Где-то хлопнули дверью.
Уленшпигель пригорюнился. А Ламме, все еще не отпуская его, сказал:
– Ты перебираешь в уме все ее дивные красы, которые от тебя ускользнули. Это наушница. Ты на свое счастье грохнулся. Да и я не внакладе: по крайности насмеюсь досыта.
Уленшпигель ничего ему не ответил. Оба сели и поехали.
Так, обнимая ногами своих ослов, двигались они дальше.
Ламме все никак не мог всласть насмеяться. Ни с того ни с сего Уленшпигель ожег его хлыстом по заду, а зад его подушкой возвышался на седле.
– За что ты меня? – жалобно воскликнул Ламме.
– Что такое? – спросил Уленшпигель.
– За что ты меня хлыстом? – спросил Ламме.
– Каким хлыстом?
– Таким, которым ты меня ударил, – отвечал Ламме.
– Слева?
– Да, слева, по моей заднице. За что ты меня, нахал бессовестный?
– По недомыслию, – отвечал Уленшпигель. – Я прекрасно знаю, что такое хлыст, прекрасно знаю, что такое поджарый зад в седле. Но когда я увидел твой зад, широкий, толстый, в седле не умещающийся, я себе сказал: «Ущипнуть его не ущипнешь, да и хлыст навряд его проберет». Не рассчитал!
Ламме это насмешило, а Уленшпигель продолжал:
– Да ведь не я первый, не я последний согрешил по недомыслию. На свете немало выставляющих свой жир на седле остолопов, которые могли бы мне по части таких прегрешений нос утереть. Ежели мой хлыст согрешил перед твоим задом, то ты совершил еще более тяжкое преступление перед моими ногами, не пустив их бежать к девушке, которая заигрывала со мной в саду.
– Стерва ты этакая! – воскликнул Ламме. – Так это была месть?
– Мелкая, – отвечал Уленшпигель.
А Неле грустила – она была в Дамме совсем одинока, хоть и жила с Катлиной, но Катлина все звала своего возлюбленного – холодного беса, а тот к ней не шел.
– Ах, Ганс, милый мой Ганс! – говорила она. – Ведь ты богат – ну что тебе стоит отдать мне семьсот каролю? Тогда бы Сооткин живая вернулась из чистилища к нам на землю, а Клаас возрадовался на небе. Тебе ничего не стоит отдать мне долг. Уберите огонь, душа просится наружу, пробейте дыру, душа просится наружу!
Говоря это, она все показывала на голову – в том месте, где жгли паклю.
Катлина бедствовала, но соседи делились с ней бобами, хлебом, мясом, кто чем мог. Община давала ей денег. Неле шила на богатых горожанок, ходила гладить белье и зарабатывала флорин в неделю.
А Катлина все твердила:
– Пробейте дыру, выпустите мою душу! Она стучится, просится наружу. Он отдаст семьсот каролю.
А Неле не могла ее слушать без слез.
Между тем Уленшпигель и Ламме, снабженные пропусками, заехали в трактир, прилепившийся к одной из тех кое-где поросших лесом скал, что возвышаются на берегу Мааса. На вывеске заведения было написано: «Трактир Марлера».
Распив несколько бутылок маасского вина, букетом напоминавшего бургонское, и закусив изрядным количеством рыбы, они разговорились с хозяином, ярым папистом, болтливым, однако ж, как сорока, оттого что был навеселе, и все время лукаво подмигивавшим. Уленшпигель, заподозрив, что за этим подмигиванием что-то кроется, подпаивал его, и в конце концов хозяин, заливаясь хохотом, пустился в пляс, а потом опять сел за стол и провозгласил:
– За ваше здоровье, правоверные католики!
– И за твое, – подхватили Ламме и Уленшпигель.
– И за то, чтоб скорей покончить с бунтовщической и еретической чумой!
– Пьем, – отвечали Ламме и Уленшпигель, а сами все подливали хозяину, хозяин же видеть не мог, чтобы его стакан был полон.
– Вы славные ребята, – продолжал он. – Пью за вашу щедрость. Чем больше вы у меня напьете, тем мне выгоднее. А пропуска-то у вас есть?
– Вот они, – сказал Уленшпигель.
– Подписано герцогом, – сказал хозяин. – Пью за герцога!
– Пьем за герцога, – подхватили Ламме и Уленшпигель.
А хозяин опять начал занимать их разговором:
– Чем ловят крыс, мышей и кротов? Крысоловками, мышеловками и капканами. Кто есть крот? Это есть самый главный еретик оранжевого цвета – цвета адского пламени. С нами Бог! Они сейчас придут. Хе-хе! Выпьем! Налей! Душа горит! Выпьем! Трое славных реформатских проповедничков... то есть, я хотел сказать, трое славных, храбрых солдатиков, могучих, как дубы... Выпьем! Вы не хотите пройти с ними в лагерь главного еретика? У меня есть пропуска, подписанные им самим... Посмотрите, как солдатики будут действовать.
– Ну что ж, сходим, – согласился Уленшпигель.
– Уж они маху не дадут! Ночью, ежели ничто не помешает, – тут хозяин присвистнул и сделал такое движение, будто хотел кому-то перерезать горло. – Стальной ветер не даст больше петь нассаускому дрозду. А посему давайте выпьем!
– Веселый же ты человек, хотя и женатый! – заметил Уленшпигель.
– Я не женат и никогда не женюсь, – возразил хозяин. – Я храню государственные тайны. Выпьем! Жена выведает их у меня в постели, чтобы отправить меня на виселицу и овдоветь раньше, чем того захочет природа. Они придут, вот как Бог свят... Где мои новые пропуска? На моем христианском сердце. А ну, хлопнем! Они там, там, в трехстах шагах отсюда, на дороге, близ Марш-ле-Дам. Вон они, видите? А ну, хлопнем!
– Хлопни, хлопни! – сказал Уленшпигель. – Я пью за короля, за герцога, за проповедников, за Стальной ветер, за тебя, за себя, за вино и за бутылку. Что же ты не пьешь?
При каждой здравице Уленшпигель наливал хозяину полный стакан, а тот пил до дна.
Испытующе посмотрев на хозяина, Уленшпигель наконец встал.
– Заснул, – сказал он. – Пойдем, Ламме!
Они вышли.
– Жены у него нет, стало быть, выдать нас некому... – продолжал Уленшпигель. – Скоро стемнеет... Ты слышал, что говорил этот мерзавец? Ты понял, кто эти трое проповедников?
– Да, – сказал Ламме.
– Они идут от Марш-ле-Дам берегом Мааса, и хорошо бы нам их перехватить, пока не подул Стальной ветер.
– Да, – сказал Ламме.
– Надо спасти жизнь принца, – сказал Уленшпигель.
– Да, – сказал Ламме.
– На, возьми мою аркебузу, – сказал Уленшпигель, – спрячься вон в той расселине, в кустах, заряди аркебузу двумя пулями и, когда я прокаркаю, стреляй.
– Хорошо, – сказал Ламме и скрылся в кустах.
Уленшпигель слышал, как щелкнул курок.
– Ты видишь их? – спросил он.
– Вижу, – отвечал Ламме. – Их трое, идут в ногу, как солдаты, один выше других на целую голову.
Уленшпигель сел на обочине, вытянул ноги и, словно нищий, перебирая четки, забормотал молитву. Шляпу он положил на колени.
Когда три проповедника с ним поравнялись, он протянул им шляпу, но они ничего ему не подали.
Уленшпигель приподнялся и давай канючить:
– Не откажите, милостивцы, в грошике бедному каменолому – намедни в яму упал и разбился. Здесь народ черствый, никто не пожалеет несчастного калеку. Подайте грошик, заставьте вечно Бога за себя молить! А Господь вам за это счастье пошлет, кормильцы!
– Сын мой, – заговорил один из проповедников, человек крепкого телосложения, – пока на земле царят папа и инквизиция, мы не можем быть счастливы.
Уленшпигель вздохнул ему в тон и сказал:
– Ах, государь мой, что вы говорите! Тише, благодетель, умоляю вас! А грошик мне все-таки дайте!
– Сын мой, – заговорил низкорослый проповедник с воинственным выражением лица. – У нас, несчастных страдальцев, денег в обрез, дай Бог, чтобы на дорогу хватило.
Уленшпигель опустился на колени.
– Благословите меня! – сказал он.
Три проповедника небрежным движением благословили его.
Заметив, что у отощавших проповедников животики, однако, изрядные, Уленшпигель, вставая, будто нечаянно уткнулся головой в пузо высокому проповеднику и услышал веселое звеньканье монет.
Тут Уленшпигель выпрямился и вытащил меч.
– Честные отцы, – сказал он, – нынче холодно, я, можно сказать, не одет, а вы разодеты. Дайте мне вашей шерсти, а я выкрою себе из нее плащ. Я – гёз. Да здравствует гёз!
На это ему высокий проповедник сказал:
– Ты, носатый гёз, больно высоко нос задираешь – мы тебе его укоротим.
– Укоротите? – подавшись назад, вскричал Уленшпигель. – Как бы не так! Стальной ветер, прежде чем подуть на принца, подует на вас. Я гёз, и да здравствует гёз!
Оторопевшие проповедники заговорили между собой:
– Почем он знает? Нас предали! Бей его! Да здравствует месса!
С этими словами они выхватили отточенные мечи.
Уленшпигель, однако ж, не дожидаясь, пока они его зарубят, отступил к кустарнику, где прятался Ламме. Когда же проповедники, по его расчету, приблизились на расстояние аркебузного выстрела, он крикнул:
– Эй, вороны, черные вороны, сейчас подует свинцовый ветер! Я вам спою отходную!
И закаркал.
Из кустов раздался выстрел, и высокий проповедник упал ничком на дорогу, а второй выстрел свалил другого проповедника.
И тут перед взором Уленшпигеля мелькнула в кустах добродушная морда Ламме и его поднятая рука, проворно заряжавшая аркебузу.
А над черными кустами вился сизый дымок.
Третий проповедник, не помня себя от ярости, кинулся на Уленшпигеля с мечом.
– Не знаю, каким ветром – стальным или же свинцовым, – крикнул Уленшпигель, – а все-таки тебя сдует на тот свет, подлый убийца!
И с этими словами он ринулся на него. И храбро бился.
И стояли они как вкопанные на дороге друг против друга, нанося и отражая удары. Уленшпигель был уже весь в крови, оттого что противник, матерый вояка, ранил его в голову и в ногу. Но он по-прежнему нападал и защищался, как лев. Кровь заливала ему глаза и мешала видеть – он отскочил, отер левой рукой кровь и вдруг почувствовал, что слабеет. И несдобровать бы ему, когда бы Ламме метким выстрелом не уложил и третьего проповедника.
И вслед за тем Уленшпигель увидел и услышал, как тот изрыгает проклятия, кровь и предсмертную пену.
А в черных кустах, над которыми вился сизый дымок, снова мелькнула добродушная морда Ламме.
– Все кончено? – спросил он.
– Да, сын мой, – отвечал Уленшпигель. – Поди-ка сюда...
Выйдя из засады, Ламме увидел, что у Уленшпигеля кровь так и хлещет из ран. Несмотря на толщину, он с быстротой оленя подскочил к Уленшпигелю, сидевшему на земле подле убитых.
– Милый друг мой ранен, ранен этим гнусным убийцей! – сказал он и ударом каблука выбил зубы ближайшему проповеднику. – Ты молчишь, Уленшпигель? Ты умираешь, сын мой? Где же бальзам? А, в котомке, под колбасой! Уленшпигель, ты слышишь меня? Ай-ай-ай! Нечем мне промыть твои раны, нет у меня теплой воды, и негде ее достать. Ну, ничего, сойдет и вода из Мааса. Поговори со мной, дружок! Ведь уж не так тяжело ты ранен. Немножко водички холодненькой, хорошо? Ага! Очнулся! Это я, сын мой, твой друг. Все убиты! Эх, тряпочек бы, тряпочек – перевязать раны! Нет у меня тряпок. А рубашка на что? – Ламме снял с себя рубашку и продолжал: – Рубашку – в клочья! Кровь останавливается. Мой друг не умрет. Ой, как холодно! – воскликнул он. – Спина здорово мерзнет. Скорей, скорей одеваться! Он не умрет! Это я, Уленшпигель, я, твой друг Ламме! Эге! Улыбается! Сейчас я обчищу убийц. У них животы набиты флоринами. У них золотые кишки, тут и каролю, и флорины, и daelder’ы, и патары – и письма! Теперь мы с тобой разбогатели. Больше трехсот каролю на двоих. И оружие заберем и деньги. Стальной ветер уже не подует на принца.
Уленшпигель встал, стуча зубами от холода.
– Вот ты и на ногах, – сказал Ламме.
– Бальзам действует, – заметил Уленшпигель.
– Это бальзам мужества, – подхватил Ламме.
Он сбросил три мертвых тела одно за другим в расселину и туда же побросал их оружие и одежду, всю, кроме плащей.
И в небе, почуяв добычу, сейчас же закаркали вороны.
И под серым небом катила стальные волны река Маас.
И падал снег и смывал кровь.
И оба они были мрачны. И Ламме сказал:
– Мне легче убить цыпленка, нежели человека.
И оба сели на ослов.
Когда же они подъехали к Гюи, раны у Уленшпигеля все еще кровоточили. Уленшпигель и Ламме сделали вид, будто ссорятся, соскочили с ослов и разыграли жаркий бой, затем, перестав махать мечами, снова сели на ослов и, предъявив пропуск у городских ворот, въехали в Гюи.
Женщины, глядя на окровавленного Уленшпигеля и гарцевавшего с видом победителя на своем ослике Ламме, прониклись жалостью к раненому, а Ламме показали кулаки.
– Этот негодяй изранил своего друга! – говорили они.
Ламме пробегал жадными глазами по их лицам, нет ли среди них его жены.
Но высматривал он ее напрасно, и тоска теснила ему грудь.
– Куда же мы теперь? – спросил Ламме.
– В Маастрихт, – отвечал Уленшпигель.
– Но ведь говорят, сын мой, что там кругом войска герцога, а сам герцог в городе. Пропуска нам не помогут. Пусть даже испанские солдаты пропустят – все равно задержат в городе и подвергнут допросу. А тем временем пройдет слух об убийстве проповедников – и нам конец.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
– Вороны, совы и коршуны скоро их расклюют. Лица их и теперь, уж верно, нельзя узнать. Пропуска могут и не подвести, но ты прав: если прослышат об убийстве, то нас с тобой сцапают. Надо постараться пройти в Маастрихт через Ланден.
– На виселицу попадем, – сказал Ламме.
– Нет, пройдем, – возразил Уленшпигель.
Разговаривая таким образом, они приблизились к гостинице Сорока и там славно закусили, славно отдохнули и скотов своих накормили.
А наутро выехали в Ланден.
Приблизившись к обширной подгородней усадьбе, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас же изнутри ему ответил боевой клич петуха. На пороге появился добродушного обличья фермер. Он им сказал:
– Раз вы, друзья, люди вольные, то да здравствует гёз! Пожалуйте!
– Кто это? – спросил Ламме.
– Томас Утенхове, доблестный реформат, – отвечал Уленшпигель. – Все его слуги и служанки стоят, как и он, за свободу совести.
– Стало быть, вы от принца? – обратился к ним Утенхове. – Ну так ешьте и пейте!
И тут ветчинка на сковородке зашипела, и колбаска тоже, и бутылочка прибежала, и стаканчики – доверху, а Ламме давай пить, как сухой песок, и есть так, что за ушами трещало.
Работники и работницы то и дело заглядывали в щелку и наблюдали за работой его челюстей. Мужчины завидовали ему и говорили, что, мол, и они бы не отказались.
По окончании трапезы Томас Утенхове сказал:
– На этой неделе сто крестьян уйдут отсюда якобы чинить плотины в Брюгге и его окрестностях. Будут они идти партиями, человек по пять, по шесть, разными дорогами. А из Брюгге переправятся морем в Эмден.
– А деньги и оружие у них будут? – спросил Уленшпигель.
– У каждого по десять флоринов и по большому ножу.
– Господь Бог и принц вознаградят вас, – сказал Уленшпигель.
– Я не из-за награды, – возразил Томас Утенхове.
– Как это у вас получается, хозяин, такое душистое, сочное и нежное блюдо? – угрызая толстую кровяную колбасу, спросил Ламме.
– А мы кладем туда корицы и майорану, – отвечал хозяин и обратился к Уленшпигелю: – А что Эдзар, граф Фрисландский, по-прежнему на стороне принца?
– Он этого не показывает, но укрывает в Эмдене его корабли, – отвечал Уленшпигель. – Нам нужно в Маастрихт, – прибавил он.
– Туда не пробраться, – молвил хозяин, – кругом войска герцога.
Он провел их на чердак и показал оттуда стяги и знамена конницы и пехоты, гарцевавшей и шагавшей в поле.
– Вас здесь все уважают, – обратился к хозяину Уленшпигель, – добудьте мне разрешение жениться, и я прорвусь. От моей невесты требуется, чтобы она была мила, хороша, благонравна и чтобы она изъявила желание выйти за меня – если не навсегда, то по крайности на неделю.
Ламме вздохнул и сказал:
– Не женись, сын мой, – жена оставит тебя одного сгорать на огне любви. Мирное ложе твое обернется остролистовым тюфяком, и сладкий сон отлетит от тебя.
– Все-таки я женюсь, – объявил Уленшпигель.
А Ламме, ничего съестного больше на столе не обнаружив, огорчился. Но тут взгляд его упал на блюдо, полное печенья, и он с мрачным видом тотчас же захрустел.
Уленшпигель снова обратился к Томасу Утенхове:
– А ну, давайте выпьем! Вы мне раздобудете жену, можно богатую, можно бедную. Я пойду с нею в церковь, и поп обвенчает нас. Он выдаст нам брачное свидетельство, но оно не будет иметь никакого значения, понеже оно выдано папистом-инквизитором. Мы получим удостоверение в том, что мы истинные христиане, поелику мы исповедуемся и причащаемся, живем по заветам апостолов, соблюдаем обряды святой нашей матери – римской церкви, сжигающей своих детей живьем, и призываем на себя благословение святейшего отца нашего – папы, воинства небесного и земного, святых угодников и угодниц, каноников, священников, монахов, солдафонов, сыщиков и всякой прочей нечисти. Запасшись таковым свидетельством, мы отправимся в свадебное путешествие.
– Ну а жена? – спросил Томас Утенхове.
– Жену мне подыщете вы, – отвечал Уленшпигель. – Словом, я беру две повозки, украшаю их гирляндами из еловых и остролистовых ветвей, бумажными цветами и сажаю туда несколько славных парней, которых вы бы хотели переправить к принцу.
– Ну а жена? – спросил Томас Утенхове.
– И она, понятно, тут же, – отвечал Уленшпигель и продолжал: – В одну повозку я впрягу пару ваших лошадей, а в другую – пару наших ослов. В первую сядет моя жена, я, мой друг Ламме и свидетели, во вторую – барабанщики, дудочники и свирельщики. А затем под веселыми свадебными знаменами, барабаня, горланя, распевая, выпивая, мы во весь конский мах помчимся по большой дороге, и дорога эта приведет нас либо на Galgenveld, то есть на Поле виселиц, либо к свободе.
– Я рад бы тебе помочь, – молвил Томас Утенхове, – но ведь жены и дочери захотят сопровождать мужей и отцов.
– Поедем с Богом! – просунув голову в дверь, крикнула смазливая девчонка.
– Если нужно, я могу предоставить и четыре повозки, – предложил Томас Утенхове, – так мы провезем человек двадцать пять, а то и больше.
– А герцога обведем вокруг пальца, – ввернул Уленшпигель.
– Зато флот принца пополнится храбрыми воинами, – подхватил Томас Утенхове и, ударив в колокол и созвав всех слуг своих и служанок, повел с ними такую речь: – Слушайте все, зеландцы и зеландки: вот этот самый фламандец Уленшпигель намерен вместе с вами в свадебном поезде прорваться сквозь войско герцога.
Зеландцы и зеландки хором воскликнули:
– Мы смерти не боимся!
Мужчины говорили между собой:
– Сменить землю рабов на вольное море – это великое счастье. Коли с нами Бог, кто же нам тогда страшен?
А женщины и девушки говорили:
– Мы пойдем за нашими мужьями, за нашими женихами. Зеландия – наша родина, и она примет нас.
Уленшпигель высмотрел молоденькую хорошенькую девушку и шутя сказал ей:
– Я на тебе женюсь.
А девчонка зарделась и так ему ответила:
– Обвенчайся – тогда выйду за тебя.
Женщины рассмеялись.
– Ей приглянулся Ганс Утенхове, сын нашего baes’a, – сказали они. – Верно, они поедут вместе.
– Я поеду с ней, – подтвердил Ганс.
И отец ему сказал:
– Поезжай!
Мужчины вырядились во все праздничное: надели бархатные куртки и штаны, длинные opperstkleed’ы и широкополые шляпы, защищающие и от солнца, и от дождя. Женщины надели черные шерстяные чулки, бархатные открытые туфли с серебряными пряжками; на лбу у них сияли золотые украшения, у девушек – слева, у замужних женщин – справа; еще на них были белые воротнички, шитые золотом алые или же голубые нагрудники и черные шерстяные юбки с широкими бархатными нашивками тоже черного цвета.
Затем Томас Утенхове пошел в церковь и за два rycksdaelder’a[185] подговорил священника немедленно повенчать Тильберта, сына Клааса, то есть Уленшпигеля, с Таннекин Питерс, на что священник изъявил согласие и тут же получил мзду.
Коротко говоря, Уленшпигель в сопровождении свидетелей и гостей проследовал в церковь и там обвенчался с Таннекин, такой миленькой, хорошенькой, полненькой и славненькой девушкой, что ему страх как захотелось куснуть ее похожие на два помидора щеки. И он ей в этом признался, добавив, что не решается только из благоговения перед ее дивной красой.
Но девушка надула губки и сказала:
– Оставьте меня! Ганс смотрит на вас таким взглядом, что, кажется, вот сейчас убьет.
А девушка, завидовавшая ей, сказала Уленшпигелю:
– Поищи другую. Разве ты не видишь, что она побаивается своего сердечного друга?
Ламме, потирая руки, приговаривал:
– На всех рот не разевай, негодник!
И ликовал.
Уленшпигель смирился и вместе со всеми направил свои стопы назад к усадьбе. Там он веселился, пел песни и пил за здоровье завистливой девицы. И, глядя на них, веселился Ганс, но не Таннекин и, уж конечно, не суженый завистливой девицы.
В полдень, при ярком солнце, овеваемый свежим ветром, увитый зеленью и цветами, развернув знамена, под веселые звуки тамбуринов, свирелей, волынок и дудок, тронулся свадебный поезд.
А в лагере герцога был свой праздник. Разведчики и дозорные трубили тревогу, прибегали один за другим и докладывали:
– Неприятель подходит! Мы слышали барабаны и трубы, видели знамена. Это сильный кавалерийский отряд – его дело заманить нас. Главные же силы расположены, вне всякого сомнения, дальше.
Герцог без дальних размышлений приказал всем военачальникам приготовиться к бою и выслал разведку.
И вдруг аркебузиры увидели, что прямо на них мчатся четыре повозки. В повозках мужчины и женщины плясали, бутылочки у них в руках так и ходили, дудки весело дудели, волынки гудели, свирели играли, барабаны гремели.
Затем свадебный поезд остановился, навстречу ему, привлеченный шумом, вышел сам Альба и увидел в одной из четырех повозок новобрачную и рядом с ней украшенного цветами ее супруга Уленшпигеля, поселяне же и поселянки, спрыгнув с повозок, плясали и угощали солдат вином.
Беззаботность поселян, певших и веселившихся, когда кругом шла война, привела герцога купно с его свитой в немалое изумление.
А крестьяне между тем все вино роздали солдатам.
А солдаты славили их и величали.
Засим поселяне и поселянки под звуки тамбуринов, дудок и волынок беспрепятственно тронулись в путь.
И солдаты, подгуляв, выпалили в их честь из аркебуз.
А свадебный поезд прибыл в Маастрихт, и там Уленшпигель сговорился с тайными реформатами касательно того, как доставить в лодках флоту Молчаливого оружие и боевые припасы.
И такие же переговоры вел он и в Ландене.
И так, в крестьянской одежде, разъезжали они всюду.
В конце концов герцог узнал об их хитрости. Про них сложили песню и послали герцогу, а припев у песенки был такой:
Альба, герцог-дурачок!
Ты невесту не видал?
И всякий раз, когда герцог допускал какой-нибудь промах, солдатня пела:
Герцог Альба вовсе спятил,
Как невесту увидал.
Король Филипп между тем не находил себе места от тоски и от злобы. Болезненно честолюбивый, он молился о том, чтобы Господь помог ему завоевать Англию, покорить Францию, захватить Милан, Геную, Венецию, стать владыкой морей и таким образом сосредоточить в своих руках власть над всею Европой.
Но даже мысль о конечном торжестве не веселила его.
Ему всегда было холодно. Ни вино, ни огонь в камине, где постоянно жгли душистое дерево, не согревали его. Он сидел в своем покое, заваленный таким количеством писем, что ими можно было наполнить сто бочек, все что-то писал, писал, мечтал о мировом господстве, каким обладали римские императоры, и задыхался от завистливой злобы к своему сыну дону Карлосу, которого он возненавидел с тех пор, как тот возымел желание сменить герцога Альбу в Нидерландах – без сомнения, для того чтобы там воцариться, как думал Филипп. То, что сын у него был некрасивый, уродливый, злой, бешеный и свирепый, еще усиливало его ненависть. Но он никому про это не говорил.
Слуги не знали, кого им больше бояться: сына, стремительного, кровожадного, впивавшегося ногтями в тех, кто ему прислуживал, или же трусливого и вероломного отца, убивавшего чужими руками и, точно гиена, обожавшего трупы.
У слуг мороз подирал по коже при виде того, как отец и сын кружили друг подле друга. Слуги поговаривали, что в Эскориале не в долгом времени будет покойник.
И точно: не в долгом времени они узнали, что дон Карлос по обвинению в государственной измене брошен в темницу[186]. Еще им стало известно, что дон Карлос изнывает в тюрьме, что при попытке к бегству он, пролезая через решетку, поранил себе лицо и что мать его, Изабелла Французская[187], плачет, не осушая глаз.
Но король Филипп не плакал.
Затем прошел слух, что дону Карлосу дали недозрелых фиг и что на другой же день он умер – уснул и не проснулся. Врачи сказали: как скоро он поел фиг, сердце у него перестало биться, все естественные отправления прекратились – он не мог ни плевать, ни блевать, ни что-либо извергать из своего тела. Живот у него вздулся, и наступила смерть.
Король Филипп выстоял заупокойную обедню по дону Карлосу, велел похоронить его в часовне королевского дворца и положить надгробную плиту, но плакать он не плакал.
А слуги сочинили принцу издевательскую эпитафию:
Здесь тот лежит, кто съел незрелых фиг
И, не болея, умер вмиг.
н yace quiйn, para decir verdad,у sin enfermedad.
А король Филипп бросал плотоядные взгляды на замужнюю женщину принцессу Эболи[188]. В конце концов она уступила его домогательствам.
Изабелла Французская, о которой ходили слухи, что она поощряла дона Карлоса в его стремлении прибрать к рукам Нидерланды, зачахла от горя. Волосы у нее падали целыми прядями. Ее часто рвало, на руках и ногах у нее выпали ногти. И она умерла.
И Филипп не плакал.
У принца Эболи тоже выпали волосы. Он все грустил и охал. Потом и у него выпали ногти на руках и ногах.
И король Филипп велел похоронить его.
Он утешал вдову в ее горе, а сам не плакал.
А тем временем в Дамме женщины и девушки пришли к Неле узнать, не желает ли она стать «майской невестой» и спрятаться в кустах с тем женихом, какого ей найдут, а то, мол, добавляли они не без зависти, нет в Дамме и во всей округе такого парня, который не хотел бы высватать такую всегда красивую, всегда свежую и сметливую девушку, как она, – это ей, дескать, мать-колдунья наворожила.
– Передайте, голубушки, парням, которые за меня сватаются, – сказала Неле, – сердце, мол, Неле не здесь – оно с тем, кто странствует ради освобождения отчего края. А что я, как вы говорите, не утратила свежести, так в том никакого колдовства нет, – я девушка здоровая, только и всего.
– А все-таки с Катлиной дело нечисто, – возразили женщины.
– Не верьте наветам злых людей, – сказала Неле. – Катлина – не колдунья. Судейские жгли паклю у нее на голове, и она повредилась в уме.
При этих словах Катлина, примостившаяся в углу, затрясла головой и забормотала:
– Уберите огонь! Мой милый Ганс вернется.
На вопрос женщин, кто этот Ганс, Неле ответила так:
– Это сын Клааса, мой молочный брат. С тех пор как Господь посетил ее, ей все кажется, что она его потеряла.
Сердобольные женщины дали Катлине немного денег. А она стала показывать новенькие монетки кому-то невидимому и все приговаривала:
– Я теперь богата – ишь как блестит серебро! Приходи, мой милый Ганс, я заплачу тебе за твою любовь!
А когда женщины ушли, Неле долго плакала в опустевшей лачуге. И думала она о том, что Уленшпигель скитается в далеких краях, а она должна сидеть дома, думала о том, что Катлина все просит: «Уберите огонь!» – и хватается за грудь, как бы в знак того, что в голове у нее и во всем теле пышет пламя безумия.
А между тем в кустах схоронились «майский жених» с «майской невестой».
Тот или та, кому посчастливится найти их, должны стать королем или же королевой праздника.
Неле услышала радостные крики парней и девушек, раздавшиеся в то мгновение, когда «майская невеста» была найдена в глухом овраге.
И, вспомнив о той счастливой поре, когда «майскую невесту» искала она с Уленшпигелем, Неле снова заплакала.
Между тем Ламме и Уленшпигель ехали, обняв ногами своих ослов.
– Послушай, Ламме, – заговорил Уленшпигель, – нидерландское дворянство из зависти к принцу Оранскому изменило делу конфедератов, изменило священному союзу – благородному этому соглашению, заключенному для спасения отчего края. Эгмонт и Горн тоже оказались предателями, но это им не помогло. Бредероде умер – стало быть, войну вести некому, кроме бедного люда Брабанта и Фландрии, а бедному люду нужны честные вожди, чтобы было за кем идти. Да, сын мой, и еще прими в соображение острова, Зеландские острова, да Северную Голландию, которой правит принц[189], а еще дальше, на море, графства Эмден и Восточную Фрисландию – там граф Эдзар.
– Ох-ох-ох! – отозвался Ламме. – Ходим мы между петлей, колесом и костром, алчем и жаждем, а надежды на отдых, как видно, никакой.
– Это еще только начало, – заметил Уленшпигель. – Согласись, что для нас с тобой настало раздолье: мы убиваем наших врагов, издеваемся над ними, кошельки наши туго набиты флоринами, еды, пива, вина и водки у нас вдосталь. Чего тебе еще, перина ты этакая? Не продать ли ослов и не купить ли коней?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |