— Ну, что вы скажете на все это? — снова спросил меня граф.
— Скажу, что Бог все-таки может принудить отца лжи к свидетельству Истины.
— Тогда выслушайте еще одно — оно должно избавить вас от всех сомнений.
Оракул
«…Прорицатели, восседающие на треножниках, плачьте, творя надгробные моления по своему Аполлону! Увы, он смертен, он скоро умрет, он угаснет, его погубит свет небесного пламени».
— Теперь вы видите, сын мой, что, кто бы ни вещал словами этих пророчеств, втолковывая язычникам понятия Сущности Бога, Его Единства, Бесконечности и Вечности, он признаёт себя смертным, считает себя лишь искрой Божьей. Стало быть, так говорит отнюдь не демон, ведь демон бессмертен и Бог не принуждает его отрицать это. Известно, что Сатана не может пойти против себя самого. И есть ли у него более нелепый способ заставить род людской поклоняться ему, чем проповедовать бытие единого Бога? Дьявол не признает себя смертным, и с каких это пор, позвольте вас спросить, он преисполнился такого смирения, что начал отрицать собственную природу? Итак, вы видите, сын мой, что если первоначало, именуемое Богом Философов, существует, то им никак не может быть демон, якобы вещавший посредством оракулов.
— Но если им не был демон, либо бесстыдно лгавший, что он смертен, либо, принуждаемый Богом говорить правду, то кому ваша каббала приписывает действительно сбывшиеся пророчества? Уж не земным ли испарениям, как это утверждали Аристотель, Цицерон и Плутарх?
— Все что угодно, только не это, сын мой, — молвил граф. — Благодаря священной каббале я не страдаю столь больным воображением.
— Неужели это мнение кажется вам плодом такого воображения? Ведь высказывавшие его авторитеты слывут людьми здравомыслящими.
— В данном вопросе, сын мой, они далеки цепкого здравомыслия: приписывать земным испарениям какую бы то ни было роль в прорицаниях оракулов просто безрассудно. Возьмите, например, описанного Тацитом человека, который явился во сне жрецам храма Геркулеса в Армении и велел готовиться к встрече с ловцами, отправившимися на охоту. Этот сон еще можно объяснить влиянием земных испарений, но когда под вечер усталые охотники с пустыми колчанами и впрямь явились в храм, а наутро в лесу обнаружилось столько битой дичи, сколько было стрел у них в колчанах, то ни о каких испарениях уже не могло идти и речи. Тем паче о дьяволе, ибо нужно иметь совершенно превратные и отнюдь не каббалистические понятия об этом Божьем супостате, чтобы поверить в то, что охотникам было позволено развлекаться, гоняясь за сернами и зайцами.
— Чем же объясняет все это ваша божественная каббала? — осведомился я.
— Не спешите, — ответил он. — Прежде чем я раскрою вам сию тайну, мне надобно рассеять ваше заблуждение относительно этиx пресловутых испарений, о которых вы начитались у Аристотеля, Плутарха и Цицерона. Вы могли бы еще процитировать Ямвлиха: при всем своем уме, он некоторое время придерживался таких же ложных взглядов, пока сам не опроверг их в «Книге мистерий», где он подробно разбирает этот вопрос. Пьетро д'Апоне, Помпонацци, Левинит Сиренеус Луцилий Ванико пришли в восторг, отыскав сходные опровержения и у других античных классиков. Все так называемые вольнодумцы, говоря о вещах божественных, нередко выдают желаемое за действительное и не хотят видеть в пророчествах ничего сверхчеловеческого из страха признать что-либо, превосходящее человека. Они боятся встречи с иерархиями духовных существ — вместо этого они предпочли бы измыслить такую, что ведет прямехонько в бездну небытия. Вместо того чтобы воспарить к небесам, они копаются в земле; вместо того чтобы искать среди существ, превосходящих человека, причины его возвышенных озарений и проблесков божественности, они приписывают каким-то там испарениям свойство проникать в будущее, раскрывать сокровенное и возноситься до познания высочайших божественных тайн.
Такова плачевная участь человека, снедаемого духом противоречия и желанием во что бы то ни стало думать обо всем иначе, нежели остальные. Но ничего путного у таких людей не получается, они только и знают, что топчутся на месте. Эти вольнодумцы, не желая признать зависимости человека от субстанций менее материальных, чем он сам, силятся подчинить его каким-то испарениям, не принимая в расчет, что не может существовать ни малейшей связи между этим химерическим дымом и человеческой душой, между этой надуманной причиной и чудесными ее следствиями; будучи просто-напросто чудаками, они мнят себя людьми здравомыслящими, отрицая существование духов, корчат из себя вольнодумцев.
— Неужели, сударь, их чудачества так сильно вас волнуют? — прервал я графа.
— Ах, сын мой, — молвил он в ответ, — эти чудачества на самом деле — чума для здравого смысла и камень преткновения для самых сильных умов. Каким бы великим логиком ни был Аристотель, даже ему не удалось избежать ловушки, в которую заводят людей обуревающие их чудачества и фантазии.
— Так оно было и с Аристотелем, — поддакнул я, — он не смог избежать путаницы и противоречий. В своих книгах, «О происхождении животных» и «Этика», он говорит, что рассудок и понимание даются человеку извне, а не переходят как бы по наследству, от родителей; изучая духовные проявления, он приходит к выводу, что наша душа обладает совсем иной природой, нежели ожидаемый ею телесный состав, лишь затрудняющий наши мыслительные возможности, а вовсе им не споспешествуя.
— Каким же слепцом был бедный Аристотель, если, согласно вам, наш материальный состав не может служить источником возвышенных мыслей! Что уж тут говорить о каких-то жалких испарениях — могут ли они быть причиной наших мыслительных способностей и того экстаза, в который впадают пифии, изрекая свои пророчества? Вы и сами видите, сын мой, что наш древний вольнодумец заблуждался и сам себе противоречил, находясь в плену собственного сумасбродства.
— Вы, сударь, рассуждаете весьма здраво, — отозвался я, обрадованный тем, что мой собеседник и впрямь заговорил как человек, находящийся в здравом уме; это вселило в меня надежду, что его недуг может поддаться излечению, если только Богу будет угодно…
— Плутарх, — перебил мои размышления граф, — столь основательный в других сочинениях, не вызывает ничего, кроме жалости, своим диалогом «Отчего прекратились речения оракулов», где он позволяет себе оспаривать недоступные его уму и неоспоримые истины. Чего он только не придумывает! Но ведь если причиной вдохновения прорицательниц считать испарения земных недр, то все приблизившиеся к треножнику, а не одна только восседающая на нем девственница были бы охвачены таким же порывом озарения. Но как эти пары связаны с чревовещанием? Они вызываются естественными причинами, и посему действие их должно быть постоянным и непрерывным; почему же тогда прорицательницы впадают в экстаз лишь тогда, когда к ним являются вопрошатели? Не менее важен и другой вопрос: отчего земля перестала испускать эти божественные испарения? Стала ли она совсем не тою землей, какой была прежде? Получает ли она откуда-то совсем иные влияния? Омывают ли ее иные моря и иные реки? Кто решился замуровать ее поры, изменить саму ее природу?
Меня приводят в восторг Помпонацци, Луцилий и прочие вольнодумцы, принявшие идею Плутарха, но переиначившие ее на свой лад. Будучи человеком здравомыслящим, он рассуждал более справедливо, чем Цицерон и Аристотель; однако, не зная что сказать по поводу всех этих оракулов, после долгих колебаний остановился на том, будто исходящие из земных недр испарения вызваны неким божественным духом; божественными, по его мнению, были и необычайные озарения и прорицания жриц Аполлона. «Эти пророческие пары, — писал он, — суть дыхание божественнейшего и святейшего существа».
Что же касается Помпонацци и Луцилия с современными атеистами в придачу, то они не могли согласиться с таким объяснением, подразумевающим существование некоей божественной силы. «Эти испарения, — говорят они, — сродни тем парам, коими отравляются иные меланхолики, страдающие разлитием желчи и начинающие вследствие этого вещать на языках, которых вовсе не знают. Но Ферпель убедительно опроверг этих нечестивцев, доказав, что такая зловредная жидкость не может явиться причиной глаголания на незнакомых языках, каковое является одним из чудеснейших следствий нашего разумения. Впрочем, и он был так же непоследователен, приписав дар Пселлу и другим людям, не сумевшим достаточно глубоко проникнуть в тайны нашей божественной Философии. Не зная, чем объяснить эти поразительные явления, он, подобно монахам и базарным кумушкам, приписал их дьяволу.
— А кому же их следует приписывать? — осведомился я. — Жду не дождусь, когда же вы раскроете передо мной сию каббалистическую тайну.
— На нее набрел и сам Плутарх, но у него не хватило духу на том и остановиться. Этот язычник утверждал, что чревовещание не очень-то пристойное занятие для величественных богов, но в то же время оно превосходит духовные способности человека. Боги оказали огромную услугу философии, поставив между самими собой и людьми неких смертных посредников, коим можно приписать все, что не под силу слабым людям, и которые в то же время не дерзают приблизиться к божественному величию. Таково мнение всей древней философии. Платоники и пифагорейцы переняли его у египтян, а те в свою очередь унаследовали от Иосифа и прочих иудеев, живших в Египте до перехода через Чермное море. Иудеи называли таких существ, посредников между ангелом и человеком, „садаимами“, а греки, поменяв порядок слогов в этом наименовании и прибавив к ним еще одну букву, нарекли их „даймонами“. Судя по описанию античных авторов, эти демоны были воздушным переплетением, властвующим над природными стихиями, но племенем смертным и способным к деторождению. В наш век, несклонный к разысканию истины в ее первоистоках, то бишь в иудейской каббале и теологии, мало кто подозревает о существовании этого воздушного народа, тогда как иудеи были наделены особым даром, позволявшим общаться и беседовать с его представителями.
— Вы, сударь, как мне кажется, снова вернулись к своим сильфам, — заметил я.
— Да, сын мой, — ответствовал он. — Поклонение терафимам было лишь внешней церемонией, которую иудеям приходилось соблюдать ради общения с этими существами. Пророк Михей, жалуясь в книге Судей Израилевых на то, что у него отняли огонь богов, оплакивал лишь утрату небольшой статуэтки, посредством которой с ним общались сильфы. Бог, коего Рахиль похитила у своего отца, был еще одним терафимом. Но ни Михей, ни Лаван не сделались идолопоклонниками, ведь не стал бы Иаков целых четырнадцать лет жить в доме человека, чтущего идолов, а затем вступать с ним в родство, взяв себе в жены его дочь. Все они общались с сильфами, и мы знаем из преданий, что синагога считала такое общение позволительным и что идол жены царя Давида был на самом деле терафимом, позволявшим ей советоваться со стихийными духами, ибо не мог великий пророк смириться с идолопоклонством в собственном доме.
После того как Господь, карая человечество за первородный грех, перестал заботиться о спасении мира, эти стихийные духи принялись посредством оракулов сообщать людям то, что им известно о Боге, призывать их к добродетели, давать им мудрые и полезные советы, которые во множестве сохранились в сочинениях Плутарха и прочих древних историков.
Но как только Господь сжалился над миром и возжелал сам стать его спасителем, этим малым учителям пришлось уступить Ему место — именно так и объясняется молчание оракулов.
— Из ваших речей следует, что оракулы и в самом деле имели место и что посредством их вещали сильфы, доныне являющиеся нам в склянках и зеркалах.
— Да, то были сильфы и саламандры, гномы и ундины, — уточнил граф.
— Если это так, — молвил я, — всех ваших стихийных духов следует считать существами довольно бесчестными.
— Это еще почему? — удивился мой собеседник.
— Да может ли быть что-либо столь бесчестное, как двусмысленные ответы, которые они всегда нам дают?
— Так-таки уж и всегда? — продолжал граф. — Разве двусмысленно выражалась описанная Тацитом сильфида, предсказавшая некоему жившему в Азии римлянину, что ему суждено стать проконсулом? Разве Тацит не утверждает, что так оно и случилось? А вспомните знаменитые письмена и статуи, посредством которых несчастный испанский король Родригес узнал о том, что его любопытство и самонадеянность будут наказаны темнокожими воинами, коим было суждено покорить Испанию и долгое время править ею! Что может быть яснее этих пророчеств, сбывшихся в тот же год? Разве мавры не свергли с престола изнеженного короля? Вам известна эта история, и вы должны понимать, что дьявол, лишившийся после прихода Мессии всех своих владений, никак не мог быть автором подобного пророчества: оно наверняка принадлежит какому-нибудь великому каббалисту, вдохновленному одной из самых мудрых саламандр. Это племя стихийных духов особенно ценит в людях целомудрие и предупреждает нас о несчастьях, которые вызываются отсутствием оной добродетели.
— Но скажите мне, сударь, считаете ли вы столь уж целомудренной и достойной каббалистического почтения ту двусмысленную часть тела, которую ваши сильфы и саламандры избрали для проповеди своей морали?
— Ах, — рассмеялся мой собеседник, — какое же у вас больное воображение! Разве не ясна вам физическая причина, притягивающая огненных саламандр к самым пламенным участкам нашей плоти?
— Я все уразумел с полуслова, сударь, вы можете не продолжать.
— Что же касается темноты некоторых пророчеств, — произнес граф серьезным тоном, — той темноты, что вы называете обманом и надувательством, то не является ли мрак обычным обиталищем истины? Самому Богу было угодно скрыть ее темным покровом, а вечный оракул, оставленный Им своим чадам — я разумею божественное Писание, — также окутан благоговейной темнотой, которая смущает и сбивает гордецов с пути истинного, тогда как исходящий от Писания свет направляет на этот путь людей смиренных.
Если, сын мой, вас смущает только это, я посоветовал бы вам не медлить со вступлением в общество стихийных духов. Вы найдете их честными, мудрыми, благожелательными небоязненными. Я уверен, что вы начнете с саламандр, ибо в вашем гороскопе наиболее сильно влияние Марса, из чего следует, что во всех ваших поступках немало огня и пыла. Но что касается брачных уз, тут вам следовало бы остановиться на какой-нибудь сильфиде, поскольку Юпитер у вас в восхождении, а Венера в секстиле. Вспомните, что именно Юпитер властвует над воздушной стихией и ее обитателями. Однако здесь следовало бы и посоветоваться с собственным сердцем, ибо, как вы в свое время узнаете, Мудрец руководствуется прежде всего влиянием внутренних светил, а созвездия внешнего неба служат ему лишь затем, чтобы поверять это влияние внутреннего неба, сокрытого во всех живых существах. Итак, откройте же мне, на ком вы решили остановить свой выбор, и мы займемся заключением вашего союза с представительницей того племени стихийных духов, которое вам более всего по вкусу.
— Я полагаю, сударь, что в подобном деле необходима некоторая осмотрительность.
— Весьма достойный ответ, — молвил граф, кладя руку мне на плечо. — Поразмышляйте обо всем этом и посовещайтесь с тем, кого зовут ангелом Великого Совета. Становитесь же на молитву, а я появлюсь у вас завтра в два часа пополудни.
Мы возвратились в Париж. По дороге граф занимал меня речами, направленными против атеистов и вольнодумцев; мне никогда еще не приходилось внимать столь разумным словесам, слышать столь возвышенные и обоснованные доказательства в пользу бытия Божия, а также обличения слепцов, прожигающих свою жизнь и не желающих целиком отдаться искреннему и непрестанному служению той Силе, которая создала нас и поддерживает наше существование. Я был изумлен характером этого человека, мне никак не удавалось уразуметь, как он умудряется совмещать в себе такую мощь и такую слабость, выглядеть одновременно очаровательным и столь смешным.
Четвертый разговор
Я поджидал у себя господина графа де Габалиса, как мы о том условились накануне. Он явился в назначенный час и улыбаясь сказал мне:
— Так что же, сын мой, к какому из незримых племен вы более всего тяготеете, какой союз вас более всего устроил бы — с саламандрами, гномами, нимфами или сильфидами?
— Видите ли, я еще не решился окончательно на подобный союз.
— За чем же дело? — осведомился граф.
— Честно говоря, сударь, — мне пока не удалось исцелить мое больное воображение, рисующее ваших пресловутых обитателей стихий в виде пособников дьявола.
— О Господи, рассей светом своим тот мрак, коим невежество и дурное воспитание окутали душу этого избранника, на которого ты сам же мне указал, предназначив его для великих свершений. А вы, сын мой, не преграждайте дорогу истине, жаждущей воцариться в вашем сердце, не будьте чересчур строптивы. Хотя нет, я не прав, покорность только повредила бы вам, ибо оскорбительно для истины выбирать себе торные пути. Она в силах сломать железные врата и проникнуть, куда ей угодно, несмотря не все потуги лжи. Что вы способны ей противопоставить? Разве Господь не мог создать этих стихийных существ такими, как я вам описываю?
— Я не задавался вопросом о невозможности такого творения, коль скоро всего один элемент может служить материалом для создания крови, плоти и костей этих существ и способен обеспечить им беспримесный темперамент и не противоречащие один другому поступки; но если даже допустить, что Господь и мог все это сделать, то имеются ли веские доказательства, свидетельствующие, что он и впрямь это сделал?
— Вы желаете получить немедленное доказательство? — безо всяких церемоний спросил меня граф. — Что ж, я могу пригласить сюда сильфов, некогда знавшихся с Кардано, и вы услышите из их собственных уст, чем они занимаются.
— Все что угодно, сударь, только не это, — вскричал я встревоженно. — Избавьте меня, я вас умоляю, от доказательств такого рода до тех пор, пока я не удостоверюсь, что эти создания не являются врагами Господа, ибо лучше уж умереть, нежели навеки загубить свою душу…
— Вот, вот они, невежество и притворное благочестие века сего! — гневно прервал меня граф. — Почему бы тогда не вычеркнуть из месяцеслова имя величайшего из отшельников? Почему бы не сжечь его статуи? Как жаль, что никто не спешит надругаться над его почтенным прахом, никто не думает развеять его по ветру, как то случилось с прахом горемык, обвиненных в сношениях с демонами! Изгонял ли он беса из сильфов или обращался с ними точь-в-точь как с людьми? Что вы ответите на все это, господин скептик, что ответят мне ваши жалкие ученые мужи? Неужто сильф, беседовавший о своей природе с этим патриархом, мог быть приспешником демона? Неужто сей несравненный человек преподавал истины Евангелия зауряднейшему бесу? А ведь вы, по сути дела, обвиняете его в том, что он осквернял высочайшие тайны, выбалтывал их какому-то призраку, супостату Бога! Послушать вас, выходит, будто Афанасий и Иероним недостойны числиться в мудрейших мужах, коль скоро они столь красноречиво славили человека, который так человечно обходился с врагами рода человеческого. Если они считали сильфа дьяволом, им следовало либо помалкивать об этом, либо помешать духовным александрийским проповедям отшельника, более ревностного и доверчивого, чем вы. А если они считали, что благодать искупления коснулась и этого существа точно так же, как нас, людей, если появление его было знаком особой милости Господней к тому святому, чье житие они составляли, то разумно ли мнить себя более ученым, чем Афанасий и Иероним, и более причастным святости, чем сам святой Антоний? Что бы вы сказали этому необыкновенному человеку, посчастливься вам оказаться в числе тех десяти тысяч анахоретов, коим он поведал, что на днях обратил сильфа? Считая себя более мудрым и просвещенным, чем все эти земные ангелы, вы, разумеется, заявили бы святейшему отцу, что сия история — не что иное, как чистая иллюзия, и запретили бы его ученику Афанасию разносить по всей земле какие-то бредни, несовместимые с религией, наукой и здравым смыслом. Разве не верно?
— Верно то, — отвечал я, — что мне следовало либо вовсе не касаться данного вопроса, либо высказаться более развернуто, чем я это сделал.
— А вот Афанасий и Иероним не болтали лишнего, а говорили только о том, что достоверно знали, и если бы узнали больше, что доступно лишь членам нашего братства, то не осмелились бы разглашать тайны божественной Премудрости.
— Но почему же этот сильф не предложил святому Антонию то, что вы предлагаете мне сегодня?
— Вы имеете в виду брачный союз? — рассмеялся мой собеседник. — Да мыслимое ли это дело для престарелого отшельника?
— Ясно как день, — продолжал я, — что он не принял бы такого предложения.
— Целиком с вами согласен, — молвил граф, — жениться в таком возрасте, да еще просить у Бога детей, — значит попросту искушать Его.
— А разве на сильфидах женятся еще и затем, чтобы иметь от них детей?
— Почему бы и нет? — ответил граф. — Да и позволительно ли вступать в брак, преследуя какие-то иные цели?
— А я-то думал, что такого рода брачные союзы заключаются лишь для того, чтобы даровать сильфидам бессмертие.
— Ах, вы ошибаетесь: хотя милосердие Философов преследует именно такую цель, но природе угодно, чтобы подобные браки не оставались бесплодными. Вы сами увидите в воздушных пространствах — стоит лишь вам пожелать — эти философические семейства. Как счастлив был бы мир, если бы в нем жили только такие супруги и дети, если бы не обитали в нем чада греха!
— Кого же вы именуете этими чадами, сударь? — спросил я.
— Это, сын мой, все дети, рождающиеся обычным путем; дети, зачатые вожделением плоти, а не волей Господа; дети гнева и проклятья — одним словом, дети мужчины и женщины. Вы готовы прервать меня, и я заранее знаю, что вертится у вас на языке. Да, сын мой, знайте, что воля Господа никогда не предусматривала, чтобы мужчина и женщина производили потомство таким образом, как они это делают. Замысел мудрейшего Создателя был куда более благородным; Он хотел населить мир совсем иначе, нежели сей мир населен теперь. Если бы несчастный Адам не преступил Господних велений и не касался бы Евы, довольствуясь плодами из сада наслаждений, сиречь всеми прелестями нимф и сильфид, мир не оказался бы переполнен гнусной породой людей, которые в сравнении с детьми Философов кажутся сущими чудовищами.
— Как, сударь, — удивился я, — на ваш взгляд, грех Адама состоял не в том, что он вкусил райское яблочко?
— Именно так, сударь, — подтвердил граф, — но неужели вы принадлежите к числу тех, кто по скудомыслию своему принимает историю с яблоком за чистую монету?
Знайте, что Священное Писание пользуется такими невинными метафорами, дабы отвратить нас от малопристойных мыслей о поступке, повлекшем за собой все бедствия рода человеческого. Когда, к примеру, Соломон говорит, что ему хотелось бы взобраться на пальму и отведать ее плоды, он имеет в виду отнюдь не заурядные финики. В том языке, на коем ангелы поют хвалу Создателю, нет слов для тех предметов, которые фигурально именуются «яблоками» или «финиками». Но мудрец без труда понимает глубинный смысл сих целомудренных иносказаний. Когда он видит, что Господь не покарал уста Евы, но обрек ее в муках рождать детей своих, то ему становится ясно: уста ее безгрешны, чего нельзя сказать о других частях тела, поспешно прикрытых первыми грешниками; Господь вовсе не хотел, чтобы люди плодились и размножались столь омерзительным путем. О Адам! Ты должен был породить либо людей, похожих на тебя самого, либо героев или исполинов!
— Хе-хе-хе, — прервал я графа, — а каким же образом ему удалось бы стать родоначальником этих баснословных поколений?
— Он должен был исполнять повеления Господа и не прикасаться ни к кому, кроме нимф, гномид и саламандр. Вот тогда ему и посчастливилось бы породить племена героев, тогда-то вселенная и преисполнилась бы силы и мудрости, воплощенной в этих необычных людях. Господь возжелал сгладить разницу между миром невинности и тем греховным миром, в коем мы обитаем, позволяя время от времени появляться на свет потомству, порожденному отсветом Его собственной силы.
— Стало быть, сударь, дети стихийных духов все-таки изредка рождаются среди нас? И ученый из Сорбонны, цитировавший мне святого Августина, святого Иеронима и Григория Назианзина, крепко ошибался, полагая, что никакого потомства от этих духовных браков не может быть ни у женщин, ни у мужчин, связавшихся с особого рода демоницами, которых он называл ифальтами.
— Лактанций рассуждал куда более здраво, а обстоятельнейший Фома Аквинский убедительно доказал, что подобные браки могут приносить плоды, причем рожденные в таких союзах дети отличаются невиданной щедростью и геройством. Прочтите, когда вам будет угодно, о подвигах этих могучих и славных мужей, коих Моисей именует сынами силы; о них говорится и в двадцать третьей главе книги Иисуса Навина, где повествуется о войнах, которые он вел. И заодно представьте себе, каким был бы наш мир, если бы все его обитатели походили, к примеру, на Зороастра.
— На того самого Зороастра, который считается основателем некромантии?
— Да, — подтвердил граф, — именно на него и возвели невежды столь чудовищный поклеп. На самом же деле он имел честь быть сыном саламандра Оромазиса и Весты, супруги Ноя. Он прожил двенадцать веков, прослыв мудрейшим из земных владык, а затем Оромазис восхитил его в области саламандр.
— Я не сомневаюсь, что Зороастр вместе с саламандром Оромазисом томится в сфере огня, но вот как быть с оскорблением, которое вы нанесли Ною?
— Оскорбление не столь уж сильное, как вам кажется, — продолжал граф, — ведь все эти патриархи считали за великую честь быть мнимыми отцами детей, коих Господь соблаговолил подарить их женам, но этот вопрос вам еще не по зубам. Однако вернемся к Оромазису, которого полюбила Веста, супруга Ноя. После смерти она стала покровительницей Рима, и священный огонь по наставлениям Весты с таким усердием поддерживаемый девами-весталками, был зажжен в честь ее любовника — саламандра. Кроме Зороастра от их союза родилась дочь редкостной красоты и мудрости; то была божественная Эгерия, от которой царь Нума Помпилий получил все свои законы. Влюбившись в Нуму, она велела ему выстроить храм, посвященный ее матери Весте, где пылал бы неугасимый огонь на алтаре Оромазиса. Вот в чем состоит суть баснословных историй, рассказанных об этой нимфе историками и поэтами. Гийом Постель, наименее невежественный из тех, кто изучал каббалу по обычным книгам, знал, что Веста была супругой Ноя, но не догадывался, что Эгерия приходилась ей дочерью; не вникнув в тайные писания по древней каббале, за одно из которых Пико делла Мирандола выложил весьма кругленькую сумму, Постель перепутал все на свете и отвел Эгерии роль всего лишь доброго гения супруги Ноя. Мы же знаем из наших книг, что Эгерия была зачата во время потопа, когда Ноев ковчег носился по мстительным волнам, затопившим весь мир. Лишь малая горсточка женщин нашла убежище на этом каббалистическом ковчеге, построенном вторым отцом человечества; сей великий муж не мог без слез вынести зрелище чудовищного наказания, которому Господь подверг людей за грехи, порожденные любовью Адама к Еве. Адам погубил свое потомство, предпочтя Еву дочерям природных стихий, а Ева отказала в своей благосклонности саламандрам и сильфам, которые могли надеяться на ее любовь. Что же касается Ноя, то он, наученный горьким опытом Адама, не стал противиться тому, чтобы его жена Веста отдалась саламандру Оромазису, владыке огненных субстанций, и убедил троих своих сыновей уступить жен повелителям других элементов. Это и послужило причиной того, что в малый промежуток времени земля была заселена племенем героических людей, столь мудрых, столь прекрасных и удивительных, что их потомство, поражаясь добродетелям своих отцов, обожествило их. Один из сыновей Ноя, не внявший совету отца, не сумел устоять против прелестей своей жены, подобно тому как это не удалось Адаму; грех Адама помрачил души его детей. Этим, как утверждают наши каббалисты, объясняется также черный цвет кожи эфиопов и прочих народов, принужденных жить в жарком климате в наказание за языческий пыл их праотца.
— Ваши мнения, сударь, довольно своеобразны, — заметил я, чуть ли не восхищаясь бреднями моего собеседника, — а ваша каббала бесспорно является волшебным инструментом для прояснения тайн древности.
— Вы правы, — серьезным тоном отвечал мне граф, — воистину волшебный инструмент. Не будь его, Священное Писание, история, баснословие и природа оставались бы темными и непостижимыми уму. Вы полагаете, например, что оскорбление, которое Хам нанес своему отцу, было именно таким, как следует из буквального прочтения Библии; на самом же деле это вовсе не так! Выйдя из ковчега и увидев, что его Веста страшно похорошела благодаря своей связи с Оромазисом, Ной снова воспылал любовью к жене. И вот тут-то Хам, опасаясь, как бы родитель не заполнил землю чернокожим, смахивающим нa эфиопов потомством, улучив удобный миг, безжалостно оскопил отца. Вы смеетесь?
— Я смеюсь над бесстыдным рвением Хама.
— А следовало бы восхищаться порядочностью саламандра Оромазиса: ведь ревность не помешала ему проникнуться состраданием к несчастному сопернику. Он открыл сыну своему Зороастру, иначе называемому Иафетом, имя Бога всемогущего, в коем заключена сила вечного плодородия; Иафет, пятясь в сторону отца, шестикратно вместе со своим братом Симом произнес грозное имя Иабамиах, вследствие чего старец обрел то, что было у него отнято Хамом. Эта плохо понятая история дошла до греков, которые превратили ее в рассказ о том, как древнейший из богов был оскоплен одним из своих детей; теперь вы знаете истинную суть. Из всего сказанного можно заключить, насколько мораль сынов огня более человечна, чем наша собственная, и даже превосходит мораль детей воздуха или воды, чья ревность нередко перерастает в жестокость, как о том поведал нам божественный Парацельс в рассказе о событиях, приключившихся в городе Штауфенберге. Некий философ, вступивший в связь с нимфой для того, чтобы обессмертить ее, оказался довольно непорядочным человеком: взял да и влюбился в обычную женщину. И вот однажды, сидя за ужином со своей новой любовницей и несколькими друзьями, он увидел, как в воздухе перед ним возникла прелестнейшая на свете ляжка; незримая нимфа хотела таким образом показать его друзьям, какую оплошность он совершил, предпочтя ей простую представительницу прекрасного пола. После чего разгневанная нимфа умертвила его на месте.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |