю ночь
думал над "Liber penitentialis"205, издание. Макробия Баска, которую в
прошлый раз стянул у доктора Феты -- воспользовался, что сестрица его
зазевалась. Ну, разумеется, книгу ему я потом верну, она, наверное, стоит
тысячи. Не что-нибудь, a "Liber penitentialis" -- представляешь?
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |