— Вы слышите? — спросил Бомболини. Все кивнули, и тогда он простер руку в сторону долины. — Ну, и там тоже слышат. — Он выждал, давая время взвесить его слова. — Они и встают по нашему колоколу. И из дому выходят по нашему колоколу. И на мессу идут по нашему колоколу.
Народ был потрясен. Никому до сих пор и в голову это не приходило.
—
Мы
платим за колокол, а
они
пользуются его звуком. Здесь у нас люди потом обливаются, раскачивая колокол, а они полеживают в постели и слушают его. Лежат себе и смеются над нами.
Если самое приятное на свете — получить что-то задаром, то отсюда следует, что самое неприятное — что-то сделать и ничего не получить взамен.
— Вот так-то, — сказал Бомболини. — Скарафаджо ворует у нас звон.
Люди возмутились. Пьетросанто, к примеру, заявил, что надо поставить под ружье армию Санта-Виттории и двинуть ее на Скарафаджо. После этого всеми овладело легкое безумие — сегодня все это признают, но в тот момент никто так не думал.
Снять колокол! — крикнул кто-то, и это показалось всем отличным решением вопроса. — Пусть лучше он молчит: с какой это стати давать им пользоваться
нашим
звоном задаром?
Толпа одобрительно загалдела.
— Пусть колокол висит — перережем только веревки, чтоб никто не мог в него звонить! — крикнул другой.
Это показалось еще более разумным.
К чести Бомболини, надо сказать, что он сумел обуздать разбушевавшихся людей. Он указал им на новый лозунг, висевший в глубине площади.
— Помните три добродетели итальянского народа: «Молчание, спокойствие, терпение». Возьмите себя в руки. У вашего Капитана есть план. С этой давней несправедливостью будет покончено.
Весь город взволновался по этому поводу. А потом, как и предсказывал Учитель, народ удивился. В то же воскресенье вечером три человека покинули Санта-Витторию, прихватив с собой мула, осла и старинные этрусские вазы из той залы во Дворце Народа, где раньше был музей, и все сразу поняли, что это имеет какое-то отношение к «плану». Один только Фабио, которому Бомболини рассказал о своем решении, не удивлялся.
— Если ты это проделаешь, я тут же уйду из Санта-Виттории, — спокойно сказал Фабио. — И выйду из Большого Совета. И вернусь к себе в Монтефальконе.
Бомболини огорчился, потому что Фабио — это своего рода совесть Санта-Виттории.
— Это же нехорошо, — сказал Фабио. — Ты знаешь, что нехорошо. Ты ведь играешь на самых низменных человеческих чувствах.
— Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.
— Это порочно, и ты это знаешь.
— Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они — христиане, но не христосики.
Фабио надел шляпу, давая этим понять, что уходит.
— Ты не имеешь права продавать этрусские вазы. Они принадлежат народу. Всем нам.
— Никто на них никогда не смотрит, сам знаешь. Они стояли тут и покрывались пылью. В них даже воды нельзя принести.
— Да ведь этим вазам, — сказал Фабио и с подчеркнутым презрением поглядел на мэра, — больше двух тысяч лет.
— Ну а кому они нужны, такие вазы, если в них даже воды нельзя принести?
Боль, отразившаяся на лице Фабио, была искренней.
— Ты глубоко обидел меня, — сказал Бомболини. — По-твоему, выходит, что я дурной человек.
— Если они вернутся сюда с этой штукой, я тут же уйду, — заявил Фабио и вышел из комнаты,
В ту пору никто еще ничего не знал, и никто не мог понять Фабио. Но ему нужен был предлог, чтобы покинуть город не по своей воле и не ссылаясь на свое разбитое сердце, и вот теперь он этот предлог нашел. Если кто-то и мог его понять, так это я, но я был тогда слишком молод и не придавал значения подобным вещам.
Люди, покинувшие Санта-Витторию в сопровождении мула и осла, вернулись в город через несколько дней под вечер. Этрусские вазы исчезли, а вместо них на спине мула покачивался большой пакет, завернутый в старую простыню и перевязанный лозой. Люди высыпали на улицу, Чтобы посмотреть на прибывших. Всем хотелось потрогать сверток, по к нему никого не подпускали. Фабио зашел ко мне.
— Ну вот, — сказал он. — Я ухожу. Можете теперь забирать ее себе. Она ваша.
Я сказал, что не понимаю, о чем он говорит. В общем-то, отчасти действительно не понимал, а отчасти понимал.
— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, — сказал он. Никогда прежде я не видел его таким злым. Он был очень спокоен и сразу стал как бы много старше, даже много старше меня, потому что он страдал. Если бы я тогда вздумал подраться с Фабио, это была бы драка из тех, что кончаются лишь смертью или тяжким ранением одного из участников.
— Она так и ест вас глазами, — сказал он. — Прямо пожирает. Она просто виснет на вас.
— Но я ее об этом не просил.
— Ну конечно, нет. Вы просто лежите тут и завлекаете ее, потому что вы — американцы — не такие, как мы. Вот вы и пользуетесь. — Внезапно он стал очень великодушен. — А в общем-то, все правильно. Я бы тоже так себя вел. Разве я вас ненавижу за это? Я вам завидую. Ничего. Просто я родился не там, где надо.
Я благодарил судьбу за то, что в комнате было темно и он не мог видеть моего лица. Право же, я без всякой задней мысли заигрывал с Анджелой, хотя что-то возникало между нами во время этой игры.
«Почему ты считаешь, что американец не женился бы на тебе?» — спрашивал я Анджелу.
«Да разве американцам нужны такие, как я! Им нужны богатые».
«Оно конечно. Да только хорошеньких девушек они тоже любят».
«Ну, значит, я недостаточно хорошенькая»,
«А может, и нет», — говорил я. И продолжал игру: «Ну-ка встань туда, к окошку, дай я погляжу на тебя».
Она была такая простушка и такая милая и, конечно, подходила к окну и становилась возле него.
«Американцам нравятся такие женщины, как Малатеста».
«Ну, всем мужчинам нравятся такие женщины, как Малатеста. Но если Малатеста не для тебя, надо заводить кого-то другого. Кого-то… вроде…»
Тут она заливалась краской.
В ту пору я еще не знал, что в Санта-Виттории мужчины и женщины не разговаривают так друг с другом, если они не собираются стать мужем и женой; не знал я и того, что они не беседуют, сидя в одной комнате, как и того, что многие даже за руку не подержатся до помолвки.
— Она теперь и не смотрит на меня, — сказал Фабио. — Она забыла, как меня зовут. И я еще кое-что вам скажу. — К этому времени он уже взвинтил себя так, что завопил чуть не в голос: — Вот уже две недели, как она не приносит мне моих вареных бобов.
И он отправился к себе складывать вещи,
Люди, которые привезли пакет, ночью развязали его и проделали, что требовалось, чтобы в воскресенье утром все было готово. В то утро Фабио делла Романья отбыл из Санта-Виттории в Монтефальконе. Он не взял с собой велосипеда, потому что на велосипеде опасно было ехать без немецкого пропуска или без достаточно веского основания. Свои немногочисленные пожитки он нес в маленьком грубом рюкзаке за спиной. Он уже спустился с горы и двинулся через поля к Речному шоссе, что ведет в Монтефальконе, когда увидел несколько человек из Санта-Виттории.
— Фабио! — крикнул один из них. — Фабио, Фабио, Фабио! Это же чудо! Смотри!
И он повернул Фабио лицом к горе и городку на ее вершине. Кто-то стоял на Толстой стене и чем-то махал — вроде бы флагом Витторини.
— Видишь? Ты понял, Фабио? — спросил остановивший его человек. — Это значит, что он звонит, а мы ничего не слышим.
— Ничего!
— Ни черта! — сказал третий.
— Видел бы ты их, Фабио, там, в Скарафаджо. Они прямо рты разинули. «Что случилось с колоколом? — спрашивают. — Что с ним такое?»
—
Ни звука,
Фабио! — снова воскликнул первый. — Это величайший момент в истории нашего города.
Никто не понял, почему Фабио вдруг вырвался от них и кинулся со всех ног к Речному шоссе. Сами же они побежали в Санта-Витторию рассказать людям, что все в порядке, и описать, какая тишина стоит в Скарафаджо.
А на Народной площади люди, не дожидаясь вестей из Скарафаджо, начали празднество. После первых же ударов колокола стало ясно, что затея удалась.
Всем было видно, как один из братьев Пьетросанто, напрягши мускулы спины под облегавшей тело рубашкой, раскачивает за веревку колокол. Все слышали поскрипывание, сопровождающее обычно взмахи колокола, но то, что последовало за поскрипыванием, — такого они еще не слыхали. Язык колокола ударял о бронзу, однако звук получался глухой, а не чистый и ясный, как прежде. Это был звук колокола — и все же не он. Люди переглядывались, потом начали улыбаться, потом захохотали, потом принялись хлопать друг друга по спине, а из глаз у них струились от смеха слезы.
Снизу, из Старого города, и сверху, из Верхнего города, прибежали первые вестники. Колокол слышен и внизу и наверху, заявили они, но еле-еле. А за городскими стенами не слышно ничего.
И тут все признали, что это мог придумать только вдохновенный правитель, даже гений. Члены Большого Совета выстроились на площади, чтобы пожать Капитану Бомболини руку, и скоро большая часть жителей выстроилась вместе с ними. А пожав ему руку, каждый лез по крутой винтовой лестнице на колокольню, чтобы собственноручно пощупать язык колокола.
Пробка. Язык из пробки.
Теперь уже никаких сомнений не оставалось. Это было действительно придумано вдохновенным правителем, даже гением. Большой Совет уполномочил несколько молодых людей отправиться в Кооперативный винный погреб и принести двести бутылок вина. Так началось празднество в честь пробкового языка.
Нижеследующий вывод является отнюдь не догадкой, а фактом. За всю историю Санта-Виттории — а ей по меньшей мере тысяча лет — народ никогда еще не был так един, правители никогда еще не были лучше, а руководство городом никогда еще не находилось в более умелых руках.
Часть третья
Фон Прум
В тот самый день, в «день пробкового языка», вечером, капитан Зепп фон Прум из финансового отдела штаба Пятой бронетанковой бригады, расквартированного в Монтефальконе, дописывал последнее из своих еженедельных писем. Все воскресенья после полудня и все воскресные вечера были посвящены письмам. Поставив под письмом свою подпись, капитан решил — поскольку время было еще не позднее — отнести письма на площадь Фроссимбопе своему командиру полковнику Шееру, дабы он проштемпелевал их как прошедшие военную цензуру. Капитан фон Прум умел написать хорошее письмо. Он знал это и сам и в отличие от других младших офицеров не возражал против цензуры. Если полковник, едва глянув на письма, пришлепывал штамп «проверено цензурой», капитан фон Прум испытывал даже легкое разочарование.
Он поспешнее обычного спустился по узкой каменной лесенке дома, где его поместили, и почувствовал боль: ранения, полученные еще год назад, давали о себе знать. Почти все офицеры и солдаты их части имели серьезные увечья: одни получили их в Северной Африке, другие — в России. Преодолевая боль, капитан продолжал быстро шагать по улице Сан-Стефано в направлении площади. Прошел слух, что американцы и англичане высадились утром где-то к югу от Рима, а итальянцы не только вышли из войны, но намерены объявить войну Германии. В восемь часов ожидалась очередная английская радиопередача последних сообщений из Каира, и капитану фон Пруму хотелось быть вместе с другими офицерами, когда полковник Шеер включит свой приемник.
Нам очень повезло, что письма капитана фон Прума сохранились в архиве Санта-Виттории, хотя архив этот, в сущности, лишь весьма потрепанная, серая картонная папка-скоросшиватель с бумагами, которую фон Прум вынужден был оставить, покидая город.
Повезло нам еще и потому, что капитан всегда, писал в двух экземплярах и сохранял копии всего, что было им написано, будь то докладная записка, служебный журнал, личный дневник, письма к брату, сражавшемуся в то время на Восточном фронте в России, или даже письма к невесте Кристине Моллендорф, которые были подшиты в разделе, озаглавленном «Личные интересы».
Эти письма и помогли нам разгадать характер капитана: его личность продолжала бы ставить нас в тупик, не сохранись письма, которые нам перевели и прочитали вслух. Пожалуй, будет не лишним привести здесь кое-какие строки — из тех писем, что были написаны им в тот день.
Из писем капитана к его брату Клаусу нам удалось установить, что во время военных действий в излучине Днепра несколько солдат из подразделения, которым командовал Клаус, при появлении русских танков не устояли и бросились бежать, и, хотя через некоторое время, они опомнились и по доброй воле возвратились на поле боя, их тем не менее расстреляли в назидание остальным, и офицер, на долю которого выпало докладывать командованию об их преступлении, — Клаус фон Прум — был сильно потрясен случившимся.
«Дорогой отец!
Мама спрашивает меня в своем письме, счастлив ли я. Только истинно немецкая мать способна спрашивать сына, чувствует ли он себя счастливым на войне.
А я и в самом деле счастлив. Счастлив, что жив, что сохранил ногу. Конечно, мне уже не придется больше лазать по горам, но все же нога крепнет день ото дня.
Я пишу Клаусу, как ты просил. Я тоже тревожусь за него.
Сам я, увы, откомандирован в финансовый отдел штаба — в еврейскую пехоту, как ты любишь выражаться. Боюсь, что в смысле получения боевой медали вся надежда теперь только на Клауса. Между прочим, наша деятельность здесь имеет очень малое отношение к финансам. Почти все время мы занимаемся инвентаризацией местных ресурсов, и я предоставляю тебе самому догадываться, для чего.
Ты спрашиваешь, как у нас здесь, в Монтефальконе. Отвечаю: живописно, но грязно. Если бы этих людей можно было убедить в необходимости подметать улицы и ремонтировать дома, чтобы штукатурка не сыпалась на голову, городок можно было бы назвать привлекательным и даже красивым. Но все здесь, по-видимому, как-то сроднились с обваливающейся штукатуркой.
Помимо моих основных обязанностей, мне еще поручено осуществлять культурную связь с населением, и это задача не из легких. Да, не так-то просто убедить этих людей, что мы пришли к ним как друзья, а не как завоеватели.
Все население живет здесь за счет доходов от вина, и вот что я могу тебе сказать: при толковой немецкой постановке дела количество получаемой в этом районе продукции легко можно было бы удвоить. Но они знать ничего не хотят и работают по старинке. У них явное тяготение к бессмысленным потерям и усиленному размножению.
Одно преимущество моей службы здесь бесспорно: я овладеваю итальянским языком. Я даже научился разговаривать на диалекте, чем привожу всех просто в изумление. Когда мы с тобой теперь увидимся, я уже буду трещать языком, как заправский «макаронник».
Твой почтительный сын
Зепп фон Прум,
капитан пехоты»
«Вероятно, до вас уже дошли слухи о том, как был спасен Муссолини — кажется, каким-то летчиком-эсэсовцем, или что-то в этом роде. Самый факт, что его оставили в живых, чрезвычайно типичен для сентиментальных и дезорганизованных итальяшек. Как такой шут гороховый мог вообще прийти к власти, останется неразрешимой загадкой на века, однако, с другой стороны, в истории известно немало примеров, доказывающих, что этот народ испытывает тяготение к скоморохам».
«Дорогая Кристина, mapetitechou*.
Ты спрашиваешь меня об итальянских женщинах.
Помнишь, на прошлой неделе я писал тебе о полной неспособности итальянцев строить планы на будущее, потому что этот народ умеет жить только настоящей минутой?
Так вот, относительно их женщин. Это единственный случай, когда их философия оправдывает себя.
ПОСТОЙ! Я уже вижу, как твое хорошенькое личико заливает краска гнева. Позволь мне объяснить тебе все по порядку. Здесь попадаются красивые женщины. И некоторые из них испытывают явное тяготение к светловолосым, светлокожим, голубоглазым мужчинам. Но, с другой стороны, у мужчины очень быстро пропадает к ним интерес вследствие неприятного сознания (прошу прощения за откровенность), что их нижнее белье, если таковое у них имеется, далеко не первой свежести. Итак, интерес пропадает. Откровенно говоря, я готов предположить, что их интерес к нам в свою очередь проистекает оттого, что мы носим чистое белье.
Прошу тебя, сделай мне одолжение. Немедленно отложи в сторону это письмо, подойди к зеркалу, погляди в него и запомни следующее: это милое личико, эти ясные голубые глаза, эта белоснежная кожа и пухлый ротик — словом, все то, что ты видишь перед собой в зеркале, — это и есть тот тип женщины, к которому меня влечет. И перестань, пожалуйста, краснеть.
Любящий тебя Зепп фон Прум»
* Моя крошка (франц.).
«Клаус!
Что за вздор написал ты в своем письме домой! Ты встревожил всю семью. Постараемся прежде всего установить самое главное и существенное. Ты не юный Вольтер, гибнущий от любви, ты — офицер армии третьего рейха.
Ты спрашиваешь, как ты должен был бы поступить. Отвечаю: поступай так, как поступил. Исполняй свой долг.
Раз твой командир сказал, что они должны быть расстреляны для блага других, значит, их должны были расстрелять. Это же просто, как гвоздь. Ты утратил чувство долга.
Что такое долг? Долг — это преданность идее, которая выше, чем твое «я». О, это раздутое «я», эта злокачественная опухоль личности! Ставить свою совесть превыше своего долга — вот подлинная язва нашего времени.
Ты бы поглядел, что творится здесь. Погрязшие в заботе о личном благе итальянцы утратили всякую способность к коллективным действиям. Они даже не в состоянии подметать свои улицы, Клаус!
Ты чувствуешь себя «в цепях» привитого нам, немцам, чувства долга, пишешь ты. У тебя явное тяготение к излишнему психологизированию.
Долг не связывает человека, он освобождает его от личной ответственности.
Долг развязывает руки. Любые действия становятся допустимыми.
Вопрос может стоять только так: служат ли мои действия на пользу фатерланду или нет? Это исключает всякое психологизирование. Все решает долг.
А как только ты выполнишь свой долг, так тебе сразу станет лучше, и спать ты будешь крепче, и есть с аппетитом, потому что всяким там сомнениям и самоугрызениям будет положен конец. Ты всегда страдал излишним тяготением к нездоровой меланхолии; настало время покончить с этим.
Неси службу, как положено солдату, исполняй свой долг и береги себя.
Твой брат Зепп»
Докладная записка старшему офицеру отдела по делам культуры в Мюнхене:
«Предложенное Вами мероприятие — вывешивать плакаты — особенного успеха не имело. Жители осквернили их. То, что они сделали, разумеется, ребячество, но это по-своему и неглупо, ведь дети повсеместно отличаются смекалкой.
Вы, вероятно, помните первый плакат: высокий белокурый улыбающийся немецкий офицер широким жестом протягивает вперед руку и говорит: «Помни! Немецкий солдат — твой друг».
Кто-то прошелся по этим плакатам красной краской, и рука получилась по локоть" в крови; кровь даже как бы стекает с нее каплями.
Все эти плакаты пришлось снять.
На втором плакате был изображен немецкий офицер в полной парадной форме, склонившийся над раненым итальянским мальчишкой, лежащим на мостовой; офицер, подобно доброму самаритянину, хочет оказать мальчишке первую помощь, хотя, совершая этот акт самопожертвования, он рискует (как должно быть каждому ясно) запачкать свой, парадный мундир.
На этом плакате, если Вы помните, не было никакой надписи, ибо смысл его ясен без слов. И вот кто-то не поленился написать на всех плакатах: «А зачем же ты сначала его ранил?»
Эти плакаты нам пришлось снять тоже.
Я полагаю, что наша основная ошибка заключается в том, что мы пытаемся обращаться с этими людьми, как со зрелыми, отвечающими за свои поступки, мыслящими существами, в то время как они просто дети-переростки и нам так и следует относиться к ним».
Последняя запись, которую капитан сделал уже для самого себя, была озаглавлена
«
Некоторые размышления по поводу итальянского характера».
«Общее наблюдение: итальянцы, как дети, во всех своих действиях руководствуются чувством, а не рассудком.
Вывод: обходиться с ними, как с детьми.
Частное наблюдение: общение с латинскими народами порождает в немцах чувство духовной неполноценности. Рядом с этими сметливыми и хитрыми людьми мы кажемся себе флегматичными и тупыми.
Итог: причина этого не в культурном превосходстве, а в отсутствии у них духовных ценностей и веры. Поскольку представитель нордической расы действует, исходя из круга твердо установленных ценностей, это ограничивает сферу его деятельности, но ограничивает лишь вширь, а не вглубь.
Пример: немец всегда испытывает тяготение к истине; германская нация — хранитель истины.
Если немец говорит, что он будет в каком-либо месте в 6 часов, он там будет. Ни один итальянец никогда не придет в условленное место вовремя, потому что это не входит в его намерения. Он придет с опозданием, но у него непременно будет наготове какая-нибудь удивительная, лживая от начала до конца история, объясняющая, почему он не мог явиться как положено. У всех итальянцев врожденное тяготение ко лжи.
Обобщающий вывод:
Было бы, следовательно, ошибкой обращаться с этими детьми, как со взрослыми.
Убеждение и логика — пустая трата времени. В период оккупации командир должен вести себя, как отец — строгий, но чуткий. И, как отец, он должен умело использовать основные положительные качества немца: организованность, планомерность действий, физическую и моральную силу.
При этом в применении физической силы, как наиболее испытанного метода, отпадет нужда или же она может быть использована лишь как потенциальная угроза — розга, висящая в дровяном сарае. Нам должны повиноваться из почтения, как дети повинуются отцу.
Такой образ правления высвободит для полезной деятельности тысячи и тысячи людей, несущих ныне полицейские обязанности в оккупационных войсках. Для несмышленых детей потребна не полиция, а отцы.
Обсудить эти плоды размышлений с полковником Шеером»
Капитан снова испытал разочарование, когда полковник Шеер, почти не взглянув на письмо к Клаусу, пришлепнул к нему свое «проверено». Всякому младшему офицеру, написавшему письмо такого рода, естественно, хочется, чтобы старший командир ознакомился с его содержанием.
— А теперь, пожалуй, настроимся на волну Каира. Надо же все-таки узнать, какую еще новую ложь они там изобрели, — сказал полковник.
Это стало уже шутливой поговоркой, ибо всеми давно было признано, что наиболее достоверные сведения поступают по английскому радио. Как только радио заговорило, в дверях начали появляться офицеры из соседних комнат.
Слухи подтверждались. Англичане и американцы высадились у города Салерно, где-то южнее Рима и Неаполя. Италия вышла из войны, и с часу на час ожидалось, что она вступит в нее снова — теперь уже на стороне союзных держав.
— Хорошие новости, черт побери! — сказал полковник. — Больше мы не будем терять людей, спасая «макаронников».
Когда передача закончилась, полковник выключил радио и поглядел на офицеров, столпившихся в комнате и в дверях.
— Официального приказа еще не поступало, по вы сами знаете, что нам теперь предстоит. С настоящей минуты вступает в действие план «А». Операция «Захват» начнется через день-два, если, конечно, я не ошибаюсь в своих предположениях.
По плану «А» все немецкие части приводились в состояние боевой готовности; итальянское население, подобно населению любой оккупированной территории, должно было рассматриваться как скрытый враг и источник потенциальной опасности. Операция «Захват» фактически представляла собой заранее разработанный план оккупации Монтефальконе и всего прилегающего района.
Капитан фон Прум покинул штаб и направился к дому, в котором были расквартированы его солдаты. Он поднялся на один пролет лестницы и заглянул в просторную комнату, где стоял изрядный гомон.
— Обойдемся без формальностей, — сказал он.
Но солдаты, смущенные появлением офицера, торопливо вскочили с мест.
— Смирно! — заорал фельдфебель Трауб, и все солдаты, даже тот, что стоял совсем нагишом, вытянулись в струнку и оставались в таком положении, пока фон Прум не скомандовал «вольно».
У стены лежали свернутые рулоном плакаты и стояли ведерки с клеем и кистями. На этот раз на плакатах был изображен немецкий солдат, помогающий старой итальянке перейти улицу. Капитан указал на плакаты.
— Это вам больше не понадобится, — сказал он. — Мы вступаем в войну с Италией.
Некоторые солдаты ухмыльнулись, другие выжидали, еще не зная, как им положено на это реагировать. Капитан решил воспользоваться случаем, чтобы проверить умонастроение своих людей. Он впервые видел их всех вместе, и зрелище это было не слишком отрадным. Всего восемь солдат, и все перенесшие серьезные ранения и признанные ограниченно годными. Старший по чину — фельдфебель Готфрид Трауб — был ранен в лицо осколками снаряда и так изуродован, что разгадать по выражению лица его мысли не представлялось возможным. Единственное заключение, которое мог сделать капитан, сводилось к следующему: лицо фельдфебеля казалось менее зловещим, пока он не улыбался, — улыбка сильно увеличивала его уродство.
— Мы снова становимся солдатами. Никаких больше ведерок с клеем, — сказал капитан.
И снова солдаты не знали, как им следует принять эту новость.
Капитан достал из планшета карту Италии. Разве это не показательно и не типично, подумал он, что единственная достоверная карта этого района прислана ему отцом из Мангейма?
— Вы проштудируете, — сказал он, — хорошую немец кую карту, и тогда нам ничто не страшно. Можно не сомневаться, что после этого мы вихрем ворвемся в город, который нам предложено занять.
Тонким холеным пальцем он указал на Монтефальконе.
— Мы находимся здесь. — Оробевшие солдаты, сперва не решавшиеся подойти поближе к карте, теперь понемногу начали склоняться над ней. — А конечная наша Цель —
здесь. —
Палец капитана скользнул от Монтефальконе к Бешеной речке и двинулся дальше вдоль красной линии, обозначавшей Речное шоссе. Уже темнело, и со всех улиц и площадей несся такой рев танков и полугусеничных машин, что капитану приходилось кричать, чтобы ого услышали. Там не теряли времени даром. — Это, как вы видите, высоко в горах.
Голый солдат — ефрейтор Хайнзик — уже облачился в форму и тоже склонился над картой. Его толстый квадратный палец коснулся отмеченного на карте городка и прополз вниз, к шоссе.
— Здесь ничего не показано. Туда нет дороги.
— Дорога есть. Проселочная. Для телег и волов. Но и наши машины по ней пройдут. Есть еще вопросы?
Солдаты молчали: они не привыкли задавать вопросы офицерам. Все это вселяло в них тревогу. Им становилось не по себе. И притом еще одно обстоятельство тревожило их с самого начала; они уставились на фельдфебеля Трауба, и тот в конце концов высказал их опасения вслух.
— Герр капитан! Нас здесь всего вроде бы восемь человек, не считая вас.
— Правильно.
Снова наступила неловкая тишина; солдаты продолжали глядеть на фельдфебеля Трауба.
— У капитана Пфальца пятьдесят солдат. Они считают, что им нужно пятьдесят, чтобы захватить и удержать город.
— Нам достаточно восьми.
Они поняли, что с вопросами покончено, и опять склонились над картой, делая вид, что проявляют интерес. Трауб снова коснулся пальцем точки, обозначающей город.
— Занда-Виддориа, — произнес он.
— Да. Санта-Виттория, — сказал капитан.
— Ага! Занда-Виддориа, — сказал фельдфебель.
Когда стемнело, Фабио был еще далеко от Монтефальконе. Идти по Речному шоссе в темноте нелегко, но с наступлением ночи началось передвижение войсковых частей: сотни автомобилей, грузовиков и полугусеничных машин с козырьками над фарами устремились к югу, освещая Фабио дорогу. Ему приходилось шагать по самой обочине, но зато он видел, куда шагает, Солдаты с грузовиков кричали ему что-то и махали руками, а некоторые даже наводили винтовки, но Фабио не обращал на них внимания. Ему было не до шуток.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |