Стенограмма второго заседания Комиссии по изучению творчества Ф.М. Достоевского ИМЛИ РАН 17 мая 2001 года. Доклад Андрея Мановцева “О мечте и правде в “Пушкинской речи” Ф.М. Достоевского.

Стенограмма второго заседания Комиссии по изучению творчества Ф.М. Достоевского ИМЛИ РАН 17 мая 2001 года. Доклад Андрея Мановцева “О мечте и правде в “Пушкинской речи” Ф.М. Достоевского. Обсуждение.

Татьяна Касаткина. Здравствуйте, мы начинаем с этого заседания обычные заседания Комиссии, то есть доклады и обсуждения. Позвольте предоставить слово сегодняшнему докладчику, Андрею Анатольевичу Мановцеву.

Андрей Мановцев. Мой доклад называется: “О мечте и правде пушкинской речи Достоевского”. Речь пойдет об отношении Достоевского к простому народу и к русскому образованному человеку, а также об актуальности слова Достоевского в наши дни. Можно заметить, что слово Достоевского (и в художественном произведении, и в публицистическом) всегда актуально, поскольку всегда горячо и обращено прямо к сердцу читателя, а также всегда содержательно, исполнено смысла. Мы будем говорить о пушкинской речи, о “Дневнике писателя”, т.е. о публицистике Достоевского, и я хотел бы сделать два предварительных замечания.

Во-первых, актуальность публицистического слова Достоевского может быть как непосредственной, так и опосредованной. Даже если оно неприложимо к сегодняшней действительности, это слово пробуждает мысль, вдохновляет ставить вопросы; таков заряд его небезразличия. Этим, я надеюсь, оправданы мои последующие размышления, зачастую не связанные прямо с именем Достоевского.

Во-вторых, с моей стороны было бы дико претендовать на беспристрастность своих размышлений, но есть один план, в котором беспристрастность и возможна, и весьма желательна - это изучение мировоззрения самого Достоевского. И я надеюсь, что в этом плане буду говорить обоснованно. Конечно, я буду благодарен любым замечаниям.

В пушкинской речи Достоевского важнейшую роль играют такие слова: “народная правда”, “народная вера и правда”, “родные идеалы”, “святая правда его (народа)”, “родной народ и его святыня”. Вдохновенный призыв “Смирись, гордый человек!” Достоевский завершает обетованием: “Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободным, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ твой и святую правду его”.

Что имел в виду Достоевский, говоря о святой правде русского народа? На это отвечает Иван Ильин, в своей лекции “Достоевский как публицист”. Одна из частей этой лекции прямо посвящена тому, что Достоевский высказал о русском народе. Ильин подчеркнул, что писатель “не закрывает глаза на слабости, страсти и пороки русского народа, а говорит о них с суровою горечью, порою резко, но никогда неприязненно” (И. Ильин, Собр. соч. в 10 т., т. 6, кн.3, стр.358). Однако, по мысли Достоевского, “надо уметь отличать красоту ядра от наносного варварства” (Там же). “В глубинах сердца следует искать и находить его (русского народа - А.М.) сущность, и самое главное - его христианскую веру и его христианский жизненный идеал со стоической преданностью его главной идее” (Там же, стр.359) - так передает Ильин мысль Достоевского.

Об этом же говорит и другой русский философ, Николай Лосский. В своем труде “Достоевский и его христианское миропонимание” он пишет: “Синтез и завершение всех добрых свойств русского народа Достоевский видит в его христианском духе. “Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос” - цитирует Лосский “Дневник писателя” за 1873 г. Философ считает, что Достоевский доказал эту мысль, а именно, сумел показать, что русский народ своеобразно принял Христа в свое сердце, как идеального человеколюбца. (“Бог и мировое зло”, М. 1994г., стр.227).

Иван Ильин в упомянутой лекции, подытоживая описание достоинств русского народа, о которых сумел сказать Достоевский, следующим образом формулирует самое высокое из этих достоинств: “Русский народ откуда-то знает, что его предназначение, его призвание состоит в служении Христу” (Цит.соч., стр. 360).

Справедлива ли теперь такая мысль, в наше время? Можно ли теперь говорить о народном сердце и о том, кому оно принадлежит? Какое значение теперь, по прошествии разрушительного 20-го столетия, имеет для народа образ Христа?

Иногда можно встретить утверждение, будто Церковь - это сердце народа или его духовное ядро. По моему убеждению, такой взгляд ошибочен, потому что Церковь - это Тело Христово, а народ - этническая соборная личность, субъект истории. Отходя от веры, пренебрегая Церковью, народ остается, согрешившим и обезбоженным, но все тем же народом. Церковь земная неразрывно связана с Церковью небесной, торжествующей, и в каждом таинстве, в каждой молитве уже сейчас причастна Божественному, вечному. А народ совершает свой путь в истории, во времени, то отвечая своему призванию, то изменяя ему. Думается, что тревожное чувство всякого смутного времени (вот и сейчас, конечно) связано именно с этим, духовным, а не с гражданским и не экономическим, планом.

Встанем ли мы на путь возрождения, на путь обретения самих себя? Всякий нормальный человек верит в возрождение России, но сейчас это есть поистине “уверенность в невидимом”, ибо наше состояние слишком позорно. И, возвращаясь к вопросу о том, какое значение имеет теперь для народа образ Иисуса Христа, я думаю, можно утверждать: народу в целом, далекому от веры и от Церкви, Иисус Христос давно безразличен. Да, можно встретить, и не так уж редко, уважительное и любовное, и даже весьма благоговейное отношение ко Христу, но оно без труда уживается с безразличием к вере во Христа, к Евангелию, к евангельским заповедям. Более того, уважительное отношение к Иисусу Христу уживается с почитанием - Ленина... Среди теперешних коммунистов встречаются люди, которые искренне считают себя верующими, православными, я не говорю уж о том, что почти все теперешние коммунисты декларируют почтительное отношение к Церкви.

На мой взгляд, ни разврат, ни бесстыжие (“право на бесчестье”, по Достоевскому), ни пошлость или бездарность современной культуры не являются в такой степени нашим национальным позором, как само существование коммунистической партии, умножение ее рядов за счет молодежи и какая-никакая, а все-таки значимость в жизни страны. Этот позор связан, я думаю, с безразличием к истории родной страны, с нежеланием правдиво взглянуть на нашу историю и с отсутствием покаянного чувства. Но этот позор связан также и с одной нашей национальной чертой, о которой писали религиозные русские философы, которую так хорошо изобразил Достоевский в своих героях, но от которой и сам он не был свободен. Я имею в виду мечтательность, готовность увлечься и не то чтобы мечтой удовлетвориться, но в самой горячности своего увлечения находить ему полное оправдание, а главное - в преданности своей мечте, в глубокой совестной преданности, достойной другого применения.

Достоевский под словом “народ” подразумевал простой народ и относился к нему с такою нежностью, какую проявлял и в отношении к детям. Если мечтатели-интеллигенты чувствовали вину перед народом и хотели видеть в себе его спасителей, и, при всех положительных, казалось бы, чувствах, считали себя выше народа, то Достоевский, напротив, видел спасение России в том, чтобы преклониться перед народом и всецело довериться его религиозному и нравственному чувству.

По моему убеждению, вера Достоевского в русский простой народ так же была не чем иным, как мечтой. Он верил в него так, как можно верить только в Бога и Церковь. Возьмите любое высказывание Достоевского о русском народе и задумайтесь над тем, какая настойчивость и какое напряжение звучат в этом высказывании. Да, это связано с тем, что говорит Достоевский содержательно, говорит по сути и слишком знает, что по сути-то его слушать не станут, а привяжутся к какому-нибудь слову и останутся при том же своем непонимании. Он говорил, хорошо сознавая, как мало мыслящих людей готовы его понять, и напряжение его - во многом от этого. Но был и “лишок” в его напоре - вряд ли он сам его не чувствовал. На мой взгляд, изъян содержался уже в одном из исходных пунктов. Как и “европейцы” (или те, кто любил народ “по-европейски”, по выражению Достоевского), он не считал мыслящих, образованных людей частью народа и не замечал, что его позиция также является сторонней, хоть и с той существенной разницей, что Достоевский не хотел возвышать народ до себя, а сам хотел до него возвыситься, смирялся перед ним и других призывал к смирению. Однако это подобно тому, как если бы кто-нибудь стал наделять детей особым, так скажем, духовным статусом, и утверждал бы, что мы должны перед ними смиряться. Фальшивому, сентиментальному, ничего не смыслящему народопоклонству Достоевский противопоставил искреннее, серьезное, знающее, смелое, ни на что не закрывающее глаза, а все-таки - народопоклонство.

Из-за этого пушкинская речь была обречена на излишне-воодушевленное или просто превратное понимание. Вот как вспоминал о выступлении Достоевского философ-народник Петр Лавров: “Молодежь, делавшая овации Достоевскому, брала из его речи не то, что он действительно говорил, а то, что соответствовало ее стремлениям.... Она была готова смириться перед народом, смириться для “мелкой и темной работы”, смириться пред народом, жертвуя ему своими интересами, своим благополучием, своею жизнью, но пред народом, который... в стремлении к правде умственной и нравственной, “принял бы в свою суть” уже не Христа, смиренно переносящего заушения, а Христа, воскресшего из могилы невежества и бессознательности, Христа, являющегося справедливым и грозным судьею..., эта страстная и самоотверженная молодежь только что испытала, насколько она оторвана от народа, за эту оторванность она только что заплатила... тысячами жертв братьев... Она только что начала новый, более ожесточенный бой с врагом этого народа, со своими врагами... Свою боль скитальчества по русской земле, свое жаркое желание слиться с народом, свою страстную готовность жить и умереть за братьев она вносила в слова оратора, и ее овации, которые он гордо принимал за “событие”, относились к ее собственной трагической истории, которую она подкладывала под его туманные фразы” (цит. по 26, стр.462).

Насчет “туманных фраз” с Лавровым можно поспорить, ясно, почему он так пишет, но нет оснований отвергать его наблюдения, относящиеся к тогдашней молодежи; они верны хотя бы отчасти, поскольку соответствуют духу времени, настроениям полуобразованного общества. Мечтатели аплодировали мечтателю. Правда, им и в голову не могло придти, что, говоря о смирении перед народом, Достоевский говорит о необходимости научиться чувству собственного достоинства у народа. Он пишет об этом в статьях, посвященных смерти Некрасова (“Дневник писателя” за декабрь 1877г.), где говорит о любви Пушкина к народу и сопоставляет ее с любовью “европейцев”: “Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда не был им... Он признал и высокое чувство собственного достоинства в народе нашем (опять-таки в целом, мимо всегдашних и неотразимых исключений), он предвидел то спокойное достоинство, с которым народ наш примет и освобождение от крепостного состояния... О, они любили народ искренно и горячо, но по-своему, то есть по-европейски. Они кричали о зверином состоянии народа, о зверином положении его в крепостном рабстве, но и верили всем сердцем своим, что народ наш действительно зверь. И вдруг этот народ очутился свободным с таким мужественным достоинством, без малейшего позыва на оскорбление бывших владетелей своих: “Ты сам по себе, а я сам по себе, если хочешь, иди ко мне, за твое хорошее всегда тебе от меня честь” (26, стр.115). Конечно, за словами Достоевского от лица народа “иди ко мне” стояло совсем иное, чем то “слияние с народом”, о котором говорил Лавров. “Иди ко мне” означало “полюби то, что я люблю, почти то, что я чту” - по Достоевскому, с Пушкиным именно это и произошло. Приведем еще цитату из статьи на смерть Некрасова: “Пушкин любил народ не за одни только страдания его. За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением... Это был не барин, милостивый и гуманный, жалеющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам перевоплотившийся сердцем своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его. Умаление Пушкина как поэта, более исторически, более архаически преданного народу, чем на деле, - ошибочно и не имеет даже смысла. В этих исторических и архаических мотивах звучит такая любовь и такая оценка народа, которая принадлежит народу вековечно, всегда, и теперь и в будущем... Народ наш любит свою историю главное за то, что в ней встречает незыблемою ту же самую святыню, в которую сохранил он свою веру и теперь, несмотря на все страдания и мытарства свои” (26,стр.116). Очевидно, писатель не сомневается, что и впоследствии, несмотря ни на какие испытания, народ сбережет свою святыню, то есть, как мы уже выяснили, христианскую веру.

Свое убеждение, как мне кажется, Достоевский основывал на неком чувстве, неком впечатлении от веры простых православных людей; верно, он всегда имеет в виду это чувство, когда говорит о простом народе; с этим чувством связано и странное слово “откуда-то” в приведенной выше цитате из Ильина: “Русский народ откуда-то знает, что его предназначение, его призвание состоит в служении Христу”. Чтобы пояснить, что я имею в виду, я обращусь к рассказу Достоевского, в “Дневнике писателя” за январь 1877 г., о подвиге унтер-офицера Фомы Данилова, принявшего мученическую кончину от мусульман. “Был он еще молод, там где-то у него молодая жена и дочь, никогда-то он их теперь не увидит, но пусть: “Где бы я ни был, против совести моей не поступлю и мучения приму” - подлинно уж, правда для правды, а не для красы! И никакой кривды, никакого софизма с словесностью: “Приму-де ислам для виду... потом отмолюсь, жизнь велика, в церковь пожертвую, добрых дел наделаю”. Ничего этого не было, честность изумительная, первоначальная, стихийная... для народа нашего, повторю, подвиг Данилова, может быть, даже и не удивителен. В том-то и дело, что тут именно - как бы портрет, как бы всецелое изображение народа русского, тем-то все это и дорого для меня, и для вас, разумеется. Именно народ наш любит точно так же правду для правды, а не для красы. И пусть он груб, и безобразен, и грешен, и неприметен, но приди его срок и начнись дело всеобщей всенародной правды, и вас изумит та степень свободы духа, которую он проявит перед гнетом... страстей... и даже перед страхом самой жесточайшей мученической смерти. И все это он сделает и проявит просто, твердо, не требуя ни наград, ни похвал, собою не красуясь: “Во что верую, то и исповедую” (25, стр.15).

Обращают внимание слова “честность изумительная, первоначальная, стихийная”. В органичной приверженности народа Христу, чуть ли не в соприродности русского сердца христианской святыни - вот в чем убежден Достоевский. Этим убеждением проникнуты и его размышления о нравственном подвиге Татьяны Лариной; как вы помните, они занимают центральное место в пушкинской речи.

“Но я другому отдана / И буду век ему верна. - напоминает писатель строки из “Евгения Онегина” и продолжает, - Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоза. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака - нет, этого я не коснусь” - так говорит Достоевский и развертывает целую картину духовного мира русской женщины, завершает же свое вдохновенное размышление такими словами: “У него (у Онегина - А. М.) никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии, и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, - это “крест и тень ветвей” над могилой ее бедной няни. О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого не мало, нет, тут очень многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое, неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом и его святынею” (26, стр.142).

В приведенных словах святыня представляется сросшейся с народным сердцем, неотделимой от него - как крест над могилой няни неотделим от “тени ветвей”. У Пушкина это так и есть, но в его произведениях (и в “Евгении Онегине”, и в других) эта родственность святыни народному сердцу дана так живо не только в силу народности, а и в силу, например, безупречной лаконичности рассказа, и нередко - в силу веселой иронии рассказчика, не принадлежащего к простому сословию. (Напомню, что музе Пушкина нравился и “порядок стройный олигархических бесед”). У Достоевского же все то, что живо у Пушкина, получает оценку народности, верную по смыслу, но неверную по своей безоговорочности.

Публикуя пушкинскую речь в “Дневнике писателя” за август 1880 г. Достоевский предваряет ее “Объяснительным словом по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине”. Приведем цитату из этого “Объяснительного слова”.

“Он (Пушкин - А.М.) первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные. Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические, как, например, Инок и другие в “Борисе Годунове”, типы бытовые, как в “Капитанской дочке” и во множестве других образов <...> Главное же, что надо особенно подчеркнуть, - это то, что все эти типы положительной красоты человека русского и души его взяты всецело из народного духа. Тут уже надобно говорить всю правду: не в нынешней нашей цивилизации, <...> не в уродливостях внешне усвоенных европейских идей и форм указал Пушкин эту красоту, а единственно в народном духе нашел ее, и только в нем. Таким образом, повторяю, обозначив болезнь (речь идет об оторванности интеллигентного общества от почвы - А.М), дал и великую надежду: “Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены”. Вникнув в Пушкина, не сделать такого вывода невозможно.” (26, стр.130). Так пишет Достоевский.

Мы видим особой силы веру Достоевского в русский народ и особое упование его на народ: “Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены”.

После смерти Достоевского пройдет немного времени, три с половиной десятилетия, и красота русского человека проявится в соблазненных, обманутых простых русских людях, от Христа безоглядно отрекшихся, но красоту души - сохранивших. “Чем же народ наш был бы без Христа?”, - спрашивал Достоевский, не подозревая, что целый 20-й век русский народ будет жить без Христа. В нем сохранится “остаток” (как было когда-то с Израилем при Вавилонском пленении) верных Богу, верных Христу. Но в целом народу будет дано вкусить, что значит жизнь без Христа. Тут есть отдельная тема: о том, как в советское время сбылась антиутопия Версилова, как, отказавшись от Бога, люди с особенной силой полюбили друг друга. Но мы не станем отвлекаться и обратимся к примерам человеческой красоты в русском простом безбожном человеке. Я позволю себе некоторый ряд иллюстраций.

Вспомним хотя бы героев Андрея Платонова, вспомним его Пухова из повести “Сокровенный человек”. Название, конечно, не случайное, связанное со словами из послания апостола Петра: “... сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом” (1Петр.3.4). Помните, как начинается эта повесть - с откровенного кощунства над религиозным отношением к смерти: “Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены жареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки”. Остается Пухов один на свете, и душа его томится, покамест он, после многих испытаний (в которых и проявляется его красота), не принимает в сердце свое - революцию. В конце повести читаем: “Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция - как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь. Это было трудно, резко и сразу легко, как нарождение”. Таким образом, повесть Платонова - о преображении души человека, “преображении” в кавычках, в сторону нового, “революционного сознания”, но, увы, это было реальностью. Совсем другого по характеру, но также “сокровенного человека” сыграл Ролан Быков в фильме “Служили два товарища”. В этих героях (как и во многих других) изумляет естественность и простота, с которой они следуют чувству долга, которую проявляют спокойно, “твердо, не требуя ни наград, ни похвал, собою не красуясь: “Во что верую, то и исповедую”. А веруют они - в революцию. Я знал одну женщину, бабушку моей одноклассницы, которая в октябре 1917 года, в возрасте 16 лет, работала машинисткой в Смольном, в Петрограде, Ленин с ней по утрам здоровался. Мужа ее расстреляли в 1937 году, сама она 8 лет рыла канал в Казахстане, но веру в Ленина сохранила непоколебимую. Женщина была самостоятельная, решительная. И при этом добрая, радушная, отзывчивая и деликатная - одни из самых светлых людей, каких я встречал. Каждый из нас может привести такие примеры. Вспоминается и другая роль Ролана Быкова - роль командира партизанского отряда в фильме Алексея Германа “Проверки на дорогах”, может быть, лучшем фильме о Великой Отечественной войне.

А вот случай из жизни нашей страны, бывший относительно недавно - в связи с ним нельзя не вспомнить, как Достоевский писал о подвиге Фомы Данилова. В ноябре 1975 г. замполит одного из больших военных кораблей, Валерий Саблин, поднял бунт против брежневской власти; матросы его поддержали; командира корабля мятежники арестовали. Саблин хотел войти в Неву, встать у моста Лейтенанта Шмидта и требовать, чтобы ему дали выступить по телевидению. Ему хотелось сказать правду о состоянии нашего флота и вообще о жизни в стране. Есть об этом фильм начала 1990-х годов, который называется “Русская трагедия”. Самое сильное впечатление в фильме производят бывшие матросы того корабля, их рассказ о том, как они откликнулись на призыв своего замполита. Те же твердость и простота, о которых пишет Достоевский, та же “честность изумительная, первоначальная, стихийная”.

Как же так? Все объясняется, я думаю, нашей одаренностью и тем, что Бог не отнимает Своих даров; так художник или писатель могут тратить свой талант, как им хочется; Бог не отнимает у них таланта. Другое дело, что все тайное становится явным, а при упорстве в отвержении Бога можно лишиться и самых привычных даров.

Вера - также дар Божий. Но мы не можем разделять с другими веру подобно тому, как разделяем, к примеру, чувство красоты. Верить человек может только сам, так же, как любить может только сам или сам - надеяться.

Достоевский же пишет об одаренности русского народа как о том, что будто бы относится к внутренним, как бы “изначальным” свойствам народной души, также и веру во Христа простых людей, их любовь ко Христу он считает неотъемлемыми от сердца народа. Этот взгляд позволяет Ивану Ильину утверждать, что, по Достоевскому, христианская вера и христианский жизненный идеал являются сущностью русского народа. (По моему убеждению, они являются не сущностью, а - призванием). О народном духе в пушкинской речи Достоевский говорит почти как о Духе животворящем, хотя знает, конечно, что животворящим является только Дух Божий. Так получается от того, что Достоевский стремится обратить внимание на реальность народного духа, реальность, о которой столь многие имели превратное представление или вообще ее не замечали. Но если в большую реальность не верили, если не верили Писанию, то и в отношении к народу и народному духу не могли не оставаться при своих искаженных взглядах. Христос Спаситель, в одной из притч, предупреждал о безнадежности увещевания тех, кто отказался от веры: “Раз не верят Писанию, то если бы кто и из мертвых воскрес, все равно не поверят” (см. Лк. 16.31). Вот как Достоевский пишет об образе Пимена в трагедии “Борис Годунов”: “Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть, и дух народа, его создавшего, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна” (26, стр.144).

Однако на этом уровне размышлений веру во Христа, вопросы религиозного порядка невозможно считать “само собой разумеющимися”; или надо заранее соглашаться с превратным толкованием твоих размышлений. Ибо если действительно, и вправду “от духа народного и от него единого ждать спасения”, то возникает опасность самодостаточности русского духа. А для нас это одна из самых серьезных духовных опасностей, гораздо более серьезная, на мой взгляд, чем опасность развращения западной цивилизацией; поэтому мы уделим ей особое внимание.

Что я имею в виду? Я не имею в виду ни гордости, ни превозношения над другими народами (однажды я видел надпись в метро, сделанную карандашом на видном месте: “Русские - самые хорошие люди на свете”). Я даже не имею в виду нашей национальной способности к непритязательному душевному утешению: хорошо посидеть с друзьями, порою кажется, что выше этого и нет ничего. Нет, я говорю о духе и о силе духа, действительной силе духа, о которой говорил и Достоевский, с одним отличием: этому духу Бог - не нужен... ему достаточно себя самого, своего согласия с совестью.

Можно привести примеры и из 19 века, но человек был тогда погружен в социальную и духовную среду, еще не знавшую катастрофы - что имели, то и не хранили, и гораздо удивительнее, что, при всех разрушениях, мы встречаем в 20 веке те же, что были и раньше, благородство и великодушие русского человека, только уже совершенно безразличного к Богу и к своим духовным корням, простодушно уверенного в том, что в Бога верят лишь боящиеся смерти, или просто совсем ничего об этом не думающего. Ну верит кто-то и пусть себе верит; если для него это важно, я ему мешать не стану. Важно ведь не это, а важно, чтобы человек был хороший, жил бы по совести.

Жить по совести, следовать собственным представлениям о нравственной чистоте, о долге, о любви, о сострадании - и все, не нужно большего. Хранить живое сердце, помнить, что вокруг живые люди, а те, кто думает о Боге, те про людей вокруг забывают; ставить выше всего любовь, но хранить целомудрие и скромность, в чем и есть твоя честь, твое чувство собственного достоинства. Таков упоминавшийся мною герой Ролана Быкова, таков герой серьезных ролей Юрия Никулина. Я привожу примеры из советского кино, не сомневаясь, что все их помнят, пользуясь тем, что добротное киноискусство дает живые цельные образы.

Мы уже совершенно отвлеклись от Достоевского, но в том-то и дело, что нам только кажется, будто мы можем жить “сами по себе”, в стороне от Бога и от тех постановок вопросов, каким научил нас Достоевский. Нам казалось достаточно нашей культуры, нашего духовного богатства, но теперешний кризис как раз и показывает иллюзорность таких представлений.

Возвращаясь к образцам советского, принципиально не знающего Бога, искусства, я хотел бы снова привести пример из кино. Думаю, многим памятны два женских образа из фильмов Марлена Хуциева; на мой взгляд, несомненно, что каждый из них восходит к пушкинской Татьяне. Я имею в виду Татьяну из фильма “Весна на Заречной улице” и Лену из фильма “Июльский дождь”. Помните, чем кончается “Июльский дождь”? Она отказывает ему! Она другому отдана - не другому человеку, но другому, чистому отношению к жизни, она верна чувству подлинности, так это можно выразить. И этого чувства ей совершенно достаточно.

Вспомним живых людей, дорогих для нас, теперь уже как-то забывается, в какой степени дорогих! А ведь само их существование, одно лишь памятование о том, что вот, живут рядом люди, сохраняющие достоинство без всякой рисовки - так поддерживало нас в течение глухих беспросветных лет! Я имею в виду, к примеру, Дмитрия Сергеевича Лихачева и Булата Окуджаву. Приведу стихи Окуджавы из стихотворения, прямо посвященного чувству собственного достоинства. Оно заканчивается такими словами:

Чувство собственного достоинства - это просто портрет любви.

Я люблю вас, мои товарищи, - боль и нежность в моей крови.

Что б там тьма и зло ни пророчили, кроме этого ничего

Не придумало человечество для спасения своего.

В этих строках нет никакого кощунства, но, как и в случае с Фомой Пуховым, который на гробе жены колбасу резал, здесь также звучит откровенное отрицание какой-либо религиозности. “Спасение” - это одно из ненавистных понятий для российского интеллигентного человека, но спасение в чувстве собственного достоинства - это, конечно, можно.

“Если Бога нет, то все позволено”. Да, Достоевский выразительно показал это, история же показала это еще более выразительно, как Достоевский не мог и представить. Но это не обязательно так, потому что если Бога нет, то есть если вы изрекаете это в сердце своем, у вас все-таки могут оставаться и чувство собственного достоинства, и естественный нравственный закон, вложенный в сердце каждого человека. Именно к этому закону будет аппелировать Антихрист, найдет лучший способ аппеляции к нему. Гиперболически выражаясь, для каждого из нас совесть может выступать в роли нашего личного антихриста, ведь “анти” означает не “против”, а “ вместо ”! Живи по совести и держись подальше от Церкви. Зачем она тебе? Там загородили Христа обрядами, там тебя духовно закабалят, а жить по совести - это и значит быть свободным, и это-то и значит - жить по христианским заповедям. Что неверно, потому что Христос заповедал не только любить друг друга, но и верить в Него как в Спасителя, и предпочитать Его кому бы то ни было, не говоря уж о предпочтении Христа тому, что ложно. Когда на тайной вечери Он говорит ученикам (и всем нам) “мужайтесь”, то Он говорит совсем не о стоической верности по отношению к отвлеченной, абстрактной добродетели. Он говорит о верности Себе: “В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир” (Ио. 16.33).

Земля держится праведниками. Помните, как заканчивается фильм “Проверки на дорогах”? Герой Ролана Быкова, так и оставшийся в младшем офицерском звании, уж недалеко от Берлина, толкает автомобиль, который не заводится, ласково-задорно призывая толкать всем вместе. Конечно, этот кадр символический - на плечах такого человека войну и вытянули. Здесь мне видится пример безбожного праведника, которым все-таки держится земля. И, быть может, для России дело не в том, чтобы перестали бесчинствовать бесчинствующие, а в том, чтобы праведники (девять десятых из их десятка) перестали быть безбожниками, перестали довольствоваться жизнью по совести, но обратились бы к Богу Живому и истинному. Пока этого не произойдет, мы останемся скитальцами без роду и племени.

В этом слове, в образе духовного скитальчества русского культурного человека я и вижу правду, пророческую правду пушкинской речи Достоевского.

С удивительной любовью сказал Достоевский о неприкаянном, оторвавшемся от жизненных корней человеке. “Он пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно!” - говорит писатель об Алеко, но, конечно, не только об Алеко (26, стр.138). Также и слова об Онегине “это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь” (26, стр.140) приложимы не только к Онегину. Вот еще, из черновых набросков к пушкинской речи: “Не таков (как Чацкий, имеется в виду - А.М.) Онегин: это тип твердый, глубоко осмысленный, это истинное изображение страдающего, оторванного от русской почвы интеллигентного русского человека, живущего на родине как бы не у себя, желающего стать чем-нибудь и не могущего быть самим собою” (26, стр.219).

“Эти русские бездомные скитальцы, - говорит Достоевский - продолжают свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут” (26, стр.137). От себя добавим: они и не исчезли. Так же, как раньше, свобода творчества зачастую понимается у нас как с вобода скитальчества, и российскому творческому человеку она нередко дороже родного, святого пристанища, хотя впору уже и отчаяться. Но свобода искреннего отчаяния бывает дороже избавления от отчаяния, свобода погибнуть - дороже спасения. Русскому развитому душевно, образованному, мыслящему человеку мысль о спасении претит, а собственная гордость - приелась и уже не приносит радости. Он страждет от собственной искренности, он не знает ничего над собой, кроме “картонных небес” (выражение Татьяны Касаткиной) светской культуры, ему самому уже тесно и душно от этого, но он будет держаться “свободы выбора”, не замечая, что уже не оставил себе никакого выбора.

Но и тот, кто держится “просто жизни”, держится простых, насущных добродетелей - чувства долга, заботы о близких - и такой человек в наше тревожное время страждет без духовного пристанища, он и хотел бы найти его в том, что привычно считал для себя опорой (в жизни по совести без мысли о большем), и нет, не находит.

Перефразируя Достоевского, хотелось бы нашему скитальцу сказать такие слова: “Проснись, безразличный ко Христу человек! Не по грехам ли нашим нам воздается? Смирись, безразличный и гордый человек! Ты хотел бы считать себя воспитанным на русской литературе, но Писание так говорит ко всякому, кто считает себя духовно-богатым: “... ты говоришь: я богат... и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг” (Откр. 3.18). Смирись, гордый человек! Ты думаешь, что знаешь Христа, потому что тебе знакомы и страдание, и сострадание, но ты Его не знаешь, потому что относишься ко Христу как к брату, а Он не брат тебе, а Царь. Ты думаешь, что знаешь Евангелие, потому что ты переложил его для себя в удобоприемлемую хрестоматию нравственности, но действительного Евангелия, которое не подлежит переложениям и которого никто не может вместить, ты никогда не читаешь. Ты думаешь, что можешь судить о Церкви, потому что - ты в этом уверен - она не отвечает таким и таким твоим представлениям. Но ты судишь, не имея церковного опыта. Не молившись ни разу и не бывая в церкви, а если и бывая, то оставаясь сторонним наблюдателем, экскурсантом, ты судишь о жизни, в которой молитва, таинства, действие Божией благодати играют первую роль. Смирись, гордый человек! Не думай, что ты причастен к истине - она не в твоем безразличном сердце, и не за морями, и не у цыган, и не в поклонении народу, частью которого и ты являешься. Она и не в творчестве, если под ним понимать “самовыражение” и “самореализацию”. Истина - только у Того, Кто Сам о Себе сказал: “Я есмь путь и истина, и жизнь” (Ио.14.6), а ты к Нему безразличен ”.

Но сказать это только хотелось бы (я подчеркиваю то, что говорю в сослагательном наклонении), поскольку речь идет о вопросах, которые нельзя решать за другого. Невозможно безбожника призвать к обращению в веру, потому что он, хоть и не верит в Бога, но всем сердцем чувствует, что Бог попускает ему не верить, и никто не имеет права посягать на эту свободу. Невозможно упрекать за неверие - так же, как нельзя упрекать за отсутствие к кому-либо сердечной привязанности.

Невозможно вдохновенно призывать к покаянию, потому что это слишком серьезно, это связано с сердечным сокрушением и действительным смирением перед Богом. Зайдите в воскресенье в любую церковь и посмотрите издалека, как исповедуются дети, посмотрите, так скажем, на выражение их спины. Главное то, как они серьезны. Разве можно вдохновенно говорить об этом? Разве можно вообще об этом говорить? А суть - в этом.

Суть - в сердце и в том, что свято. А серьезное, бережное и благоговейное отношение к тому, что свято, есть только у Церкви. Говорить же о Церкви - весьма затруднительно. Среди болезней нашей культуры есть одна особая и давняя болезнь - экклесиофобия, боязнь Церкви, неприязнь к Церкви, неприятие всего, что относится к церковной жизни. “Принимаю Бога прямо и просто, а Церкви Его не принимаю, не признаю и не собираюсь признавать” - так относились и относятся к вере и Церкви многие наши соотечественники. С этим ничего не поделаешь, потому что в Церкви не ищут Бога, не ищут Христа, а ищут только повод для раздражения, для подтверждения своих предубеждений - понятное дело, повод находится. Так было во времена Достоевского, так же бывает и сейчас. Почему Достоевский в пушкинской речи, говоря о нравственном подвиге Татьяны, как бы отметает прямые религиозные соображения? “О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака - нет, этого я не коснусь” (26, стр.141). Почему он говорит здесь это свое характерное “О!”? Потому, наверное, что слишком знает, как отнеслись бы присутствующие ко всякому слову в пользу религии и церковных таинств, и святыня была бы отдана на осмеяние. К тому же он хочет быть услышанным.

Конечно, вера в народ неразрывно связана для Достоевского с верой в православие, русский народ для него - это православный народ. И, обращая внимание на святыни, он имеет в виду не что иное, как традиционную, церковную веру во Христа. Но упование его - на то, что через народ, через уважение к нему и его святыням, многие придут ко Христу. Это были несбыточные мечты.

Достоевский умер через полгода после пушкинских московских торжеств, а через месяц после его кончины был убит император Александр Второй. Бог избавил Достоевского от того, чтобы он стал свидетелем этому событию. Россия сокрушалась - Спас на крови в Петербурге был выстроен на народные средства. Но образованное общество от своих мечтаний не отказалось, к цареубийцам многие относились с глубоким уважением, как к служителям идеи, к страдальцам за Россию, и слова Желябова о Христе, в его последней речи на суде, это общество приняло с восторгом - как подтверждение верности такого отношения. Может быть, именно тогда, именно с этого восторга катастрофа 1917 года и стала неизбежной. Мы не увидели в убийстве царя Освободителя цены своим революционным, “освободительным” мечтаниям, и должны были увидеть эту цену уже полным, развернутым образом - что и развернул нам двадцатый век.

Вы помните, конечно, рассказ Достоевского, в “Дневнике писателя”, о том, как однажды Белинский устыдился своей хулы на Христа и согласился с тем, что, живи Христос в наше время, Он стал бы во главе революционного движения. Заметим, что именно так звучит упоминание Христа и в приведенных выше воспоминаниях Петра Лаврова о пушкинской речи Достоевского. Но и Достоевский не мог бы представить, что именем Христовым будут освящаться убийство и злоба. В “Двенадцати” Блока - “Черная злоба / Святая злоба”. В Нижнем Новгороде, в картинной галерее, висит картина художника Синебрюхова: “Христос на баррикадах”. На картине изображена разгромленная баррикада, убитые рабочие в трагических позах и сошедший на баррикаду - Иисус Христос. Верно и то, что даже Достоевский не мог представить, как это российская культура придет к состоянию, когда произведение Леонида Андреева “Иуда Искариот” (в котором Иуда оказывается спасителем мира) станет для нее вполне естественным.

Только Церковь сохраняла верность Христу живому и истинному, и засвидетельствовала эту верность сотнями, тысячами российских новомучеников. А это ведь были люди, воспитанные в той, “государственной” религии, в той Церкви 19 века, к которой с таким пренебрежением относились современники Достоевского. Да и сейчас Церковь 19 века принято считать идеологическим придатком авторитарного государства.

Но и тогда, и сейчас только в Церкви жило и живет не мечтательное, но благоговейное, верное отношение ко Христу как к Царю и Богу. Только Церковь не мечтательно, но и милосердно, и трезво относится ко всякому человеку, и простому, и образованному. Только Церковь отвечает за собственные слова, ибо они обеспечены кровью мучеников и 2000-летним исповеданием. Только Церковь ясно говорит об условии возрождения России: без покаяния Россия не возродится. Покаяние же вовсе не означает какого-то особого, неестественного раскаяния и, хотя означает многое (соответствующее греческое слово в Писании переводится как “обращение”), начинается просто с правдивости перед собою, с отказа от беспечности и с обращения к нашим святыням. Только Церковь сберегает святыни, только Церковь причастна к тому, что свято, и поэтому она называется святой, а не потому, что безгрешна. Церковь торжествующая, небесная, конечно, безгрешна, но Церковь в земном существовании, будучи солью земли, разделяет и немощь человеческую.

Важно то, что искать в ней. Если вы ищете в ней картинок для умиления верой простых людей, вы найдете для себя такие картинки. Если вы ищете в ней Христа, вы действительно встретите Христа. Можно сказать, что это значит, но лучше лишь указать на то, что для каждого человека это - внятно. И все встает на свои места. И Достоевский оказывается прав: действительно, стоит со вниманием и уважением отнестись к вере простых православных людей, стоит поучиться у них терпению, благожелательности, целомудрию, скромности, благоговейному, бережному отношению к святыням, чувству собственного достоинства. Но понять это можно только в Церкви. Лишь примирившись с Богом и примирившись с Церковью, становишься частью народа, православного народа, и обретаешь большее, чем можно было подумать: отечество небесное и отечество земное, укорененное в отечестве небесном и уже состоявшееся. Ибо, что бы ни было дальше, но в своих святых Россия уже сбылась. И в этом конец скитальчеству.

Татьяна Касаткина. Есть ли какие-то вопросы к докладчику? Вообще, я бы попросила Андрея далеко не уходить, чтобы быть готовым отвечать на вопросы. Если пока нет желающих, то я бы начала, потому что у меня была возможность ознакомиться с докладом предварительно, поэтому я, наверное, нахожусь в более выгодном положении, чем вы. Я бы хотела вернуться, собственно, к Достоевскому от рассуждений о нашем нынешнем состоянии, потому что, может быть, и он тоже о нем рассуждал. Вообще, вы знаете, у меня было ощущение, особенно сейчас, при исполнении доклада, что мы сейчас живем в эпоху тех же самых споров, что и тогда, вокруг речи Достоевского: тут и Леонтьев, то есть – его позиция – прозвучал, тут прозвучал и тот самый господин Градовский, ответ которому Достоевский напечатал в приложении к изданию “Пушкинской речи”. Дело в том, что когда в докладе говорится: “иногда можно встретить утверждение, будто Церковь - это сердце народа или его духовное ядро”, - так это утверждение не просто можно встретить, а его можно встретить как выраженное и высказанное Достоевским. Ф.М. именно это и утверждает, и поэтому ставит дело совсем в иной перспективе, чем было представлено в докладе. Вот он пишет: “Эти убеждения формулировались всегда и везде в религию, в исповедание новой идеи, и всегда, как только начиналась новая религия, так тотчас же и создавалась граждански новая национальность. Взгляните на евреев и мусульман: национальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из закона Авраамова, а национальности мусульманские явились только после Корана. Чтоб сохранить полученную духовную драгоценность, тотчас же и влекутся друг к другу люди, и тогда только, ревностно и тревожно, “работою друг подле друга, друг для друга и друг с другом ” (как вы красноречиво написали), - тогда только и начинают отыскивать люди: как бы им так устроиться, чтобы сохранить полученную драгоценность, не потеряв из нее ничего, как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир, в самой полной ее славе, ту нравственную драгоценность, которую они получили. И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность, а вместе падал и весь ее гражданский устав, и померкали все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться. В каком характере слагалась в народе религия, в таком характере зарождались и формулировались и гражданские формы этого народа. Стало быть, гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят (…) Когда же утрачивается в национальности потребность общего единичного самосовершенствования в том духе, который зародил ее, тогда постепенно исчезают все “гражданские учреждения”, ибо нечего более охранять. Таким образом, никак нельзя сказать то, что вы сказали в следующей вашей фразе: “Вот почему в весьма великой степени общественное совершенство людей зависит от совершенства общественных учреждений, воспитывающих в человеке если не христианские, то гражданские доблести”” (26, 165 – 166).

Это к тому, что в докладе говорилось о том, что можно сохранять все это и post factum.

““Если не христианские, то гражданские доблести!” – продолжает Достоевский. – Разве не виден тут ученый нож, делящий неделимое, разрезающий целокупный живой организм на две отдельные мертвые половинки – нравственную и гражданскую? Вы скажете, что и “в общественных учреждениях” и в сане “гражданина” может заключаться величайшая нравственная идея, что “гражданская идея” в нациях уже зрелых, развившихся, всегда заменяет первоначальную идею религиозную, которая в нее и вырождается и которой она по праву наследует. Да, так многие утверждают, но мы такой фантазии еще не видели в осуществлении. Когда изживалась нравственно религиозная идея в национальности, то всегда наступала панически-трусливая потребность единения, с единственною целью “спасти животишки” – других целей гражданского единения тогда не бывает. Вот теперь французская буржуазия единится именно с этою целью “спасения животишек” от четвертого ломящегося в ее дверь сословия” (26, 166 – 167).

Ну и так далее – до “были бы братья, будет и братство”. Известная, я бы даже сказала, знаменитая, хотя и менее знаменитая, чем “Пушкинская речь”, речь-ответ Градовскому. Мне хотелось бы сказать об изменении перспективы, которая этими словами Достоевского задается. Дело в том, что не может сразу измениться, исчезнуть, в один миг пасть то, чем нация живет долгие столетия своего существования. Это всегда совершается в поколениях. И поэтому следующее поколение живет – как бы без Бога, но с нравственностью – живет, как своего рода срезанный цветок. Даже второе поколение еще успеет что-то захватить. А вот дальше – это уже все истощается окончательно, не становится это, не является это национальной чертой, и никогда Достоевский этого не утверждал. А именно утверждал, что как только вот это – объединяющая религиозная идея – рухнет, так и все рухнет, потому что народ-то сформировался вокруг нее, а не как такое отдельное этническое образование, которое, что бы не случилось, непременно и сохранит все свои черты.

И еще мне хотелось бы сказать по поводу высказывания о том, что “Достоевский поклонялся народу, как детям”. В том-то и дело, что именно не как детям, а как, может быть, единственным взрослым в той ситуации. Опять-таки, если читать ответ господину Градовскому, станет предельно ясно, что именно интеллигенция – это люди, которые принципиально не взрослеют. Мы и сейчас это видим, и в 19 веке это было вполне понятно. Это именно и есть те дети, которые сохраняют детскость свою, и свои детские игры до могилы, до последнего шага. И к народу именно как к взрослому – взрослому в христианской своей вере – Достоевский и предлагал оборотиться. В докладе перспектива была показана та же, что и в сборнике “Вехи”, - начало педократии, или даже уже расцвет педократии, который отмечал Булгаков – но он-то отмечал это как болезнь интеллигенции и по отношению к молодежи собственного круга. Но Достоевский указывал на иное – на оставшееся еще взрослое состояние в человечестве, но оно было именно там – в народе.

Вот эти две вещи мне хотелось бы отметить, и отметить именно как вопросы к докладчику, потому что эти вещи, мне кажется, требуют своего включения в ход его размышлений.

Если Андрей не хочет сейчас отвечать, то он может как-то суммировать несколько выступлений.

Слово предоставляется Людмиле Ивановне Сараскиной.

Людмила Сараскина. Очень интересный доклад, который вызывает бездну вопросов. Он настолько многомерный, и очень полемический, и очень публицистический, не камерный, а обращенный во всю ту проблематику, которой и тогда жили, и сейчас мы живем. Но – мне кажется, что для того, чтобы с этой проблематикой работать в русле Достоевского и обращать ее в современность, докладчику – и всем нам, кто этой проблематикой занимается – нужно ответить самим себе на следующий центральный вопрос. Вопрос заключается в следующем. Вот народ. Если мы, по отношению ко времени Достоевского, являемся каким-нибудь шестым или седьмым поколением, то можно конечно говорить о смене поколений. Но вопрос не в смене поколений. Он состоит в гораздо более трагическом положении того народа, который есть сейчас, по сравнению с тем народом, к которому апеллировал Достоевский. И в правомочности их отождествления. Достоевский верил в народ: в тот народ или в этот народ, который сейчас? Почему я так говорю? Для меня это – огромная проблема. Она заключается в следующем. Народ, который прошел через самые невероятные искусы, трагедии и кровопускания, народ, которому четыре раза, по крайней мере, - здесь сидят историки и филологи, и я не буду пояснять, что я имею в виду, - не просто сделали кровопускание, не просто перелили, а выпустили всю кровь. Остался ли он прежним народом? Почему я так задаю вопрос? Для Достоевского вопрос “народ в революции” был всегда центральным. Его революционер, его Нечаев в черновиках к “Бесам” записывает такую фразу, в обсуждении грядущей революции: “в ходе достижений революции народ изменяется органически”. Органическое изменение народа, человека является задачей и вожделенным результатом для такого радикального революционера. И мы знаем, что эти радикальные революционеры победили, они это сделали. И вот теперь вопрос: является ли народ, которому выпустили всю кровь, тем же народом, который был для Достоевского народом-богоносцем. И вправе ли мы говорить об этом так же, как мы говорили бы об этом во времена Достоевского. Не оказываемся ли мы в ситуации, когда русский народ Достоевского и русский народ – мы, это как греки и древние греки. Это не шутка и не каламбур, для меня это очень большой вопрос.

Ваш доклад – это в значительной мере проповедь. Пламенная проповедь мирянина. Это не доклад камерно-научного плана, это проповедь уверовавшего человека, что делает Вам честь, как делает Вам честь и то, что Вы отваживаетесь на такой жанр. Потому что отважиться на такой жанр – знаете, как говорят, что поэзия должна быть глуповата, то есть она должна быть сверх- чиста и наивна, то есть должна отвергнуть все задние мысли и идти в чистом виде – так что я Вас поздравляю с этой проповедью, но – идя на такой риск, на риск такой проповеди, как вы себе сами отвечаете на этот вопрос? Можете ли Вы от чистого сердца и из глубины души – поскольку Вы проповедником выступили сейчас – так вот и сказать: да, действительно, мы – тот народ. И мы можем экстраполировать на себя все те качества народа, которые Достоевский на свой народ возлагал. Его и тогда упрекали, что он народ идеализирует. Можем ли мы присваивать себе все те свойства, которые Достоевский видел в народе, или не имеем права, потому что мы переродились, органически? Это трагедия жуткая, но это факт. И мы живем в этом. Вы, кстати говоря, очень здорово описали те состояния безрелигиозности, состояния без Христа, внецерковности и прочее. Я даже скажу более. Вот когда Вы говорите: пребывание в церкви, вот только церковь… Я недавно прочитала в одном сборнике, который вышел в Петербурге, потрясшую меня вещь (я всегда это смутно чувствовала, но всегда сама себе боялась об этом сказать), и вот недавно я прочитала в сборнике, это цикл сборников под названием “Богословие после Освенцима и Гулага”. Там статьи раввинов, лютеранских пасторов, православных священников – людей разных конфессий, которые обсуждали что такое христианство, вообще состояние в вере, после того, что явил нам ХХ век, переступивший все пороги, все сумасшедшие предположения авторов 19 века. Что это такое? И вот там речь идет о том, как сегодняшнему человеку трудно, вот тому самому человеку, органически переродившемуся – не по своей вине, а по вине своей судьбы – как трудно этому человеку с чистым сердцем прийти в церковь, воцерковиться, жить церковной жизнью. Почему ему трудно? Потому что он получил какое-то образование, он получил какие-то представления, он разрывается между теми идеальными представлениями о той церкви Достоевского – и той церковью, которую он видит. Как ему трудно вот этого батюшку, неграмотного, необразованного – я вспоминаю наше путешествие прошлым летом на конференцию фетовскую в Курск, мы приехали в Курск и у настоятеля кафедрального собора, того самого собора, с колокольни которого ребенком падал Серафим Саровский, и упал и не разбился, так вот, настоятель этого собора, сорокалетний, наверное, батюшка, он не знал слова “Фет”, вообще – как трудно человеку прийти к такому батюшке и быть настолько смиренным, настолько подавить в себе все свои чувства, ну, знаете, там “я образованный, я знаю, кто такой Фет, а батюшка не знает, как я могу ему довериться” - это очень трудно. Так вот в этой книге я прочитала, что, может быть, мы живем в такое время, когда не только народ органически изменился, но и церковь, церковь как институт, не как тело Христово, так органически изменилась, что, может быть, человеку, попавшему в такое состояние и переживающему такое состояние, лучше остаться один на один с Богом, без церкви, без посредника, потому что этот посредник сейчас способен отвратить человека от церкви. Это тоже вопрос, я не решаю эти вопросы. Это вопросы, которые стоят передо мной. Я не знала, что они будут сегодня поставлены. Но я не могла бы ответить ни на один вопрос в рамках Вашего доклада, не поставив все те вопросы, которые я здесь изложила.

Т.К. Спасибо.

Павел Фокин. Поскольку у нас уже началась своеобразная дискуссия, и вопросы, действительно, не простого плана, а развернутые и проблемные, то я и хотел выступить с размышлением, которое в себе содержит широко развернутый вопрос. Но я хотел начать с замечания по отношению к докладчику, с опровержения одного из главных его тезисов: о том, что по отношению к народу Достоевский был мечтателем. Достоевский, прошедший “Мертвый дом” - и об этом он всегда напоминал – что он народ знает не понаслышке, и знает не пейзан, вызывающих романтическое мечтательное чувство, а видел народ, в самом его кромешном виде, он не мечтатель, он, как раз, реалист – и здесь я хочу напомнить “Дневник писателя” за 1876 год (март или февраль), в котором есть статья, замечательно называющаяся “О необходимом контракте с народом”. Здесь Достоевский пишет о том, что мы должны – “мы”, имея в виду образованное общество – мы должны преклониться перед правдой народа, принять все идеалы его даже в том ужасном случае (говоря “ужасном”, он иронизирует), если эта правда проистекла из “Четий-Миней”, но с непременным условием, и это sine qua non, пишет он, чтобы народ принял то, что за двести лет мы, образованное общество, приобрели. Таким образом, Достоевский не идеализирует народ. Он говорит о необходимости сотрудничества двух частей нации: народа, так называемого, под которым он понимал крестьянское сословие, и образованного класса. О сотрудничестве с неизменным признанием правды как той, так и другой стороны, каждая сторона должна принять эту правду. И только в этом случае возможен выход из того кризисного состояния, в котором оказалась нация тогда, в 19 веке. Свидетелем этого кризиса и оказался Достоевский, он зафиксировал его в своем творчестве, кризиса, когда нация, действительно, распалась на две половинки, на две составляющие. Говоря о духе народном, говоря об идеалах народных, Достоевский, как мне представляется (и не только мне представляется, это проявлено и в художественных произведениях, “Дневнике писателя” и замечательной его небольшой новелле “Мужик Марей”), имел в виду, в первую очередь, что она заключается в органической религиозности народа, которая содержательно, так сказать, является православной религиозностью, но вот в том метафизическом взгляде на действительность, в той вертикали, которая присутствует в поведении, в восприятии мира народом: нет ни одного преступника, который бы сказал о себе – “я прав”, “так должно быть”. Каждый преступник знает, что он греховен, пишет Достоевский. Как мне кажется, самое главное для Достоевского в народном духе – это постоянное пребывание и жизнь в том мире, где есть не только дольнее, не только социальная жизнь, не только, так сказать, классовая борьба, но и есть борьба добра и зла, есть борьба бесов и ангелов, и, естественно, высшая вертикаль и самый злобный демон-искуситель. Но вопрос о Достоевском как мечтателе, наверное, действительно, возникает на фоне ХХ века и 17 года: а как же так, народ не уберег ни этой своей народной веры, ни России? Но, мне кажется, что здесь не в Достоевском беда. А в том, что вот этот пророческий контракт, как он его назвал, юридическим таким термином, не состоялся, не был заключен, никто не захотел его заключать. И народ продолжал погружаться в пучину разврата и искуса, который шел из земной жизни, а интеллигенция, если и преклонялась перед народом, то лишь романтически-мечтательно преклонялась перед народом, ни в коей мере не воспринимая вот этой подлинной основы народного духа. И третий момент – продолжая размышления Людмилы Ивановны о том, каков народ нынешний и народ Достоевского. Для меня это тоже очень болезненная тема, очень остро переживаемая, и я вообще придерживаюсь самого радикального взгляда в этом плане: что нынешняя Россия – это не Россия вообще, в том плане, в каком она была, что Россия погибла в 17 году, ну это мои личные взгляды, но, в то же время, я, слушая выступление и те примеры, которые приводились из советской литературы и из советского кино, я подумал, что наверное нужно быть осторожным с этим материалом, потому что это все-таки искусство не реалистическое, это социалистический реализм, то есть заданное искусство, это искусство с определенной идеологией, и это искусство, выстраивающее определенный образ так, как ему хочется, а не так, как есть на самом деле. И, мне кажется, что мы приблизительно не знаем (это проблема историков и социологов), что же на самом деле было, и что на самом деле есть: каков он – народ, и отношение его и к Христу, и к вере, и к церкви, и так далее. Я думаю, по личному опыту те, у кого отцы или деды были на войне, знают их отклики об этой войне и о том искусстве, которое об этой войне создано. И о неадекватности этого искусства этой войне. Поэтому, мне кажется, нужно быть осторожнее с этим материалом и, если уж заниматься этой проблематикой, работать все-таки не с советским искусством, а с какими-то более реальными документами, материалами, свидетельствами, которых сейчас появляется все больше и больше. Спасибо.

Т.К. Спасибо.

Карен Степанян. Вы знаете, у меня нет концептуального выступления, у меня несколько частных соображений. Здесь действительно были затронуты проблемы, над которыми мы все думаем, мучаемся, и у меня несколько откликов на то, что здесь прозвучало, не связанных какой-то общей темой. Первое – относительно коммунизма и относительно тех жестких инвектив, которые были высказаны в докладе в адрес коммунизма. Я тоже об этом долго думал – и в связи с пророчествами Достоевского о том, что коммунизм победит на Западе, а Россия устоит, и как это получилось в действительности. Мне кажется – при том, что, наверное, ни у кого из сидящих сейчас в зале нет добрых чувств к коммунизму или к советской власти – мне кажется, что это было органичным для России, и что Достоевский здесь не ошибался. Мне кажется, что коммунизм в его российском изводе, если так позволено будет выразиться, это есть то самое искание Царства Божия, которое Достоевский видел в народе, просто это искание Царства Божия на земле, это искус постоянный для всякого верующего человека и для всего народа, и Достоевский не был от него свободен, за что его упрекали богословы, – это искус построить Царство Божие на земле, здесь и сейчас, чтобы построить его и увидеть его, и все Божественные заповеди воплотить здесь, на земле, не дожидаясь Небесного Царства. И то, что это произошло так, как это произошло в России, с невероятным количеством жертв, с таким отданием самого себя, ведь весь народ отдал всего себя за эту идею, - мне кажется, что это и есть христианское, еретически христианское искажение этой идеи построения Царства Божия на земле. Потому что настоящий-то коммунизм, он сейчас существует на Западе, настоящий коммунизм – это приоритет материального благосостояния над духовным, это, в первую очередь, материальное бытие, которое определяет все остальное. Бытие определяет сознание – основной постулат коммунизма осуществлен на Западе, и то, что Достоевский писал о том, что коммунизм победит на Западе – он и победил! И когда мы говорим о том, что как же Достоевский говорил о нашествии победившего социализма – а Россия устоит, в моем представлении, может я ошибаюсь, но в моем представлении это произошло в середине ХХ века, это нашествие национал-социализма на Россию, и то, что все эти волны разбились об утес России. И здесь мне хочется сказать, что мы очень часто говорим, что Россия в ХХ веке оказалась без Христа – не знаю, я бы так не сказал. Да, действительно, произошел разрыв с церковью, но победа в Великой Отечественной войне – это было соборное деяние народа, и иначе, если бы это не было соборным деянием всего народа – в том числе коммунистов и не коммунистов, верующих и неверующих – этого бы не произошло. Это и есть пример соборного деяния народа – и это есть пример осуществившегося пророчества Достоевского. И когда Достоевский писал, что, действительно, в будущем будут противостоять друг другу две силы – христианство и коммунизм, и противоборством этих сил определится судьба мира – это мы сейчас и видим, действительно, это коммунизм, который победил и торжествует на Западе, и это христианство, Православие, которое возрождается сейчас в России, и именно противоборством этих сил и определится будущее мира. Так что здесь Достоевский был прав.

Дата добавления: 2015-08-29