Вспышка.
Это самый ужасный сон из всех ужасных снов Фрэнка.
Он снова замечает в дверном проёме лицо Джерарда, которое выражает... беспокойствие? Наверное, от этого сна он должен сейчас лежать со стояком, но нет - вместо него Фрэнк очнулся в холодном поту.
Можно сказать, что всё почти хорошо – безусловно, Фрэнк по-прежнему помнит ночь, в которую он всё равно что официально признал своё поражение, но…
Может, в этом всё и дело.
Может, дело совсем и не в этом.
Дело именно в ошейнике Фрэнка – главным образом в нём: он начинает иначе на него реагировать, по правде говоря, это начинается ещё до того случая, но именно после него Фрэнк обращает на это внимание. Что-то не так – почти неуловимо, почти не отличаясь от того, что было раньше, и всё же – не так. Прожив с эффектами препарата Джерарда столько времени, Фрэнк может с уверенностью сказать, что отклонения в них ему не померещились.
– Послушай, эта жидкость, ну, которая заставляет нас... ночью, – он криво ухмыляется, потому что язык с трудом поворачивается во рту – это далеко не та тема, на которую он хотел бы шутить, – не хочешь мне о ней рассказать побольше?
Джерард изумлённо вскидывает брови.
– Тебе мало того, что ты знаешь?
– Да не то чтобы, в принципе, даже больше, чем достаточно, – фыркает Фрэнк, заставляя себя встать на ноги и с вызовом глядя на Джерарда. Тот смотрит на него с нарастающим раздражением.
– Тогда с чего такой вопрос, Айеро? – он с видимым недовольством складывает руки на груди, и Фрэнк неосознанно повторяет этот жест.
– Возможно, с того, что я хочу знать, что со мной происходит, – тихо говорит он, с трудом сдерживая себя.
Джерард по-прежнему не понимает – или делает вид, что не понимает. По крайней мере, он хмурится и сердито дёргает ртом, явно теряя терпение.
– И что же с тобой происходит, дорогой? Я умираю от желания узнать!
– Не делай вид, что ты к этому не причастен! – шипит Фрэнк, не выдерживая. – Что ещё ты со мной сделал?! Тебе мало того, во что ты меня превратил?! Я хочу знать – я не идиот, придурок, я чувствую, что оно работает по-другому! Во мне что-то меняется, и я хочу понять, что!
Возможно, он ожидал пренебрежительного фырканья и очередного обвинения в тугодумстве с последующим за ним объяснением.
Возможно, чего-то ещё.
Но уж точно вряд ли того, что Джерард изумлённо распахнёт глаза и попятится назад, слегка приоткрыв рот и глядя то на Фрэнка, то, почему-то, на его живот.
– Что?! – восклицает Фрэнк.
– Я… слышал у Рэя, что у препарата есть побочные эффекты, – медленно и негромко говорит тем временем Джерард, облизывая губы и снова переводя взгляд с лица Фрэнка на его живот. – Но я не думал… Это ведь пробник, я не знал, что они могут коснуться тебя, – почти шёпотом заканчивает он, осторожно делая шаг ближе.
Он пытается открыть рот, чтобы что-то сказать – хоть что-то, спросить, какие эффекты, почему они не должны были его коснуться – но у него не выходит.
Джерард продолжает сам:
– Это же пробник, – повторяет он с почти детским непониманием, и вопрошающе смотрит на Фрэнка. Не зная, зачем, Фрэнк кивает. Джерард снова переводит взгляд вниз. – Я был уверен, что тело не отреагирует на него... Ведь мужчины не умеют… приспосабливаться для вынашивания детей.
Если и есть место, откуда больше некуда падать, то Фрэнк уверен, что на этот раз достиг его.
Мир темнеет у него перед глазами.
Началось МБ, друзья!:З
9 часть
Вопреки ожиданиям, Фрэнк не теряет сознание.
Лучше бы потерял.
Ему гадко осознавать услышанное, поэтому он будто на несколько секунд отключается из реальности, приводя себя в мир каких-то приятных ощущений. Но это же только иллюзии.
Он оступается, спотыкаясь на месте, и на секунду замирает, глядя в пол и часто моргая, пытаясь справиться с внезапным головокружением и избавиться от точек перед глазами; он чувствует себя… заторможенно, пожалуй – он понял, что сказал Джерард, но смысл слов не до конца зафиксировался в его сознании.
К сожалению, это быстро проходит.
– Приспосабливаться… для чего? – медленно, тихо повторяет он, поднимая взгляд. Джерард по-прежнему стоит там же, где и стоял, и на его лице по-прежнему то же открытое выражение – слишком искреннее, слишком удивлённое для маньяка. – Для чего?!
И его прорывает.
Постоянное напряжение, постоянный стыд, ненависть к себе, боль, унижение, одиночество, даже страх – всё, что Фрэнк тщательно запирал на замок те два месяца, что он провёл в роли пленника Джерарда, вырывается наружу, выливаясь в истеричный смех, сотрясающий всё тело. Это – давно подавляемые приступы паники, это – всё то несказанное, что он проглотил за время игры в послушного раба.
Он смеётся. Складываясь пополам, хватаясь за живот, задыхаясь, не чувствуя, как текут по щекам слёзы – смеётся. Он хохочет, когда Джерард оказывается рядом и вздёргивает его на ноги с колен – он даже не заметил, когда успел упасть – и рыдает сквозь смех, когда этот псих что-то шипит ему в лицо.
– Ты… ты… – задыхается он, хватая воздух, которого слишком мало, ртом, словно рыба, выброшенная на берег из воды. Смех проходит так же неожиданно, как начался, и его лицо искажает гримаса ненависти. – Я ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу!... Ты поганая тварь, не человек даже, ты больной ублюдок, который вымещает на других свои комплексы – ты – ты…
– Детка, – предупреждающе рычит Джерард, встряхивая его за плечи, но Фрэнк не чувствует этого. Его затопляет эмоциями изнутри, вместе с ненавистью последних месяцев из глубин памяти всплывают старые, потёртые кошмары – он задыхается, говоря слишком много, слишком быстро, и чувствует во рту вкус ржавой воды, мешающийся с кровью из разбитых губ, у него рябит перед глазами – и он почти наяву видит тканый мешок, надетый ему на голову.
– А ты наверняка почти поверил, да? Поверил, что я подчинился тебе?! Ты так наивен для того, кто считает себя мастером всей этой херни криминальной, я никогда не собирался…
– Айеро!
Звонкая пощёчина перебивает его, не даёт закончить, и Фрэнк со свистом втягивает в себя воздух, задыхаясь, падая в пучину пережитых ужасов, и он бы упал, если бы Джерард не удерживал его на месте, но Джерард, конечно же, не оставит его так просто, на это было бы глупо надеяться, и его руки – его руки почему-то обхватывают голову Фрэнка, надавливают на виски – и в следующий момент прошлое тускнеет и растворяется перед глазами.
Прошлое отступает, поджимая хвост, убирается прочь, унося с собой кислый вкус изо рта и давящую боль из груди.
Кто-то рвано выдыхает перед ним, и Фрэнк, моргнув, наконец-то видит настоящее – видит Джерарда, на лице которого на секунду мелькает боль, которая тут же сменяется яростью.
– Ты…
– Достаточно! – рявкает Джерард, отшвыривая Фрэнка на просторный диван и тут же оказываясь сверху. На секунду Фрэнк в ужасе думает, что он собирается – собирается – но Джерард зажимает ему рот ладонью, стоит ему попытаться что-то сказать, и продолжает: – Ты идиот, дорогой. Для того, кто так гордится своим разумом… Я даже не буду спрашивать, всерьёз ли ты считаешь, что я поверил в твою игру, потому что ответ, полагаю, меня разочарует, – шипит он, сверкая глазами, и ядовитая зелень почти ощутима, и Фрэнк не хочет этого признавать, но ему страшно.
– Есть пословица, Фрэнки, – говорит Джерард, по-прежнему удерживая его на месте, и от пальцев, впивающихся в челюсть, наверняка останутся новые синяки – правда, сейчас это меньше всего беспокоит Фрэнка. – «Чем бы дитя ни тешилось», знаешь её? Мне плевать, как ты будешь себя вести, всё останется, как есть, пока ты не делаешь глупостей, а если ты будешь их делать, я убью тебя.
Это страшно – потому что нет никакой театральной паузы, нет никаких особых интонаций, он говорит об этом спокойно и просто, так, что становится ясно – его рука действительно не дрогнет, реши Фрэнк перестать изображать из себя его игрушку.
Ведь это только начало, не так ли?
10 часть
Так, может, ничего и нет?
Может, это тупая шутка, потому что нечего было ответить?...
Эта надежда – тусклая и слабая, она держится ни на чём, да и не держится почти; вместе с ней тут же всплывает в голове светящееся лицо Джерарда, его полный какой-то странной эмоции взгляд, направленный на живот Фрэнка, его почти бережные прикосновения – и этого, в общем-то, достаточно, чтобы убить последний ничтожный шанс на то, что подозрения Джерарда не оправдались.
Можно обманываться тем, что он просто испытал облегчение, просто был рад – по тем же причинам, что и Фрэнк, но правда в том, что тогда его радость – если это была радость, если он всё же способен на радость – была бы другой.
Не такой… светлой.
Просто не такой.
– Если ты сейчас не пошевелишься, я решу, что ты сдох, милый, – скучающе сообщает Уэй, когда ему надоедает ждать. Фрэнк вяло поворачивает голову в его сторону, окидывая возвышающуюся над старым диваном фигуру пустым взглядом; лицо Джерарда ничего не выражает, но в глазах нет привычной стены, скрывающей все эмоции, и хотя Фрэнк всё равно не может их прочитать, это странно.
– Поднимайся.
Можно повиноваться, можно остаться на месте. Фрэнки не видит большой разницы. Он садится, чувствуя, как ноют затекшие мышцы и как на секунду темнеет в глазах от изменения положения; наверное, он действительно долго так пролежал.
– Да что с тобой такое, Айеро? – раздражённо закатывает глаза черноволосый, хватая его за воротник рубашки и заставляя встать на ноги. Фрэнк встаёт – другого выбора всё равно нет – и спотыкается, единственное, что удерживает его на месте – сильные руки этого психа. – С чего бы такая инертность?
Фрэнк устало смотрит на него снизу вверх – едва ли не впервые на самом деле замечая, насколько выше него Джерард. Он дёргает плечом и опускает взгляд, не видя смысла что-либо отвечать.
Джи странно смотрит на него, а затем толкает к стулу.
– Ешь, – приказывает он, указывая на поднос – очевидно, Майки или сам Джерард заходили какое-то время назад, но Фрэнк пропустил их появление. У него нет аппетита, у него, кажется, вообще больше ничего нет – но под непререкаемым взглядом он послушно начинает есть, не чувствуя вкуса.
Когда его тарелка пуста, Джерард сам неожиданно наклоняется, оказываясь на одном уровне с Фрэнком, и настойчиво разворачивает его лицо к себе за подбородок.
– Что происходит, м?
Мягко говоря, это не совсем тот вопрос, которого ожидал сам Фрэнк.
В голосе Джерарда – почти тревога; конечно же, Фрэнк понимает, что это не так – а с чего бы вдруг маньяку беспокоиться за свою игрушку – но если бы на его месте был кто-то другой, то это определённо можно было бы принять за… участие. Фрэнк медленно моргает, не понимая, чего он от него хочет; он молчит – но Джерард, как ни странно, тоже ничего не говорит, с неожиданным терпением ожидая ответа.
В конце концов в голове у Фрэнка что-то щёлкает, и он отводит взгляд, дёргая головой, чтобы высвободить подбородок.
– Скажи, что это неправда, – хрипло говорит он. – Скажи, что это был розыгрыш, шутка, наказание, что угодно, – он снова поднимает глаза на непроницаемое лицо черноволосого, и сам чувствует, как жалко звучат его слова – как дрожит голос, как напряжено всё тело в надежде и одновременно – в страхе.
Джи резко выпрямляется, и там, где только что было почти беспокойство, теперь только холод и отстранённость.
Фрэнк просто не хочет верить. И всё...
Он не хочет верить в то, что видит в глазах Джерарда – не хочет верить, что вообще возможно что-то подобное, не хочет верить, что это возможно с ним, потому что это невозможно. Так не бывает. Мужчины не бывают беременными!... Фрики и музыканты не залетают от психованных придурков!...
И всё-таки где-то в глубине души он понимает, что это так, и что это, похоже, уже никак не изменишь.
– Лучше смирись с этим, детка, – холодно говорит Джерард, складывая руки на груди. Фрэнк чувствует, как снова подкатывает к горлу истеричный, нервный смех, но рассмеяться не успевает – острая игла впивается в бледную кожу на шее, весь момент смывает волной жаркое возбуждение, и он закашливается воздухом, со свистом вдыхает и чувствует, как постепенно мысли отступают на задний план.
Джерард помогает ему подняться и вернуться на кровать, где Фрэнк раскидывается под ним, бесстыдно хныча и разводя ноги в стороны; если Джерард чуть более нежен, чем обычно, и если прежде, чем войти в Фрэнка, он задерживает руки на его пока ещё плоском животе, то сам Фрэнк никак это не комментирует, а, возможно, даже и не замечает.
***
Несколько следующих месяцев – один, два? Больше? – проходят для Фрэнка словно в тумане.
Разговор с Джерардом – его слова – то, что, как он утверждает, происходит – кажутся частью какого-то абсурдного сна, оксюмороном, привидевшимся в горячечном бреду, чем-то настолько нереальным, что хоть на секунду усомниться в невозможности этого кажется просто смешным. В конце концов, серьёзно, ребёнок? Ребёнок? У Фрэнка чёртова Айеро?...
Это звучало бы смешно и раньше, потому что Фрэнк – сам Фрэнк никогда не собирался заводить семью и уж тем более – детей, он просто не тот человек… он просто не создан для этого. Фрэнк был уверен в этом всю свою короткую жизнь, он уверен в этом до сих пор. Это всё – не он. Это всё – та причина, по которой у них так ничего и не вышло с Джамией: Джамия, прекрасная, милая, чуткая девушка, слишком сильно переживала по поводу семьи и будущего, чтобы быть кем-то больше, чем другом.
Конечно же, расставание, которого у них даже толком не было, ничего бы не изменило по сути, но всё-таки в его основе лежали бы именно эти мотивы.
А Фрэнк не хотел этого.
И уж тем более он не мог подумать – представить – что когда-нибудь будет вынашивать ребёнка сам. Это не то чтобы просто не приходило ему в голову – это было из разряда тех мыслей, которые вообще не должны не появляться ни у кого и никогда, и всё же, всё же...
Фрэнк вновь проводит свои дни, как и прежде – в самом начале злополучного заключения, ещё даже до того, как Джерард решил напоить его этим чёртовым препаратом. Он лежит на диване и тупо смотрит в потолок, но теперь он не планирует побег; теперь он главным образом старается заставить себя не думать ни о чём.
Какое-то время у него получается.
К сожалению, всему когда-нибудь приходит конец – и в один не самый прекрасный день барьер, который удерживал за собой все мысли, покрывается сетью трещин – морщин на нахмуренном лбе, и вдребезги разбивается вместе с зеркалом в ванной, каплями крови выпуская наружу всех демонов, преследовавших его с тех пор, как он впервые оказался в этой комнате.
Фрэнк сидит на кафельном полу среди осколков и тупо смотрит на стену, не чувствуя боли в разбитых костяшках пальцев; кричать, как ни странно, не хочется – слишком многое происходит внутри, чтобы это могло помочь. Не поможет. Не выплеснутся вместе с криком отчаянные мысли, охватывающие всё его существо, а значит, и пытаться нет смысла.
Фрэнк вертит в руках осколки зеркала и бездумно царапает себе запястья – по рукам течёт кровь, но кроме её тепла и влаги он ничего не чувствует, не зная, остаются ли на коже глубокие порезы или безобидные царапины. Какая разница? Ему всё равно. Ему хочется выпустить часть гнетущих мыслей наружу, хочется, чтобы вместе с кровью они вытекли из его тела; ему бы хотелось с пластами кожи содрать с себя следы Джерарда – но у него, как назло, раз в кои-то веки зажили все метки на теле.
Полгода.
Полгода он существовал – ни ради чего. Почти пять месяцев позволял Джерарду трахать его каждую ночь. Полгода убеждал себя, что найдёт выход – что выход есть. Полгода верил, что не зря терпит унижение и стыд.
Технически сложенный мозг задумывается почти с любопытством – как бы происходил аборт у мужчины? Фрэнк смотрит на окровавленный осколок в своей руке, в котором отражается ломаная линия его губ, и слегка наклоняет его, так, чтобы теперь за красными разводами было видно живот.
Он закрывает глаза, свистяще выдыхая, и надеется, что всё закончится раньше, чем его кто-нибудь найдёт.
…Следующее, что он чувствует – болезненное покалывание кожи от вернувшейся крови и металлический привкус во рту. Крепкие пальцы до боли сжимают его плечи, и стоит ему распахнуть глаза, как чужая ладонь отвешивает ему звонкую пощёчину, от которой у Фрэнка дёргается голова, ударяясь затылком о стену.
– Не смей, сука, – истерично не то шепчет, не то шипит Джерард, хватая его за подбородок и заставляя смотреть в глаза – Фрэнк инстинктивно пытается отползти прочь, хотя он и так у стены, но яркий взгляд приковывает к месту лучше любых других средств. Глаза Джерарда широко распахнуты, и в них впервые на первый план выходит не собственное превосходство над остальными и не холодная жестокость, а что-то, больше всего похожее на страх; он сам тяжело и свистяще дышит, словно бежал откуда-то или его что-то напугало, но это слишком сложно, чтобы думать сейчас. Фрэнк не хочет думать. Он вообще ничего больше не хочет.
– Не смей, слышишь?! – орёт на него Джерард, когда не получает ответа. Мир вокруг постепенно возвращается к своему изначальному виду, и Фрэнк начинает осознавать не только себя и бледное лицо напротив, но и обстановку, детали; Джерард сидит у него на ногах, в пыль раскрашивая осколки зеркала под коленями, и, похоже, не столько удерживает на месте Фрэнка, сколько сам держится за него – до кровоподтёков, до онемения руки, так, будто боится отпустить.
А Фрэнк... смеётся.
Он не может ничего с собой поделать – ведь это смешно, это, чёрт возьми, смешно – Джерард, который сам пытался его убить, Джерард, который сделал всё, чтобы сломать его, Джерард, чья фантазия на новые способы унизить и раздавить просто неиссякаема – Джерард не даёт ему умереть, и это смешно, и Фрэнк хрипло смеётся, всхлипывая, не обращая внимания на яростные пощёчины.
– Неужели ты так привязался… к своей… игрушке? – кое-как выдавливает он, давясь смехом. – Тебе никогда не говорили, что… нельзя до такой степени привязываться к вещам?..
Черноволосый заносит руку для новой пощёчины и вдруг замирает, с отчаянной яростью глядя на Фрэнка.
– Не смей, – рычит он, – никогда. Больше. Так делать.
Он рывком поднимается с пола и вздёргивает Фрэнка на ноги, со злостью смотрит на изуродованные запястья и с помощью бинта, мази начинает его лечить; он берёт его руки в свои, бережно обхватывая пальцами – Фрэнк шипит от боли, дошедшей наконец-то до сознания с помощью запаха лекарств – и окутывает тонким маревом целебной мази. Прежде, чем Фрэнк успевает увидеть обеспокоенный взгляд Джерарда, его руки оборачиваются бинтами, и сосредоточенное лицо маньяка вновь становится злым.
– Не пойми меня неправильно, мудак, – выплёвывает он, втаскивая Фрэнка обратно в комнату и толкая на диван. – Ты можешь подыхать, сколько угодно, но не смей убивать этого ребёнка.
Может быть, он хотел сказать следующие слова заранее, а, может, он просто решил снова в очередной раз напомнить Фрэнку о его положении - ужасном положении - чтобы сделать больно:
- Мне плевать на твоё мнение... Я хочу этого ребёнка. Твоё дело молчать и слушать меня, ублюдок.
Фрэнк хочет что-то возразить – огрызнуться, бросить что-нибудь язвительное и колкое, как-нибудь прокомментировать столь рьяное желание обзавестись потомством – но на него неожиданно накатывает нечеловеческая усталость, и возможно, он чувствует прохладные пальцы у себя на лбу перед тем, как погружается в беспамятство, а возможно, они ему уже снятся.
Жду отзывов! С:
11 часть
– Как мне осточертело твоё кислое лицо, – раздражённо тянет Джерард в один из дней, сидя на краю дивана и глядя в заколоченное окно. – Ты, милый, считаешь себя тут главным, и не способен найти ни единого плюса в своём… положении? А ведь как мать моего будущего ребёнка ты мог бы…
– Пожалуйста, не заканчивай это предложение, если в нём нет фразы «сломать мне нос за то, что моя супер-сперма сделала тебе ребёнка», – выплёвывает Фрэнк, сердито хмурясь, и на мгновение Джерард выглядит всего лишь удивлённым – он резко оборачивается и пялится на Фрэнка так, словно у того выросла лишняя голова, и сам Фрэнк не может сдержать злую ухмылку.
Очевидно, Джерард не ожидал действительно добиться от него реакции после столького времени.
Удивление проходит быстро – ему на смену приходит злость.
– Как ты смеешь…
– Смею, – снова перебивает его Фрэнк, принимая сидячее положение и с трудом сдерживая желание пинком скинуть черноволосого с кровати. – Знаешь, смею! Господи, Джи, я беременный, и единственное, что мне даёт это «положение» – это право ненавидеть тебя ещё сильнее!
Он почти орёт в лицо маньяку, неожиданно ставшему опасно бесстрастным, и когда он наконец замолкает, тяжело дыша, Джерард лениво улыбается.
Его улыбки – жуткое зрелище.
– Ненавидеть меня? За что? – в одно мгновение Фрэнк оказывается под ним на спине, и Джи уверенно сжимает его запястья у него над головой, яростно сверкая глазами. – За то, что я дал тебе? За то, как я о тебе забочусь? За то, как я милосердно ублажаю каждую ночь твои потребности?
Голос его струится шёлком, обволакивая, затуманивая разум, отравляя сознание и перехватывая у горла дыхание жутким обручем из страшных образов, которые он рисует. Фрэнк хочет сопротивляться, но под ядовитым взглядом забывает, зачем, и это похоже на заклинание, но он слишком хорошо знаком с ним, чтобы спутать с чем-то ещё.
Нет, это всего лишь Уэй.
– Признай, дорогой, что тебе нравится, – продолжает тем временем Джерард, не давая ему времени на ответ. – Нравится быть моей игрушкой. Нравится, когда всё решают за тебя. Всю свою жизнь… всю жизнь на тебя вешали огромную ответственность: в детском доме, в колледже. Я всё о тебе знаю. Разве не приятно отдать её кому-то другому?...
– Ты ублюдок, – кое-как заставляет себя выплюнуть Фрэнк. – На меня это не подействует, и ты сам это знаешь.
Пока Джерард досадливо рычит и говорит что-то ещё, Фрэнк отстранённо думает о том, что имел в виду не совсем то – или не только то – о чём наверняка подумал Джерард.
Этот контраст между его словами и действиями, между злым высокомерием и нежными прикосновениями пальцев к животу – то, что, хотя он говорит исключительно о наследнике-психе, его поведение выдаёт жажду чего-то большего – всё это ошеломляет Фрэнка, и вместе с этим снова откуда-то появляется глупое желание почувствовать себя нужным. В этот момент Джерард обхватывает ладонями его живот и прижимается к нему щекой, и хотя в этом действии ничего сексуального нет, Фрэнк неосознанно представляет… что всё хорошо, наверное – представляет, что в этом нет ничего противоестественного, что для них совершенно нормально так себя вести.
12 часть
Главной проблемой всё равно остаётся доверие.
Это не имело значения раньше – зато имеет теперь, когда Фрэнк чувствует себя как никогда уязвимым и когда ему необходимо поделиться – когда в его жизни столько всего происходит, что справляться с этим в одиночку практически невозможно…
Но он не может просто подойти к Джерарду и излить ему душу. Он не может попросить его – не может честно обратиться, не может раскрыться перед ним ещё больше, выставляя напоказ все слабости, всё, что до сих пор сумел сохранить.
В свою очередь, Джерард тоже не может просто спросить, что не так – по крайней мере, не может ожидать честного ответа на этот вопрос, и он не спрашивает. Фрэнк видит взгляды, которые кидает на него время от времени маньяк, и знает, что тот чувствует его состояние – и, если подумать, то было бы странно, если бы было как-то иначе: в конце концов, Фрэнк не слишком усердствует, чтобы скрыть свою меланхолию.
Джерард не спрашивает и ничего не говорит – но, как ни странно, и не оставляет без внимания такие перемены в его поведении. Возможно, он сам не до конца отдаёт себе отчёт в том, что именно старается сделать – но он просто рядом, он рядом гораздо чаще, чем когда-либо раньше, и за это Фрэнк ему благодарен.
Оставаться одному, преследуемому отчаянными мыслями, в какой-то момент становится невыносимо. Одиночество душит его – оно сводит его с ума, оно заставляет думать, что всё вокруг – его галлюцинация, оно искажает реальность, выворачивает его наизнанку, оставляет от него пустую оболочку…
Но рядом с Джерардом все его демоны убираются прочь, и ирония ситуации – потому что Уэй сам один из самых страшных демонов, которых он когда-либо знал – заставляет Фрэнка горько усмехаться, глядя в потолок.
Он, безусловно, не чувствует себя в безопасности рядом с Джерардом.
Но без него, как ни странно, ещё хуже.
От попыток разобраться в своих смешанных и перепутанных чувствах, заранее отзывающихся ноющей головной болью в висках и паршивым тянущим ощущением на душе, Фрэнк отвлекает что-то странное – что-то незнакомое, что-то… неправильное – почти болезненное ощущение в районе живота, и он бездумно кладёт на него руку, слегка хмурясь, но пока не придавая этому значения. Джерард мгновенно замечает его жест и тут же откладывает свою книгу в сторону, напрягаясь всем телом.
Фрэнк криво улыбается уголком рта и дёргает плечом, пытаясь не привлекать внимания черноволосого, но чувство повторяется, на этот раз сильнее – и он охает, слегка вздрагивая.
Джерард оказывается рядом в тот же момент, обеспокоенно – и кто бы мог подумать, что он когда-нибудь увидит на его лице такое выражение – вглядываясь ему в лицо, то и дело переводя взгляд на руку, лежащую на животе.
– Айеро…
И неожиданно Фрэнк понимает.
Он поднимает глаза, изумлённо глядя на Джерарда, который смотрит на него с плохо скрываемым волнением, и слабо улыбается.
– Он толкается, – едва слышно шепчет Фрэнк, словно сам не верит своим словам, и как будто в подтверждение ребёнок – его ребёнок – снова пинает его изнутри, и то, что секунду назад казалось дискомфортом, каким-то образом, несмотря на лёгкую панику, охватывающую его, оказывается самым волшебным чувством, которые когда-либо ему доводилось испытывать.
Он даже не замечает, что происходит – не успевает заметить, когда Джерард умудряется плавно скатиться с дивана на пол, оказываясь перед ним на коленях. Он стоит на полу, и он смотрит на Фрэнка – смотрит на его живот – как-то обеспокоенно, но через мгновенье на лице Джерарда это сменяется каким-то наивным любопытством и искренним восторгом, Фрэнк теряет последние сомнения в том, что это игра.
Это не игра. Джерард действительно хочет этого ребёнка. Не просто наследника-психа – не просто как ещё один способ контролировать что-то – а действительно ребёнка, который был бы частицей его. Возможно, у него на это другие причины, чем у Фрэнка; возможно, те же – но когда он поднимает на него взгляд, то выглядит настолько счастливым, что у Фрэнка что-то сжимается в груди при виде его чуть вздрагивающих, готовых сложиться в широкую улыбку, губ.
Джерард быстро скользит по ним языком и медленно, неуверенно протягивает руку к его животу, замирая перед тем, как коснуться, и неожиданно смотрит на Фрэнка с немым вопросом в глазах.
Фрэнк кивает, и черноволосый мгновенно приникает к нему, обхватывая живот ладонями и прижимаясь к нему лицом, закрывая глаза и глубоко выдыхая. Зрелище это – настолько невообразимое, что убедить себя в том, что сердце колотится возле горла от неожиданности, а не из-за чего-то ещё, не составляет никакого труда.
Но ребёнок замирает, будто смущаясь чужого присутствия, и Фрэнк не выдерживает – ему хорошо, он почти счастлив, ему хочется смеяться от облегчения, и поэтому он произносит, наверное, самую банальную фразу в истории человечества:
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |