— Сказать тебе, на что я надеюсь? На то, что мне какое-то время удастся водить за нос императорских гонцов. Я буду врать им, что не получал сего предписания — а поймать меня на лжи будет очень просто, достаточно свидетельства контубернала, который доставил мне этот свиток. Здесь, старик, написано, что волею бога и господина римлян, цезаря Домициана, таких, как ты, по получении признания в назорействе, следует немедля распинать. Если я этого не сделаю, убьют уже меня. Я должен тебя казнить, понимаешь? Не вижу ужаса в глазах.
Иустин сник, скукожился — ни дать ни взять кисть сушёного винограда, именуемого у парфян «урук» — с сухим стуком рухнул на колени перед проконсулом и прошептал:
— Распни меня, грозный начальник. За тем и пришёл сюда. Господь наш был распят, а кто муки за веру не примет, тому не видать царствия его.
***
Манций кликнул солдат и отдал от имени проконсула распоряжение стеречь обвиняемого. Аппий и управляющий тем временем скрылись в маленьком таблинии, где царил поистине первобытный хаос: письменный стол был сдвинут к окну и поставлен ножками на четыре кирпича — предшественник Аппия был человеком весьма рослым. Глиняные фигурки домашних пенатов в беспорядке выстроились на массивном подоконнике. Деревянный сундук, обитый позеленевшими от времени бронзовыми пластинками, был изрядно запылён, крепко заперт и запечатан.
Пустые стеллажи сиротливо громоздились вдоль стен. Свитки с отчётами граждан Никомедии были разбросаны по всему периметру таблиния: словно прежний хозяин в одночасье, в панике покинул своё пристанище, не успев навести мало-мальски приличный порядок. Памятуя о патологической ненависти патрона к яркому солнечному свету, Манций загодя приказал рабам занавесить оконные проёмы в стенах и посреди потолка плотными суконными шторами.
— Дело старика тянет на оскорбление величия, — заметил Манций, заботливо подставив патрону под седалище шаткий табурет, — Заметь: он всё время толкует о некоем царстве. К тому же указ Домициана: если обвиняемый признался в исповедании…
Аппий, застонав, обрушился всем телом на столешницу и обхватил руками голову.
— И ты, и я прекрасно знаем, о каком царстве толкует этот оборвыш.
«Симон, но почему? Почему ваш Бог так кровожаден? Я человек, язычник, циник и любитель изысканного порока. Но даже я, обладай я толикой власти Нерона, с радостью дал бы вам шанс уйти из города!»
«И отодвинуть час соединения с Иезусом. Какая разница, Аппий? Смерть с рождения ходит у нас за спиной, а если нельзя отменить, какой смысл оттягивать? Ты умрешь в сорок пять от меча варвара или от дурного вина. Я умру в семьдесят, славя имя Господне. Спасая меня, ты оказываешь мне плохую услугу, мальчик».
«Ваш Бог мерзок. Он хуже Кроноса, который пожирал своих детей!»
«Он милосерден. Тебе не понять. Кто, по-твоему, добр: тот, кто держит узника в тюрьме, или тот, кто открывает ему двери узилища?»
«Мир телесный добр и прекрасен. Он не похож на тюрьму».
«Он так добр, что возводит на престолы матереубийц и распинает нас за одно только слово, от коего мы не хотим отрекаться».
«Почему бы тебе не взять меч и не вонзить его себе в сердце? Скольких людей сразу ты спасешь от греха пролития невинной крови!»
«Видишь, ты был среди наших судей, и ты стал нашим другом. Почему не дать палачу шанс, чтобы он, убив чистого агнца, возрыдал в сердце и раскрыл душу Господу?»
«Симон, меня тошнит от твоего напыщенного слога!»
«Так пойди и проблюйся, молокосос».
… Аппий Луций вздрогнул, и шея мгновенно налилась тяжёлой, отупляющей болью: он слишком резко поднял голову, давши непосильную нагрузку повреждённым шейным мышцам.
— Допустим, — пробормотал он, переждав болевую волну и облегчённо вздохнув, — Старик исповедует смесь из Сократа, гностиков, киников, стоиков и прочей умствующей братии, сочинений коих в юности я перечёл немало. За это не казнят. Но наш друг называет своё учение верою, которой Рим дал имя «назаретского суеверия» — за это положена смерть.
— Иустин сам желает себе смерти. Почему же ты медлишь?
Вместо ответа Аппий Луций встал, вышел из таблиния и дал приказ солдатам отвести обвиняемого в преторианские термы, хорошенько отмыть, после чего заключить под замок в таблинии до вечера. И в сопровождении десятка, в котором деканом был старый рубака Лигуриец, через сад выскользнул из претории в тень заднего переулка, служившего границей усадьбы.
«Осмотрим-ка место былого пожарища, — твердил проконсул про себя, стараясь шагать в такт своему сердцу и злясь, что солдаты за ним еле поспевают, — Это будет правильно. Начинать карьеру должно с созидания, а не с кровопролития. Выйду на форум и спрошу этих свиней в лоб: «И где у вас горело? Показывайте!» Да, по дороге соберу всех местных эдилов, квесторов, цензоров, преторов и прочую магистратную шушеру — это, в конце концов, их обязанность, следить за городскими постройками…»
***
Однако изрядно пришлось попотеть проконсулу, прежде чем он сумел выловить из мутной никомедийской каши искомых магистратов: эдилов пришлось изымать из местной траттории, где они пребывали с утра в состоянии меланхолическом, обсуждая стоимость реставрации погоревших общественных зданий; меланхолия эдилов имела характерный запах неразбавленного критского. Цензора обнаружили на заднем дворе терм Августа Октавиана — и вовремя, ибо он успел к тому моменту с выражением неизбывного счастья на лице проиграть в кости жуликам из Смирны ровно половину фонда народных пожертвований на баню в Прусе. Квестор как в воду канул. В муниципии уверяли, что означенный народный избранник двинулся в направлении бани, в бане клялись, что видели его на рынке, инспектирующим качество привезённых из Парфии товаров. Рынок пожимал плечами и в один голос твердил, что квестора следует искать на форуме или в храме Марса — там после долгого ремонта торжественно открывают западный портик, и кому, как не квестору, первым приносить в этот день очистительную жертву богу войны? Что касается преторов, то их просто забыли избрать на прошлогодних центуриатных комициях города Никомедия.
Форум чем-то напоминал римский — но римский времен взятия Вечного Города бандами галлов четыреста лет назад. То есть голая вершина холма, обложенная по кругу плохо тесаными сколами из известняка и туфа, и посреди неё — давно не мытый алтарь Меркурия, от коего несло кислыми яблоками, кровью и гарью.
Аппий в сопровождении изрядно утомлённых солдат и злых на судьбу магистратов взобрался на холм, являвшийся местом расположения форума, и с ходу оценил диспозицию: говорить не перед кем. Из четырнадцати центурий, проживавших в Никомедии, своих депутатов на комицию прислали от силы десять, но лучше бы они этого не делали. Глядя в сонные лица и вдыхая исходивший от тел аромат всеобщего разложения, проконсул окончательно упал духом. Эти будут жить на пепелище и питаться остатками псиной трапезы, подобно Иустину, но ни обола на гражданские нужды не выделят. Похоже, проповедь назорейца о презрении к делам плотским найдёт в Никомедии вельми питательную почву.
Аппий грузно опустился в принесённое солдатами кресло, едва не порвав край тоги о торчавший из спинки гвоздь длиной в палец.
— Ну? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь, облокотился на руку и подпёр кулаком щеку, не сводя глаз с парочки эдилов, возбуждённо переминавшихся с ноги на ногу, словно боевые кони перед атакой, — Начнём же. Кто представит меня благородному собранию граждан Никомедии? Теренций, так тебя вроде зовут, любезный эдил номер один? Я буду называть тебя так, потому что ты ещё держишься на ногах после выпитого. Твой же коллега будет эдил номер ноль, ибо стоять он способен, лишь опираясь на плечо моего декана. Я зову этого декана Лигуриец, и подозреваю, что он за моей спиной зовёт меня Полчерепа, и на то есть причины. Но ему можно, потому что опять же есть причины. Для вас же, квиритики — я буду именовать всех вас квиритиками, поскольку на квиритов никто из вас не тянет — для вас же я отныне и навеки Аппий Луций Максим, императорский наместник с экстраординарными полномочиями, ваш судья и господин, третий после Юпитера и божественного цезаря Домициана. Повтори мою последнюю фразу народу, эдил номер один, повтори громко и с выражением.
Он вздрогнул: боль в голове внезапно сменилась гулом и тяжестью. Мир в глазах налился холодным огнём и поплыл, дрожа, куда-то вбок. «Только не это. Упасть в обморок на глазах у подданных… Держись, Аппий Максим, собери силы». Он осторожно нагнулся, словно ища под ногами обронённую монетку, глубоко вдохнул и одним коротким толчком выпустил воздух из легких.
«Это жара. Жара и утомление. Проклятый солнечный свет. Долгая дорога, бессонная ночь, лишняя пинта вина, потом старик этот с его адскими крючьями…» Он закрыл глаза и попытался представить себе что-нибудь приятное. Полумрак триклиния в его римском доме. Свитки с комедиями Плавта, которые обязательно должен выслать не позднее следующего месяца смешливый Плиний, один из немногих сенаторов, к которому Аппий мог без опаски поворачиваться спиной хоть в бою, хоть в бане. Голую Клеиду, грудь которой так похожа на нос триеры…
Аппий выпрямился — резко, словно ковш катапульты после удачного выстрела.
— Просьбы, жалобы, дурацкие предложения?
От передних рядов обступивших проконсульское кресло граждан Никомедии отвалился рыжебородый гигант в тунике некогда багряного, а ныне мутно-бурого цвета. В руках он держал холщовый мешок, полный каких-то неопрятных на вид свитков.
— Вот эта… общественность, значит… — промямлил он неожиданно высоким, почти женским голосочком и вытряхнул содержимое мешка себе под ноги, — Заранее приношу… но эта…неотложно…
— Короче!
Гигант наморщил покрытый испариной лоб.
— А как тут короче? — с нежданной плебейской наглостью поинтересовался он, — Ты сам рассуди, господин, когда тебе в рожу плюют и детей твоих растлевают эта… нравственно… мы граждане строгих правил! Тут тебе не Рим! И сектантам здесь покоя не будет! Здесь… эта… — он носком подопнул в сторону проконсулова кресла парочку свитков, — народ возмущён! Народ требует! Нет у нас бани и пес с ней, и ещё двести лет нам её не надо! Сгорело там чего-то — не беда, отстроим в своё время краше прежнего! Не строй нам баню, проконсул! — завершил рыжебородый свою речь, залихватски махнув ручищей и едва не пришибив стоявших позади него центуриатных писцов, — Но выведи эту заразу с корнем! Вон смотри, сколько жалоб! И все об одном.
Аппий задумчиво обвел пальцем кромку верхней губы.
— Ты, верно, под «заразой» имеешь в виду приверженцев культа Кибелы?
Гигант опять выпустил в воздух пронзительный смешок.
— Э! Кибела, она-то нам что дурного сделала? Назореи! Ведь житья от них не стало! Народ говорит — они все людоеды и развратники, да нам-то плевать, хоть бы они все друг друга перегрызли да пере… Но не на нашей земле!
— Хочу напомнить, — раздался из недр толпы характерный дискант жреца Великой Матери, — что Кибела не оскорбляет честь иных богов. А тебе понравится, проконсул, если твоего Юпитера обзовут демоном? Таковы назореи — и полувека ещё не живут среди вифинцев, а уж успели облить грязью всех. И Кибелу, и Астарту, и Митру, и Зевса. Скоро и до римского пантеона доберутся, помяни моё слово. Что вы, римляне, делаете со святотатцами? Закапываете в землю?
Аппий дал солдатам Лигурийца еле слышную команду, те бросились вперёд с пилумами наперевес, оттеснили рыжебородого, вбросили его обратно в гущу представителей центурий, а свитки с жалобами аккуратно подобрали с земли и возложили у подножия алтаря Меркурия. Аппий взмахнул рукой и с напряжённым лицом дождался, пока стихнет гул.
— Месяц назад, — рявкнул он, — в вашем городе сгорел целый жилой квартал. Денег в казне на восстановление построек нет. Поэтому ставлю на голосование: согласны ли вы в добровольно-принудительном порядке сдать на нужды городского благоустройства по триста сестерциев с центурии?
Форум словно очнулся от сна: так гигантский дракон, пробуждаясь после многовековой дрёмы, сотрясает землю под собой и сбрасывает с хвоста и лап целые либры грязи, воды, замшелой земли, колонии переполошённых птиц и лежбища мерзких гадов. Форум подал голос: так расстроенная кифара под рукой грубого воина терзает эфир диссонансом развинченных струн, струна за струной включается в общий хор, умножая пространство фальшивого звука и заставляя брезгливое солнце спрятаться за грядой облаков.
Солдаты уже несли к ногам проконсула глиняные таблички с результатами голосования. Против. Против. Воздержались. Против. Разумеется, опять против. Аппий дождался окончания подсчёта голосов, поднялся во весь рост, наступил на груду табличек меднокованой калигой и одним ударом ноги обратил их в пыль.
— Я дал вам возможность высказаться, квиритики, — без улыбки подытожил проконсул, глядя поверх голов народного собрания, — Но для меня ваше мнение лично ничего не значит и ничего ровным счётом не меняет. Завтра с утра каждого из центуриатных старейшин навестят мои воины. Если вы, ленивцы, к этому моменту не удосужитесь собрать означенную сумму со всех подконтрольных вам дворов, она будет содрана с вас. Лично — с вас. А теперь расступитесь — я хочу осмотреть место пожара.
***
Едкий смрад застарелой гари ворвался в ноздри Аппия квартала за три до места давешнего пожарища.
— Хорошо у них тут полыхало, — вполголоса восхитился циничный Манций и зажал пальцами нос, — Вдушидельдо. Акра два, как бидибуб.
Аппий высвободил висящую под туникой ладанку с пузырьком ароматического масла и, отвинтив крышку, брызнул пару капель себе на лицо.
—Как гласит доклад, — усмехнулся он, свесив одну ногу и едва не залепив калигой по шлему Лигурийца, — в нужный момент пожарная команда не отыскала ни багров, ни топоров, ни вёдер. Их, вероятно, наш доблестный цензор продул в кости, пытаясь отыграться за предыдущий кон — в котором он, очевидно, проиграл шулерам обоих преторов. Иначе как объяснить тот факт, что их в городе нет? А? Не слышу ответа, цензорок!
Цензор, с трудом переводя дыхание после недавнего скоростного спуска с холма, бросил на Аппия исподлобья взгляд, одновременно и злобный, и донельзя заискивающий.
— Спешу предупредить, — буркнул он, — мною были произведены приблизительные подсчёты ущерба от пожара, и он составляет половину теперешнего бюджета Никомедии. А восстановительные работы обойдутся ещё дороже. Проще распахать эти площади и разбить парк.
— Ага. Или соорудить назорейское капище. Причём без крыши и стен — чтобы весь город видел, чем эти извращенцы занимаются, — захохотал проконсул, — А то город слухами полнится, а половина из этих слухов — бабьи сказки.
— Мы пришли, — скороговоркой перебил проконсула эдил по имени Теренций Флакк. Солдаты выполнили манёвр «стой-раз-два», бережно опустили паланкин на выщербленные булыжники мостовой, заросшей редкими стеблями овсюга. Аппий подобрал полы тоги и, опёршись на плечо Манция, встал, ощущая в икрах ног непонятную и неприятную дрожь.
— А ну-ка, эдилы, оба-два ко мне, — скомандовал он рассерженно, — Что за шутки? Почему магистрат скрыл от меня, что место пожарища давно уже застраивается?
Теренций бросил быстрый взгляд туда, где обрывался закопченный пожаром проулок, и, издав животом булькающий звук, подпихнул под локоть своего медленно трезвеющего коллегу. Зрелище и вправду стоило восхищения: проулок, ещё вчера забаррикадированный строительным хламом, обгорелыми досками и горами колотого почерневшего кирпича, был сегодня аккуратно расчищен, перегорожен самодельным шлагбаумом — тридцатилоктевое бревно, опущенное на крепко сбитые козлы… А за шлагбаумом важно расхаживали взад-вперёд странные личности в одинаковых, грубо подпоясанных хитонах, подгоняли мельтешащих туда-сюда рабочих с ручными вагонетками, производили замеры длины и ширины участка идеально ровным тонким брусом… За их спинами, в тени единственной уцелевшей после пожара стены, угадывались очертания пирамиды из новеньких известняковых блоков, положенных горизонтально друг на друга.
Аппий посветлел взором и, словно в предвкушении сытного ужина, потёр руки.
— Незаконное строительство! — пропел он, метнувшись со всех ног в сторону шлагбаума. Со стороны это выглядело почище любой сцены из Плавта: невысокий, коренастый, грузный, но совсем не толстый Аппий, слегка припадающий на левую ногу, напоминал боевую либурну, бешено скачущую навстречу рифу по волнам штормящего моря — вверх-вниз, вправо-влево — с развевающимся по ветру паллием вместо паруса. Его же свита была скорее похожа на стаю акул, бьющуюся о борта корабля в тщетной надежде поймать выпавшего за борт матроса.
— Незаконное строительство! Всем стоять! Кто архитектор? Ты архитектор? — прогремел Аппий, даже не пряча счастливую улыбку, рвущую его чувственный рот от уха до уха. Он пинком сбил шлагбаум, подлетел к самому, на его взгляд, представительному и серьёзному строителю — хитон его был девственно-бел, а волосы чисты и густы, как у девушки — подлетел и мёртвой хваткой вцепился в кожаный пояс своей жертвы, — Ты арестован! Имя! Статус!
Схваченный медленно повернул голову в сторону Аппия… И жилистый кулак проконсула сам собой разжался.
«С-с-с-симон?! Но я же тебя сам…»
Архитектор, возраста неопределённого, от тридцати до сорока, может быть, даже и ровесник Аппию — бесстрастно окинул проконсула быстрым взором (глаза синее сапфира, лицо словно с фрески лепили, не бывает у смертных таких правильных лиц), пожал плечами и неспешно расшнуровал ворот своего хитона. В глаза Аппию ударил нестерпимый свет солнца, отразившийся от поверхности маленькой золотой буллы, висящей на шее простолюдина. А вкруг самой шеи, аккурат в том месте, где рабы обычно носят железный обруч, текла по коже, слегка загибаясь на кадыке, поблекшая от времени татуировка: «Misericordiam volo”.
— Я Тимофей, родом из Ахайи, гражданин Рима, — тихо, но безо всякого испуга ответил он, — И я чту законы: без разрешения магистратов ни я, ни мои люди здесь ничего строить не собираемся. Мы лишь закупили кирпич, туф, цемент и строительное дерево. На свои средства. Пока… пока мы зачищаем площадку, чтобы хлам, гарь и крошево не отравляли воздух нашего города. А ты кто, господин? Прости, я не интересуюсь политикой, ты, наверное, важный начальник?
Аппий не двигался и не моргал. Он почти перестал дышать. Всё, что он успел сделать до того, как впал в окончательный ступор — это дать отбой солдатам, уже готовым наброситься на Тимофея и его людей. Солдаты, презрительно плюясь, отступили на два шага и окружили белохитонников плотным кольцом, выставив вперёд острия пилумов.
— Я не преступник, и не мятежник, — улыбнулся Тимофей, скосив глаза в сторону набыченного Лигурийца, — Зачем так? Я не убегу. Мне закона бояться незачем.
«Тимофей? Не Симон? Ну да, я совсем спёкся на этой жаре… Симон мёртв. Он ушёл к своему богу, а лицо подарил этому наглому гречишке. Мойры тоже любят пошутить».
Аппий двумя пальцами взял Тимофея за поросший мягкой короткой шерстью подбородок и развернул бледное лицо грека к себе, впившись глазами в родинку на левой стороне лба Тимофея.
— Катулла любишь? — всё ещё грозно, но с каким-то растерянным выражением лица спросил проконсул.
— Как и всякий образованный квирит, — ответил грек, аккуратно освободив свой подбородок от пальцев Аппия, — И ты, верю, в восторге от его таланта… м-м-м, я ведь не знаю имени твоего, светлейший.
— Я твой господин отныне и навеки, — медленно и членораздельно отчеканил Аппий, — Когномен мой — Максим, сиречь величайший, и я со вчерашнего дня являюсь наместником божественного цезаря Домициана в вашей, орк её задери, Вифинии.
— Наместник, лично инспектирующий городское строительство? — одобрительно скривил уголок рта Тимофей, нисколько не смутившись громкого титула своего собеседника, и дал знак строителям, застывшим у известняковой пирамиды с лопатами наперевес, не двигаться с места, — Тогда ты и вправду величайший из всех римлян, кого я знал. Я хотел найти тебя и передать нашу нижайшую просьбу начать новое строительство на месте пепелища, но разве меня так просто пустят в преторию? А ты меня сам нашёл. Чудо.
Аппий подозвал обоих эдилов и цензора.
– Вот вам, — он указал на смущённого Тимофея, красноречиво развернув в воздухе ладонь, — Любуйтесь. Пока вы языками чесали, этот пострел везде поспел: и денежки отрыл, и бригаду, шельмец этакий, сколотил — из таких же, наверное, яйцеголовых гречишек, как и он сам — и пепелище в порядок привёл. По закону я должен его оштрафовать и в тюрьму посадить. Но мне интересно, Тимофей, — проконсул, скособочась, обошёл высокого тощего архитектора по кругу, заставив ошеломлённых членов магистратуры повторить этот нелепый танец, — Цензор утверждает, что казна города пуста. Но ты сумел наскрести нужную сумму. У меня к тебе три вопроса. Первое…
Аппий сграбастал Тимофея за ворот хитона и, держа грека на вытянутой руке, вперился ему в глаза,— словно лучник, натянувший тетиву и ловящий в прицел дальнюю мишень.
— Кто дал тебе деньги?
Тимофей нахмурился, но никаких попыток вырваться не предпринял.
— Это добровольные пожертвования.
— На миллион сестерциев, наверное? Не ври, грек. Я вон второй день жалкие триста из городских центурий не могу стрясти, а ты… Не брехать, глядя в глаза проконсулу!
— Я повторяю, это — добровольные пожертвования граждан, — проговорил Тимофей тихо и немного раздражённо, но при этом совершенно не изменившись в лице, — В Никомедии есть состоятельные люди. Просто они не всегда ходят на форум.
Аппий отпустил хитон Тимофея и своим фирменным колченогим шажком прошёлся по периметру площадки, оставляя в песке глубокие следы своих меднокованных калиг. Наклонился всем корпусом над одной из вагонеток, пощупал наугад выбранный из общей кучи кирпич, попинал мешки с цементом, остановился у пирамиды известняковых кубов и долго гладил её ладонью, словно холку строптивой лошади, которую в срочном порядке требуется оседлать.
Обернулся в сторону Тимофея и нетерпеливо прищелкнул пальцами: подойди.
— Второй вопрос, — сказал Аппий, дождавшись, когда грек приблизится, при этом продолжая исследовать глыбу туфа, — Что ты планируешь здесь возвести? И поставил ли магистратуру в известность? Подготовил ли проект? Ведаешь ли, что если твой ответ будет отрицательным, ты будешь примерно наказан?
Тимофей застенчиво улыбнулся.
— Никакой тайны тут нет. Я разработал проект приюта для нищих. Он уже год как лежит в канцелярии магистратуры, и полагаю, найти его сейчас не сможет даже сам Меркурий.
— Не богохульствуй. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что твои люди и устроили поджог квартала, чтобы расчистить место для стройки? Я угадал? — Аппий тяжело повернул голову вместе с плечами в сторону потупившегося Тимофея. Тот встрепенулся и заговорил быстро и страстно, прижав обе ладони к худосочной груди:
— Нет! Я не буду клясться, ибо сказано одним мудрецом: не клянись ни тем, что на небе, ни тем, что на земле. Но да будут слова мои просты, ибо что сверх того… Мы не сжигали квартал. Первоначально планировалось отвести площадку под приют в южном предместье. Но твой предшественник решил провести через этот район города ветку акведука. Теперь судьба… или боги… решили за нас, и решили мудрее, чем мог бы сделать любой смертный.
— Ответ принят, — Аппий зевнул, — Значит, так. Цензору я дам поручение откопать твой проект и не позднее завтрашнего утра представить мне. Стройку пока свернуть. Как только я приму решение, я за тобой пошлю. Назови, где живёшь.
Тимофей поскрёб ногтями по поверхности пористого туфа.
— Я под небом живу, —– сообщил он, воздел глаза к облаку, некстати закрывшему солнечный диск, и беззащитно рассмеялся, — Здесь, в шатре, прямо на строительной площадке. Я слишком беден, чтобы платить за съём квартиры в латинском квартале, я не хочу арендовать жилье в квартале греков, потому что там любой предоставит мне кров задаром, а я стыжусь быть нахлебником. А в пригороде, у перегринов, жить, знаешь ли, небезопасно, особенно последний год.
— Дикари, варвары? За ломоть хлеба глотку перережут?
— Что-то вроде того. Проконсул, ты забыл задать третий вопрос.
— Не забыл. Задам в своё время.
***
Закат для Аппия всегда был самым страшным временем суток. Ненавистное солнце уходило за бугристый вифинский горизонт, но на смену ему заступала ночная тьма, которая несла с собой страх. Сначала — нарастающий шум в голове, производимый целым легионом взбесившихся мыслей (акведук…незаконная стройка… демоны с баграми… а как пожар, так ни багров, ни песка… преторов нет, а как без них подписывать приговоры… ну да, экстраординарные полномо… и тьма в душе, её можно ли победить… зачем я сегодня пил вино…). Потом — холод в ногах, внезапная испарина на лбу, серия как бы электрических разрядов, пронзающих мозг от мозжечка до темени… И — невидимая рука, стискивающая пальцы на горле, от чего воздух на несколько секунд перестаёт поступать в лёгкие.
Сегодня приступ повторился, но как-то вяло и неохотно, словно голова Аппия даже фуриям страха уже надоела до смерти. Явился Манций, молча уложил патрона на скамью в триклинии — уложил лицом вниз, чтобы лоб господина соприкоснулся с холодом досок, и фиеста убийственных мыслей в расколотой голове наконец угомонилась и сошла на нет.
— Манций, — проконсул с трудом произносил слова, вдавленный в скамью железными руками вольноотпущенника. Массаж Манция никогда не был щадящим, — Сначала… ванну… с эвкалиптом… потом мы обязательно выпьем за погибель этого города… и о боги, я забыл… со стариком надо что-то решать…
— Вина не дам, — глухо отозвался голос Манция из незримой для проконсула выси, — Ты и так перевозбуждён. Желаешь умереть от прилива крови к мозгу?
— Морду разобью, — всхлипнул Аппий, но спорить дальше не стал, только напряг спину, сопротивляясь слишком мощному натиску рук своего управляющего.
— Расслабь мышцы! — сердито приказал тот и ещё сильнее вжал тело проконсула в скамью, — Что за человек ты, батюшка, сам себе излечиться мешаешь!
Аппий издал вздох, полный лицемерного смирения.
— Ты такой жестокий, Манций Луций Минор, — прошептал он умирающим голосом, — Ты, наверное, назорей, как и тот отвратительный старикашка? Признавайся, чего уж там. Не распну ведь. Ты назорей?
Молчание. Жалобный скрип скамьи. Еле слышный треск масла в светильниках.
— С чего ты взял?— с явной растерянностью в голосе наконец откликнулся Манций и резко встал со спины господина.
— Ну как же, — Аппий перевернулся на бок, опёрся на локоть, взял лежащую под скамьёй тогу и прикрыл ею свои поджарые ягодицы, — Тебе нравится меня мучить. Кости мне ломаешь каждый вечер. Вина не даёшь. Грубишь, словно я не патрон тебе, а попрошайка из-под моста. Тоже считаешь меня грешником, небось. Мнёшь меня, а сам грезишь, как адские демоны меня баграми по грязному полу волокут. Истинный назорей… Кстати: приведи-ка сюда нашего вонючего пленника. Он ведь в таблинии заперт, ты не забыл?
Манций озадаченно поскрёб подбородок.
— Ты вроде хотел ванну принять.
— Ванну? Ванна, к твоему сведению, не только лекарство, но и удовольствие! А как мне прикажешь наслаждаться, когда в голове такой гвоздь сидит? — Аппий вскинул ладонь, надавил себе на лысый затылок, перечёркнутый наискось бледным шрамом. — Сидит и ноет, зараза: «Распни меня, распни…» Мне сна не будет, пока я над ним всласть не поиздеваюсь!
Манций ушёл за стариком. Проконсул, который после массажа ощутил внезапно волчий голод, подошёл к столику с фруктами, выбрал из общей кучи фруктов, лежащих на бронзовом подносе, огромную, уже продавленную сбоку чьим-то неуклюжим пальцем хурму и принялся жадно высасывать из плода сок вместе с кусками мякоти. Сок брызгал на руку, стекал по её изгибу на край тоги, образуя на парадном одеянии разлапистые желтые пятна размером с орех.
За спиной заскрипела дверь, послышались торопливые шаги: вот этот спотыкающийся аллюр, можно даже не оглядываться, принадлежит Манцию, за ним бодро звенит поножами неутомимый Британец… А где же Иустин? Не может же живой человек, из плоти и крови, ступать по мраморным плитам беззвучно?
— Ты привёл обвиняемого, Манций?
— А ты как думаешь.
— Не дерзи! Британец, оставь нас втроём. Манций, усади нашего непрошенного гостя на скамью, а мне принеси кресло из таблиния.
Иустин покорно опустился туда, куда ему велел хозяин дома. Руки сложил на коленях, голову откинул назад, закрыл глаза и тут же принялся лихорадочно шевелить губами, раскачиваясь в такт своей беззвучной песне.
Аппий сел в принесённое управляющим кресло, продолжая лакомиться терпким вифинским плодом. Слава Юпитеру, усмехнулся он про себя, хоть гвозди ниоткуда не торчат. Наверное, любимое седалище прежнего проконсула, которое он берёг для праздников и громких судебных процессов.
— Голоден? Вино будешь?
Иустин открыл глаза — они от напряжённого ожидания своей участи ещё глубже, чем утром, ввалились в глазницы, отчего старик всё больше смахивал на египетскую мумию — скривил лицо в гримасе гнева и привычно воздел палец. Похоже, он, будучи на свободе, долго репетировал этот нелепый жест перед зеркалом: палец вошёл в багровый сумрак триклиния почти под идеальным прямым углом и замер, слегка подрагивая, как подрагивает на ветру воткнутый в землю штандарт легиона.
— Не смей соблазнять меня! — возопил старик, буравя проконсула взглядом судьи из-под насупленных бровей, — Диавол через малую щель проникает. Вино, задушевный разговор, и глядишь, расслабился Иустин? Жить захотел? Даже крохи малой, чёрствой от тебя не приму, окаянный язычник! Вели звать палачей!
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |