Позже выяснилось, что у социал-революционеров действительно был план убить Столыпина в Таврическом Дворце. Заговор был раскрыт. Мнимый Альбертини был арестован. Кажется, он был выслан в Сибирь. Во всяком случае казнен он не был. Третья Дума прожила свои законные пять лет. Милюков, наконец, в Думу попал, но в ней оказалось только 54 к.-д. депутата. Численного влияния на голосование кадеты не имели. Даже вместе кадеты и трудовики оставались в меньшинстве. |
Столыпин был в ином положении /чем Щегловитов — Г. С./ Да и в его характере не было уклончивости, он был цельный, из одного куска высеченный. В нем не было Щегловитовской скользкой жадности к жизни. На трибуну Столыпин всходил с сознанием своей правоты, с твердой уверенностью, что получит в Думе и в стране поддержку тех, кого он считал здравомыслящими гражданами (Г.С.). Столыпин был единственный министр, одаренный настоящим ораторским талантом. Говорил он смело, твердо, в его словах слушалась глубокая внутренняя серьезность. Сразу чувствовалось, что он, не меньше, чем красноречивые идеологи либерализма и социализма, предан своим убеждениям, верит в свое дело, в свое служение, в свою идеологию. Он был человек мужественный. Если испытывал страх, то не за себя, за Россию. Тревога за Россию часто звучала в его речах. Перед оппозицией уже стоял не чиновник, исполняющий канцелярские директивы, а идейный противник, патриот, отстаивающий Российскую державу со всей страстью сильной натуры. Его слова волновали. С горечью сказал он, обращаясь налево: — Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия! (Г.С.) Оппозиция дрогнула, как от удара бича.. Справедливость такого обвинения кадеты отрицали. Они утверждали, что не они, а правительство ведет страну к потрясениям, к ослаблению. Но слова премьера запоминались. Он заставлял думать, проверять себя. Со Столыпиным Милюков не мог состязаться ни в умении говорить, ни в темпераменте. У Столыпина был природный дар слова. У Милюкова очень большая начитанность и упорство. Это не мешало Милюкову пренебрежительно относиться к своему противнику. Внутри себя он, может быть, понимал силу и даровитость Столыпина, но никогда этого не хотел признавать, пренебрежительно определял Столыпина как рядового губернатора, случайно сделавшего карьеру. Также пренебрежительно, поверхностно расценивал он государственные взгляды Столыпина. Милюков категорически отметал Столыпинский закон о выделении крестьян на хутора. Но кадетская аграрная программа закабаляла мозги. Практически от этого ничего не изменилось. Столыпинская реформа была проведена, но кадеты упустили возможность, не сумели трезво подойти к жизненно важной задаче (Г.С.) О посредственности Милюкова(Г. С.): Он был человек ученый. Но не был талантливый... Обычно он давал синтез того, что накопила русская и чужеземная либеральная доктрина... В ней не было связи с глубинами своеобразной русской народной жизни... У Милюкова для того ответственного места, которое он занял в общественном мнении, не хватало широты государственного суждения, он не знал тех глубоких переживаний, из которых вырастает связь с землей. Держава Российская не была для него живым, любимым существом. К нему можно было применить то, что Хомяков ставил в упрек умной фрейлине Россини: При ней скажу: моя Россия, Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня. У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В партии было много незаурядных людей. Милюков поднялся над ними, стал лидером прежде всего потому, что крепко хотел стать лидером. В нем было редкое для русского человека, общественного деятеля сосредоточенное самолюбие. Для политика это хорошая черта... Он считал себя хитрым тактиком, хотя на самом деле оказался довольно слабым игроком... В этом умеренном сдержанном рассудочном русском радикале сидел максимализм, так много сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией. Оттого он не поддержал Столыпинский закон о выделении из общин, который кадетам, конечно, следовало поддержать. Реальному политику тем легче действовать, чем меньше у него метаний и мечтаний... Он /Милюков — Г.С. / делал выжимки из сказанного, не навязывая своего мнения. Но придя к какому-нибудь заключению, он крепко за него держался и тогда сдвинуть его было трудно. Только великие потрясения сделали его более гибким... Но время уже было упущено (Г. С.). |
/О переменах после столыпинских реформ — Г.С./ Во всех областях пошли сдвиги, стремительно развивалось просвещение и все отрасли народного хозяйства: промышленность, банки, транспорт, земледелие. Трудно было уследить за движением, осмыслить все, что происходило в стране... Росту городов и промышленности помогала правительственная система кредитов, правильная постановка ж/д строительства. Железные дороги обслуживали интересы населения и в то же время не ложились бременем на казну. Этот рост ощущался на каждом шагу, даже в небольшом деревенском углу. Мужики становились зажиточнее, были лучше одеты, обуты. Пища становилась разнообразнее, прихотливее... С быстрым ростом крестьянского скотоводства и в Европейской, и в Азиатской России увеличилось и производство молока, и масла, жизнь действительно становилась обильнее, легче. В ней пробивалась всякая новизна... Деревенская молодёжь стала грамотней... И оппозиция вынуждена была признать, что Министерство земледелия хорошо работает, систематически проводит в жизнь очень разумный план поднятия крестьянского хозяйства (Г.С.). Мелкий кредит, ссуды для кооперации, производительной и потребительской, опытные сельскохозяйственные станции, агрономические школы, разъездные инструктора, склады орудий, семян, искусственных удобрений, раздача племенного скота - все это быстро повышало производительность крестьянских полей. Общество «Зерно» стало устраивать групповые поездки деревенской молодежи в славянские земли, главным образом в Чехию... Ивлев: -Я сказал экскурсантам: все это наше русское, все это создал русский народ, наши предки. Мы обязаны гордиться ими, их наследием, не забывать прошлого, беречь его. Простые истины, но большинство интеллигенции их забыло, от них отвернулось (Г.С.)... На тех верхах петербургской интеллигенции, которые я знала, мне редко приходилось слышать горделивые речи о прошлом России. К русской истории было принято относиться сурово, пренебрежительно, насмешливо (Г.С). Родичев(Г. С.): За тысячелетнее свое существование Россия не выработала личностей, самодержавие не давало им возможности развиваться, а без личности не может быть и истории... Лучше не говорить про русскую историю - её просто нет. С Розановым... чуть не сделался удар. Но он не мог ни перекричать, ни переспорить Родичева. И другие гости поддерживали эту чаадаевскую точку зрения на прошлое России. Порожденная войной 1914-1917 г. революция эту свободу разметала, творческий рост Российской Державы остановила. Только на время. Жизнь сильнее смерти... Завершить эти выжимки из талантливого повествования Тырковой-Вильямс уместно её уже приведёнными выше словами, которые можно сделать ныне эпиграфом ко многим воспоминаниям эмигрантов - словами, которые нынешняя интеллигенция должна осмыслить и помнить их как молитву: «Но теперь я знаю, что мир был бы несравненно счастливее, если бы хорошие русские люди меньше поддавались заморским ученым и больше бы приглядывались к русской жизни, вдумывались бы в прошлое и настоящее своего народа...» Столыпин говорил о том же самом иначе: «Разрушьте, господа, в себе опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть - презрение к собственной родине»... Весной 1917 года курский мужик, с которым Тыркова случайно разговорилась в поезде, строго спросил: «Какая была держава, а вы что с ней сделали?..» Этот исторический вопрос курского мужика звучит доныне укором и для нынешней российской интеллигенции... Для изучения отношений премьер-министра и оппозиции не менее плодотворным и интересным может стать обращение к мемуарам других видных деятелей «Партии народной свободы», благо, что многие из тех кадетов, которые уцелели после пришествия к власти большевиков, охотно делились своими воспоминаниями. В зарубежье издавались и П.Б. Струве, и ВА Маклаков, и другие кадеты. Некоторые из них, подобно Тырковой-Вильямс, признавали впоследствии свою недальновидность, изменяли свои суждения и оценки и с запоздавшим раскаянием отмечали прозорливость П.А. Столыпина. Другие не дожили до эмиграции и позора России, «отданной на растерзание вандалам». Печальна и показательна судьба другого активного кадета А.Н. Шингарева, не раз пикировавшегося с П.А. Столыпиным по вопросу о военно-полевых судах и стойкого противника крайних мер в борьбе правительства с силами революции. Его, министра земледелия Временного правительства, арестованного большевиками и содержащегося под стражей в Мариинской больнице, закололи штыками озверевшие матросы караула. Большой интерес при освещении заявленной темы представляют и мемуары В.А. Маклакова (В.А. Маклаков. Вторая Государственная Дума. Лондон, 1991): во-первых, потому что он, по сути, был неформальным лидером партии, во-вторых, в силу того, что нам уже известно о нём от Тырковой-Вильямс. В отличие от её более художественного и эмоционального повествования, воспоминания Маклакова носят обстоятельный, подчас протокольный характер, позволяющий с точностью воспроизводить и открытые думские баталии, и всевозможные перипетии совершенно неизвестной широкой публике закулисной борьбы, сотрудничества и компромиссов сил, слагающих народное представительство. Но, если Тыркова зачастую прямо признаёт и свою долю вины за подчас бездарную и вредную политику партии, Маклаков, немало попортивший крови правительству и лично премьеру своими интригами и открытыми выпадами с думской трибуны, постоянно умаляет свою роль и «заслуги» в противостоянии, укрывается за фасадом организации, отдавая предпочтения местоимению «мы», а в наиболее проигрышных эпизодах, дистанцируясь от кадетов словом «они». Впрочем, иногда ошибкам кадетов даются истолкования, цель которых — перенести ответственность на других, на того же Столыпина. Хитрый, изворотливый, хорошо тренированный ум Маклакова вроде иногда делает тайные знаки для посвященных - как это было описано его соратницей выше, - оставляя в неведении остальных. Остаётся лишь догадываться, что, вероятно, автор скрывает настоящую правду и что эта ложь во спасение - типичный приём шаловливого «брата», лишь «возвышающий обман». Памятуя об этом и вооружившись терпением, двинемся следом по кружевным тропам мысли баловня судьбы, любимца либеральной российской общественности, талантливого юриста, блистательного оратора Маклакова. |
Он не скрывает своих симпатий ко 2-ой думе, которую проклинали и справа, и слева, но в которой Маклаков был на гребне, в которой он впервые удостоился личного внимания Столыпина и даже ответа премьера на зажигательную речь этого кадета. Любопытно, что, вспоминая о 1-ой Думе он свидетельствует в пользу того, что правительство в ней «ни разу не нарушало конституцию», в то время как члены 1-ой Думы, считавшие себя «врождёнными парламентариями», постоянно её нарушали - важное признание из уст юриста, подтверждавшего, что «Первая дума претендовала на то, чтобы её воля считалась выше закона... и что победа правительства над думой оказалась победой конституционных начал и Столыпин мог бы продолжить то дело, которому Дума не сумела служить(Г.С.)». Стоит согласится с мнением Максакова о том, что «в литературе о Столыпине больше преувеличений и страстей, чем справедливости», а также с тем, что «Столыпин был более подходящим человеком на конституционной арене, чем Витте (Г.С.), в котором оба противоположных лагеря видели перебежчика». Ещё больше внимания вызывают его характеристики Столыпина, в которых Маклаков признаёт достоинства главного противника его партии и говорит, что для «служения государству у Столыпина было несравненно больше данных, чем у Витте; как политический оратор он был исключительной силы; подобных ему не было не только в правительстве, но и в среде наших «прирождённых» парламентариев (Г.С.)» Но, отмечая свойство, которое мешало премьеру — «непреклонную настойчивость», «сильную волю, которая перед трудностями не отступает» и «долю упрямства, которое боится «уступок» и «ошибок» признавать не желает», он подчеркивает, что в отличии от Бисмарка, «который умел уступать, когда полезно, забывая о самолюбии», Столыпин «любил идти напролом, не отыскивая линии наименьшего сопротивления, не смущаясь, что плодил этим лишних врагов и, открывая слабые места для нападений». Отвергая упрёки общественности вообще и Витте в частности в лицемерии премьер-министра, Маклаков утверждает: «лицемерие совсем не его стиль. Столыпина невозможно представить себе ни «интриганом», ни «услужливым царедворцем». В своём личном поведении он был «человеком независимым, решительным и смелым...» Далее автор делает чрезвычайно важное признание о том, что вовсе не хитроумный «Выборгский Манифест», но лично Столыпин спас после роспуска I Думы народное представительство и приводит в подтверждение этого вполне убедительный документ — письмо Государя к Столыпину, из канвы которого премьер-министр сделал спасительный для парламента вывод, о котором в конспекте Николая II не было даже намёка... Но, совершенно справедливо говоря о том, что после одобрения Государем и обещания им Манифеста, всё дальнейшее уже зависело от состава будущей Государственной Думы, Маклаков далее не совсем логично завершает замечанием о том, что «Столыпин лучше ставил задачи, чем их разрешал...» Повествуя о борьбе Столыпина с революционным движением — с изложением юридической подоплёки предоставленных генерал-губернаторам прав передавать обвиняемых в крайних случаях особому военно-полевому суду с применением наказаний по законам военного времени, - автор убеждает в антигосударственном принципе такого подхода, ставя его в вину Столыпину, как автору знаменитой меры 19 августа 1906 года о «военно-полевых судах». Но следом Маклаков опять с опорой на документ /письмо Госуцаря от 12.08.1906/ свидетельствует, что Столыпин лишь исполнил предписание Государя, «несмотря на свои личные взгляды и заявления» и «Повеление Государя, шедшее вразрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, которую Государь играл в его неудачи (Г.С.)» Маклаков в конце концов, видимо, выражает общий взгляд кадетов на проблему борьбы с революционной стихией, когда говорит, что Столыпин боролся с революцией не совсем правовым образом, потому лишь загонял её внутрь, готовя тем самым новые революционные кадры. Несомненный интерес представляют моменты полемического сближения Макдакова и Столыпина, вынужденного отвечать на выпады этого видного кадета после бурной полемики, которой Дума встретила декларацию, прочитанную премьер-министром 16 ноября 1906 года. Это противостояние показывает незрелость взглядов кадетов на пути достижения гражданских вольностей и экономического благополучия Российского государства. В рамках нашего очерка невозможно в полной мере раскрыть всю сложность, разнообразность и остроту взаимоотношений между главой правительства и «партией народной свободы». Но, думается, важнее другое: показать главное из того, что их сближало, и что разделяло - в надежде на то, что это позволит нам нынче сделать актуальные выводы. Несомненно, сближало их стремление сделать жизнь в России свободной, благополучной, счастливой, что было возможно, как считало большинство интеллигенции, только в правовом, конституционном государстве. Разделял разный выбор путей для достижения этого. Кадеты полагали, что это возможно путём предоставления разом всех гражданских свобод - как панацею от всех бед и напастей России. В целом, в оценке этого мировоззрения российской интеллигенции и её «сливок» - кадетов можно полностью согласиться с мнением авторитетного русского зарубежного историка Н.Ю. Пушкарского, который в своей книге (Н.Ю. Пушкарский. Всероссийский Император Николай II. Саратов 1993.) о Николае II пишет, что «Тирания Парижа над Петроградом» продолжалась сто лет (1789 - 1889) и делала русскую интеллигенцию устарелой в XX веке, позволяя устаревшим взглядам Великой французской революции 1789 года бесконтрольно владеть лучшими умами России (Г.С.) Историк Кип (Д. Кип. Тирания Парижа над Петроградом.) также считает, что параллель судеб Франции и России и приверженность русских «политиков» - от «декабристов» (1825) до членов прогрессивного блока (1915 -1917) идеям французской революции была неоправданна и вредна. В XX веке в этих идеях не осталось ничего прогрессивного, и они заморозили русское сознание у интеллигентов (Г.С.Г Свой путь к возвеличиванию и укреплению государства Столыпин изложил в декларации по вступлении на пост Председателя Совета министров и развил далее в своём первом выступлении в этой Думе уже в новом качестве (06.03.1907), вызвав этим выступлением бурные думские прения кадетов, на которые был вынужден в тот же день ответить своим «разъяснениями», завершенными знаменитым «не запугаете!» — словами, после которых «революционная волна пошла на убыль», — и ставшими широко известными в силу ораторского дарования премьера далеко за пределами России. В публичной декларации премьер-министр предлагал «оградить порядок и решительными мерами охранить население от революционных проявлений и, вместе с тем, напряжением всей силы государственной идти по пути строительства, чтобы создать вновь устойчивый порядок, зиждущийся на законности и разумно понятой истинной свободе (Г. С.)» Причем, на первом месте в ряду главнейших пунктов реформ стоял главный для крестьянской державы земельный и землеустроительный вопросы, к способу справедливого решения которых Столыпин постоянно возвращался и во Второй, и в Третьей, и в Четвёртой Думе. Так в своей речи (10.05.1907) он подчеркивал, что «в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная чёрная работа. Разрешить этого вопроса нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем скромный, но верный путь. Противниками государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!». Десятилетия спустя, остыв от прежних страстей, юрист Маклаков в своих воспоминаниях признаёт, что подходы, взгляды Столыпина, его стратегия были более верными, зрелыми и последовательными, чем у кадетов - «мозга нации». Здесь Маклаков вспоминает знаменательный эпизод полемики в Третьей Думе, когда его острый выпад на речь Столыпина вынудили премьер-министра выступить вторично, отстаивая правительственную позицию и проясняя её сущность. Отвечая на аргументы Маклакова, Столыпин вновь подчеркивает, что предоставлению всех гражданских свобод должно предшествовать укрепление самостоятельности граждан: «Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы (Г.С.). Для того чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что «деньги — это чеканная свобода». Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворения тому врожденному у каждого человека, поэтому и у нашего крестьянина, чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской общины; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма (Г.С.)...» Но, увы, слово «патриотизм» и тогда действовало на интеллигенцию как красная тряпка на быка. Достаточно вспомнить стихи, принятые ей на «ура»: |
И хочется сказать, что в наши времена Сам Маклаков говорит, что «моя речь была слишком поспешной, односторонней и несправедливой, но была в русле общего настроения». Увы, запоздалое признание: как мешали Столыпину такие вот речи от оппозиции, срывавшие спокойное, поступательное развитие российских реформ. Но всё же отрадно отметить, как спустя десятилетие переосмысливаются глубокие речи премьера и один из предводителей оппозиции доходит до понимания их значения. Например, о законе 9-го ноября, который делал ставку «не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных», он так и пишет: «Значение этой Столыпинской мысли мы оценили позднее, при большевистском режиме... Либеральная общественность не поняла, в какой мере Столыпинская крестьянская реформа была бы полезна именно для её правового идеала (Г.С.)» Любопытно, что, затрагивая один из самых болезненных для России — «еврейский вопрос». Маклаков отводит от Столыпина вину за задержку в его справедливом разрешении, убеждая, что ответственность «лежит на государе и ближайшем его окружении». Говоря об условиях успешного решения этого вопроса и судьбе всей либеральной реформы, автор говорит о необходимости соглашения с общественностью, которая, к сожалению, не хотела перемирия с властью и требовала «капитуляции безо всяких условий». Соглашения не состоялось. Следующие закулисные попытки были сделаны уже при Думе; они были сорваны более всего непримиримостью кадетов, которые требовали парламентарного кадетского министерства В очерке Максакова содержатся убедительные подтверждения того, что Столыпин не раз пытался наладить отношения с оппозицией в Думе, рассчитывая в первую очередь на кадетов, и что кадеты Головин, Гучков, Стаханович, Гейден, Львов, Маклаков под разными предлогами отстранялись от этого предложения к плодотворной совместной работе. Общественность в помощи ему отказала:«Она хотела всё делать сама и одна. Пользы от соглашения с прежней властью она не понимала. Это та же идеология, которая предписывала ей требовать полновластного Учредительного Собрания, как Верховного Суверена. Только в 1917 году она поняла, что это значило — взять всё в свои руки.» В оценках Максакова смущают противоречия. Так, например, он говорит, что «ошибок кадетской партии я не скрываю. Я приписываю им большую долю вины за неудачу нашего конституционного опыта (стр.51).» А далее завершает: «кадеты... были не только издавними сторонниками новых порядков, но и противниками достижения их путём насильственных переворотов» Но, отрицая право власти на проявление силы (пусть даже во благо реформ! - (Г.С.)), сами кадеты и Маклаков не высказывали осуждения «красному террору», призывали к неповиновению (Свеаборг! - Г.С.) и, по сути, поощряли насилие слева. Интересно, что, говоря о «нажиме власти на выборы во Вторую Думу», Маклаков допускает такой оборот: «Инициатива этого шага, как почти всех главных ошибок Столыпина, исходила опять от Государя (Г. С.)» И далее: «Выборы оказались первой, но зато очень большой неудачей Столыпина». С этим утверждением трудно поспорить: автор приводит известные обстоятельства этих выборов, а также рассказывает о том, что творилось за кулисами оппозиции, «нажим» на которую лишь добавил ей новых сторонников. На протяжении своего очерка, выказывая немало уважения главному противнику премьер-министру Столыпину, Маклаков не щадит не только Государя; достаётся и разным союзникам и «товарищам по партии». Вот что, например, пишет он о Милюкове: «Лидером считался у нас Милюков, но на личное руководство у него не было ни претензий, ни специального дара.» В очерке точно определено отношение кадетов ко Столыпину, которое было практически неизменно: «они были далеки от допущения, что теперь Столыпин является опорой Думы и от мысли, что если он Думу оберегает от правых, то Думе неполитично быть с ним в войне. Этого им в голову не приходило: в Столыпине они видели только представителя враждебного лагеря, которого всегда и всеми мерами полезно «валить». И снова, говоря о кадетах, Маклаков, вроде отстраняясь от них, пишет о репутации, «которая не оправдалась испытанием жизни. На роль критиков они прекрасно годились; с этой второстепенной ролью они не мирились и претендовали на первую. Она выпала на их долю в 1917 году и именно тогда опыт легенду об их несравненном искусстве рассеял». Маклаков приводит очень характерный эпизод о том, как Столыпин поддержал одно из предложений кадетов, чем вызвал целую смуту в их стане и даже бунт депутатов против тактики лидеров. Нам будет интересно узнать мнение Маклакова, бывшего лучшим трибуном кадетов, об ораторском даре Столыпина: «Я тогда первый раз его услыхал; он меня поразил, как неизвестный мне до тех пор первоклассный оратор, никого из наших парламентариев я не мог бы поставить выше его. Ясное построение речи, сжатый, красивый и меткий язык и, наконец, гармоническое сочетание тона и содержания.» Искушенный юрист Маклаков приводит в очерке лестное мнение, сказанное о нём: этот хитрый трюк используется не раз, в том числе цитированием Столыпина: «Самое яркое отражение на эти доводы получили в речи члена Государственной Думы Маклакова.... Трудно возражать тонкому юристу, который талантливо отстаивает свои доктрины» (13.03.1907). Надо признать, что, в самом деле, сильные речи Маклакова против военно-полевых судов возымели своё действие и Столыпин готов отречься от «военно-полевых судов» (детища Государя! - Г.С.), но при этом как бы выставляет скрытые условия: «Мы хотим верить, господа, мы услышим слово умиротворения, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство и украшение (Г.С.)». Здесь стоит добавить, что после 12 марта (по свидетельству Маклакова - Г.С.) военно-полевых судов более не было. Излагая далее думские будни, Маклаков снова приводит убедительное свидетельство того, как в деле о «военно-полевых судах» премьер-министр проявил гораздо больше такта, ума, находчивости и доброй воли, чем кадетский лидер Милюков, чтобы вывести Думу из правового тупика, и эти действия премьер-министра ставили его в лагерь идейных сторонников правого порядка. Заключая чрезвычайно сложную тему военно-полевых судов, стоит ещё раз подчеркнуть, что именно Столыпин по сути остановил их действие, в то время как Дума своими неумелыми мерами, по признанию Маклакова, могла испортить и провалить это дело. Любопытно, что далее, выводя на «чистую воду» всю оппозицию, он говорит о том, что масса допущенных кадетами нелепостей и нарушений, по сути, превратило их победу в «форменный балаган», и вынудила Маклакова с досады сказать в кулуарах: «Это не Дума, а кабак» — фразу, которые охочие до свар репортёры склоняли на все лады в разных газетах. |
В очерке немало любопытных моментов, проясняющих самые сложные нюансы в отношении Столыпина с Думой, и Маклаков скрупулезно их воскрешает. Например, по его свидетельству, Столыпин был автором манифеста о роспуске Второй Думы и этим гордился. Маклаков пытается объяснить, почему Столыпин имел право на это, хотя, по его мнению, изложение премьер-министром «деятельности» и «причин» роспуска Думы ему чести не делает. Маклаков не раз повествует о бессмысленной демагогии Думы, которую было в конце концов решено беречь от «собственного красноречия». Примечательно, что в широко дебатировавшемся в Думе вопросе «о выходе из общины», несмотря на традиционное сочувствие левых «общине» как эмбриону социализма, ни одна партия не захотела держать крестьян в общине насильственно. Но левые партии, а вместе с ними и кадеты отвергали проект продажи крестьянам казённых и купленных у помещиков земель через Крестьянский банк, так как стояли за национализацию земли, т.е. изъятие её из частных владений, ибо она главным образом принадлежала помещикам. Таким образом, ущемляя помещиков в пользу крестьян, государство по сути поощряло бы правовой беспредел, и кадеты, среди которых было немало юристов, поддержали решение земельного вопроса на противоправных основах. Маклаков задним числом признаёт за Столыпиным правоту в решении многих вопросов, проведенных против воли думского большинства, на основании особого закона, прежде всего позволяющего срочным порядком проводить важнейшие меры, которые «забалтывались» в парламенте оппозицией, стремящейся возбудить в широких слоях населения недоверие к правительству. Он также совершенно справедливо замечает, что «отказ от сотрудничества с исторической властью до осуществления полного народоправства» соответствовал не интересам страны, а только претензиям «настоящих политиков». Если вкратце говорить о позиции левого лагеря, то Маклаков не раз свидетельствует о том, что «успех, правового порядка, аграрная реформа Столыпина могли вырвать из-под Революции почву, и потому их не соблазняли». С «парламентским кретинизмом» и господством «буржуазии» они стремились покончить революционным ударом и потому всяческим образом провоцировали Думу на столкновение с правительством. Если просеять сквозь критическое сито повествование словоохотливого Маклакова, то можно не раз убедиться в том, что кадеты редко противостояли революционным силам в Думе, — давали себя знать силы инерции, прежние настроения. «Если нельзя поднять в стране «революционные настроения», то можно свести партийные счеты с «соперниками» и им наложить. Это обычная тактика, которой при других обстоятельствах держались и сами кадеты, да и всё «освободительное движение» по отношению к либеральным начинаниям власти» (Г.С.). Но следует отметить и то, что чем больше распалялись ораторы слева, тем менее охотно думское большинство было готово следовать за ними: наступало общее отрезвление. В числе прочих свидетельств самоуправства Думы Маклаков приводит также пример обсуждения законопроекта об амнистии, считая его самым провокационным актом в жизни Госдумы, который проявился в «наиболее чистом виде». К чести автора следует сказать, что он выступил против партийного большинства в этом вопросе; и верный себе Маклаков снова цитирует А.С. Суворина: «Маклаков сегодня спас Думу». Немалое место в книге уделено рассказу о правых в Государственной Думе, и эти воспоминания кадета (традиционного противника правых) многое добавляют к искаженному пропагандой образу этого лагеря. Так, не без симпатий и признания правоты, искренности, стремления послужить России вспоминает автор и одного из лидера правых Пуришкевича, участника убийства Распутина, и высокообразованного киевлянина Шульгина, «заставлявшего даже врагов себя слушать». Маклаков говорит, что «работать Думе правые никогда не мешали, хотя к данному составу относились враждебно и не видели в ней настоящего представительства» и что «правовое меньшинство Думы было врагом вовсе не конституционного строя, а революционных попыток». И далее: «конституции вредили не столько её открытые враги и слева, и справа, сколько те, кто её начала, своей нетерпеливой и неумелой тактикой компрометировали»... В завершение Маклаков снова обстоятельно вспоминает думские страсти по вопросу осуждения террора, уклонение от которого стало одной из причин (по Маклакову — лишь поводом) роспуска Думы. Причем здесь он подчеркивает, что сама постановка этого вопроса не была провокацией правых, как это считала либеральная общественность. Сам Маклаков, вроде, по его свидетельству, на «осуждение террора соглашался». Потому с трудом воспринимается его завершающий главу пассаж, в котором говорится, что «репрессивная политика Столыпина получила возмездие в уклонение Думы от осуждения террора.» Это называется перекладывать с больной головы на здоровую. >Говоря о причинах роспуска Второй Думы, Маклаков признаёт, что инициатива «на этот раз не шла от Столыпина, но скорее против него», и проводит тому доказательства со ссылкой на записку Государя, в которой помимо прочего были слова «пора треснуть». Как и ранее Столыпин снова пытается спасти идею народного представительства, но его положение на этот раз более трагично нежели после роспуска I Думы. Как считал сам Маклаков: «причиной неудачи двух Дум всеми считался избирательный закон 11-го ноября и было предрешено его изменить. Этого нельзя было сделать, не нарушив конституцию, т.е. не прибегнув к «государственному перевороту». Задача Столыпина состояла в том, чтобы этот «переворот» был в самом Манифесте представлен как переворот и оправдывался только тем, чем все «перевороты» оправдываются, т.е. государственной необходимостью и «невозможностью» легальным путём выйти из положения, а не законным правом монарха.... «Столыпин... сделал это исключительно во имя идеи народного представительства (Г.С.), хотя бы ценой такого явного отступления от закона». Припоминая далее обстоятельства встречи кадетов со Столыпиным накануне роспуска II Думы, Маклаков вновь возвращается к тому, что Столыпиным было уже ранее сказано с трибуны Государственной Думы. Из этого видно, что сказанное премьер-министром было детально осмысленно и окончательно понято лишь значительно позже: тогда, при ночном визите к Столыпину, «черносотенные кадеты» (Маклаков, Струве, Булгаков, Челноков) тащили за собой груз прежних заблуждений, ошибок, эмоций, обид. Но были и соображения этического характера, которые для интеллигенции, особо важны. Разговор со Столыпиным шел главным образом об аграрном вопросе, в котором думская комиссия кадетскими голосами приняла принцип «принудительного отчуждения». Но в конце концов Столыпиным, по свидетельству Максакова, якобы было высказано условие об устранении из Думы социал-демократов, которые мешали и правительству, и кадетам. Маклаков пишет, что сказал Столыпину о том, что Дума будет голосовать против этого и «я самый правый кадет и буду голосовать против вас». «Ну, тогда делать нечего, только запомните, что я вам скажу: это вы сейчас распустили Думу» — был ответ премьер-министра незадачливым ночным визитёрам, посещение которыми Столыпина было впоследствии названо «чаепитием» и склонялось на каждом углу. Примечательно, что на прощание Столыпин кончил любезностью: «Желаю с вами встретиться в III Думе. Моё единственное приятное воспоминание от Второй Думы, это — знакомство с вами. Надеюсь и вы, когда узнали нас ближе, не будете считать нас такими злодеями, как это принято Думой.» Подытоживая свой рассказ, Маклаков говорит, что «в Столыпине мы имели дело с человеком исключительно крупным» и «не может быть нечего поверхностнее определения» его как «реакционера» (Г.С.). Это был самый стойкий защитник народного представительства, причём отражал нападки и слева, и справа, из центра. Примечательно, что признавая II Думу «самой неудачной по составу, и по своему исключительно низкому культурному уровню» Маклаков в завершении снова сетует на то, что «самая возможность такого недоразумения с аграрным вопросом показывала, как недостаточен был контакт Столыпина с Думой, какой вред получается от того, что представители нашей общественности наладить его не хотели и дальше случайных изолированных и «секретных» свиданий не шли (Г.С.)» Не имея возможности во всех оттенках воссоздать сложную, противоречивую историю взаимоотношений П.А. Столыпина и кадетов, мы лишь приводим здесь наиболее значительные детали из до сих пор недоступной широкой публике эмигрантской литературы видных деятелей оппозиции. Надо признать, что в чрезвычайно сложном положении находятся те, кто стремится объективно и обстоятельно исследовать какое-то общественное явление, феномен и потому даёт возможность высказаться всем желающим и заинтересованным. Хотя бы потому, что лояльные, позитивные стороны всегда активизируются медленнее, — критически настроенные всегда более агрессивны и напористы. Вообще, что касается современной критики в адрес Столыпина, то, пожалуй, ничего принципиально нового в этом нет. И на поверку все даже самые свежие и оригинальные упрёки и аргументы — есть слегка освеженные доводы давних неприятелей из современников П.А. Столыпина, которые в политическом раже выплёскивали на него с трибуны Государственной думы, Государственного совета свои обвинения, подчас меньше думая о деле, чем о собственном виде, о позе. Политические модники существовали и существовать будут всегда - это свойство человеческой натуры, которое особо присуще определённому типу интеллигенции, для которой спор, полемика - это способ самовыражения в общественной жизни, особенно если эта жизнь пытается обходится без них. Известно, что врагов нет лишь у ничтожеств. Фигура Столыпина, не вписывающаяся в обычные чиновничьи, пусть даже царедворские рамки, смущала, вызывала раздражение, зависть даже у неординарных людей. Более того, как раз люди значительные по уму, положению или возможностям, но которые не смогли себя реализовать в полной мере и с очевидной пользой для общества, переживали успехи Столыпина, его взлёт болезненней остальных. Многие из тех, над которыми он в силу своих дарований, благородства невероятной трудоспособности и смелости возвышался, не могли простить ему этого. Их амбиции, их нездоровые страсти торили пути тайных интриг и открытых выступлений в Государственной думе или Верхней палате: «одно появление Столыпина на трибуне сразу вызывало кипение враждебных чувств». Упомянутый ранее незначительный инцидент кадетов-соратников /Милюкова и Тырковой-Вильямс/ лучшим образом показывает картину думских страстей и чувств, переполняющих тогда лидеров оппозиции. Увы, не все могли тогда справиться со своими эмоциями и осознать масштаб и вектор деяний премьера. Большое видится на расстоянии. Уже вдалеке от России, в эмиграции, в забытьи, даже некоторые враги реформатора, подобно Тырковой-Вильямс, признавали правоту и глубину его взглядов. Но тогда, в русскую смуту начала XX века, у Столыпина оказалось слишком много врагов и слева, и справа, и в Госдуме, и в Госсовете, и среди интеллигенции, и среди бюрократии и даже среди царского окружения. К сожалению, надо признать, что и сейчас находятся учёные люди, которые пытаются свести к нулю и правоту, и заслуги Столыпина. Не все из них выступают открыто, иные действуют исподволь, с закрытым забралом, укрывшись за псевдонимами, которые у них на все случаи жизни, как у идейных предшественников. Иные вроде радеют за объективность, но если скажут что-либо доброго, то, похоже, лишь для того, чтобы добавить потом свою «ложку дёгтя». Но знакомство, даже беглое с их взглядами и трудами оставляет ощущение известного ранее, уже слышанного, читанного и может оттого надоевшего, пресного, скучного. За этими статьями и диссертациями, написанными, как правило, в «советский период» встают тени еще не забытых предков - поводырей, зачинщиков русской смуты, обратиться к которым и полезней, и интересней. Если говорить о вехах исторического спора с премьер-министром, слава которого многим не давала покоя, то, видимо, надо помянуть и господина А.С. Изгоева, думского деятеля демократического крыла, более известного широкому кругу как автора знаменитых «Вех», в которых он обстоятельно повествует о неприглядных сторонах быта и психологии интеллигентской молодёжи накануне и во время Первой русской революции. Этот человек своим солидным трудом, который так и называется «П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности» (А.Изгоев. П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. С-Петербург. 1912) вполне заслужил себе право считаться в политической публицистике главным после Ленина оппонентом Столыпина. Но если с Лениным, откровенно ликовавшим после смерти премьер-министра, всё более-менее ясно, то знакомство с трудом Изгоева наводит на грустные размышления о печальной роли русской интеллигенции, вроде радеющей за правду, народ, но на деле ставящей свои амбиции, свои интересы на первое место. Вспомним, каким образом ощущения, чувства, испытываемые думскими деятелями перед Столыпиным описала в своём очерке видный деятель, член ЦК кадетской партии Тыркова-Вильямс: «В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не уступал в умении выражать свои мысли думским ораторам... Столыпин был прирождённый оратор. С Думой говорил уже не чиновник, а государственный человек». Да, многие думские деятели испытывали своеобразную ревность к авторитету, Столыпина, его аристократизму, уверенности с которым он вёл своё трудное дело, усмиряя думские страсти, где это можно, или идя им наперекор, если не получалось ладить добром. Вот в этой думской толпе обиженных видится и господин с характерной фамилией Изгоев, и его поздние соратники из советских учёных, разные столичные и провинциальные господа. В целом очерк Изгоева оставляет очень тягостное впечатление. Так уж случилось: вроде автор был движим благородной идеей - создать объективный портрет знаменитого премьер-министра России, привнеся, разумеется, в него личные оценки и впечатления, но вот это личное, глубинное, потаённое как бы смешало палитру, смазало холст, и преимущественно мрачными, серыми красками был выписан образ «человека, во многом виновного, во многом ошибавшегося, но горячо любившего родную землю и отдавшего ей свои силы». Уже на первой странице очерка автор поспешил сказать нечто важное, но весьма спорное: «Я думаю, что П.А. Столыпин вполне исчерпал себя, что он давно дал уже всё, что мог. Удар убийцы настиг П.А. Столыпина в то время, когда его политическая карьера уже кончилась». С этим мнением можно поспорить. Его оспаривали и современники Изгоева, считая, что со смертью Столыпина всё переменилось, что «в истории России началась новая глава», что не нашлось, увы, человека равного Столыпину по масштабу, который бы смог довести его дела до конца. Но даже если согласиться с Изгоевым, - признать, что карьера Столыпина завершилась, что он был бы вынужден выйти в отставку или принять почетное назначение наместником на Кавказе, то, что из этого следует? Думается, что в трудный момент, при очередном государственном кризисе, он был бы снова призван для решения самых важнейших задач. Россия не могла бы так скоро забыть, кому она обязана воскрешением, точнее, умиротворением русской Вандеи. Император вынужден был бы вспомнить о своём опальном, но верном слуге. В очерке особо смущает не столько фактическая сторона притязаний — она довольно слаба, всё где-то на уровне домыслов, слухов, предположений, сомнительных выводов — в тексте сквозит, сквозь фразы сочится какая-то болезненная неприязнь. Нет нужды останавливаться на каждом из этих характерных излияний, позволим себе лишь бегло пройтись по этому тексту. Изгоев указывает как на основную черту политического миросозерцания П.А. Столыпина - «его глубокого инстинктивного недоверия к русской интеллигенции», объясняя его тем, что тот «не имея возможности глубже вдумываться в корни русской трагедии, пришел к убеждению, что интеллигенция непримиримо враждебна монархии, что все её идеи, прямо или косвенно, ведут к низвержению этой формы правления, вне которой, он не мыслил существования России». А между тем сами соратники Изгоева не раз признавали, что и русская интеллигенция и тем более её «мозг» - кадетская партия считали ниспровержение монархии своей центральной задачей. Достаточно сослаться на воспоминания Милюкова, Маклакова, Тырковой-Вильямс, других думских деятелей и прочих представителей интеллигенции. Таким образом, трудно понять, чем был движим Изгоев, выдвинувший покойному этот «страшный» упрёк в недоверии к интеллигенции, с которой Столыпин не раз пытался поладить, к которой всегда обращался, надеясь на разумный ответ, - но которая шла напролом, страшась компромиссов и которая своей бездарной политикой и непримиримой позицией довела страну до беды. Об этой самоубийственной позиции русской интеллигенции писали и «Вехи», среди авторов которых был сам А.С. Изгоев, еще в 1909 году. Что ж тут пенять на зеркало, если рожа кривая?! |
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |