Но, начав сравнение двух тел в той области, где возникает болезнь в боку, он сразу же и остановился. У свиньи слепая кишка, похожая на мешочек, от которого отходила толстая кишка, была весьма солидной, длиной в добрых полшага или даже больше. У женщины слепая кишка была в сравнении с этим совсем крошечная, раз в девять-десять короче, и не толще мизинца Роба. Ба! Да тут... к этой маленькой кишке прикреплялось... нечто. Оно было очень похоже на розового червяка, каких можно накопать в саду, только кто-то его будто выкопал и поместил в живот этой женщины.
У свиньи на другом конце стола такого червеобразного отростка не было, да Роб ни разу и не видел ничего подобного на свиных кишках.
Он не торопился с выводами. Поначалу Роб подумал, что маленькая слепая кишка у этой женщины может быть отклонением от нормы, а червеобразный отросток на ней — какая-нибудь редкая опухоль или еще какой нарост.
Тело Мелии он подготовил к погребению так же тщательно, как и тело Касима, после чего отнес в морг.
Однако в последующие ночи он вскрыл тела юноши-подростка, женщины средних лет, младенца шести недель от роду. И каждый раз, с нарастающим волнением, обнаруживал на том же месте такой же отросток. Этот «червяк» был неотъемлемой частью каждого человека и служил доказательством того, что человеческие органы не абсолютно таковы же, как у свиньи.
Ох, черт бы побрал Ибн Сыну!
— Ах ты, чертов старикашка! — прошептал Роб. — Ошибся ты!
Вопреки тому, что писал Цельс, вопреки тому, что преподавалось ученикам на протяжении тысячи лет, люди — мужчины и женщины — были уникальны. А коль так, то кто знает, сколько еще тайн можно раскрыть и разгадать, если просто взять и заглянуть внутрь человеческого тела!
Всю свою жизнь Роб был одинок и остро ощущал свое одиночество, пока не встретил ее. Теперь он снова стал одинок, и это было нестерпимо. Однажды ночью он вернулся домой и лег рядом с нею, между двумя спящими малышами.
Он даже не пытался дотронуться до нее, но она сразу же набросилась на него, как дикая зверушка. Ее рука угодила без промаха прямо ему в лицо, и удар оказался болезненным. Мэри была женщина рослая и сильная, ее удары могли причинять боль. Роб схватил ее за руки и прижал их к бокам.
— Сумасшедшая.
— Не смей приближаться ко мне после того, как побывал у персидских шлюх!
А, сообразил он, благовония!
— Да я брызгаю на себя благовониями, потому что вскрываю туши животных в маристане.
Она ничего не ответила, но попыталась освободиться. Роб чувствовал рядом знакомое тело, прижавшееся в борьбе к его телу, а ноздри заполнял запах ее рыжих волос.
— Мэри!
Она чуть успокоилась. Возможно, уловила что-то в его голосе. Он наклонился поцеловать ее, однако не удивился бы, если б она его укусила за губы или за горло. Она этого не сделала. Ему потребовалось долгое мгновение, чтобы осознать, что она отвечает на поцелуй. Роб отпустил ее руки и с великой радостью коснулся грудей — твердых, но вполне живых.
Мэри издавала слабые стоны, и он не мог сказать, плачет она или стонет от удовольствия. Он отведал молока из ее грудей, потерся носом о пупок. Под теплой кожей этого живота были свернуты кольцами блестящие розовые и серые внутренности.
Они переплетались и извивались, как собравшиеся отовсюду морские чудища, но конечности у нее отнюдь не застыли, не стали холодными, а на холмике его палец, а затем и два, обнаружили тепло и скользкую влагу жизненных соков.
Он резко вошел в нее, и они соединились, как хлопающие ладоши, отчаянно набросились друг на друга, мощно, с силой, словно пытались разрушить нечто невидимое. Они изгоняли джинна. Мэри, резко двигаясь ему навстречу, терзала ногтями его спину. Слышалось только тихое постанывание и звук соединяющихся тел, пока Мэри, наконец, не вскрикнула, затем застонал Роб, Там захныкал, проснулся с визгом Роб Джей, и все четверо смеялись или плакали, причем взрослые делали и то и другое.
В конце концов удалось навести порядок. Малыш Роб Джей снова уснул, а младенцу дали грудь, и Мэри, пока кормила, тихим голосом поведала Робу, как пришел к ней Ибн Сина, как наставлял ее, что ей надо сделать. Так он узнал, что эта женщина и старик спасли ему жизнь.
Участие Ибн Сины в этом деле ошеломило Роба. В остальном же рассказанное было близко к тому, о чем он уже и так догадался. Когда Там уснул, он обнял жену и сказал: она женщина, которую он выбрал себе на всю жизнь. Он гладил ее по волосам, целовал белоснежную шею, затылок, на котором не осмеливались появляться веснушки. Когда она тоже уснула, Роб еще долго лежал, глядя в темный потолок.
В следующие дни Мэри часто улыбалась, и Роба огорчало и сердило, когда он замечал в этих улыбках оттенок страха — ведь он всеми силами доказывал ей свою любовь и благодарность.
Как-то утром в доме одного придворного Роб лечил заболевшего ребенка и увидел рядом со спальной циновкой небольшой голубой ковер с гербом Саманидов. Присмотревшись к мальчику, он отметил смуглую кожу, крючковатый нос, особенное выражение глаз. Лицо было знакомым, легко узнаваемым — особенно сейчас, когда он смотрел на совсем юного шахского отпрыска.
Нарушив свое расписание, он вернулся домой, подхватил на руки Тама и поднес к свету. Лицо было точь-в-точь, как у того заболевшего ребенка. И все же временами Там удивительно походил на потерянного брата Роба, Вилла.
И до, и после его поездки по поручению Ибн Сины в Идхадж они с Мэри предавались любви. Кто же сможет утверждать с уверенностью, что этот плод вырос не из их семени?
Роб сменил влажные пеленки младенца, погладил маленькую ручку и поцеловал такую удивительно нежную щечку, потом положил ребенка назад, в колыбельку.
В ту ночь они с Мэри предавались любви с нежностью и заботой друг о друге. Это принесло им огромное удовлетворение, и в то же время все было не совсем так, как раньше. Роб после этого вышел в сад и посидел под луной, подле увядших осенью цветов, за которыми Мэри всегда заботливо ухаживала.
Ничто на свете не бывает неизменным, понял Роб. Она уже не та юная женщина, которая так доверчиво последовала за ним на пшеничное поле, да и он — не тот юноша, который вел ее тогда.
И то был не последний долг, который ему так страстно хотелось выплатить Ала-шаху.
Прозрачный человек
Далеко на востоке поднялась такая невероятная туча пыли, что наблюдатели твердо рассчитывали вскоре увидеть громаднейший караван, а то и несколько больших караванов, идущих сразу друг за другом.
Но шел не караван — к городу подступало войско.
Когда оно приблизилось к воротам, можно было уже различить воинов — то были афганцы из Газни. Они остановились У стен города, а их командующий, молодой человек в синем халате и снежно-белом тюрбане, въехал в Исфаган в сопровождении четырех других военачальников. Никто не мог ему в этом воспрепятствовать: все войско Ала-шаха пошло за повелителем в Хамадан, а городские ворота охраняла горстка пожилых ветеранов, которые мигом рассеялись при появлении неприятеля. Так и вышло, что султан Масуд (ибо это был он) въехал в Исфаган совершенно беспрепятственно. У Пятничной мечети афганцы спешились и вошли внутрь. Потом рассказывали, что они совершили вместе со всеми верующими Третью молитву, а после того уединились на много часов вместе с имамом Мусой ибн Аббасом и муллами его свиты.
Большинство горожан Масуда так и не увидело, но все знали о его появлении, и Роб вместе с аль-Джузджани поднялись, среди прочих, на городские стены и глазели оттуда на воинов Газни. Это были крепыши в изодранных шароварах и длинных свободных рубахах. У некоторых концы тюрбана были обмотаны вокруг рта и носа для защиты от пыли и песка, неизбежных в пути, а позади седел их лохматых лошадок были прикручены войлочные спальные тюфячки. Они выглядели очень бодрыми и уверенными в себе, пробовали пальцами наконечники стрел, поправляли длинные луки, глядя на лежащий перед ними богатый город с женщинами, которых некому защитить. И взгляды их были подобны волчьим, когда волки смотрят на заячий выводок, однако воины знали дисциплину и мирно ожидали, пока их вождь находился в мечети. Робу подумалось: а нет ли среди них и того афганца, который так долго продержался на чатыре против Карима?
— Что может Масуд обсуждать с муллами? — спросил он у аль-Джузджани.
— Его лазутчики, несомненно, сообщили ему о разногласиях между ними и шахом. Думаю, он скоро намерен сам здесь воцариться, вот и торгуется с муллами: сколько будут стоить их благословения и покорность.
Вполне могло быть и так, ибо вскоре Масуд и его помощники вернулись к своему войску, явно не собираясь никого грабить. Султан был совсем юным, почти еще мальчиком, но они с Ала-шахом вполне могли оказаться родственниками: на ли-цах обоих была написана одинаковая гордая уверенность и жестокость хищников. Со стены наблюдали, как он размотал и старательно спрятал чистый белый тюрбан, а на голову надел грязный, черный — и войско снова выступило в поход.
Афганцы двинулись на север, повторяя путь войска шаха Персии.
— Шах ошибался, полагая, что придут они через Хамадан.
— А я думаю, главные силы Газни уже собрались в Хамадане, — медленно проговорил аль-Джузджани.
Роб сообразил, что тот прав. Уходящих афганцев было гораздо меньше, нежели воинов персидской армии, да и боевых слонов у них совсем не было. Значит, есть у них и другое войско.
— Так Масуд устроил ловушку?
Аль-Джузджани молча кивнул.
— Но ведь мы можем поскакать и предупредить персов!
— Сейчас уже слишком поздно, иначе Масуд не оставил бы нас в живых. Как бы то ни было, — насмешливо заметил аль-Джузджани, — мало что изменится от того, кто из них победит: Ала или Масуд. Если имам Кандраси и вправду отправился к сельджукам, чтобы навести их на Исфаган, в конце концов город не достанется ни Масуду, ни Ала-шаху. Сельджуки беспощадны и сильны, к тому же многочисленны, как песок морской.
— Но если придут сельджуки или Масуд вернется, чтобы захватить город, что же станет с маристаном?
Аль-Джузджани пожал плечами.
— На какое-то время больница закроется, а мы разбежимся и спрячемся, чтобы пересидеть это бедствие. А потом вылезем из нор и жизнь потечет, как обычно. Вместе с нашим господином я служил полудюжине царей. Цари приходят и уходят, а люди все так же нуждаются в лекарях, — назидательно сказал он.
Роб попросил у Мэри денег на покупку книги, и «Канон» поступил в его распоряжение. Роб держал книгу в руках с великим почтением. До этого у него не было ни одной собственной книги, но от обладания этой он получал столь много удовольствия, что поклялся себе: будут у него и другие.
И все же он не слишком засиживался над книгой, его неудержимо влекла к себе каморка Касима.
Он посвящал вскрытиям несколько ночей в неделю, и в ход уже пошли принадлежности для рисования. Ему не терпелось сделать больше и больше, но сил для этого не хватало: требовалось хоть немного спать, чтобы днем работать в маристане.
В одном из вскрытых трупов — молодого мужчины, убитого ножом в пьяной драке, — Роб обнаружил отросток слепой кишки увеличенным, покрасневшим и затвердевшим. Он предположил, что наблюдает болезнь, поражающую бок, на самой ранней стадии: в этом случае больной должен был испытать первые перемежающиеся приступы боли. Теперь перед Робом вырисовалась вся картина заболевания от начала до смертельного исхода, и он записал в своей тетради:
У шести пациентов наблюдалось прободение кишки при болезни внизу живота; все они умерли.
Первым решающим симптомом является внезапно возникающая боль в животе.
Боль эта обычно острая, изредка умеренная.
Иногда она сопровождается ознобом, почти всегда— тошнотой и рвотой.
За болью возникает жар, и его следует считать вторым постоянным симптомом заболевания.
При пальпации правой стороны нижней части живота ощущается сопротивление тканей в четко определенной области, причем эта область болезненно реагирует на прикосновение, а мышцы живота становятся напряженными и затвердевают.
Поиски причины подобного состояния приводят нас к отростку слепой кишки, который можно уподобить жирному розовому земляному червю распространенного типа. Если этот орган воспаляется или подвергается заражению, он сразу же краснеет, затем становится черным, наполняется гноем и в конечном итоге лопается, извергая свое содержимое в брюшную полость.
В таковом случае быстро наступает смерть— как правило, в течение от получаса до полутора суток с момента сильного повышения температуры тела.
Роб рассекал и изучал лишь те части тела, которые затем будут скрыты саваном. Он не мог вскрывать стопы ног и голову, что весьма его огорчало, потому что изучение свиного мозга теперь уже не могло его удовлетворить. Роб, как и прежде, питал к Ибн Сине безграничное уважение, но теперь он убедился в том, что в определенных вопросах его наставника самого учили неправильно — например, о строении скелета и мышц, — а он передавал эти ошибочные сведения дальше.
Работал Роб терпеливо, обнажал и зарисовывал мышцы, похожие на проволоку или отрезки канатов. Некоторые начинались и заканчивались как связки шнуров, к другим же прикреплялись плоские части, округлые утолщения; у иных связка шнуров была только в одном конце, а иные были составными, с двумя головками на концах — такие были особенно важными: если будет поражена одна головка, то другая сможет взять ее функцию на себя. Начинал он с полного неведения и постепенно получал знание, находясь при этом постоянно в состоянии лихорадочного возбуждения и радостного ожидания, как во сне. Зарисовывал кости и суставы, их форму и положение, отдавая себе отчет в том, что эти рисунки будут бесценны при обучении будущих лекарей — что надлежит им делать при растяжении связок и переломах костей.
Закончив работу, он всегда обертывал тело в саван, возвращал в морг, а рисунки уносил с собой. У Роба больше не было такого чувства, будто он заглядывает в бездонную пропасть греха, однако никогда не забывал о том, какой ужасный конец его ждет, если его застанут за вскрытием. Рассекая тела в неверном, колеблющемся свете ламп, в комнате, лишенной притока свежего воздуха, он вздрагивал при каждом шорохе и в ужасе замирал всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо двери, что случалось, правда, очень редко.
И эти страхи были вовсе не беспричинными.
Однажды рано утром он выносил из морга тело пожилой женщины, умершей совсем недавно. Выйдя за дверь и подняв голову, он увидел служителя, который приближался, неся мужское тело. Роб замер и молча смотрел на этого служителя; голова женщины у него на руках качнулась, одна ее рука свесилась. Служитель вежливо поклонился.
— Помочь вам с ношей, хаким?
— Она не тяжела.
Идя впереди служителя, Роб вернулся в морг, они положили двух покойников рядом и вместе вышли оттуда.
Вскрытая им свинья сгодилась только на четыре дня — разложение зашло так далеко, что стало необходимо избавиться от туши. Впрочем, когда он вскрывал желудок и кишки человека, то обонял куда более неприятные запахи, чем тошнотворно-приторный запах гниющей свинины. Эти запахи пропитывали все помещение, и ни мыло, ни вода не помогали от них избавиться.
Как-то утром он купил на базаре другую свиную тушу, а после обеда, проходя мимо каморки Касима, увидел хаджи Давута Хосейна, который позвякивал запертым замком.
— Почему дверь заперта? Что находится за нею?
— Это помещение, в котором я провожу вскрытие свиней, — спокойно ответил ему Роб.
Заместитель начальника школы посмотрел на него с отвращением. Давут Хосейн теперь на все смотрел только с отвращением: муллы возложили на него обязанность надзирать за маристаном и медресе — строго ли блюдутся здесь исламские законы.
Еще несколько раз в тот день Роб наблюдал, как хаджи бродит вокруг, высматривая и вынюхивая.
Вечером Роб рано вернулся домой. Наутро он пришел в больницу и увидел, что замок на двери каморки сорван и сломан. Внутри все так, как он оставил, да только не совсем. Туша свиньи покоится на столе, но кто-то ее накрыл. Инструменты лежат в беспорядке, хотя ни один не пропал. Те, кто побывал здесь, не нашли ничего такого, что могло бы послужить к обвинению Роба, и пока он мог чувствовать себя в безопасности. Но это вторжение предвещало такие последствия, от которых мороз продирал по коже.
Роб понимал, что рано или поздно его разоблачат, но ведь он познавал ценные факты и видел поразительные вещи, а потому не собирался останавливаться.
Он выждал два дня, в течение которых хаджи ничем его не беспокоил. В больнице тем временем умер один старик — умер, тихо беседуя с Робом. Ночью тот вскрыл тело, чтобы посмотреть, что же вызвало такую мирную кончину, и увидел: артерия, питавшая кровью сердце и нижнюю часть тела, сморщилась, увяла, как пожелтевший осенний листок.
В теле одного ребенка он увидел нечто новое и понял, почему рак получил именно такое название: Роб обратил внимание на то, как ненасытная опухоль, похожая на краба, раскинула свои щупальца во все стороны. В третьем теле он обнаружил, что печень из мягкой ткани насыщенного красновато-коричневого цвета превратилась во что-то твердое, как дерево, а цвет приобрела желтоватый.
На следующей неделе он произвел вскрытие женщины, которая была на последних месяцах беременности, и зарисовал раздувшийся живот и утробу. Они походили на перевернутую чашу, защищавшую собою зародившуюся в них новую жизнь. На рисунке он придал лицу женщины черты Деспины, которой уже никогда не родить ребенка. Внизу подписал название: «Беременная женщина».
В другую ночь он сидел у секционного стола и рисовал юношу, которому придал черты Карима — не то чтобы очень похоже, но кто любил его, тот сразу узнает. Роб так нарисовал его, что кожа как бы просвечивала, словно сделанная из стекла. Чего он сам не видел в лежащем перед ним теле, то изобразил так, как считал правильным Гален. Понимал, что некоторые из этих непроверенных подробностей могут оказаться неточными, и все-таки даже ему самому этот рисунок показался весьма примечательным — он показывал различные внутренние органы и кровеносные сосуды, будто око Божье зрит сквозь плоть человеческую.
Закончив рисунок, взволнованный Роб подписал его своим именем, поставил дату и дал рисунку название: «Прозрачный человек».
Домик в Хамадане
Все это время не приходило никаких известий о ходе войны. Согласно отданным заранее распоряжениям шаха, четыре каравана, груженных припасами, отправились по следам войска. Больше их никто не видел; полагали, что эти караваны добрались до Ала-шаха и приняли участие в сражениях. И вдруг однажды вечером, как раз перед Четвертой молитвой, прискакал гонец, неся самые дурные вести, какие только можно было себе представить.
Как многие и думали, к тому времени, когда Масуд появился ненадолго в Исфагане, его основные силы уже встретились с персами и сошлись с ними в битве. Масуд послал по той дороге, на которой его ожидали, войско во главе с двумя своими самыми славными полководцами — Абу Салем аль-Хамдуни и Ташем Фар-рашем. Они подготовили и блестяще осуществили фронтальный удар. Разделив войско на две части, выслали лазутчиков, а сами затаились в засаде за селением аль-Карадж. Когда персы достаточно приблизились, полк Абу Саля аль-Хамдуни устремился на них сплошной лавиной с одной стороны села, а афганцы Таша Фарраша — с другой. С флангов навалились они на воинов Ала-шаха, потеснили персов, и вскоре войско Газни соединилось в одно целое,-замкнув огромный полукруг, подобный неводу рыболова.
Персы, захваченные врасплох, вскоре опомнились и дрались храбро, однако врагов было больше, к тому же персы попали в окружение. День за днем они постепенно сдавали свои позиции. И наконец обнаружилось, что позади них появилось еще одно афганское войско во главе с самим султаном Масудом. Тогда сражение стало еще более ожесточенным и яростным, но его исход был уже предрешен. Впереди находилось превосходящее по численности войско во главе с двумя лучшими полководцами Газни, позади — конница султана, небольшая числом, но грозная. Она сражалась примерно так же, как некогда римляне с древними персами, только теперь сами персы стали жертвой опустошительных коротких налетов неуловимого противника. Афганцы снова и снова наносили удары с тыла, неизменно растворяясь, чтобы после появиться в другом месте.
Пришло время — и под прикрытием начавшейся песчаной бури Масуд бросил на обескровленных и смятенных персов все три свои полка с трех сторон.
На следующее утро солнце осветило полузасыпанные песком тела павших воинов и убитых животных — полегло больше половины всего персидского войска. Некоторым удалось спастись; ходили слухи, сказал гонец, что среди последних и сам Ала-шах, но точно этого никто не знал.
— А какая участь постигла Ибн Сину? — спросил гонца аль-Джузджани.
— Ибн Сина покинул войско задолго до аль-Караджа, хаким. С ним приключились ужасные колики, он стал совсем беспомощным, и с дозволения шаха самый младший из хирургов, некто Биби аль-Гури, увез его в город Хамадан. Там Ибн Сине принадлежит старый дом, которым когда-то владел его отец.
— Этот дом мне известен, — откликнулся аль-Джузджани.
Роб понял, что аль-Джузджани поедет туда.
— Позвольте мне поехать с вами, — попросил он.
На мгновение в глазах старого лекаря зажглись огоньки ревности, но здравый смысл быстро взял верх и он согласно кивнул.
— Мы отправимся в путь не мешкая, — сказал он.
Путешествие их было долгим и тягостным. Они все время погоняли коней, не ведая, застанут ли еще Учителя в живых. Аль-Джуздяйни отупел от отчаяния, и этому не приходилось удивляться. Роб обожал Ибн Сину, но длилось это всего несколько лет, аль-Джузджани же поклонялся Князю лекарей всю свою жизнь.
Им пришлось дать большой крюк в восточном направлении, чтобы не оказаться на пути войск, ибо, по всем данным, в Хамадане все еще происходили бои. Но когда они достигли главного города, давшего имя всей провинции, Хамадан показался им мирным и сонным, без малейшего намека на проходившие в нескольких лигах отсюда кровопролитные сражения.
Роб увидел дом и подумал, что тот куда больше подходит Ибн Сине, нежели роскошный особняк в Исфагане. Дом этот, построенный из камня и глины, напоминал ту одежду, которую всегда надевал Ибн Сина; неброскую, поношенную, но очень удобную.
А внутри домика они ощутили зловещий запах болезни.
Аль-Джузджани с проснувшейся ревностью попросил Роба обождать у входа в покой, где лежал Ибн Сина. Через несколько мгновений Роб уловил негромкие голоса, а затем — к своему удивлению и немалой тревоге — несомненно, звук удара.
Из комнаты вылетел лекарь Биби аль-Гури, бледный как полотно, рыдающий. Проскочил мимо Роба, не поздоровавшись, и выбежал из домика.
Через недолгое время вышел и аль-Джузджани в сопровождении пожилого муллы.
— Этот молодой мошенник погубил Ибн Сину! Когда они сюда приехали, он дал Учителю сельдерейное семя, чтобы выпустить газы и прекратить колики. Но вместо двух данаков семяндал целых пять дирхемов,и с тех пор Ибн Сина непрестанно теряет кровь в больших количествах.
В одном дирхеме было шесть данаков. Следовательно, больной получил сразу пятнадцать доз сильнейшего слабительного.
Аль-Джузджани посмотрел на Роба.
— К стыду своему, я сам входил в тот совет, который присвоил этому аль-Гури звание лекаря, — с горечью произнес он.
— Но вы же не могли провидеть будущее и знать, что он совершит эту ошибку, — мягко сказал Роб. Аль-Джузджани это, однако, не утешило.
— Какая жестокая насмешка! — воскликнул он. — Величайшего врачевателя погубил бестолковый хаким!
— Учитель в сознании?
— Он дал свободу своим рабам, — сказал, кивнув утвердительно, мулла, — а имущество свое велел раздать беднякам.
— Можно мне войти?
Аль-Джузджани махнул рукой.
Оказавшись в комнате, Роб испытал потрясение. За те четыре месяца, что они не виделись, плоть Ибн Сины словно истаяла. Закрытые глаза глубоко запали, черты лица заострились, натягивая восковую кожу.
Аль-Гури причинил своим лечением вред, но это лишь ускорило неизбежную развязку, к которой шел рак желудка.
Роб взял Ибн Сину за руки; там уже оставалось жизни так мало, что Робу даже трудно было что-то выговорить. Глаза Ибн Сины открылись, и его взгляд пронизал Роба. Тот почувствовал, что эти глаза способны проникать в его мысли, так что притворяться не имело смысла.
— Отчего так происходит, Учитель, — с глубокой грустью спросил он, — что лекарь, могущий делать столь многое, уподобляется гонимому ветром листку, а подлинная власть остается у одного лишь Аллаха?
К его несказанному удивлению, исхудавшее лицо Учителя озарилось светом улыбки. И Роб внезапно понял, чему улыбается Ибн Сина.
— Это та самая загадка? — робко спросил он.
— Это она... мой европеец. И ты должен весь остаток своей жизни... провести в поисках... разгадки.
— Учитель!
Но Ибн Сина снова закрыл глаза и не отвечал. Роб немного посидел с ним в молчании.
— Я мог бы, никем не прикидываясь, поехать в другие места, — проговорил он по-английски. — В Западный халифат: в Толедо, в Кордову. Но я услышал об одном человеке. Об Авиценне, арабское имя которого будто заколдовало меня и заставило дрожать, как в ознобе. Абу Али аль-Хуссейн ибн Абдалла ибн Сина.
Старик не мог понять из этого ничего, кроме собственного имени, но открыл глаза и слабо сжал руки Роба.
— Только коснуться края вашей одежды. Величайшего в мире врачевателя, — прошептал Роб.
Он едва мог вспомнить лицо усталого, сломленного жизнью плотника, своего родного отца. Цирюльник относился к нему по-человечески, но никакой любви к нему не питал. Сейчас перед Робом был человек, который стал ему настоящим духовным отцом. Роб забыл о накопившихся упреках и помнил лишь о том, что было крайне необходимо:
— Прошу вас, благословите меня.
Ибн Сина произнес несколько отрывистых слов на арабском языке, но Робу было необязательно понимать их буквальный смысл. Он понял, что Ибн Сина уже давно благословил его.
На прощание он поцеловал старика. Когда Роб вышел, его место у ложа занял мулла и стал громко читать стихи из Корана.
Царь царей
В Исфаган он возвращался один. Аль-Джузджани остался в Хамадане и ясно дал понять, что желает побыть наедине со своим господином в последние дни его жизни.
— Ибн Сину мы больше не увидим, — сказал Роб жене, возвратившись домой. Мэри отвернулась и заплакала, как ребенок.
Роб, немного отдохнув, поспешил в маристан. В отсутствие и Ибн Сины, и аль-Джузджани в больнице воцарился беспорядок, многие вопросы надо было срочно решать. Роб провел весь долгий день за осмотром и лечением больных, прочитал лекцию о способах лечения боевых ранений и — самая неприятная обязанность — встретился с хаджи Давутом Хосейном, чтобы обсудить некоторые общие вопросы организации работы школы.
Поскольку времена настали неспокойные, многие учащиеся бросили занятия и возвратились к своим родным, жившим вдали от Исфагана.
— Из-за этого, — ворчал хаджи, — осталось слишком мало лекарских учеников, которым можно поручить работу в больнице.
К счастью, уменьшилось и число пациентов: люди с куда большим страхом думали о бедствиях предстоящего захвата города чужим войском, нежели о собственных болезнях.
В ту ночь глаза у Мэри были красными и опухшими от слез, и они с Робом прильнули друг к другу с уже позабытой нежностью.
Утром, уходя из дома в квартале Яхуддийе, Роб уловил в воздухе какую-то почти неуловимую перемену, как в Англии — повышение влажности перед бурей.
На еврейском рынке большинство лавчонок, вопреки обыкновению, стояли пустыми, а Гинда лихорадочно собирала товары, разложенные на ее столике.
— Что случилось? — спросил Роб.
— Афганцы!
Он направил гнедого к городским стенам. Взобравшись по узкой лесенке, обнаружил на стене выстроившихся рядами и на удивление молчаливых людей, почти сразу понял и причину охватившего их страха: под стенами расположилось лагерем многочисленное и грозное войско Газни. Пешие воины Масу-да заняли половину небольшой равнины у западной стены города. Конники и всадники на верблюдах стали лагерем у подножия окружавших город холмов, а боевых слонов разместили на высоких склонах, у шатров знати и военачальников, флажки которых трепетали на горячем ветру. В самой середине лагеря развевалось выше всех узкое змеевидное знамя династии Газневидов — голова черной пантеры на оранжевом поле.
Роб прикинул: это войско раза в четыре превосходило то, с которым Масуд выступил из Исфагана на запад.
— Отчего же они не входят в город? — спросил он одного из стражников калантара.
— Они гнались за Ала-шахом до самого города, теперь же он в пределах городских стен.
— И из-за этого они не входят в город?
— Масуд сказал, что выдать Ала-шаха должны сами горожане, его подданные. Он сказал: если мы выдадим ему шаха, он пощадит наши жизни. Если же нет, то он обещает воздвигнуть на центральном майдане курган из наших костей.
— И что же, Ала будет выдан?
Стражник сверкнул глазами и сплюнул.
— Мы персы, а он — наш шах.
Роб кивнул. Но до конца не поверил.
Он спустился со стены и поскакал в свой домик в Яхуддийе. Английский меч лежал на месте, обернутый промасленной тканью. Роб повесил меч на пояс и попросил Мэри достать меч отца и забаррикадировать за ним дверь.
Потом снова вскочил в седло и отправился в Райский дворец.
На улице Али и Фатимы собирались группами взволнованные горожане. На широкой, в четыре полосы, улице Тысячи Садов народу было поменьше, а у Врат Рая — совсем никого. Эта улица, обычно такая чистая и ухоженная, теперь выглядела несколько заброшенной. Служители в последнее время не подрезали здесь ветви деревьев и кустов, не наводили порядок. В дальнем конце улицы виднелся одинокий страж.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |