|
— Мы впишем свои имена в историю там, наверху, — сказал капитан, и Трауб снова кивнул. («И еще найдем себе могилу», — подумал он.)
Когда мотоколонна находилась примерно в миле от нашей дороги — это даже не дорога, а узкий проселок, проложенный для повозок и волов ногами волов и колесами повозок, — фон Прум поднял руку, подавая сигнал, и они остановились в тени березы, которой почему-то дали тут уцелеть.
— Мы едем с опережением срока, надо подождать, — сказал капитан.
Слева от дороги тянулись пологие холмы; капитан с фельдфебелем сошли с мотоцикла, направились к ближнему холму и стали подниматься вверх; когда они почти достигли вершины, взору их открылась паша гора и Санта-Виттория на ней. Облака, подступавшие к городу утром, сейчас надвинулись на него, — облако закрывало солнце, и город погружался в тень, потом оно проходило, и город снова заливало солнце, так что издали он выглядел чистеньким и сверкающим, а кому-то мог показаться даже таинственным: уж очень оп взобрался высоко и был так далек от мира, лежавшего у его ног.
— Вот он, — сказал капитан фон Прум. — Это и есть наш город.
— Да он такой же, как все, — сказал фельдфебель.
— Если не считать того, что это
наш
город.
У капитана был бинокль, и притом неплохой, и потому он мог обозреть всю дорогу, на всем ее протяжении вверх по склону и через виноградники, — он мог бы разглядеть даже людей, толпившихся у Толстых ворот.
— Там наверху, на дороге, — люди, большая группа людей, — сказал фельдфебель Трауб. Глаза у него были острее, чем у капитана, да к тому же тот дал ему свой бинокль.
— Это комиссия по встрече.
— Если бы я знал их язык, я бы мог по губам скачать, о чем они говорят, — сказал Трауб.
— А я и так могу сказать. Они говорят о погоде, о винограде и о вине. Ни о чем другом они не говорят.
Фельдфебель повел биноклем вдоль проселка вниз по горе и за поворотом, недалеко от того места, где проселок ответвляется от Речного шоссе, увидел на дороге препятствие.
— Они перегородили чем-то дорогу, капитан, — сказал фельдфебель Трауб.
— А рядом там никого не видно? Никаких признаков людей?
Трауб, как хороший солдат, тщательно осмотрел в бинокль все вокруг. Никаких признаков жизни заметно не было.
— Это повозка. Просто повозка стоит на дороге.
Фон Прум улыбнулся.
— Прелестно, чисто по-итальянски, — сказал капитан. — Детская выходка, досадная и бессмысленная.
И они зашагали вниз с холма в направлении Речного шоссе и мотоколонны.
Люди, увиденные ими на горе, возвращались из Римских погребов; это были Бомболини, Туфа и все остальные. Они уже прошли полпути вверх по горе, и никто за это время не сказал ни слова. Слишком они устали и слишком были огорчены. Они столько всего предприняли, они были так близки к победе, они уже лизнули ее и познали ее вкус, а она выскользнула из их рук. Все частицы головоломки удалось собрать и подогнать, все сработало, кроме одной детали, последней и самой главной, — двери, ведущей к вину.
— Не надо ничего говорить людям, — сказал Бомболини. — Ни к чему им знать — только расстроятся.
— Нет уж, ты им скажи, — возразил Туфа. — Они же знают все остальное. Они имеют право знать и это.
Фабио невольно улыбнулся, услышав, как бывший фашист рассуждает о доверии к народу. Когда они дошли до Уголка отдыха, места, где неизменно останавливается всякий, кто идет в гору, они тоже остановились — не только по привычке, но и потому, что не могли идти дальше, и посмотрели назад, на лежавшую внизу долину.
— Теперь вы решили умыть руки, но я вам этого не позволю, — сказал им Туфа.
— Почему ты говоришь нам об этом сейчас? — спросил кто-то.
— Потому что, надеюсь, вы уже немного пришли в себя и успокоились насчет стены, — сказал Туфа.
— Я никогда не успокоюсь, эта стена будет вечно стоять у меня перед глазами, — сказал Бомболини.
— Если немцы не заглянут в погреб, когда будут подниматься на гору, если они не заглянут туда сегодня и не заглянут туда завтра, стена будет воздвигнута заново.
— А, ну конечно, — сказал Бомболини. Никто не в состоянии был поверить Туфе. Слишком это казалось невероятным, и слишком тягостно было бы надеяться. — Конечно, немцы не заглянут туда! Они пройдут у самого входа и не заглянут туда! — Бомболини повернулся к Туфе: — Ты же сам говорил нам, какие они дотошные.
Но фальшивую стену уже начали рушить. Даже с того места, где они стояли на горе, слышно было, как застучали первые кирпичи по большим медным котлам, которыми мы здесь пользуемся, чтобы мешать вино с травами при изготовлении вермута. Эти котлы — самое ценное, что есть у нас в Санта-Виттории, — были снесены вниз и спрятаны вместе с вином, чтобы немцы не могли их увезти.
Главной бедою в фальшивой стене были кирпичи. Это были не новые, а очень старые кирпичи, но за многие сотни лет выбеленные солнцем, добела отмытые тысячами зимних дождей, обточенные бесконечным множеством ветров. Как сказал Баббалуче, они выделялись на фоне остальной стены, точно монах в борделе. Так вот: их решили покрасить. Идея эта принадлежала Старой Лозе. Кирпичи сваливали в огромные медные котлы, куда вылили несколько сот бутылок нашего лучшего красного вермута, — больно было видеть, на что идет такое доброе вино.
И кирпичи начали пить. Они поглощали вино, они впитывали его в себя всеми своими порами и краснели, становились темно-красными, густо-красными, такими же темными и красными, как само вино. Пока кирпичи пили, укладчики мазали стену вокруг пролома вином, чтобы все кирпичи, когда фальшивая стена будет воздвигнута, сошлись по цвету и составили единое целое.
— Так оно и получится, как я говорил, — сказал Ста рая Лоза. — Вино спасет вино.
Тем временем люди, сидевшие в Уголке отдыха, поднялись на ноги и двинулись дальше, как вдруг Туфа увидел на проселке повозку.
— Что это там такое? — спросил он. — Кто это поставил?
— Это повозка, — сказал Бомболини. — Моя двуколка. Я разрешил Фабио делла Романья и сыну Кавальканти поставить ее там сегодня утром.
Туфа сначала огорчился, потом разозлился.
— В виде, так сказать, вызова, — пояснил Бомболини,
— А ты понимаешь, что, если из-за этой повозки они задержатся, это их взбесит? — сказал Туфа. — Ты что, не знаешь, как они любят всегда быть вовремя? Ты не знаешь, что за такие вещи они разделываются с людьми?
— Но это же ерунда, так сказать, жест, — возразил Бомболини.
— Вот так же говорил тот человек в Рокка-ди-Камера, — сказал Туфа. — Его спросили, в каком направлении находится враг, а он сказал: «Рехнуться можно, а я-то думал, что враг — это вы!» За это они расстреляли его жену и его детей, а его оставили жить, чтобы он как следует прочувствовал свою шутку.
— Я могу спуститься и столкнуть с дороги двуколку, — предложил Фабио, но Туфа сказал, что для этого уже нет времени и что лучше, чтобы никого не было возле повозки, когда придут немцы.
После этого они молча продолжали путь. В виноград-пиках было полно народу — кое-кто работал, но большинство лежало в тени под лозами и спало,
— Надо их разбудить, — сказал кто-то.
— Нет, пусть спят. Это только подтвердит мнение немцев о нас, а они считают нас лентяями, — сказал Туфа.
Когда они подходили к Толстым воротам, навстречу им вышло несколько человек.
— Ну, как стена? Как она выглядит? Все успели заделать? — посыпались вопросы.
Бомболини посмотрел на Туфу, а Туфа в свою очередь посмотрел на него.
— Нет, еще не все. Они еще там работают.
Все очень удивились и испугались, услышав это.
— Но ведь говорили… Бомболини покачал головой.
— Нет, нет, — сказал он. — Вам сказали неправду: стена еще не закончена. — Неприятно ему было говорить это. — Эх, жалко, пот с нами Маццолы, — сказал он, обращаясь к Пьетросанто.
— А мне жаль, что нет с нами Копы, — сказал Пьетросанто.
Хотя ни Копа, ни Маццола за последние годы не соорудили ничего особенного, но когда-то не было в Санта-Виттории людей более искусных в обращении с кирпичом и камнем.
— Ты сделал то, что нужно? — повернувшись к Пьетросанто, спросил Бомболини.
— Да. Все в порядке. Я позаботился о «Банде». Бомболини зажал руками уши.
— Лучше не рассказывай, — сказал он. — Я не хочу об этом слышать. — Тем не менее он не без уважения посмотрел на Пьетросанто. — Очень было страшно? Трудно тебе было?
— Нет, нетрудно, — сказал Пьетросанто. И вдруг остановился, точно ноги его попали в колодки и перед ним возник невидимый барьер. — Слышали? — спросил он. — Теперь-то вы слышали? Тихо! — рявкнул он.
И тогда они услышали, как в долине зазвучали свистки — не один, а множество, высокие, пронзительные; свист пронесся по долине и пополз вверх по горе, звонкий и чистый, как крик дикой птицы.
Немцы приближались.
Они проехали по Речному шоссе, они промчались вдоль Бешеной речки, они отыскали поворот на проселок, что ведет к подножию нашей горы, они свернули па него и вступили в долину.
Бомболини, услышав свист, побежал вверх по Корсо Кавур, пробежал несколько сот футов, потом повернулся и понесся обратно, вниз по улице, навстречу Туфе.
— Туфа! — воскликнул он. — Что мне надеть?
— То, в чем ты сейчас, — сказал Туфа. — Будь таким, как всегда.
— А что мне им сказать?
— Ничего. Отвечай, когда они будут спрашивать.
— А как мне вести себя? Я не знаю, как мне себя вести.
— Веди себя, как всегда, — сказал Туфа.
— Но я не знаю, как я себя веду.
Туфа пошел вперед, и Бомболини, поскольку Туфа шел быстро, вынужден был вприпрыжку бежать рядом с ним.
— Туфа! — взмолился он. — Ты же знаешь, что сказать. Ты же знаешь, как себя вести.
Туфа продолжал удаляться от него.
— Я хочу, чтобы ты встретил их! — кричал ему вслед Бомболини. — Я хочу, чтобы ты принял на себя командование, меня на это не хватит.
— Не я мэр Санта-Виттории, а ты, и не только мэр, но и Капитан, Предводитель народа. Разве не так они тебя зовут?
Бомболини кивнул. А в воздухе вокруг них по-прежнему звучали и звучали пронзительные свистки.
— Народ выбрал тебя, Бомболини, а не Туфу, — сказал Туфа. И добавил нечто такое, что Бомболини запомнил на всю жизнь, хотя и не понял, почему Туфа ему это сказал: — Ты будешь лучшим мэром, чем мог бы быть я.
Бомболини устал. У него началась одышка, и он еле брел.
— Ну что, Бомболини, идут? — окликнул его какой-то человек, стоявший на пороге своего дома.
Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит.
— Да, идут.
— Теперь уж никуда и не убежишь?
— Нет, теперь бежать некуда.
— Значит, нам остается только сидеть здесь и ждать.
— Да, это все, что нам остается, — сказал Бомболини.
* * *
Когда времени оставалось меньше часа (а капитан фон Прум подсчитал, что им понадобится 50 минут, чтобы пересечь долину и подняться по склону горы), он ударил рукой по коляске мотоцикла — раздался глухой звук: «бум», — потом поднял руку, крикнул: «Вперед!», и мотоколонна, выйдя из тени березы, двинулась по Речному шоссе. Поворот на Санта-Витторию нелегко обнаружить, так как дорога от развилки вдруг резко уходит вниз, но фельдфебель Трауб вовремя заметил ее, свернул на проселок и быстрее, чем надо бы, покатил вниз, а тут за первым же поворотом, гораздо раньше, чем он предполагал, возникла двуколка, и он вынужден был так нажать на тормоз, что фон Прум чуть не вылетел из коляски, а грузовичок, следовавший за ними, едва не врезался в мотоцикл.
Трауб слез с седла, чтобы осмотреть двуколку.
— В жизни не видал таких, — сказал он. И крутанул тяжелое, обитое железом колесо. — Дуб, — сказал он. — Железо. Тяжелая, как танк.
— Можем мы ее объехать? Или поднять? Трауб ответил капитану, что нет.
— А ты можешь дать по ней выстрел и разнести в щепы?
— В щепы я могу разнести что хотите, лишь бы это не угодило обратно в меня, — сказал фельдфебель Трауб.
— Уверен, что все там, в этом городишке, наблюдают сейчас за нами, — сказал фон Прум. — Что ж, пусть это будет им уроком.
Они отцепили от грузовичка легкое орудие двойного назначения и выкатили его на Речное шоссе, чтобы Трауб мог прицелиться как следует. Он очень старался, — пожалуй, возился немного дольше, чем хотелось бы фон Пруму, но первый выстрел сделал мастерски. Снаряд ударил в самую середину двуколки, дерево раскололось, и дубовые щепки веером полетели во все стороны. Трауб выстрелил еще и еще раз, пока наконец двуколка не развалилась на части, обнажив и распластав на песке свое уродливое нутро. Куски подобрали и отшвырнули с дороги. Так окончила свое существование сицилийская двуколка Бомболини.
— Смотрите, сколько времени ушло, — сказал Трауб. Но он был горд делом своих рук. — Занятно она подпрыгивала, прежде чем расколоться.
На дороге пыль стояла столбом, и, проехав по долине этак с полмили, они вынуждены были остановиться, вытереть глаза и рот и надеть очки. Грузовичок и орудие двойного назначения были, словно саваном, покрыты слоем тонкой белой пыли.
— За такие штуки надо заставлять их платить, — сказал Трауб. И указал назад, на двуколку. Ему понравилось держать руку на орудии, понравился запах масла и пороха, и ощущение горячего металла под пальцами, и чувство удовлетворения, которое он испытал, когда снаряд вонзился в дубовую двуколку и расколол ее. — Так учат щенят, капитан. Их не мучают, но наказывают, если они плохо себя ведут.
«Осознанная жестокость, — подумал капитан. — Просвещенная жестокость. Цивилизованная жестокость». Эту мысль он позже записал в своем дневнике.
— Тебе хочется еще по чему-нибудь пальнуть?
— Да.
Среди серых, тускло-красных и оранжевых строений — а такими делало солнце кирпич, камни и штукатурку в Санта-Виттории, — среди древних камней, протравленных дымом и старостью, выделялось одно яркое пятно — синяя с красным реклама компании «Чинцано» на крыше Кооперативного погреба.
— Хочешь по этой штуке? — спросил фон Прум. — Сумеешь попасть?
Трауб кивнул.
Первый снаряд пролетел над рекламой и ударил в склон горы, где-то За городом. Трауб объяснил нам потом, что стрелял так нарочно, чтобы ни в кого не попасть. Это была наводка, зато второй выстрел попал прямо в цель и ударил в рекламу. Увидев, что она не обрушилась, фельдфебель выстрелил в третий раз, и реклама поползла вниз и медленно скатилась с крыши, точно подстреленный гусь или дикий лебедь, который не хочет умирать и противится смерти.
— Ну что ж, я думаю, первое впечатление мы произвели, — сказал капитан фон Прум.
Теперь они двинулись дальше — много медленнее, чтобы не поднимать пыли, а кроме того, потому что продвигаться тут можно было лишь со скоростью, не превышающей скорости вола. Один из мальчишек-сигнальщиков вышел со своей свистулькой на дорогу и дул в нее с такой силой, что покраснел как рак. Немцы остановились и уставились на него.
— Что это с ним, как, по-твоему?
Мальчишка продолжал дуть в свой свисток так, что от натуги глаза у него вылезали ив орбит.
— По-моему, он — того, — сказал фельдфебель. — У них тут мальчишки целыми днями пасут коз, совсем одни, а от этого бывает помутнение рассудка.
Минут через десять они достигли подножия горы и увидели Фунго, у которого и в самом деле такой вид, точно он не в своем уме, особенно когда улыбается. Фунго подметал площадку у входа в Римские погреба.
— Еще один такой, — произнес фельдфебель Трауб. Они уже повернули и поехали было вверх — это была первая в истории попытка въехать на машине на нашу гору, — когда капитан обернулся и еще раз посмотрел на Фунго и на вход в погреба.
— Надо будет обследовать это место, — сказал он, и Трауб кивнул. — Может подойти для бомбоубежища.
На полпути вверх они остановились, чтобы дать моторам остыть. В виноградниках они увидели людей, приютившихся в тени листвы; многие из них спали.
— Приготовьтесь к тому, что нас будут встречать с чисто итальянской помпой, — сказал фельдфебелю капитан фон Прум. И добавил, что там будет и мэр в своем единственном черном костюме, выпачканном вином и навозом, и несколько стариков с флагами, в вытертых рубашках, увешанных медалями еще прошлой войны, и члены фашистской партии, которые будут клясться в вечной преданности своим поработителям. Было без десяти минут пять.
Прежде чем двинуться дальше, капитан фон Прум сорвал несколько виноградин с лозы у дороги и попробовал — виноград был кислый. На беду, Паоло Лаполла оказался подле них.
— Что это у тебя с виноградом? — спросил фон Прум. Паоло не сразу набрался храбрости ответить.
— Да он еще не созрел, — произнес он наконец. — Рановато вы приехали.
Немцы рассмеялись.
— А когда ты советовал бы нам приехать — в будущем году?
— Позже, позже, — сказал Паоло. — Много позже.
— Виноград-то у тебя кислый. А как вино?
— А-а-а, вино, — сказал Паоло. — Вино — это другое дело. Надо будет вам его попробовать.
— Попробуем, — сказал фон Прум, — попробуем. Грянул такой хохот, что Паоло испугался.
— Больно хорошо вы по-итальянски говорите, — сказал Паоло.
— Ты тоже, — сказал фон Прум.
— Так я-то ведь родился здесь, ваше превосходительство, — сказал Паоло.
Те, что стояли у Толстых ворот и везде, откуда видны были виноградники, испугались за Паоло, а еще больше испугались того, что он может сказать, но Бомболини, когда ему об этом сообщили, не испугался. Ведь сказал же Учитель, что это величайшая мудрость — прикинуться иной раз дурачком, а Паоло был мастер но этой части, да и вообще все жители Санта-Виттории постигают это искусство уже к тому времени, когда их отнимают от груди.
По всей Корсо Кавур вплоть до Народной площади люди стояли на пороге домов, и вдоль улицы, и по краям площади, потому что теперь, после того как немцы разбомбили двуколку и снарядом сорвали рекламу, глупо было делать вид, будто никто знать не знает о том, что они пожаловали сюда. Люди стояли молча и были очень спокойны — это посоветовал Бомболини, который сказал, что они должны встретить пришельцев так, как встречают похоронный катафалк: никто не станет выскакивать на улицу и бежать за катафалком, но никто и не отвернется, когда он едет мимо. Настроение у людей было скорее даже приподнятое, потому что отверстие в горе было немцами замечено, но они не сунулись туда.
Только Фабио был расстроен.
— Восемь солдат и офицер, а нас-то ведь тысяча! — сказал он. — До чего докатилась моя страна!
Когда рокот моторов достиг Корсо Кавур, Фабио покинул площадь и направился в Верхний город, а оттуда через городские ворота — в горы.
Корсо неудобна для движения, потому что, как сказал Туфа, она точно труба, зато каждый звук там резонирует.
И сейчас рокот моторов гудел в этой трубе и с ревом вырывался на площадь, так что даже те, кто стоял в дальнем ее конце, застыли.
Посреди площади стояли только двое — мэр города Итало Бомболини и Эмилио Витторини в парадном мундире своего старого полка. А позади них возвышался фонтан Писающей Черепахи.
Первым на площади появился мотоцикл. Из-за крутизны улицы люди увидели его, лишь когда он вынырнул в конце Корсо и на секунду словно повис в воздухе — одно колесо на площади, другое — на Корсо. Потом оба колеса прильнули к булыжнику площади, и мотоцикл помчался вперед.
Конечно, немцы видели двух человек, стоявших посредине, но они не направились к ним, а повернули вправо и с ревом пронеслись вокруг площади, по самому ее краю, где, прижавшись к домам, стояли люди. Объехав площадь, мотоцикл вернулся к началу Корсо. Бомболини же и Витторини по мере продвижения мотоцикла поворачивались, чтобы все время стоять к нему лицом — так поступает матадор, когда бык вылетает на арену. Но немцам одного раза показалось мало, и они вторично поехали вокруг площади, пока грузовичок и легкое орудие двойного назначения не нагнали их и не пристроились следом. На этот раз они ехали еще быстрее — громче ревел мотор и взвизгивала резина на камнях. Это производило внушительное впечатление. Невероятно внушительное. Ведь большинство жителей были уверены, что ни одна машина никогда не сможет подняться по Корсо и въехать на площадь. По знаку офицера грузовичок остановился, солдаты спрыгнули на мостовую, отцепили орудие и нацелили его на народ. Только после этого мотоцикл резко развернулся и направился к тем двоим.
Жена Витторини крикнула ему, чтобы он отскочил в сторону, но все знали, что Витторини не шелохнется. А вот про Бомболини все думали, что он кинется сейчас от мотоцикла наутек, но он продолжал стоять как вкопанный, точно знал, что ему уготована такая судьба. Кое-кто из жителей со страху отвернулся, но в эту минуту мотоцикл, отчаянно заскрежетав тормозами, остановился на расстоянии какого-нибудь фута от Бомболини и Витторини, — собственно, у самого ботинка мэра.
— Приветствуем вас в Вольном Городе Санта-Виттория — крикнул Бомболини, перекрывая гул моторов. — Мы, жители этого города, знаем, что во время войны… Дальше никто уже ничего не слышал, потому что Трауб дал газ, мотор взревел и голос мэра потонул в грохоте.
— Внимание! — рявкнул Трауб и выключил мотор. Капитан фон Прум поднялся в коляске.
— Чтоб через двадцать минут принесли на площадь шестнадцать матрасов, — приказал фон Прум.
К этому времени Витторини обрел утраченное было самообладание и, вытянувшись по всем правилам, взял «под козырек».
— …мы знаем, что во время войны… — попытался было продолжить Бомболини.
— Тихо! — рявкнул фельдфебель Трауб.
— Шестнадцать, — повторил фон Прум, обращаясь к Бомболини. — Понятно?
Бомболини кивнул.
— Я хочу, чтобы вы знали, капитан, что мы готовы и полны желания помочь вам как гостям нашего города, — смотрите на нас как на хозяев гостиницы, где вы остановились.
Бомболини продолжал говорить, но никто не слушал его. Фельдфебель сошел с мотоцикла, обошел вокруг него и открыл дверцу коляски, чтобы капитан мог выйти.
— Слова текут у него изо рта, как вода из этой черепахи, — сказал капитан фон Прум.
И они направились к фонтану.
— Продолжай, — сказал фон Прум, поворачиваясь к Бомболини. — Говори, говори.
Они обошли вокруг фонтана и внимательно его оглядели, потом прошли мимо Витторини, и капитан потрогал эполеты старого солдата.
— Знаешь, в музее тебе дали бы за это неплохие деньги! — сказал он.
Витторини по-прежнему стоял навытяжку, держа руку «под козырек». Фон Прум остановился перед мэром.
— Почему же ты замолчал? — спросил он.
— А мне больше нечего сказать, — ответил Бомболини.
— Ты думаешь, мы этому поверим? — спросил фон Прум. — Хочешь знать, что сказал про вас фельдфебель?
Бомболини кивнул.
— Он сказал, что вы, итальянцы, точно площадь — очень широкие и очень пустые.
Он произнес это нарочито громко, и кто-то засмеялся. Это был Баббалуче.
— А почему он так стоит? — спросил фон Прум.
— Он ждет, когда вы ответите на его приветствие, капитан.
Рука у Витторини — да и не только рука, а и все тело — дрожала от усилия, которого стоило ему стоять навытяжку.
— А почему я должен ему отвечать? — спросил фон Прум.
— Потому что он старый солдат, капитан.
— Ах вот оно что! — Фон Прум отошел на два шага от Бомболини, остановился напротив Витторини и, став по стойке «смирно», выбросил в приветствии руку и крикнул: «Хайль Гитлер!»
— Да здравствует Италия! — ответил ему Витторини.
— Надеюсь, мы сумеем устроить пашу жизнь здесь таким образом, чтобы и вам и нам было хорошо, — сказал Бомболини.
— Только так, — сказал немец.
Он уже снова сидел в коляске, и Трауб запускал мотор. Раздался страшный треск, но мотор не завелся. Ему словно не хотелось разрабатываться — так молодой скакун, побывавший в неволе, не сразу выбегает из конюшни, зато потом мчится во весь опор. Когда мотор наконец заработал, левая ножная педаль, раскрутившись, ударила Бомболини по ноге, и он покачнулся. Если бы он сразу упал, ничего смешного в этом бы небыло — люди даже испугались бы. Но он упал не сразу. Он падал и одновременно отступал назад, и с каждым шагом отступал все быстрее — старался удержать равновесие, и с каждым шагом терял его и, падая, хватал воздух руками. Так он прошел шагов двадцать, но его с такой скоростью влекло назад, что уже ничто не могло помочь ему удержаться, и он со всего маху грохнулся на спину, задрыгав в воздухе ногами, точно пытался сделать курбет.
Падение оглушило его, хотя ушиба он не почувствовал, но тут все и началось.
«Боже милостивый, — взмолился про себя Бомболини. — Только не это. Только не при них!»
Однако его сородичей было уже не остановить. Сначала раздались смешки — они пронеслись по площади, с каждой секундой становясь все громче. И переросли в раскатистый смех. А поскольку все звуки на Народной плошали звучат по-особому, смех этот в мгновение ока превратился в хохот, громоподобный, ухающий, самозаражающий, хохот, рождавший все новые и новые взрывы, хохот, уже не имевший никакого отношения к Бомболини, который лежал на спине посреди площади, а являвшийся реакцией на все, что они когда-либо натворили или готовились натворить.
Смех этот настиг немцев, хотя они уже спустились по Корсо Кавур, совершая первый объезд города.
— Временами я просто не понимаю этих людей, герр капитан, — сказал Трауб.
— Это потому, что они во многих отношениях еще дети, — сказал капитан фон Прум, — и реагируют на все, как дети.
— Не понимаю я их.
— Вставай! — говорил тем временем мэру Витторини. — Не можешь же ты лежать тут.
Мэр стоял на коленях и смотрел на камни мостовой, на которые он упал.
— Вот тут, — сказал он громко, — на этом самом месте, на этом камне.
Он поднялся на ноги и чиркнул носком башмака по одному из камней. Потом посмотрел на народ и утвердительно кивнул несколько раз подряд.
«Ладно, — сказал он про себя, — смейтесь, смейтесь. Сейчас вы смеетесь, а когда-нибудь вот тут, на этом самом камне, воздвигнете мне памятник».
Часть пятая
Позор Санта-Виттории
Эти первые дни оккупации жители города вспоминают с легким сердцем. Они уже приготовились к тому, что им будет плохо, а ничего плохого не произошло. Погода снова стала благоприятной для лозы, а в таких случаях, что бы в Санта-Виттории ни происходило, это уже не могло иметь особого значения — народ все равно чувствовал себя хорошо. Ну, а помимо этого, нас объединяло еще кое-что другое: немцы хотели, чтобы мы сотрудничали с ними, а мы только и думали о том, как бы им угодить.
С самого начала капитан фон Прум решил придерживаться такой политики: он будет править твердой, железной рукой, а потом, когда приведет народ к повиновению, тогда покажет всем, что и он тоже человек и в груди у него сердце, а не камень. По этому случаю он записал в своем дневнике: «Я решил быть благосклонным деспотом для этого народа, но, для того чтобы быть благосклонным, надо сначала стать деспотом».
В первый же вечер, к примеру, он установил с восьми часов комендантский час. Никто не успел предупредить об этом каменщиков, возводивших стену, и, когда в десять часов вечера они поднялись в город, закончив укладку второй, красной, как вино, стены, их схватили, высекли и посадили под арест за появление на улице в неуказанное время.
— Я очень сожалею, что мне пришлось прибегнуть к такой мере, но эти люди нарушили приказ и должны понести наказание, — сказал капитан.
— Ну и правильно, — сказал Бомболини. — Так им и надо, не нарушай.
А каменщикам тоже было наплевать. От усталости у них притупились все чувства, и они говорили потом, что почти не ощутили ударов. Для них уже ничто не имело значения. Некоторые из них проспали беспробудным сном все три дня, пока находились под стражей, и даже не вспомнили про пищу, которой их в наказание лишили.
Потом немцы заставили падре Поленту спуститься с колокольни и арестовали его за то, что он по ночам жег свет.
— Какую вы преследовали цель? — спросил его капитан фон Прум. — Хотели навлечь на нас огонь бомбардировщиков?
— Я исполнял свои священные обязанности как слуга господа нашего Иисуса Христа, — сказал Полента.
— Семь суток заключения на хлебе и воде за исполнение священных обязанностей, — сказал капитан.
— А может, его тоже немного постегать для порядка? — предложил Бомболини. — По его милости мы могли бы все взлететь на воздух.
Это были не единственные жертвы. В течение первой недели немцы взяли под стражу немало народа и со всеми обходились довольно круто, но все это было бы ничего, если бы не штрафы. Было приказано очистить Старый город от всех навозных куч, а с тех, кто опорожнял свои ночные горшки на улицу, взимали штраф. Тех же, кто осмеливался хотя бы на минуту затеплить у себя огонь или приотворить дверь дома после восьми часов вечера, хватали и избивали. По истечении первой недели капитан Фон Прум написал своему отцу такое письмо:
«Пока все идет хорошо. Лучше даже, чем мы могли надеяться или мечтать. Я плюю через левое плечо. И стараюсь постоянно держать в уме слова Клаузевица, которые ты так часто цитировал: «Первое правило: никогда нельзя недооценивать характер и способности врага».
В мои намерения не входило привлекать к сотрудничеству с нами мэра здешнего города, но он так услужлив, так старается быть полезным, так аккуратно выполняет все наши приказы, что я нахожу это весьма удобным. Он настоящий шут, а я, по-моему, уже писал тебе, что этот народ обладает ярко выраженным тяготением к скоморохам. Но вместе с тем этот шут как будто умеет делать дело. Я не должен недооценивать его. Я стараюсь не забывать, что и шуты могут обладать известной долей хитрости и даже ума, хотя, надо признаться, в этом человеке подобные качества обнаружить трудно».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |