По мере того как странные удовольствия этого непорочного, простодушного счастья, которыми я все больше наслаждался в доме Кескинов, овладевали мною, жизнь за дверями дома Кескинов, на улицах Стамбула представала все более отталкивающей. Смотреть на рисунки, сделанные Фюсун, наблюдать за её медленной работой, обсуждать, какую из стамбульских птиц, снятых для неё Феридуном, нарисовать следующей — горлицу, коршуна или ласточку, — раз или два в неделю, по нескольку минут в дальней комнате тихим голосом, доставляло мне невыразимое счастье.
Однако слова «счастье» здесь недостаточно. Попытаюсь иначе описать поэзию и глубокое удовлетворение, которое дарили мне те мгновения, которые мы проводили с ней в дальней комнате: у меня появлялось чувство, что время остановилось и все таким и останется навсегда. Вместе с этим я испытывал приятное чувство защищенности, постоянства и домашнего очага. Рядом с ней мне верилось, что все в мире просто и хорошо, и от этого становилось легче на сердце. Ощущение покоя мне дарили созерцание лица Фюсун, её изящная красота и любовь к ней. Разговаривать с ней в дальней комнате само по себе было блаженством. Но оно оказывалось таким благодаря небольшому пространству, в котором мы находились. (Мера счастья стала бы другой, поужинай мы в «Фойе».) Столь неизбывный покой, которым я проникался, накладывал отпечаток на все, что окружало меня: её медленно продвигавшиеся рисунки птиц, плетеную дорожку черепичного цвета на полу, обрезки ткани, пуговицы, старые газеты, очки для чтения Тарык-бея, пепельницы, спицы тети Несибе. И даже запах комнаты служил ему. А какой-нибудь наперсток, пуговица, катушка, которую я незаметно опускал себе в карман, позднее напоминали мне обо всем этом в квартире «Дома милосердия», и я вновь окунался в испытанную глубину счастья.
После каждого ужина тетя Несибе, убрав все кастрюли и обеденные тарелки, поставив оставшуюся еду в холодильник (он всегда казался мне волшебным), брала вязание, лежавшее в большом потертом пакете, или просила Фюсун принести его. Часто это совпадало с тем моментом, когда мы уходили в дальнюю комнату, поэтому она говорила дочери: «Кто пойдет в ту комнату, пусть принесет мне спицы!» Ей нравилось вязать перед телевизором. Тетя Несибе не возражала, чтобы мы оставались наедине, но, полагаю, из-за Тарык-бея через некоторое время сама входила к нам под каким-либо предлогом: «Сама возьму вязание. „Осенний ветер любви" начинается. Будете смотреть?»
И мы шли с ней. За восемь лет я, должно быть, пересмотрел у Кескинов сотни фильмов и сериалов; но, запомнив мельчайшие, даже самые незначительные детали, любую мелочь, связанную с Фюсун и с её домом, совершенно не сохранил в воспоминаниях целиком какой-нибудь фильм, сериал или теледебаты по случаю государственных праздников, да и вообще хотя бы одну из тысяч программ, которые мы видели. В памяти оставались лишь отдельные фрагменты, мгновения. (Это явно понравилось бы теоретику времени Аристотелю.)
Фрагмент объединялся с определенной картинкой и только так попадал в кладовую сознания. Например, движения ног американского детектива, когда он бежит вниз по лестнице; труба какого-то старого дома, которая не нужна была оператору, но все равно попала в кадр; ухо и волосы женщины во время поцелуя (за столом в этот момент воцарялась тишина); прижавшаяся к отцу испуганная девочка среди тысячной толпы мужчин на футбольном матче (должно быть, её не с кем было оставить дома); нога в носке совершающего поклоны прихожанина рядом с оператором в мечети в ночь откровения; пароход на Босфоре на заднем плане турецкого фильма; консервная банка от долмы, оставленная злодеем, и множество других образов соединялись с выражением лица Фюсун, которое я замечал. Мне был виден край её губ, поднятые брови, положение руки; иногда она клала вилку на край тарелки, внезапно хмурилась или, нетерпеливо затянувшись, тушила сигарету — такие фрагменты надолго запечатлевались, как сны, которые невозможно забыть. Я много рассказывал об этих картинках разным художникам, чтобы нарисовать их для Музея Невинности, но ни от кого не смог получить исчерпывающего образа. Мне хотелось о многом спросить Фюсун. Почему так расчувствовалась на том эпизоде? Что заставило её с таким вниманием слушать эту историю? Или смотреть фильм? Мне хотелось расспросить её обо всем, но Кескины всегда обсуждали скорее не воздействие фильма, а его мораль.
— Подлеца наказали по заслугам, но парня жаль, — например, подытоживала тетя Несибе.
— Перестань, о парне никто и не вспомнил. Эти типы только и верят, что в деньги. Выключи ты этот телевизор, Фюсун, — требовал Тарык-бей.
«Эти типы» — странные европейцы, американские гангстеры, опозорившаяся семья и даже горе-сценарист с режиссером, выдумавшие фильм, — все они мгновенно погружались в бесконечную тьму и исчезали от одного нажатия пальца Фюсун на кнопку. Как только экран телевизора гас, Тарык-бей иногда говорил: «Слава Аллаху! Наконец мы от всех них избавились!»
«Всеми» могли быть герои турецкого или европейского фильма, острослов-ведущий или глупые участники телевикторины. От этих слов на душе становилось еще спокойнее, потому что самое важное здесь и сейчас — сидеть с Фюсун и её семьей. И тогда мне хотелось остаться подольше, не только ради удовольствия сидеть в одной комнате с Фюсун, но и ради блаженного осознания, что я в этом доме вместе с её семьей. Переступающий порог моего музея входит в волшебное место. Любовь к Фюсун постепенно распространялась на весь её мир, на все с ней связанное и её касавшееся, на все, к чему прикоснулась она.
Чувство пребывания за рамками Времени, которое я испытывал, когда смотрел телевизор, то ощущение безмерного покоя, сделавшее возможным восемь лет визитов к Кескинам и сама любовь к Фюсун, нарушалось, только когда шли новости. Страна катилась к гражданской войне.
В 1978 году бомбы по ночам взрывались и в нашем квартале. Улицы, уходившие в сторону Топхане и Каракёя, были под контролем националистов и радикалов, а в газетах писали, что в здешних кофейнях планировалось немало убийств. На выложенных брусчаткой, покрытых ухабами извилистых улочках вверх от Чукурджумы, в сторону Джихангира, обосновались курды, алевиты, рабочие, студенты и мелкие служащие, симпатизирующие различным левым группировкам. Они тоже любили оружие. Удальство этих двух враждующих лагерей часто перерастало в вооруженные столкновения ради контроля над какой-нибудь улицей, кафе или маленькой площадью: иногда обе стороны переходили в наступление после взрыва бомбы, подложенной секретными службами, либо боевиками, находившимися под тайным контролем властей. Четин-эфенди, который обычно оставался между двух огней, не зная, куда припарковать машину и в какой кофейне меня ждать, в то время намучился немало; но, когда я сказал ему, что вечером могу ездить к Кескинам сам, не позволил мне этого сделать. Улицы Чукурджумы, Топхане и Джихангира никогда не бывали пустыми в поздний час. Возвращаясь домой, мы всегда видели кого-то, кто вешал афиши, расклеивал объявления, писал лозунги на стенах.
В вечерних новостях постоянно рассказывали о бомбах, убийствах и массовых расстрелах, но Кескины не беспокоились, потому что, «Слава Аллаху!», находились у себя дома. Волновались они только по поводу своего будущего. Так как от новостей становилось невыносимо тяжело, мы любили поговорить не о том, что слышали, а о красивой ведущей, читавшей их, Айтач Кардюз. В противоположность раскованным и спокойным западным телеведущим она сидела точно истукан, никогда не улыбалась и весь текст читала по бумажке, без выражения, без единого жеста и очень быстро.
— Остановись дочка, переведи дух, а то задохнешься, — то и дело твердил Тарык-бей.
Эту шутку он повторял, наверное, десятки раз, но мы все равно все смеялись, будто слышали её впервые, потому что ведущая, по виду которой была ясно, как она дисциплинированна, как любит свою работу и как боится совершить какую-нибудь ошибку, иногда до конца предложения не останавливалась, чтобы вдохнуть воздуха; а если попадалась длинная фраза, читала быстрее, чтобы не задохнуться окончательно, и тогда лицо у неё краснело.
— Ай, Аллах! Опять краснеет, — сетовал Тарык-бей.
— Детка, постой, набери немного воздуха... — качала головой тетя Несибе.
Айтач Кардюз, словно вняв тетиным словам, на мгновение отрывала взгляд от бумаги в руках, поднимала глаза на нас, то ли с тревогой, то ли с интересом следивших за ней из-за стола, и глотала слюну, с большим усилием и трудом, напоминая ребенка, которому только что вырезали миндалины.
— Молодец, дочка! — одобряла тетушка.
От этой ведущей мы узнали о том, что Элвис Пресли умер у себя дома в Мемфисе; что боевики Красных бригад похитили и казнили бывшего премьер-министра Италии Альдо Моро; что журналиста Джеляля Салика застрелили вместе с сестрой в Нишанташи прямо у лавки Алааддина.
Другим способом Кескинов оградить себя от внешнего мира, стучавшегося к ним в дом новостными сообщениями, были сравнения появлявшихся на экране людей с нашими близкими знакомыми и долгие обсуждения за ужином, насколько схожи эти люди. В тех спорах и я, и Фюсун принимали искреннее участие.
Помню, когда в конце 1979 года советские войска вторглись в Афганистан, мы долго обсуждали, что временный президент Афганистана Бабрак Кармаль похож как две капли воды на кассира из пекарни в нашем квартале. Разговор начала тетя Несибе, которая любила находить общее во внешности людей; впрочем, Тарык-бей воодушевлялся ничуть не меньше. Так как иногда мы с Четином заезжали в пекарню купить к ужину свежего горячего хлеба, я знал работавших там курдов в лицо. Поэтому сразу согласился с тетей Несибе. А Фюсун с Тарык-беем упрямо спорили, что кассир нисколечко не смахивает на нового президента.
Иногда мне казалось, что Фюсун спорит со мной только затем, чтобы поперечить. Например, когда я сказал, что президент Египта Анвар Садат, убитый во время военного парада на стадионе (в Турции генералы так же расправлялись с неугодными им политиками) — копия продавца газет на углу проспекта Богаз-Кесен и спуска Чукурджума, она отвергла мое предположение, как мне показалось, лишь потому, что я так сказал. Сообщение об убийстве Садата несколько дней не сходило с первых полос газет и из новостных программ, поэтому спор между нами перерос в напряженную баталию, которая мне очень не нравилась.
Если чье-то сходство не вызывало сомнений, то важного человека, чье лицо мелькало по телевизору, называли по имени его другого, похожего. И Анвар Садат стал бакалейщиком Бахри-эфенди. На пятый год наших ужинов у Кескинов я уже привык к тому, что одеяльщик Назиф-эфенди — это известный французский актер Жан Габен (мы пересмотрели с ним много фильмов); что Аила, жившая с матерью на первом этаже, который Кескины сдавали внаем, одна из подруг Фюсун по кварталу, которых она скрывала от меня, — пугливая ведущая, рассказывавшая иногда о погоде на завтра; что покойный Рахми-эфенди — пожилой председатель исламистской партии, каждый вечер выступавший по телевизору с резкими заявлениями; что электрик Эфе — известный спортивный обозреватель, каждый воскресный вечер рассказывавший о голах за неделю; а Четин-эфенди — новый американский президент Рейган (особенно из-за бровей).
Когда эти знаменитости появлялись на экране, каждому из нас хотелось пошутить. «Бегите, дети, посмотреть на американскую жену Бахри-эфенди, какая красивая!» — смеялась тетя Несибе.
Иногда сразу было не решить, кто на кого похож. Например, мы долго не могли решить, кого нам напоминает Генеральный секретарь ООН Курт Вальдхайм, пытавшийся остановить вооруженный конфликт в Палестине. Тетя Несибе часто спрашивала: «Как вы думаете, на кого он похож?», и пока мы терялись в догадках, за столом наступали долгие паузы. Потом знаменитость на экране исчезала, появлялись другие, шли новости, реклама, но молчание продолжалось.
Тем временем со стороны Топхане и Каракёя раздавался гудок парохода, он напоминал нам о шумном городе, полном людей, и когда я пытался представить, как пароход причаливает к пристани, сам того не желая замечал, как я влился в жизнь Кескинов, сколько времени провел за этим столом и как незаметно между гудками пароходов протекли месяцы и годы.
63 Колонка светских сплетен
Страна неуклонно подвигалась к гражданской войне. На улицах рвались бомбы, происходили перестрелки. Желающих ходить по вечерам в кино почти не стало, и это нанесло серьезный удар по индустрии грез. Бар «Копирка», как и другие киношные заведения, был по-прежнему полон народу, но, поскольку зрители теперь боялись высунуть нос по вечерам, все тамошние завсегдатаи сидели без хорошей работы и снимались либо в рекламе, либо в эротике, либо в боевиках, на которые возник спрос. Крупные продюсеры не вкладывали деньги в такие фильмы, которые мы с удовольствием смотрели в летних кинотеатрах два года назад, поэтому я чувствовал, как растет мой вес в глазах компании из «Копирки», где я в те дни старался бывать крайне редко, — ведь я, богатый любитель кино, вкладывал деньги в «Лимон-фильм». Как-то вечером, придя по настоятельной просьбе Феридуна, я заметил, что народу там больше обычного, и, как сказал мне кто-то, теперь «весь Йешильчам пьет здесь», а от застоя кинопроизводства выигрывают только такие вот кинобары.
Тем вечером я сам пил с понурыми киношниками до утра. Помню, в конце ночи мы мило беседовали с Тахиром Таном, приехавшим тогда ради Фюсун в Тарабью. Еще я познакомился с молодой симпатичной актрисой по имени Папатья, и под утро мы с ней, по её же словам, «окончательно подружились». Папатья, несколько лет назад игравшая маленьких девочек, которых все несправедливо обижали и которые торговали симитами, чтобы ухаживать за слепой матерью, или терпели издевательства мачех (в исполнении моей приятельницы Коварной Сюхендан), сейчас, как и все, жаловалась, что не может осуществить мечты, почти не снимается и вынуждена озвучивать эротику. Ей, конечно, хотелось заручиться моей поддержкой. Якобы был какой-то сценарий, который нравился и Феридуну, и, чтобы сняться в фильме, требовалось вмешательство влиятельного человека. С пьяных глаз мне показалось, что Феридун к ней неравнодушен и между ними, как тогда выражались в глянцевых журналах, «духовная близость»; более того, я с изумлением заметил, что Феридун ревнует Папатью ко мне. Под утро мы втроем вышли из «Копирки» и направились по темным переулкам, мимо темных домов, на стены которых мочились пьяницы, к дому Папатьи в Джихангире, где та жила со своей матерью, дешевой ресторанной певичкой. За нами по холоду неотступно следовали грозные собаки, я предоставил провожать Папатью до дома Феридуну, а сам вернулся в Нишанташи.
В те пьяные ночи на грани реальности я с болью думал, что молодость давно прошла и, хотя мне еще и не исполнилось тридцати пяти лет, жизнь приобрела окончательную форму и у меня не будет больше счастья. Наверное, так рассуждает любой турецкий мужчина. Я пытался утешать себя, полагая, будто причина грустных мыслей и того, что каждый новый день кажется мне все хуже и мрачнее, хотя во мне жила сильная потребность любить и быть любимым, — в окружающей меня жизни: постоянно транслировали новости о заказных убийствах, бесконечных перестрелках, о дороговизне и банкротствах.
А иногда мне казалось, что несчастье минует, потому что, бывая по вечерам в Чукурджуме, я видел Фюсун, говорил с ней, забирал с обеденного стола и из дома Кескинов вещи, которые потом, в Нишанташи, напоминали о ней. На ложки и вилки, которые я брал у Кескинов, которыми пользовалась Фюсун, я смотрел как на картину. Или как на фотографию незабываемо прекрасного события.
Бывало, у меня появлялось чувство, что мне лучше жить где-нибудь в другом месте, но от этой мысли делалось вновь нестерпимо больно, и я всеми силами пытался отвлечься. Однако, встречаясь с Заимом и узнавая от него последние сплетни, приходил к выводу, что, отдалившись от скучной жизни богатых друзей, не слишком много потерял.
Заиму все не давало покоя, что Мехмед с Нурджихан после года встреч так еще и не «пошли до конца». Они говорили, что хотят пожениться. Эта новость была главной. Хотя все, включая Мехмеда, знали, что в Париже Нурджихан крутила романы с французами, она, по словам Заима, была преисполнена решимости не отдаваться ему до свадьбы. Сама Нурджихан шутила по этому поводу и говорила, что в мусульманской стране залогом долгого, счастливого и спокойного супружества служит не богатство, а отсутствие физической близости до свадьбы. Похоже, это нравилось и Мехмеду. Оба наперебой говорили о мудрых изречениях предков, рассуждали о красоте османской музыки, о тонком и простом мастерстве старинных мастеров из дервишей. Однако, по словам Заима, высший свет не считал Мехмеда с Нурджихан ни набожными, ни традиционными за их увлечение османской культурой, а все потому, что они напивались чуть ли не на каждом приеме. Подчас оба едва стояли на ногах, но ни один из них не переставал обращаться с другим вежливо и заботливо, о чем с уважением отметил Заим. Пьяный Мехмед воодушевленно говорил, что пьет не то вино, которое известно по старинным стихам, и не винный нектар, воспетый в поэзии, а самое обычное и обязательно читал строки из Недима[21] и Физули[22], — никто, правда, не знал, точно ли он их воспроизводил; затем, пристально глядя на Нурджихан, поднимал бокал за любовь Аллаха. Окружающие воспринимали столь дерзкие выходки без недовольства, нередко даже с уважением, потому что, как уверял Заим, после расторжения нашей помолвки с Сибель девушек из высшего общества не на шутку встревожил ветер изменчивости. Было понятно, что наша история стала поучительным примером для всех и назиданием не слишком доверять мужчинам. Поговаривали, будто матери, у которых были на выданье дочери, советовали им в те годы быть очень осторожными, и виной тому оказалась моя с Сибель несостоявшаяся свадьба. Стамбульский свет — такой хрупкий мирок, где, как в маленькой семье, все смотрят друг на друга и о каждом знают почти все.
С 1979 года я привык к своему образу жизни и установленному мной равновесию между своим домом, работой, визитами к Кескинам и возвращением в «Дом милосердия». Я часто ходил туда смотреть на свою постоянно росшую коллекцию вещей Фюсун, которая вызывала во мне смешанное чувство восхищения и растерянности, и вспоминал о счастливых часах, проведенных там с ней. Вещи, которых становилось все больше, постепенно оборачивались символами моей непреходящей любви. Иногда они служили не утешением, напоминавшем о пережитом счастье, а отзвуками огромной бури, бушевавшей у меня в душе, и их можно было потрогать руками. Иногда я стеснялся этих вещей, мне совершенно не хотелось, чтобы их когда-нибудь увидел посторонний человек; но меня пугала мысль, что если так дело пойдет и дальше, то через несколько лет все комнаты квартиры заполнятся принесенными мною вещами-воспоминаниями сверху донизу. Я брал их из дома Кескинов не думая о будущем, а лишь для того, чтобы они не давали забыть прошлое. Кто же знал, что с годами эти вещи заполнят собой пространства. Ведь почти все восемь лет я представлял, что вот, еще несколько месяцев, самое большее полгода, и Фюсун бросит мужа, а потом мы поженимся.
8 ноября 1979 года в колонке светских новостей газеты «Актам» под заголовком «Общество» была опубликована статья, вырезку которой я сохранил:
КИНО И ВЫСШИЙ СВЕТ: СКРОМНАЯ РЕКОМЕНДАЦИЯ
Всем нам нравится говорить, что Турция занимает третье место в мире после Голливуда и Болливуда по производству фильмов. Но, к сожалению, ситуация меняется: политическая смута и террор отучили граждан выходить по вечерам из дома, а порнографический кинематограф отдалил от кинозалов семьи. Многоуважаемые кинопроизводители теперь не могут найти ни средства для съемок, ни зрителя. Поэтому нынче у турецкой кинопромышленности потребность в богатых предпринимателях, готовых вложить деньги в «высокохудожественный фильм», даже больше, чем была. Прежде любители искусства и кино появлялись из среды провинциальных нуворишей, жаждущих общения с красивыми актрисами. Ни один из наших так называемых «высокохудожественных фильмов», потонувших в похвалах отечественных критиков, на деле не может быть показан образованным людям на Западе и недотягивает до утешительного приза любого, самого захудалого, европейского кинофестиваля. Однако благодаря этим фильмам многие состоятельные господа знакомились с красавицами актрисами и переживали прекрасную любовь. Так бывало раньше. А теперь начинается новая мода... Теперь наши богатые любители искусства приходят на «Йешильчам» не в поисках любви красавиц актрис, а затем, чтобы сделать актрис из девушек, в которых они влюблены. Последний такой случай произошел с отпрыском одной очень богатой стамбульской семьи, с одним из самых завидных молодых холостяков Стамбула господином К. (имя мы сохраним в тайне). Он так влюбился в замужнюю молодую женщину, которую называет своей «дальней родственницей», и так её ревнует, что теперь никак не может дать согласие на съемки настоящего «художественного фильма», сценарий которого он сам же заказал написать её мужу-режиссеру. Ходят слухи, что он говорит: «Не выдержу, если она будет целоваться с другим!» Кроме того, как тень, он преследует свою возлюбленную и её мужа, бывает в барах, где встречаются все, кто близок к кино. Ревнует сильно и даже требует, чтобы красивая замужняя женщина, у которой все шансы стать в будущем прекрасной актрисой, не выходила из дома. Несколько лет назад этот молодой богач обручился в «Хилтоне» с прелестной дочерью одного отставного дипломата, об их шикарной помолвке мы рассказывали в наших публикациях. На помолвке тогда присутствовал весь высший свет Стамбула. Однако затем он безответственно расторг помолвку ради той самой своей красивой «родственницы», которую сейчас якобы собирается сделать актрисой. Мы против того, чтобы безответственный богач, испортив жизнь благородной, обучавшейся в Сорбонне дочери дипломата, испортил будущее еще и начинающей актрисе, красавице Ф., от внешности которой у благородных, неравнодушных к дамам господ текут слюнки уже сейчас. Поэтому, извинившись перед читателями, которым, конечно же, уже наскучили наши наставления, нам хочется дать благородному господину К. совет: сударь, в современном мире, в котором американцы слетали на Луну, «высокохудожественный фильм» без поцелуев больше невозможен! Вы прежде определитесь, что вам нужно. Найдите себе девушку из деревни, в платке, о западном кино и искусстве забудьте; а от мечты делать актрис из городских женщин, которых вы ревнуете даже к взглядам других, лучше откажитесь. Конечно, если ваше намерение — сделать из них только актрис...
БГ
Эту статью я прочитал утром в газете «Акшам», завтракая вместе с матерью. Мать прочитывала обе приходившие каждое утро домой газеты от начала до конца, никогда не пропуская колонку светских новостей. Я вырвал страницу со статьей, сложил и спрятал в карман, когда она за чем-то пошла на кухню. «Что с тобой опять? — спросила она, когда я отправился на работу. — У тебя такой расстроенный вид!»
Придя в контору, я пытался вести себя как ни в чем ни бывало, даже веселее обычного. Рассказал Зейнеб-ханым забавный анекдот; посвистывая, прошелся по коридорам; обменялся шутками с пожилыми сотрудниками «Сат-Сата», у которых с каждым днем от бездействия портилось настроение — не занятые делом, они разгадывали кроссворд в газете «Акшам».
Однако после обеденного перерыва по выражениям лиц, по слишком нежным — и немного испуганным — взглядам Зейнеб-ханым я понял, что статью прочитал весь «Сат-Сат». Потом я сказал себе: может быть, мне только так кажется. После обеда позвонила мать: она ждала меня на обед и расстроилась, что я не пришел. «Как ты, сынок?» — задала она стандартный вопрос, но в голосе звучали особенные ноты нежности. Мне стало понятно, что ей рассказали о статье или она сама раздобыла пропавшую страницу и прочитала её, поплакала (голос у неё был чуть глуховатым от слез). «Сынок, в мире очень много людей с черной душой, — сказала мать. — Не обращай ни на кого внимания».
— О чем вы, матушка? Не понимаю, — сделал я вид, будто и не подозревая, о чем идет речь.
— Просто так, сынок, — ответила все с той же особенной нежностью мать.
Если бы я поддался своему чувству и поделился бы с ней своим переживанием, уверен, после первых слов любви и сочувствия мать принялась бы твердить мне, что я сам во всем виноват, и захотела бы узнать подробности нашей истории с Фюсун. А может быть, со слезами уверяла бы, что меня приворожили: «Сынок, тебе подложили заговоренный амулет! Он где-то в доме, в коробке из-под риса или муки или в ящике стола у тебя в кабинете. От него ты и влюбился! Немедленно найди и сожги его!» Но желание делиться с ней у меня пропало, потому что я знал: она не смогла бы разделить со мной грусть и, что важнее, не стала бы говорить со мной об этом. Правда, уважение к моему состоянию мать проявляла. Неужели все это лишь следствие того, насколько серьезным и запущенным было мое положение?
Насколько сейчас презирали меня те, кто прочитал «Акшам»? Кто смеялся над моей глупой и страстной любовью? Насколько все поверили подробностям статьи? Я все время крутил это в голове и в то же время пытался представить, как прореагирует Фюсун. После звонка матери я хотел позвонить Феридуну и посоветовать спрятать сегодняшний выпуск «Акшама». Но не решился. Во-первых, боялся, что не смогу убедить его. А во-вторых (и это самое главное!), несмотря на унизительный тон статьи и то, что меня выставили идиотом, я был ею доволен. И даже радовался: раз детали наших отношений с Фюсун попали в газеты, они в определенном смысле приняты обществом! Весь стамбульский высший свет внимательно следил за колонкой «Общество», особое впечатление производили такие скандальные, колкие статьи — потом все это обсуждали месяцами. Я попытался убедить себя, что сплетни — признак предстоящего моего скорейшего возвращения к обычной жизни, знак того, что я, женившись на Фюсун, под руку введу её в свой прежний мир. Мне хотелось в это верить.
Но все это были лишь мечты, выдуманные в утешение от безысходности. Я чувствовал, что из-за дурацких сплетен превращаюсь в другого человека. Помню, мне казалось, будто не я сам испортил себе жизнь из-за своей страсти, а меня изгнали из общества после этой статьи.
Подпись «БГ», конечно, означала «Белая Гвоздика». Я сердился на мать, которая пригласила его на помолвку, и злился на Тахира Тана, который, видимо, и попросил Белую Гвоздику написать обо мне. Мне хотелось поговорить обо всем этом наедине с Фюсун, вместе излить проклятия на головы наших врагов, посидеть с ней, утешить её и чтобы она утешила меня. Нам с ней следовало сделать одно — немедленно, не обращая ни на кого внимания, отправиться в «Копирку». И Феридун должен был пойти с нами! Только так можно доказать, какой подлой ложью пропитана эта статья, чтобы заткнуть не только пьяных сплетников из «Копирки», но и моих «друзей» по стамбульскому свету, которые сейчас смаковали её.
В тот вечер пойти к Кескинам я так и не смог, хотя пытался себя заставить. Несомненно, тетя Несибе принялась бы меня успокаивать, Тарык-бей сделал бы вид, что ни о чем не знает, но как повела бы себя Фюсун — вот в чем вопрос. Скорее всего, увидев друг друга, мы бы по взгляду сразу поняли, какую боль нам обоим причинила эта статья, какую бурю в душе подняла. А это почему-то пугало меня. Кроме того, стоило только нашим взглядам встретиться, мы признали бы оба — в статье написана правда!
Конечно, многие детали были неверными, я расторг помолвку с Сибель не для того, чтобы сделать Фюсун известной актрисой... И не заказывал сценарий Феридуну. Но то частности. Сплетники подхватили бы лишь одно: я опозорился из-за любви и из-за Фюсун! Теперь, наверное, все надо мной смеялись, над моим положением шутили, и даже самые благожелательные люди жалели меня. Стамбульский высший свет был тесен, и, хотя у этих людей, не имевших больших состояний и не владевших по-настоящему крупными фирмами, идеалы и принципы менялись, легче мне от этой мысли не становилось. Как раз напротив: я видел себя еще более неудачливым и безголовым. Из-за собственной глупости упустил удачу, дарованную мне от рождения в богатой семье, возможность вести честную, безбедную, благородную и счастливую жизнь в бедной стране. А ведь Аллах так редко ниспосылает это тем, кто живет здесь! Я понимал, что единственный способ выбраться — жениться на Фюсун, навести порядок в делах, заработать много денег и с победой вернуться в общество; но теперь у меня больше не было сил на воплощение счастливого плана, и к тому же я теперь ненавидел людей, которые составляли «высший свет». Да и атмосфера у Кескинов, в чем я нисколько не сомневался, после злополучной статьи совершенно не соответствует моим представлениям.
В итоге я нашел только один выход: замкнуться и замереть недвижно и безмолвно там, куда завели меня любовь и стыд. Каждый вечер неделю подряд я ходил в кинотеатры «Конак», «Сите» и «Кент» на американские фильмы. Кино, особенно в таком мире несчастных людей, как наш, не должно рисовать печальную картину реальности и страданий, а должно создавать другой, новый мир, который будет отвлекать нас и сделает счастливыми. Воображая себя на месте героя какого-нибудь фильма, я думал, что преувеличиваю собственные терзания. Убеждал себя в слишком сильных переживаниях из-за жалкой статьи, ведь мало кто догадается, что в статье высмеивают меня, — скоро о ней вообще забудут. Гораздо труднее мне было избавиться от навязчивой идеи оспорить неправду. Постоянно думая о проросших зернах лжи, я казался себе слабым и, представляя, что все развлекаются этой статьей, обсуждая её, а некоторые, изображая жалость, рассказывают о моей истории тем, кто ничего не знал, искажая её еще сильнее, я не находил себе места. Мне представлялось, что все радостно и охотно поверят в написанное, например в то, что я расторг помолвку с Сибель, так как обещал Фюсун сделать её актрисой. Я ругал себя, что оказался таким неудачником, что умудрился стать объектом газетных насмешек, и сам начинал верить в написанное в статье. Больше всего мне не давала покоя фраза, что я якобы был против поцелуя Фюсун с другим актером. Наверное, именно это место вызвало бы наибольшее количество насмешек, и мне хотелось исправить именно его; от этих мыслей настроение портилось окончательно. Меня раздражало и утверждение, будто я — безответственный молодой богач, бездумно расторгший помолвку, но в это-то хорошо меня знавшие не поверили бы. Скорее они согласились бы с тем, что я не соглашался на сцену поцелуя Фюсун, потому что, несмотря на мой европейский образ жизни, придерживался принятых правил, тем более я брякнул нечто подобное, всерьез или в шутку, когда был пьян. Ведь мне действительно не хотелось, чтобы — будь то ради денег или ради искусства — Фюсун целовалась с кем-то другим.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |