Дедушка целый день возился с лодками. Рано утром плавал через залив, чтобы сделать покупки в магазине. Его подолгу не было, а когда он возвращался, то лодка почти черпала воду, доверху нагруженная увесистыми пакетами. Самыми тяжелыми были молоко, кефир и картофель. Бабушкиной картошки с грядок на всех не хватало. Иногда я ездила с дедушкой, но чаще он уплывал один.
После обеда он обдирал старую краску с лодок и покрывал новой, смолил их. Все лодки он называл «Катрин»; их то и дело вытаскивали на берег и укладывали на козлы. Когда он перебирал мотор, то надевал очки, а густые вьющиеся волосы на его руках покрывались липким маслом, капающим с пакли.
Волосы у дедушки были рыжими, но, как ни странно, веснушек у него не было. Под жесткими волосами, покрывавшими руки, грудь, спину и ноги, кожа казалась молочно-белой. Только на шее, за которую я любила обнимать деда, волосы не росли. В ответ он похлопывал меня по щеке.
Бабушка тоже была рыжей в молодости, но уже давно поседела, и ее кожа была тонкой и гладкой. Дедушка рассказывал мне и моим кузенам, что когда-то его покорили цвет ее волос и россыпь веснушек.
Он говорил, что никогда не мог налюбоваться на нее, наблюдая, как причудливо меняется оттенок ее кожи при разном освещении. По словам дедушки, ее лицо, как ни посмотришь, всегда было разным. Бабушка никогда не выглядела одинаково.
Когда он говорил о ее коже и обнаженном теле, а это бывало довольно часто, она всегда вспыхивала. Думаю, такие разговоры доставляли им обоим удовольствие, и бабушка краснела, как маленькая девочка, под своими веснушками. Часто она вставала и принималась за какое-нибудь дело, пока дед наконец не оставлял эту тему.
Если дедушка занимался покупками и лодками, то бабушка готовила еду и возилась в саду. В простой блузке, в косынке, с корзиной у ног она сгибалась над грядками, расположенными на южной стороне сада. Или в фартуке возилась на кухне у плиты с кастрюлями. Прошло много времени, прежде чем я поняла, как много они работали, чтобы обеспечить всех детей и внуков и поддерживать порядок в доме. Но я не замечала их ежедневного труда, не думала об их заботах — я была свободной и считала, что все остальные чувствовали то же самое. Так могут чувствовать только дети.
* * *
Я училась плавать в одной из старинных парижских бань, отделанной светло-бирюзовой плиткой. В сырой раздевалке, выкрашенной в зеленый цвет, было полно серебристых чешуйниц и сороконожек. Мы ездили туда раз в неделю с учительницей физкультуры, ложились в ряд у края бассейна на скрипящие надувные подушки и отрабатывали движения руками и ногами. Теплая вода пахла хлоркой. Мадам Моро ходила вдоль бассейна и следила за нами. На ней была резиновая спортивная обувь и желто-бежевые легинсы, сквозь которые торчали жесткие черные волоски. Один раз в автобусе я случайно дотронулась ногой до ее ноги и почувствовала, как острые иголочки ее волосков царапают мою кожу.
Однажды в раздевалке я с удивлением наблюдала, как мадам Моро закатала легинсы на тощих ногах. Она сидела одетая на скамейке рядом с нами, голышами. В другом конце раздевалки расположились женщины постарше. Никто из нас не смотрел на них, однако юные и старые тела были словно окутаны одной сетью. Какая-то напряженная, неумолимая сила взрывалась во всех нас, отдаваясь в моих только начинавших набухать сосках и в дряблых телах старух. Их грубая, морщинистая кожа напоминала одежду, которую они долго носили, словно их нагота никогда не была полной, чистой и откровенной, как наша. Когда пожилые дамы одевались и выходили из влажной раздевалки, они выглядели почти так же, как и голыми. Иногда мне хотелось остановить их у двери и крикнуть:
— Вам нельзя выходить в таком виде, ведь на улице люди!
С моими одноклассницами все было наоборот. Одежда полностью их меняла, словно покрывала броней, пряча от окружающего мира. Одеваясь, мы становились совсем другими, непохожими на себя настоящих. Юные и румяные, мы шагали через тяжелые стеклянные двери бани, в серых юбках в складочку, гольфах, куртках с вышитым на груди названием школы и тщательно завязанных шейных платках цвета красного вина.
Единственной, кого не затрагивали тайны превращения в раздевалке, была мадам Моро, поскольку она никогда не раздевалась. Она только закатывала свои легинсы, когда мы приходили, и расправляла их, когда все покидали баню.
Однажды мадам Моро сказала, что мы с сестрой научились плавать. Я и не заметила, как это произошло. Глаза щипало от хлорки, и ледяной ветер трепал мокрые волосы. Мы стояли на запруженной транспортом улице перед баней. Усталое лицо мадам Моро ничего не выражало. Она показала на меня, потом на Клер, Натали и Астрид.
— У вас четверых получилось, — сказала она.
После этого мы оставались в школе и рисовали у месье Альбуи, в то время как наши одноклассники продолжали тренировки, пока все они не научились плавать. Последней среди них была Май, моя лучшая подруга.
В первый день на Уддене дедушка взял меня в лагуну; я медленно плыла, а он держал свои большие ладони подо мной. Только если я начинала тонуть, мне разрешалось коснуться их, только тогда. Дедушка следил, чтобы я сама держалась на воде и правильно дышала во время плавания. Я с легкостью делала все, как он велел, никакого сравнения с трудными упражнениями, которым нас учили в бассейне под присмотром мадам Моро.
По вечерам, когда дедушка чистил картошку или рыбу, я с удивлением разглядывала его большие мозолистые руки. Это были те же руки, которые теплым спасательным кругом лежали подо мной в лагуне? Я смотрела на свои руки. Пальцы тонкие, загорелые. Мамино кольцо с жемчужиной, подаренное ей на помолвку, светилось на среднем пальце. Внутри была только дата, без имен, которые обычно гравируют на оправе. Мама призналась, что, когда встретила папу, она была помолвлена с другим парнем, но потом их любовь закончилась, а кольцо ему она так и не вернула.
Ее слова пугали меня. Разве такое может быть? Я снова и снова приставала к маме с расспросами. Но она только смеялась, говоря, что с любовью так бывает. Она встретила папу, и прежний поклонник смирился.
— Поклонник? — усомнилась я. — Вы ведь были помолвлены.
Но мама продолжала смеяться и вновь повторила, что так бывает и тот, кто подарил ей это кольцо, как и мечтал, стал архитектором. У него есть семья, дочь, и жалеть ему совершенно не о чем.
Но я не поверила ей и в знак симпатии к неизвестному архитектору захотела получить это кольцо в подарок на день рождения. Кто-то же должен забрать его в будущее. Мама не понимала, зачем оно мне, жемчужина не была ценной, а простая оправа потрескалась по краям, но мне все равно хотелось иметь его.
Так и случилось. Был поздний вечер, гости уже разошлись, и на кухне громоздились чашки и блюдца с остатками праздничного торта. Мама окликнула меня, достала из кармана кольцо и вручила его мне со словами, что теперь оно мое. Вот так просто и сказала: «Теперь оно твое».
* * *
Когда дедушка заболел и мы все узнали, что он скоро умрет, я получила от него письмо. Это было его единственное письмо мне, поэтому почерк был мне незнаком. Я попыталась представить себе руки дедушки, как он сидит за столом на Уддене и пишет мне это письмо. Но ничего не получилось. Тогда я представила его руки на маленьком табельном пистолете, который лежал в ящике комода в спальне. Я никогда не видела дедушку с оружием в руках, только воображала. Мое представление о нем, еще до встречи с ним, как о строгом полицейском, который заставлял маму каждый день в ледяной воде учиться плавать, создало некое напряжение между нами, которое так и не прошло. Он оставался для меня полицейским, и я боялась, что он ударит меня или станет угрожать оружием, которое я частенько доставала и разглядывала тайком, дрожа от страха и прислушиваясь к шагам, приближавшимся к комнате.
В письме дедушка сообщал, что рука его не слушается, поэтому писал он медленно. В это лето поездка на Удден не состоится, после недавней смерти Ингрид ему пришлось переехать в дом престарелых в Салтшебаден, в комнату с видом на Балтийское море. По вечерам он слушал крики чаек, которые возвращали его из небытия. В некоторые особенно удачные дни дедушка «получал в столовой жареную салаку и морошку».
Он размышлял о том, что мои дядя, тети и кузены позаботятся об Уддене этим летом, радовался тому, что они понимают, какого обращения заслуживает дом на острове. Он прикрывал глаза и представлял, как дети и внуки едут туда все вместе. Я думаю, он наблюдал за ними будто сверху, как за муравейником, в котором кипит жизнь, и смотрел на остров словно уже с небес. Он сидел в массивном кресле-каталке, положив огромные руки на подлокотники, и вызывал в памяти один за другим образы всех членов своей большой семьи.
«Этим последним летом я наконец-то смогу спокойно проследить, чтобы все было приведено в порядок в точности, как я хочу. Удден кажется мне замком с чудесным садом вокруг. Мы с Ингрид часто так фантазировали о нашем острове.
Я сижу в кресле и воображаю, как во время зимних каникул вы отремонтировали крышу. А если зажмуриться очень сильно, то можно представить даже починенную башенку, до которой у меня никогда не доходили руки.
Иногда я стою внизу и слежу, чтобы мальчики сделали все правильно, но иногда расслабляюсь — я хорошо знаю эту крышу, знаю точно, как держаться на ней, чтобы не упасть. При ее строительстве использовали обожженный кирпич, который я собирал десять лет и привозил на «Катрин», и, хотя все считали, что его не хватит, крыша все-таки получилась хорошая.
Под дыру над верандой, которая стала больше с тех пор, как ты была у нас, я положил гипсокартон и залатал ее. А в пристройке, где лежал кирпич, наконец-то нашла свое пристанище самая старая из «Катрин». Там ее можно спокойно отчистить от старой краски, починить, покрасить и снова спустить на воду. А можно оставить ее там навсегда. Без ремонта она не выдержит еще одного лета. Многие считают, что проще купить новую лодку из легкой пластмассы, нежели пытаться починить старую.
Лодочный сарай в моих мечтах тоже отремонтировали, и я убедился, что все сваи были укреплены как надо, еще когда мы приехали туда в первый раз. Тогда Ингвар говорил, что нет смысла делать свайное основание, потому что всю воду под ним скует лед, но, к счастью, этого не произошло. Ингвар был тогда еще двадцативосьмилетним молодцом; он только что переехал с соседнего острова с Маргарет и мальчиками. А может, просто хотел покрасоваться перед нами, городскими, своим опытом и знаниями.
В лодочном сарае наконец-то убрали старый хлам. Однажды облака в небе налились дождем, подул сильный ветер, который улегся только к утру, и мы сожгли весь мусор. Клубился дым, который был виден далеко за паромным причалом.
Внуки разрубили все, что годилось, на дрова и сложили в дровник. Как хорошо, что среди них так много шустрых парней. Теперь топлива хватит на много лет вперед, даже если кто-то захочет приехать в некупальный сезон.
Единственное, что обеспокоило меня, когда я раздал всем работу и огляделся в саду у замка, — рыжий цвет волос моих детей не такой насыщенный. Год за годом рыжина вымывалась из них, некоторые сейчас такие же седые, как Ингрид, какой она стала к концу жизни. А вот у внуков волосы уже какого-то желтоватого оттенка. Но хорошо, что рыжий цвет все-таки сохранился, иначе я бы очень расстроился.
И как бы я ни старался, мне трудно представить себе дом изнутри. Там я вижу только нас с Ингрид молодыми. Хочу увидеть нас сегодняшних, но не могу. Ингрид по-прежнему ждет нашего первого ребенка. Я вижу ее растущий живот и не могу удержаться, чтобы не потрогать его каждый раз, когда прохожу мимо. У нас все еще впереди, и мы не знаем, как сложится жизнь. Мы осторожно ходим по дому, словно внутри стеклянного шара, опасаясь побеспокоить друг друга или разойтись. Спустя мгновение я заставляю себя выйти из дома, вдохнуть свежего воздуха и чем-нибудь заняться. Но Ингрид остается внутри. Я вижу ее в окно. Она ходит по дому в своем красивом петушином, как я его называл, платье, которое она купила в Чистый четверг на следующий год после свадьбы. Я вижу ее блестящие волосы, веснушки на носу, огромный живот и любуюсь ее неторопливыми, спокойными движениями».
Письмо дедушка заканчивал признанием в том, что, как бы он ни старался увидеть, к примеру, своих сослуживцев, полицейский участок на улице Бергсгатан, где он проработал много лег, ничего не приходило в голову, кроме острова. Ему очень хотелось увидеть коллег, и когда наконец их лица приобретали определенные черты, они тут же сливались воедино. Спустя какое-то время он стал так беспокоиться из-за всех всплывающих в памяти незнакомых черт и звуков, что уходил в комнату отдыха и играл в карты или пускался с кем-то в разговоры.
В конце письма дедушка передавал привет Астрид, с которой он так и не познакомился, поскольку видел ее только один раз.
«Я представляю ее, как тебя, и вижу вас обеих на Уддене. Не знаю почему, но вы всегда купаетесь, и я учу твою сестру плавать, совсем как когда-то учил твою маму Анну. Ты тоже в воде, совсем рядом, что-то советуешь, и у тебя хорошее настроение. Ты плаваешь как рыба и ныряешь со скалы. Когда Анна с нами, становится тесно, потому что она еще ребенок и не умеет плавать, а я должен следить, чтобы она не опускала голову под воду и не тонула. Ладно, не обращайте внимания на дурацкие фантазии старика».
В Париже, когда идет дождь, я часто представляю себе дедушку. Его образ может появиться в сумерках, когда свет тускнеет, воздух становится влажным и наполняется звуками и запахами города, а я иду домой. Подходя к дому, я поднимаю руку, чтобы открыть ворота, и представляю его ладонь на рычаге переключения скорости в лодке «Катрин».
Дождь бежит ручьями по его старому дождевику. Волны почти переворачивают тяжело груженную лодку. Кожа обветрена и пропитана морской солью. Ветер рвет брезент, которым он укрыл пакеты с продуктами. Якорный трос дедушка пропустил в несколько лохматых петель на брезенте и удерживает его одной ногой. Истертое, словно отполированное деревянное дно «Катрин» блестит от рыбьей чешуи. Его прищуренные голубые глаза оглядывают беспокойное море, а руки простираются надо мной, сидящей в старой деревянной лодке.
* * *
В то лето я вернулась в Париж, переполненная историями про лагерь в Йевле, которые на самом деле были историями про Удден. Я выдумала их в мгновение ока, ловко объединив то, что читала в газетах, разбросанных по дому, или слышала от кузин или по радио, которое постоянно работало в зале. Да еще добавила свои мечты и чистую выдумку. Мне нравилось сочинять истории, это было легко, и разница между пережитым в реальности — мною или кем-то еще — и выдуманным стиралась и исчезала вовсе. Я рассказывала эти истории, и все были довольны, особенно мама, которая смеялась над шведскими реалиями, которые я видела и теперь описывала во всех деталях.
Но, закончив рассказывать, я почувствовала неуверенность, почти страх. Откуда взялись эти слова, сюжеты, картины, люди? Это же не со мной происходило. Неужели я смогла все придумать?
Истории, сочиненные на ходу, начали жить своей собственной жизнью в моих мыслях. Они просачивались в мозг со всеми подробностями и становились частью моей собственной ненадежной и трепещущей памяти, которая, в свою очередь, составляет большую часть физической и духовной сущности каждого человека.
И поскольку меня переполняли вымышленные истории, во мне постепенно появлялось чувство крайней неуверенности; память была открытым вместилищем не только для отдельных воспоминаний, но и для гораздо большего и важного контекста, возможно целого мира, и придуманных историй в частности.
Единственное, что я хорошо помнила, — это Удден с нашим домом, лодками «Катрин», морем и ощущением моей сопричастности с природой, морем, скалами, запахом сосны, шумом в ее ветвях. Мне хотелось стать следом старой деревянной лодки на воде или воздухом, потревоженным полетом бабочки к домику Ингвара, — вот о чем я мечтала.
Но эту правду я запретила себе рассказывать — ведь она была точным описанием Уддена, того места, где я не могла находиться.
Эта связь между вынужденным молчанием и подробными рассказами, между чистой ложью и откровенной правдой облекалась в новый странный язык. В этой непостоянной и переменчивой языковой действительности все перемещалось, стремительно меняясь местами. То, что я однажды произнесла, могло быть использовано в другом словесном окружении, а сказанные по-шведски фразы смешивались с французскими и теряли свое значение.
Дело усложнялось тем, что в семье мы говорили друг с другом на разных языках, перемежая не только слова, но и целые фразы. Вначале это было забавно, но потом начало тревожить меня. Чем старше я становилась, тем более зыбким делалось мое понимание языка, и я все чаще ошибалась, попадала в ловушку непонятных значений, двусмысленности и полуправды. Я блуждала в объяснениях того, что говорила, и того, что действительно хотела сказать. Но самое ужасное заключалось в том, что я не имела ни малейшего понятия, как другие воспринимали мою речь, понимали ли они меня. Я никогда не помнила, что и кому говорила.
* * *
Как-то в школе учитель попросил меня остаться после уроков. Это был последний год в его классе, мне как раз исполнилось пятнадцать. Моя сестра уже несколько лет училась в параллельном классе с другим уклоном. Так решила мама, которая всегда хотела, чтобы нас воспринимали как отдельных личностей, как обычных сестер, а не двойняшек.
Месье Кастег наклонился ко мне и сказал:
— Я хочу, чтобы ты принесла на урок что-нибудь шведское… Может, несколько фотографий… или что-то другое. Твое сочинение о жизни на острове было таким замечательным… завтра я прочитаю его всему классу… И я думал начать с него скандинавские чтения… например, Стриндберг… Ты читала что-нибудь этого автора?
Я смотрела в окно, пока он бубнил имена незнакомых мне шведских писателей, названия их произведений. Дома у нас почти не было шведских книг. За окном шел дождь. Я видела, как Май забежала в кафе через улицу, держа школьный портфель над головой. Мимо проехала машина и обрызгала ее ноги. Месье Кастег заметил, что я не смотрю в его сторону, но продолжал говорить о Швеции. Я не знала, что мне принести, чтобы он остался доволен. У меня не было ни одной фотографии, никаких памятных вещей, свидетельствующих о моем пребывании в Швеции, вообще ничего шведского, кроме моих рассказов. Но они ему были не нужны. Все это выглядело так глупо, по-детски, как бывает лишь в младших классах. Но месье Кастег и был глупым. Смешным.
Май ходила по кафе. Я видела ее точеный профиль за запотевшим окном, видела, как она положила рюкзачок на стол рядом с чашкой. В боковом кармане, я знала, лежала коробочка с разноцветными таблетками. Коробочка от ювелирной фирмы из Аннеси, ее название было выгравировано на крышке маленькими золотыми буквами. Май показала мне содержимое коробочки после урока химии. Она говорила, что ее брат продает эти таблетки.
— Кое-кому это нравится, шептала она, — тебе тоже надо попробовать.
Ее ресницы были густо накрашены, и, когда она улыбалась, на одной щеке появлялась ямочка.
— Ну, договорились, — донесся до меня голос месье Кастега, он улыбнулся, показав желтые от никотина зубы, и, уже выходя из класса, вдруг повернулся: — Я встречаюсь с твоей сестрой после обеда… могу и ей сказать тоже… чтобы она напомнила тебе.
Когда я вышла на улицу, моросящий дождь сменился ливнем. Мои тонкие кеды быстро промокли, дождевая вода хлестала из водосточной трубы. Машины стояли в пробках, пахло грязью и выхлопным газом. Что мне принести завтра? Что ему понравится? И как объяснить Астрид, что я неожиданно написала про Швецию — страну, о которой нас постоянно спрашивали, а мы говорили, что ничего не знаем о ней.
Май помахала мне через запотевшее окно кафе. Я зашла и села рядом с ней. В помещении почти никого не было. Несколько мужчин в мокрой одежде стояли у барной стойки. Май наклонилась ко мне, я почувствовала запах ее лавандового шампуня, и сказала, что один из них — любовник официантки.
— Откуда ты знаешь? — спросила я, но она только пожала плечами и посмотрела на свои руки, прошептав, что, скорее всего, любовник — вон тот мужчина в сером пиджаке, стоявший недалеко от нас. В одной руке Май крепко сжимала коробочку. Ее длинные розовые ногти мешали ей, поэтому предметы приходилось подцеплять за краешек. Я подумала о кузнечиках, которых мы с сестрой ловили летом в горах. Большие зеленые и блестящие насекомые, их можно было легко взять в руку и держать, не причиняя никакого вреда тонким лапкам; усики кузнечиков щекотали нам ладонь. Как только ее раскроешь, они прыгали и исчезали в высокой траве.
Май открыла коробочку. Видно было — ей это сделать непросто, даже, наверно, больно.
У нее оставалось три розовые таблетки и пять голубых. Утром она приняла двойную дозу и тех и других.
— Ты хоть знаешь, чем они отличаются? — спросила я.
Май пожала плечами и повернулась к окну:
— Смотри, вон твоя сестра.
Я тоже перевела взгляд. Астрид стояла в воротах школы, не решаясь выйти под дождь.
— Нет, серьезно… Ты знаешь, чем они отличаются? — не унималась я. — Ты же должна знать.
Май продолжала разглядывать мою сестру.
— Если бы ты не сидела здесь, напротив меня, можно было бы подумать, что ты стоишь там… — Она кивнула в сторону Астрид и улыбнулась. Ямочка на ее щеке неожиданно оказалась глубокой. Примечательно, что на другой щеке ее не было, но это вовсе не портило лицо Май.
Сестра побежала по лужам между стоявшими автомобилями.
— Меня это прикалывает… Наверное, круто, когда есть кто-то, кто выглядит точь-в-точь как ты. — Май приподнялась на стуле, чтобы не упустить Астрид из виду.
— Не так уж мы и похожи, ты же знаешь, — возразила я.
Май села, закрыла коробочку и сжала ее пальцами.
— Брат все равно хорошо к тебе относится. Тебе даже не надо ничего покупать. Ты ему нравишься… и твоя сестра… почему-то.
Я видела, как Астрид держит в руке кузнечика. Как она осторожно идет ко мне. Под босыми ногами острая сухая трава, а звук цикад стоит оглушительный. Мамы и папы не видно. Скорее всего, они сидят или лежат на солнце на голубом пледе, с открытой бутылкой вина и нарезанным мясом на промасленной бумаге. Или уже перешли к десерту — печенью с абрикосовым вареньем.
Сестра шла медленно, крепко сжав кулак. Я знала, как ей больно. Острые и нежные одновременно, эти ощущения вызывали желание открыть ладонь или, наоборот, сжимать ее сильнее и сильнее, до хруста в пальцах.
Май встала и бросила коробочку в боковой карман рюкзачка.
— Я должна идти… Увидимся завтра.
Я схватила ее за руку:
— Не уходи. Подожди еще чуть-чуть.
Она посмотрела на меня, будто знала, что, когда она уходит, я словно перестаю существовать. Невозмутимое лицо Май было мне роднее, чем мое собственное. Я знала каждую пору, каждый волосок в узких бровях, каждую складочку у полных губ этого спокойного азиатского лунообразного лица, обрамленного матовыми черными волосами, которые никогда не выгорали на солнце и даже не блестели на свету. Они всегда были одинаково черными — матово-черными, как уголь, как дыра в четких черно-белых картинах, через которую я видела мир, когда она была рядом. И когда она покидала меня, я распадалась на куски, становилась абсолютно одинокой в безликом мире.
Ее звали Май, а ее старшего брата — Макс. Их мать-датчанка дала своим приемным вьетнамским детям имена, которые одинаково легко произносить как в Дании и Франции, так и в Азии. Когда мать кричала «Май!», то я отчетливо различала датский язык. Когда Май начинала говорить на отличном французском, слова лились, словно песня. Несмотря на хрупкое телосложение, у нее был удивительно глубокий голос, который дрожью пробегал по моему позвоночнику.
Я завидовала всему в ней, даже ее маленьким плоским ступням, которые, казалось, выскальзывали из любой обуви. В глубине души я не сомневалась, что мы очень похожи. Чего не скажешь о ней. Ее чужеродность стала ее суверенным правом, святым благородным состоянием, к которому мне запрещалось лаже приближаться. Это было данное Богом первенство, на которое я не имела права посягать. Но все равно я была убеждена в нашем сходстве и в том, что я так же далека от своих биологических родителей, как и она от своих неизвестных вьетнамских. Разница состояла в том, что я хотя бы внешне походила на членов своей семьи. И к тому же на улицах Парижа я выглядела, как обычная европейка, в отличие от нее с братом.
Зависть к Май была черной и горячей, она росла год от года, глубоко укоренившись внутри меня. Я наблюдала за ней с того дня, когда мы пошли в первый класс школы на улице Соле. И с тех пор не могла насмотреться на ее лицо, похожее на ослепительно белую бумагу. Мне хотелось забраться под эту туго натянутую белую кожу, посмотреть ее резким черным взглядом, пробраться внутрь нее и стать ею, чтобы все вокруг принимали меня за нее.
Я обняла подругу за плечи, перегнувшись через столик, и оглядела кафе с официанткой и мужчиной в сером пиджаке.
— Вы только посмотрите, как она строит глазки… — сказала Май и захихикала. — Настоящая шлюха.
— Что ты имеешь в виду? — не поняла я.
— То, что сказала, — отрезала Май, дав понять, что не собирается продолжать.
Иногда я думала, что мой пристальный взгляд может уничтожить ее. Ее белая бумажная кожа неожиданно разорвется на кусочки или совсем рассыплется от моих взглядов и от того, что я знаю про нее все: как она выглядит, когда ест, бежит, спит или занимается спортом, смеется, кричит и плачет.
Ростом Май гораздо меньше меня. Со временем я стала чувствовать, как ее лицо, волосы и узкие голени становятся моими. Когда она потела или мерзла, с моим телом происходило то же самое, исключение составляло ее неумение плавать. Тогда я просто пыталась помочь ей. Снисходительный взгляд мадам Моро надолго задерживался на ее дрожащих фиолетовых губах и черных волосах, прилипших к круглому лицу. Май неуклюже бултыхалась в бассейне, сверкая глазами, похожими на черные бездонные дыры в зеленой воде. Я плавала быстрее и лучше, поэтому всегда была ее спасательным кругом. Я ненавидела мадам Моро.
Когда я проводила с Май целый день, то думала, что выгляжу, как она, и, случайно увидев себя в зеркале, подпрыгивала от удивления. Я совсем не помнила собственные рыжие, как огонь, волосы, веснушки и голубые глаза — это была не моя внешность. У меня появлялись прямые черные волосы, собранные в хвост, узкие черные глаза и полные губы.
Позднее я продолжала воображать себя именно с такой внешностью, хотя прошли годы и мы с Май виделись очень редко. Я часто ощущала ее присутствие рядом с собой. Хотя в основном я гуляю сейчас одна, но представляю себе, как мы идем вместе. Две худенькие азиатские девчонки, сильно накрашенные, на высоких каблуках. Я по-прежнему не могу насытиться ею, а она пристально смотрит на меня бездонными матово-черными глазами без отражений и ожиданий. Таким взглядом я смотрю на мир.
Май встала. Я снова попыталась ее удержать. Ее волосы упали на лицо, она засмеялась, и глаза еще больше сузились.
— Пусти. — Она наступила мне на ногу, и я отстала.
Май накинула на плечо рюкзачок и, помахав мне, поспешила на улицу. Через окно я видела, что она смеется. Мои ноги были холодными как лед, кеды и гольфы промокли. Май исчезла в подземелье метро. Я подумала, что Астрид уже уехала и, значит, ей не удастся поговорить с Май. Никогда не удастся — ни с Май, ни с ее братом. И пусть она вообще не вспомнит о том, что месье Кастег сказал ей про меня, мое сочинение и мое дурацкое домашнее задание.
Вдруг я поняла, что принесу завтра на урок.
Что-то в уходившей Май заставило меня вспомнить о витрине, мимо которой я возвращалась из школы домой. Там посреди медалей, чашек и пыльного антиквариата на подставке стояла птица. Каждый день она смотрела на меня блестящими фарфоровыми глазками, словно ждала.
«Эта чайка — из Швеции, — скажу я одноклассникам завтра, — ее подстрелил мой дедушка, когда она собиралась нырнуть за салакой… Это было возле нашего летнего домика».
Я уже видела, как поднимаю руку с его табельным пистолетом над головами одноклассниц. Навожу его на круглую стеклянную лампу на потолке, зажмуриваю один глаз и нажимаю на спусковой крючок. В этот момент я почувствовала, что дед стоял за моей спиной.
Он стоял на удденской скале с маленьким пистолетом в своей большой руке. На нем была полицейская форма. Та, которую я так ни разу и не увидела. Солнце сверкало в воде, чайки кричали над его головой. И хотя дедушка никогда так не стоял, я четко представляла себе эту картину, видела, как он поднимает руку, направляет пистолет на большую, машущую крыльями птицу и нажимает на спусковой крючок. Раздается выстрел, лампа в классе разбивается, стекло сыплется вниз на кричащих девочек за партами.
Я прямо сейчас куплю эту чайку и завтра устрою настоящий спектакль. А потом выброшу ее в мусорный контейнер, набитый окурками и липкими обертками от фастфуда, — ни в чем не повинное чучело. Красивую птицу с бело-серым оперением, которую воскресили на пыльной витрине в подобии ее последнего полета над бесконечным блеском. За мгновенье до выстрела она, расправив крылья, была самой красивой и самой свободной, словно знала, что летит навстречу смерти. Больше никогда не издаст она свой одинокий крик, выплескивая вселенскую режущую тоску. А останется лежать мертвая и пустая среди хлама и мусора.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |