— Я смогу сделать для неё гораздо больше, тетя Несибе.
— Дай-то бог, Кемаль-бей. Всегда ждем вас на ужин. И матушке вашей кланяйтесь, не огорчайте её.
Она бросила взгляд на дверь, намекая, что пора уходить, чтобы не столкнуться с Фюсун. Я, успокоенный, тотчас вышел из дома на улице Далгыч Чыкмаз и, когда шел от Чукурджумы к Бейоглу, с радостью заметил, что моя обида совершенно прошла.
54 Время
Я ходил на ужин в Чукурджуму к Фюсун семь лет и десять месяцев. Если считать, что через одиннадцать дней после того, как тетя Несибе сказала: «Всегда ждем вас на ужин!», наступила суббота, 23 октября 1976 года, а последний раз мы с Фюсун и тетей Несибе поужинали в воскресенье, 26 августа 1984 года, всего прошло 2864 дня. За эти 409 недель, согласно моим записям, я ужинал у них 1593 раза. Это значит, что в среднем я бывал там четыре раза в неделю, однако не стоит думать, что на ужин в Чукурджуме я появлялся столь регулярно.
Бывали периоды, когда я ужинал у них каждый день, а иногда на что-то обижался, на что-то сердился или начинал думать, что смогу забыть Фюсун, и ходил к ним реже. Но так как я ни разу не проводил без Фюсун больше десяти дней (думал-то я о ней всегда), потому что через десять дней боль превращалась в невыносимую пытку, как осенью 1975 года, можно сказать, что за семь с лишним лет я видел семейство Фюсун постоянно (в моей истории я часто буду называть их по фамилии, семейство Кескинов). Они тоже всегда ждали меня на ужин и точно угадывали, когда я приду. За короткое время мы все более или менее привыкли к такому порядку: они — к моим визитам, а я — к тому, что меня всегда ждут.
Кескины не звали ужинать специально, потому что меня за их столом неизменно ожидало свое место. Но я все равно всякий раз терзался сомнениями, стоит ли бывать у них каждый вечер. Иногда спрашивал себя, не будет ли слишком назойливым так часто ходить туда; а в другой раз переживал, что в одиночестве буду обречен провести вечер без Фюсун, страдать, да и допущу невежливость, если мое отсутствие окажется неверно истолковано.
Первые мои визиты в Чукурджуму были отягощены именно такими переживаниями, а также попытками ловить взгляды Фюсун, привыкнуть к их дому и соответствовать его атмосфере. Мне всегда хотелось сказать ей: «Я пришел к тебе, я здесь ради тебя». Во время первых визитов такие чувства преобладали. На пороге их дома я боролся со смятением и стыдом, а потом с облегчением думал: хорошо, что все-таки решился прийти. Если я так счастлив оттого, что сижу рядом с Фюсун, то почему от собственных мыслей столь страдаю? А Фюсун воспринимала все с милой улыбкой, будто происходящее совершенно естественно и она довольна моим появлением.
В начальные мои визиты я, к сожалению, очень мало бывал наедине с ней. Но все равно при каждой удобной возможности шептал: «Я соскучился по тебе!», а Фюсун взглядом отвечала мне, что ей нравятся мои слова. Другой возможности сблизиться не представлялось.
Читателям, которые изумятся, что я восемь лет ходил в гости к Фюсун (никак не могу сказать — к Кескинам), и которых поразит, как спокойно я говорю об огромном отрезке времени, о тысячах дней, мне хочется рассказать, как обманчиво время, и показать, что оно бывает разным. Существуют наше собственное и общее время, которое мы делим с другими людьми. Мне важно разделить это, чтобы меня не считали порочным, опасным человеком, одолеваемым навязчивой идеей, который только ради любви к Фюсун обивал порог её дома целых восемь лет, лишь бы видеть, как она живет.
Начну с больших настенных немецких часов с боем и маятником под стеклом в изящном деревянном корпусе. Задача этих часов, занимавших почетное место у входной двери в доме Фюсун, заключалась не в том, чтобы измерять время, а в том, чтобы демонстрировать всей семье постоянство и неизменность образа жизни и иногда напоминать о внешнем мире, оставшемся за порогом. Так как последние годы о времени сообщали по телевизору и по радио в намного более увлекательной форме, настенные часы в доме Кескинов, совсем как тысячи их собратьев в других домах города, постепенно теряли значение.
Они вошли в моду в Стамбуле в конце XIX века, появившись в особняках европеизированных пашей и богатых иноверцев, и обычно отличались богатым декором, имели красивый завод, гири и маятник. В начале XX века и в первые годы Республики вследствие чаяний и усилий властей сеять зерна европеизации среди простых людей настенные часы стали появляться и в домах обычных горожан. Когда я был маленьким, у нас тоже были такие — на стене в прихожей напротив входа. Но уже в те годы на них смотрели редко, постепенно забывая. В 1950-х годах каждый, даже дети, носил наручные часы, а в домах постоянно работало радио. Настенные часы продолжали тикать по привычке, пока появление телевидения не изменило распорядок дня, звуки в доме и не ввело новые правила: есть всей семьей перед телевизором, что и случилось в середине 1970-х.
У нас дома настенные часы тикали тихо, а их бой в начале и половине каждого часа не был слышен в спальнях и гостиной и никого не беспокоил. Поэтому их продолжали заводить долгие годы, поднявшись на стул. Иногда ночами, когда я напивался от несчастной любви, а потом просыпался от боли и выходил в гостиную покурить, я был счастлив слышать из коридора гонг, отбивавший новый час.
В доме Фюсун еще в первый месяц я обратил внимание на то, что настенные часы то ходят, то стоят; но сразу привык и к этому. Бывало, поздним вечером, когда по телевизору шел какой-нибудь турецкий либо европейский фильм про Древний Рим с гладиаторами и львами, который было трудно понять из-за никудышного перевода и дубляжа либо оттого, что включили на середине и постоянно отвлекались на разговоры, или же какая-нибудь жеманная певица исполняла старинные турецкие песни и на экране ненадолго наступала тишина, внезапно раздавался бой настенных часов у двери. И кто-то из нас, обычно тетя Несибе, а иногда Фюсун, повернувшись, недовольно смотрел на часы, а Тарык-бей недоумевал: «Интересно, кто их опять завел?»
Часы то заводили, то забывали это сделать. Однако иногда боя не было долгие месяцы; даже когда часы заводили систематически, раздавался только удар на половины, а иногда они вообще молчали неделями, вторя тишине дома. Мне представлялось, как, должно быть, страшно, когда дом пуст, и становилось не по себе. Часами никто не пользовался, но вопрос, заводить их или нет, раскачивать маятник или нет, нередко становился предметом споров. «Оставь их, пусть себе ходят, они никому не мешают, — говорил Тарык-бей жене. — Они напоминают, что дом есть дом». Наверное, с его мыслью соглашались все мы — я, Фюсун и даже посторонние гости. Часы помогали не думать о времени, о том, что все когда-то кончается, а наоборот, чувствовать и верить, что все вечно.
В первые месяцы я даже представить не мог, что ничего не меняется, ничего не изменится и что мне суждено провести перед телевизором за обеденным столом в Чукурджуме восемь лет. Во время моих первых визитов туда мне каждый раз все казалось новым и иным: любое слово Фюсун, любое выражение её лица, любое её движение, и я не придавал значения тому, ходят часы или нет. Мне было важно сидеть с ней за одним столом, видеть её, ощущать счастье и не двигаться в тот миг, когда моя душа оставляла меня и подлетала поцеловать её.
Часы, всегда неизменно отсчитывавшие время, дарили всем нам покой, заставляя почувствовать, что, даже если не замечать их ход, дом, предметы, мы, пившие и евшие за столом, не меняемся, что все всегда остается по сути неизменным. С одной стороны, они помогали нам забыть о времени, но с другой, напоминали о настоящем моменте и о связи с окружающим миром. За восемь лет часы часто бывали предметом раздоров между Тарык-беем и тетей Несибе, иногда переходивших в «холодную войну». «Кто опять их завел? Чтобы перебудить нас всех среди ночи?!» — ругалась тетя Несибе, когда во время очередной всобщей паузы замечала, что часы вновь идут. «Если их не будет, в доме будет чего-то не хватать! — отвечал ей Тарык-бей холодным декабрьским вечером 1979 года. И добавлял: — Они же были у нас в прошлом доме!» «Ты что, так и не привык к Чукурджуме, а, Тарык-бей»? — язвительно спрашивала тетя Несибе, сопровождая свои слова нарочито нежной улыбкой (иногда, когда сердилась, она называла мужа «Тарык-бей»).
Взаимные уколы и меткие словечки, которыми многие годы подряд обменивались супруги, а также их споры разгорались с новой силой, когда часы начинали бить. «Это ты их завел, Тарык-бей, чтобы и я по ночам не спала! — ворчала тетя Несибе. — Фюсун, дочка, останови их, пожалуйста». Часы можно было остановить, стоило придержать маятник пальцем, как бы хорошо их ни завели до того, но Фюсун сначала с улыбкой смотрела на отца, и Тарык-бей смущенно кивал: «Ладно, останавливай!», а иногда упрямился. Иной раз он ворчал: «Я к ним не прикасался. Сами пошли, пусть сами и останавливаются!» Соседские дети часто внимательно слушали, как спорят Тарык-бей и тетя Несибе. «Хвала Аллаху! Часы наши вновь идут», — ехидничала тетя Несибе. «Если кто тронет часы, того перекосит, — отзывался Тарык-бей, нахмурившись. — В них злой джинн живет». — «Никто не против, чтобы джинн сидел себе да тикал, лишь бы только ночью спать не мешал да не гудел, как церковный колокол у пьяного звонаря». — «Не помешает он, не помешает! А тебе самой будет лучше, если ты о времени забудешь», — говорил Тарык-бей. Слово «время» он использовал здесь в значении «современный мир», «эпоха, в которую мы живем». Это «время» постоянно менялось, а мы, с помощью настенных часов, старались держаться подальше от всех перемен.
Основным средством, которым семейство Кескин пользовалось в повседневной жизни, чтобы узнать время, был постоянно включенный телевизор, подобно тому как в 1950-1960-х годах у нас дома работало радио. Тогда прямо во время радиопередач — что бы ни шло: музыка, дискуссия или урок математики — каждые полчаса передавали особый тихий сигнал — специально для тех, кто хотел узнать, который час. В телевизионных программах, которые все смотрели вечером, такой сигнал был не нужен, так как временем интересовались, чтобы узнать, что идет по телевизору.
Фюсун пользовалась своими наручными часами, которые теперь в моем музее вечного счастья, а Тарык-бей — карманными, множество моделей которых у него сменилось за восемь лет. Раз в день, в семь часов вечера, когда на экране единственного канала страны ТРТ за минуту до начала вечернего выпуска новостей появлялись огромные часы, оба проверяли либо подводили свои. Я получал огромное удовольствие, когда смотрел, как Фюсун, нахмурив брови и слегка прикусив кончик языка, с детской важностью, подражая отцу, подводит свои часы. Сама она заметила это почти сразу. Поэтому, выполнив традиционную процедуру, обязательно нежно улыбалась мне, так как знала, с какой любовью я смотрю на неё в тот момент. «Точно поставила?» — спрашивал я её тогда. «Точно!» — отвечала она, улыбаясь еще нежней.
За восемь лет моих встреч с ними я понял, что каждый вечер в доме Кескинов мне нужен не только затем, чтобы видеть Фюсун, но и какое-то время пожить в мире, где живет она, дышать воздухом, которым она дышит. Её мир существовал вне времени. Это было самым главным. Когда Тарык-бей говорил жене: «Забудь про время», он имел в виду именно это. Глядя на эти ныне сломанные, заржавевшие, простоявшие много лет часы с боем, хочется рассмотреть в них их странную особенность — быть вне времени, а может быть, создавать свое особенное время — некую субстанцию, столько лет питавшую меня в доме Фюсун.
Помимо этого особенного времени, казалось, существовало еще какое-то, за пределами дома, но о нем мы узнавали с помощью радио, телевизора и азанов[19], и слова «узнать, который час» означали установить связь с внешним миром.
Мне казалось, что Фюсун подводила часы не потому, чтобы успевать по своим делам, а как бы из уважения ко времени; это было для неё знаком внимания, вроде того, что её отец-пенсионер регулярно получал деньги от государства. Нам всем казалось, что огромные часы, которые показывали на экране каждый вечер в конце вещания, сродни турецкому флагу и гимну («Маршу независимости»), и всякий раз, прежде чем выключить телевизор и закончить день, мы ощущали присутствие миллионов других семей, которые сейчас делали то же самое; мы чувствовали присутствие людской массы, что зовется нацией, мощь той силы, имя которой — государство; а еще сознавали, как ничтожно малы мы сами. Глядя на общенациональные часы («Передается сигнал точного времени», — иногда в это время раздавался голос по радио), флаг и портреты Ататюрка, мы чувствовали, что та хаотичная жизнь без правил, которой мы все живем у себя дома, течет вне жизни вокруг.
Аристотель в своей «Физике» различает бесконечное время и его промежутки, которые он называет «теперь». Эти «теперь» он, подобно своим «атомам», считает неделимыми, недробимыми частицами. А время их объединяет. Хотя Тарык-бей и советовал нам забыть о Времени — о линии, что объединяет мгновения настоящего, никто из нас, кроме дураков и сумасшедших, как бы ни старался, никогда не сможет забыть о времени. Мы все лишь пытаемся забыть о нем, когда счастливы. Не стоит путать способность забыть о Времени или обычные ситуации, когда мы не помним о часах или календаре. Часы и календари созданы только для того, чтобы упорядочить наши отношения с окружающими — по сути, упорядочить общество, как их все и используют. Глядя на часы, которые каждый вечер перед выпуском новостей появляются на экране, мы думаем о других людях, о наших встречах с ними и о часах, которые эти встречи регулируют. Но вовсе не о Времени. Когда Фюсун радостно улыбалась, глядя на экранные часы, её лицо озарялось улыбкой потому, что наручные шли так же, минута в минуту, либо потому, что проверила и поставила их точно. Или знала, с какой любовью я смотрю на неё, но вовсе не из-за того, что вспоминала о Времени.
Жизнь показывает, что большинству из нас больно вспоминать о Времени, то есть о линии, соединяющей мгновения настоящего, о которых говорил Аристотель. Попытки увидеть эту линию, объединяющую мгновения или, как в моем музее, предметы, хранящие в себе сбывшееся, болезненны, потому что, старея, мы с болью понимаем: у этой линии не было особого смысла — как нам всегда казалось. А еще потому, что она не дает забыть о неизбежном конце, о смерти. Но сами эти мгновения настоящего могут даровать нам огромное счастье, как было у меня, когда я ходил ужинать в Чукурджуму, а Фюсун улыбалась мне. Я с самого начала понял, что хожу к Кескинам за счастьем, которого мне хватит на всю жизнь, и поэтому забирал из их дома разные предметы, которых касалась Фюсун, чтобы сохранить мгновения счастья.
Однажды — шел второй год — я засиделся допоздна, и, когда кончилось вещание, Тарык-бей принялся рассказывать о годах юности в лицее города Карса и работе там в последующие годы преподавателем. Годы, прошедшие не слишком благополучно из-за постоянной нехватки скудной учительской зарплаты, одиночества и всяческих бытовых проблем, он вспоминал теперь с радостью. И не потому, что, как многие считают, с течением лет даже плохое кажется хорошим, а потому, что из неудачного периода (грустная линия Времени) он запомнил только самое хорошее (мгновения настоящего) и ему нравилось о нем рассказывать. Об этой двойственности он сам сказал мне и почему-то обратил мое внимание на часы с двумя циферблатами, которые купил в Карсе. Часы были западно-восточными, так как один циферблат был с арабскими цифрами, а другой — с латинскими.
Мне же хочется привести и свой пример. В моем музее выставлены часы марки «Buren», которые Фюсун начала носить в мае 1982 года. Глядя на них, я всякий раз снова и снова переживаю мгновение, когда подарил эти часы ей на её двадцать пятый день рождения, а она, вытащив их из утерянной ныне коробки, расцеловала меня в обе щеки за кухонной дверью, пока отец с матерью не видели (её мужа, как обычно, не было дома), и когда мы вместе сели за стол, радостно показывала часы родителям, и те, давно считавшие меня странным членом семьи, по очереди благодарили меня. Я счастлив, что могу еще раз пережить это незабываемое мгновение. Если воспринимать жизнь не как линию, вроде Времени Аристотеля, а думать о ней как о цепочке таких ярких и радостных мгновений, то восемь лет за столом с возлюбленной не покажутся странностью, отклонением или навязчивой идеей, заслуживающей насмешек, а сохранятся в памяти как 1593 счастливых вечера, какими я их сейчас, много лет спустя, и помню. Каждый из вечеров, проведенный за ужином в Чукурджуме, для меня теперь одно целое счастье — даже если какой-либо из них был тяжелым, безнадежным и унизительным.
55 Приходите завтра снова, снова посидим
Каждый вечер на отцовском «шевроле» Четин-эфенди возил меня в дом Фюсун. Восемь лет я старался не нарушать эту традицию, кроме тех случаев, когда снег засыпал дороги или улицы заливало после дождя, когда Четин-эфенди болел или был в отпуске или же когда ломалась машина. Несколько первых месяцев спустя Четин-эфенди обзавелся друзьями во всех близлежащих кофейнях и чайных. Машину он оставлял не у дома, а ближе к этим заведениям, которые обычно именовались как-нибудь вроде: «Черноморская кофейня» или «Чайный дом „Вечер"», и, сидя там перед телевизором, где показывали ту же программу, которую мы смотрели у Фюсун дома, читал газету либо беседовал с кем-нибудь, иногда играл в нарды или наблюдал за картежными партиями в конкен. Через несколько месяцев жители квартала запомнили его, узнали, кто я, и, если Четин-эфенди ничего не приукрашивает, вскоре полюбили меня за заботу о своих дальних и бедных родственниках, решив, что я скромный и хороший малый.
Конечно, за восемь лет попадались и такие, кто сплетничал о моих дурных намерениях. Ходили разные слухи: говорили, что я приезжаю, чтобы скупить по дешевке все старые, полуразвалившиеся дома в квартале, чтобы найти разнорабочих для своей фабрики, что скрываюсь от службы в армии или что я незаконнорожденный сын Тарык-бея (то есть старший брат Фюсун). Но все эти домыслы совершенно не стоили внимания. Вскоре благоразумное большинство жителей квартала от тети Несибе, понемногу рассказывавшей всем обо мне, узнало, что я — дальний родственник Фюсун, что мы собираемся снять с её мужем фильм, который сделает её кинозведой. Из того, что многие годы передавал мне Четин, я понял, что мое поведение считали разумным, и пусть даже особой любви ко мне в квартале Чукурджума никто не питал, но чувства испытывали добрые. А на третий год моих визитов меня уже считали чуть ли не тамошним жителем.
Население Чукурджумы было пестрым: портовые рабочие из Галаты, владельцы мелких лавочек и официанты из Бейоглу, цыганские семьи, расселившиеся из Топ-хане, курды-алевиты из Тунджели, обедневшие потомки греков, итальянцев и левантинцев, некогда владевшие многочисленными бюро секретарских услуг на Банковском проспекте, последние греческие семьи, никак не решавшиеся покинуть Стамбул, а также кладовщики, пекари, таксисты, почтальоны, бакалейщики и студенты... Весь этот люд не составлял сплоченной общины, как то было в традиционно мусульманских кварталах, вроде Фатиха, Вефы и Коджа-мустафы, хотя по доброжелательному обращению со мной, по вниманию людей на улице к незнакомым дорогим машинам и по тому, с какой скоростью распространялись новости и сплетни, я понимал, что жителей квартала объединяют и сплачивают по меньшей мере события внутри него.
Дом Фюсун (семейства Кескин) находился на перекрестке проспекта Чукурджума (в народе его называли «спуск») с узенькой улочкой Далгыч, оканчивавшейся тупиком. Отсюда, по извилистым улочкам, резко уходившим в гору, можно было выйти в Бейоглу, на проспект Истикляль. Вечерами, пока Четин, медленно кружа по вымощенным переулкам, выезжал в Бейоглу, я курил на заднем сиденье, заглядывая в окна проплывавших мимо домов, магазинчиков, рассматривал людей на улицах. Склонившиеся над улицей старые, полуразвалившиеся деревянные особняки, казалось, готовые обрушиться, заброшенные дома, покинутые переселившимися в Афины греками, и незаконно занятые нищими курдскими семьями, и печные трубы, тянувшиеся из окон этих домов на улицу, придавали ночи пугающий вид. А в Беойглу маленькие мрачноватые увеселительные заведения, бары и пивные забегаловки, именовавшиеся «алкогольными казино», кофейни, буфеты, киоски «лото», табачные лавки, где из-под полы торговали наркотиками, контрабандными американскими сигаретами и виски, и даже музыкальные магазины с пластинками и кассетами всегда были открыты допоздна и, несмотря на унылый вид этих мест, казались мне глубокой ночью полными жизни и света. Конечно, так мне казалось, если я выходил от Кескинов в хорошем настроении. Очень часто я выходил оттуда с мыслью, что больше никогда не вернусь сюда, что все это должно закончиться, и, едва не теряя от горя сознание, падал в машину, которую подгонял Четин. Но такое случалось в основном лишь в первые годы.
Четин увозил меня из Нишанташи около семи часов вечера. Простояв некоторое время в пробках на Таксиме, в Харбие и Сырасельвилер, мы немного кружили по переулкам Джихангира и Фирюз-ага и, проехав мимо старинной бани Чукурджумы, спускались вниз. По дороге я обычно просил Четина остановиться у какого-нибудь магазина и покупал еды или букет цветов. Почти каждый раз я приносил Фюсун маленький подарок: шоколадку, брошку с бабочкой или заколку, купленную мной на Капалычарши или в Бейоглу, и без всяких церемоний отдавал ей.
Когда движение бывало особенно плотным, мы приезжали со стороны Долмабахче и проспекта Богаз-Кесен, свернув от Топхане направо. Все восемь лет, каждый раз, когда машина сворачивала на улицу, откуда виднелся дом Кескинов, сердце мое начинало колотиться быстрее, и я чувствовал ту же смесь счастья, волнения и беспокойства, которую помнил по детству, когда каждое утро сворачивал на улицу, где была школа.
Тарык-бей решил купить дом в Чукурджуме на скопленные за много лет в банке деньги, потому что ему надоело платить аренду за квартиру в Нишанташи. Вход к Кескинам был на втором этаже. Крошечный первый этаж тоже принадлежал их семье, и за эти восемь лет через него прошло несколько семей квартиросъемщиков, которые появлялись и исчезали, словно тени, никак не касаясь нашей истории. Вход в ту маленькую квартирку, которая позднее станет частью Музея Невинности, был сбоку, со стороны улицы Далгыч, и поэтому я редко сталкивался с её обитателями. Я слышал, что одно время квартиру на первом этаже снимала вдова с дочерью по имени Аила, жених которой был в армии. Фюсун даже дружила с ней, и они вместе ходили смотреть кино в Бейоглу, но Фюсун обычна скрывала от меня своих подруг по кварталу.
В первые месяцы, когда я звонил в дверь их дома, мне всегда открывала тетя Несибе. Для этого ей надо было спуститься на первый этаж. Между тем в других подобных ситуациях, даже когда кто-то звонил в дом довольно поздно, открывать всегда посылали Фюсун. Одно это с первых дней заставляло меня переживать, что все знают, зачем я пришел. Но я чувствовал, что муж Фюсун в самом деле ни о чем не подозревает. Тарык-бей тоже меня не беспокоил, так как жил в каком-то своем мире.
Тетя Несибе, которая, как я всегда чувствовал, была в курсе происходящего, старалась, чтобы после того, как она откроет мне дверь, не воцарялось странное молчание, и сразу заводила разговор о чем-нибудь. Вопросы, которыми она встречала меня, были основаны на телевизионных новостях. «Слышали, самолет угнали?» «Вы видели, как произошла та катастрофа с автобусом?» «Слышали про визит нашего премьер-министра в Египет?» Если я приходил до начала, тетя Несибе неизменно произносила одну фразу: «Вы как раз вовремя, новости начинаются!» Иногда она угощала меня: «Сегодня ваши любимые пирожки!» или «Мы с Фюсун утром приготовили чудесную долму, пальчики оближете!». Смутившись от неловкости, я, размышляя над ответом, часто хранил молчание. Но бывало, что и отвечал нечто вроде: «В самом деле?» или «Ой, а я действительно вовремя!», а когда, поднявшись на второй этаж, входил в квартиру, то, увидев Фюсун, с волнением повторял те же слова, чтобы скрыть, как я счастлив и смущен.
Однажды я сказал: «Сегодня самолет разбился, надо бы новости посмотреть».
— Самолет разбился вчера, братец Кемаль, — произнесла Фюсун.
Зимой, снимая пальто, я мог заметить: «Как холодно на улице!» или «У вас сегодня чечевичный суп? Вот хорошо!..». С февраля 1977 года от входной двери в квартиру провели специальное устройство, чтобы дверь можно было открывать сверху, и с тех пор мне приходилось сложнее, так как дежурные «входные» фразы нужно было произносить в квартире, при всех. Тетя Несибе, внимательная и заботливая, сразу спешила мне на помощь, когда чувствовала, что мне неловко и не получается вести себя как дома. Обычно она обращалась ко мне: «Немедленно за стол, Кемаль-бей, пока пирог не остыл!» Или: «Слышали новости? Человек кофейню обчистил да еще и говорить об этом не стесняется».
Нахмурившись, я сразу подходил к столу. Привезенные мной подарки помогали преодолеть мгновения неловкости. Обычно для Фюсун я покупал её любимую фисташковую пахлаву, сырный пирог от известного в Нишанташи пекаря Латифа или крем из икры соленого тунца. Пакет с гостинцами я как бы невзначай вручал тете Несибе, сказав что-нибудь вскользь про содержимое. «Ах, зачем вы утруждали себя?» — всякий раз сетовала тетушка. Затем, опять как бы невзначай, я отдавал Фюсун её подарок или, внимательно посмотрев на неё, оставлял где-нибудь на видном месте, одновременно отвечая тете Несибе: «Ехал мимо магазина, так аппетитно пахло, что не выдержал!» Садясь за стол, старался вести себя как можно незаметней, словно школьник, опоздавший на урок, и тут же успокаивачся. Через некоторое время ловил взгляд Фюсун. То были невероятно счастливые мгновения.
Когда мы смотрели друг на друга — уже за столом, я понимал, как пройдет предстоящий вечер. Если в глазах Фюсун светилась радость, спокойствие — даже если она при этом хмурилась, — все будет спокойно и радостно. Если она была грустна или сердита, нервничала и не улыбалась, мне тоже становилось невесело. Поначалу я даже не пытался её развеселить и одиноко сидел за столом, стараясь не привлекать к себе внимания.
Мое место было между Тарык-беем и Фюсун, на длинной стороне стола напротив телевизора и тети Несибе. Если Феридун никуда не уходил, он садился рядом со мной, а если его не было, то рядышком располагался кто-то из нечастых гостей. Тетя Несибе садилась к телевизору так, чтобы было удобнее ходить на кухню. Когда дела на кухне кончались, она усаживалась слева от меня, между мной и Фюсун. Так я и просидел восемь лет — бок о бок с тетей Несибе. Когда она подсаживалась ко мне, противоположный длинный край стола оставался пустым. Туда иногда перемещался Феридун, когда поздно возвращался домой. Тогда Фюсун садилась рядом с мужем, а тетя Несибе на место Фюсун. Телевизор было почти не видно, но к тому времени, как возвращался Феридун, все программы, как правило, уже прекращались, и его выключали.
Если шла какая-нибудь важная передача, а на плите в это время что-то варилось и надо было сходить на кухню, тетушка иногда просила Фюсун. Та удалялась, а потом начинала носить тарелки и кастрюли в комнату, маяча перед телевизором. Её родители в тот момент обычно были поглощены кинофильмом, телевикториной, прогнозом погоды, гневной речью генералов, совершивших очередной переворот, матчем за первенство Балкан, трансляцией народных гуляний по случаю Навруза или празднованием шестидесятой годовщины освобождения Акшехира от вражеских захватчиков, отец сердился, что она мешает смотреть, а я с наслаждением любовался, как моя красавица ходит перед нами, потому что знал, что только на это смотреть и стоит.
Я провел у Кескинов 1593 вечера и большую часть времени просидел перед телевизором, за длинной стороной стола. Не могу сказать с той же точностью, сколько часов я там провел. Мне всегда было стыдно за поздние сидения, поэтому я убеждал себя в том, что ухожу намного раньше, чем на самом деле. О времени нам напоминал конец вещания. Последнюю заставку ТРТ, длившуюся четыре минуты, в которой марширующие солдаты поднимали на флагшток флаг и отдавали ему честь, а вслед за этим звучал гимн Турции — «Марш независимости», смотрели во всех кофейнях, курильнях и чайных страны. Если предположить, что каждый раз я приходил примерно в семь часов, а уходил, когда переставал показывать телевизор, то получается, проводил в доме у Фюсун приблизительно по пять часов, но часто оставался и дольше.
Через четыре года, в сентябре 1980-го, в стране произошел военный переворот, была объявлена диктатура, ввели комендантский час. Он начинался в десять вечера, и долгое время мне приходилось покидать дом Кескинов без четверти десять, вдоволь не насладившись обществом Фюсун. Машина, управляемая Четином, мчалась по темным, быстро пустеющим за несколько минут улицам, а я страдал, что не насмотрелся на Фюсун. Теперь каждый раз, когда я читаю в газетах, что военные недовольны положением в стране и опять может произойти военный переворот, мне вспоминается главная неприятность, которая ассоциируется у меня с переворотом: я торопливо возвращаюсь домой, так и не насладившись обликом Фюсун.
Наши отношения с Кескинами за долгие годы прошли разные стадии: значение бесед, пауз, нашего времяпрепровождения постоянно менялось. Единственное, что оставалось для меня неизменным, — причина прихода: я хотел видеть Фюсун. И надеялся, что ей самой и её семье это нравится. Так как они не могли открыто признавать, что я хожу именно к Фюсун, мы придумали устраивавшую нас причину: я приезжаю «в гости». Но так как мы чувствовали, что даже это неубедительно, то предпочли другое выражение, которое вызывало у всех меньше беспокойства. Я приходил к Кескинам по вечерам четыре раза в неделю просто «посидеть».
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |