Шушила до последнего не желала верить, что он умирает, а когда наконец поверила, попыталась пойти к нему, чтобы обнять и закрыть своим телом от врага, угрожавшего любимому супругу. Ради него она была готова сразиться с самой смертью – и она сражалась, кусаясь и царапаясь, со всеми, кто препятствовал ей бежать к постели больного. Ярость и отчаяние Шушилы были столь ужасны, что перепуганные служанки разбежались и попрятались в самых дальних и темных комнатах занана, а евнухи, прислушивавшиеся у ее двери, качали головами и бормотали, что рани повредилась рассудком и ее надобно посадить под замок. Но после того как первый приступ безумного горя миновал, она заперлась в своих покоях, отказываясь есть и пить и никого к себе не подпуская.
Должно быть, именно тогда ей пришло в голову стать сати и именно тогда она приняла решение относительно сводной сестры. Когда Шушиле сообщили о смерти мужа, она уже определилась со своими планами. По-видимому, она сразу послала за визирем и в присутствии старшего евнуха и Промилы Деви (которая не преминула подробно рассказать Анджули о состоявшемся разговоре) сообщила о том, что намерена умереть на погребальном костре мужа.
Она пойдет за похоронными носилками пешком, но пойдет одна. Нельзя допустить, чтобы «полукровка» осквернила прах раны, сгорев вместе с ним: она не жена ему в подлинном смысле слова, а потому недостойна великой чести стать сати. К ней следует применить другие меры…
Даже визирь, наверное, содрогался от ужаса, слушая первую рани, но он не стал возражать – возможно, его все еще терзали воспоминания о безуспешных попытках расторгнуть брачный контракт с «полукровкой», а саму женщину отправить обратно домой без приданого. Если он когда-нибудь и думал о ней, то лишь со злобой, негодованием и досадой, сознавая свое поражение. Во всяком случае, он согласился со всеми распоряжениями первой рани, а потом поспешно удалился, дабы посовещаться с жрецами и придворными советниками относительно приготовлений к похоронам. После ухода визиря Шушила послала за своей сводной сестрой.
Анджули не видела сестру с ночи рождения ребенка и не получала от нее никаких известий. Когда ее вызвали к первой рани, она решила, что Шу-шу сходит с ума от горя и ужаса и отчаянно нуждается в поддержке. Она не думала, что о сати вообще зайдет речь, ведь Ашок говорил, что радж издал закон, запрещающий сожжение вдов. А значит, Шушила могла не бояться, что ее принудят умереть на погребальном костре мужа.
– Но на сей раз я пошла к ней без всякой охоты, – сказала Анджули.
До недавних пор она верила (или заставляла себя верить), что Шушила неповинна во многих приписываемых ей делах, но теперь она все понимала – не только умом, но и сердцем. Однако она не могла не пойти к сестре. Она ожидала найти новоиспеченную вдову в слезах и безумном смятении, с растрепанными волосами и в изодранных одеждах, в окружении причитающих служанок. Но из покоев первой рани не доносилось ни звука, и, когда Анджули вошла, она увидела там только одного человека: миниатюрную стройную женщину, которую в первый миг даже не узнала…
– Я бы в жизни не поверила, что она может так выглядеть. Уродливая, злая – и жестокая. Невыразимо жестокая. Даже Джану-рани никогда так не выглядела, ибо Джану была красивой, а эта женщина – нет. Казалось немыслимым, что она вообще могла быть прежде красивой или молодой. Она посмотрела на меня с каменным лицом и осведомилась, как я посмела явиться к ней, не выказывая никакого горя. Даже и здесь я оказалась виноватой: Шушиле было нестерпимо видеть, что я не испытываю мук скорби, терзающих ее сердце. Она сказала… она рассказала мне все: что возненавидела меня с того самого момента, как полюбила своего мужа, потому что я тоже была его женой и она не могла вынести этой мысли; что велела морить меня голодом и держать в заточении, чтобы я поплатилась за это свое преступление и вдобавок стала выглядеть старой и уродливой, дабы рана, вспомни он случайно о моем существовании, с омерзением отвернулся от меня; что приказала убить двух моих служанок и старую Гиту… Она бросала мне все это в лицо так, словно каждое слово было физическим ударом, словно она облегчала собственную боль, видя мои страдания, – а разве могла я не страдать? Под конец… под конец Шушила сообщила о своем решении стать сати и сказала, что последним, что я увижу в своей жизни, станут языки пламени, навсегда соединяющего их с мужем тела, поскольку она отдала приказ выжечь мне глаза раскаленным железом, едва лишь погребальный костер догорит. А потом… потом меня отвезут обратно в занан, где я проведу остаток дней в кромешной тьме – как рабыня. Я… я пыталась образумить Шушилу. Я умоляла. Я упала перед ней на колени и заклинала во имя всего, что связывает нас, – нашего прошлого, наших родственных уз, былой взаимной привязанности и любви – пощадить меня. Но она лишь рассмеялась и позвала евнухов, которые выволокли меня оттуда…
На последнем слове голос у нее пресекся, и в наступившей тишине Аш снова услышал шепот моря и разные слабые звуки, производимые кораблем, и снова почувствовал едкую вонь горячего керосина, аромат жареных пури, подававшихся к ужину, и запах застоявшегося табачного дыма, напоминавший, что на протяжении многих лет эту каюту занимал Рыжий. Но на палубе воздух свеж и прохладен, и в небе вновь сияют знакомые звезды, ибо южное небо осталось позади, а с ним и Бхитхор с его суровыми скалистыми горами и все события, произошедшие там.
Все кончено! Кхутам хогья! Шушила мертва, и единственным свидетельством того, что она жила на белом свете, является отпечаток маленькой ладони на Воротах сати Рунг-Махала. Сарджи, Гобинд и Манилал умерли, и Дагобаз тоже… Все они – часть прошлого, и, хотя Аш никогда не забудет их, лучше постараться пореже думать о них, пока не пройдет достаточно времени, чтобы он мог предаваться воспоминаниям спокойно и без боли.
Аш глубоко вздохнул, взял Анджули за руки и мягко спросил:
– Почему ты не рассказала мне все это раньше, ларла?
– Это было невозможно… У меня так мучительно болела душа, что я не выдержала бы никаких новых переживаний. Я хотела лишь покоя и не находила в себе сил отвечать на вопросы и рассказывать свою страшную историю. Я так долго любила Шушилу и думала, что она… тоже любит меня. Даже думая, что ненавижу сестру, я не могла забыть, сколь много она значила для меня прежде, какой ласковой и нежной была в детстве. А потом… потом я увидела, как она идет к погребальному костру, и поняла, что произойдет, когда она осознает, что совершила непоправимый шаг и пути к спасению нет… И я не могла допустить, чтобы она умерла столь ужасной смертью. Не могла! Однако, если бы я ушла из чаттри по первому твоему слову, возможно, все остальные не погибли бы. Они умерли по моей вине, и я не могла вынести этой мысли – или звука собственного голоса, рассказывающего о событиях, в которые даже сейчас мне верится с трудом. Я хотела выбросить все это из головы, забыть и притвориться, будто ничего этого не было. Но воспоминания не отпускали.
– Они отпустят сейчас, сердце мое, – сказал Аш, заключая Анджули в объятия. – О любимая, я так боялся! Жутко боялся. Ты себе не представляешь! Все это время я думал, что ты скорбишь о ней и что ты поняла: я не в силах заменить ее, поскольку она забрала всю твою любовь и для меня ничего не осталось. Я думал, что потерял тебя…
Голос у него прервался, и внезапно Анджули крепко обняла его за шею и, задыхаясь, прокричала:
– Нет, нет, нет… ты ошибался: я всегда любила тебя… всегда, всегда. Больше всех на свете…
А потом хлынули слезы.
Но на сей раз Аш знал, что это целительные слезы, вымывающие ужас, горечь и чувство вины из ее израненной души, ослабляющие чудовищное напряжение, в тисках которого она находилась так долго. Когда слезы наконец иссякли, он поцеловал Анджули, и вскоре они вышли вместе в прохладную, сверкающую звездами тьму и по крайней мере на ту ночь забыли о прошлом и будущем, обо всех и вся, всецело поглощенные друг другом.
Через десять дней, тихим жемчужным предрассветным утром, «Морала» бросила якорь неподалеку от Кети, расположенного в дельте Инда, и высадила на берег трех пассажиров: дородного патхана, худого, чисто выбритого мужчину, чьи платье и повадки изобличали в нем подданного Афганистана, и женщину в чадре, вероятно приходившуюся женой одному из них.
Афганский костюм был приобретен Гул Базом накануне, во время короткой остановки в Карачи, где «Морала» выгрузила небольшую партию дубленых шкур и сушеных фруктов, взятую вместе с зерном в Чахбаре неделей раньше. Купить такую одежду посоветовал Рыжий: Синд – страна суровая, по большей части малонаселенная, и местные жители не славятся гостеприимством по отношению к чужакам.
– Но они уважают афганцев, а поскольку ты, как я понял из твоих слов, легко можешь прикинуться афганцем, я бы посоветовал тебе сделать это сейчас. Так будет гораздо безопаснее.
Поэтому Аш сошел на берег в афганском костюме, и либо благодаря этому, либо по чистому везению долгое путешествие от побережья Синда до Аттока прошло благополучно, если не сказать приятно.
На дундхи – плоскодонном речном судне, обычно использующемся для перевозки грузов, – нанятом для них через агентство одного из многочисленных товарищей Рыжего по торговым делам, они поднялись вверх по Инду. Шли под парусом (в часы, когда прилив благоприятствовал), а когда ветер стихал – при посредстве буксировочного троса. Команды кули тащили неуклюжую посудину от деревни к деревне, и каждый вечер новая команда сменяла предыдущую, участники которой возвращались домой, получив за дневной труд по нескольку мелких монет от владельца судна – манджи, составлявшего вместе с двумя его сыновьями постоянный судовой экипаж.
Таким образом они медленно двигались вверх по огромной реке шириной в милю. Мимо Джерака, Найдарабада и Рохри к Митханкоту, где воды четырех из пяти великих рек Пенджаба – Сатледжа, Рави, Чинаба и Джелама, впадающего в Чинаб, – вливаются в Инд на своем пути к морю. И дальше на север, мимо Дера-Гази-Хана с горами Белуджистана и Зхоба, вздымающимися на западном горизонте, и плоскими выжженными равнинами Синд-Сагар-Доаба, простирающимися на востоке, – к месту слияния Инда с рекой Луни под Дера-Исмаил-Ханом. Оттуда ясной лунной ночью они увидели вершину горы Тахт-и-Сулейман – далекую серебряную точку высоко над предгорьями Белуджистана, и Анджули расплакалась от счастья при виде снега.
Поначалу, томясь бездействием, Аш и его молодая жена покидали судно и часть пути шли пешком. Но теперь наступила жара, и даже сравнительно прохладным утром или ближе к закату чадра превращалась в подобие душной палатки. Тогда Аш ухитрился купить двух лошадей, и они каждый день совершали длительные конные прогулки, уезжая далеко в поля, где Анджули могла откинуть покрывало с лица, и возвращаясь на судно в середине дня, чтобы отдохнуть в тени навеса, сооруженного из досок и циновок и заменявшего им каюту.
Аш хотел купить третью лошадь для Гул База. Но Гул Баз не имел желания разъезжать верхом по окрестностям. Он с великим удовольствием предавался праздности и проводил дни, барственно развалившись на подушках под навесом в носовой части палубы, хотя иногда по утрам проделывал часть пути на одной из лошадей, ведя другую в поводу, если сахиб и рани-сахиба предпочитали остаться на борту.
На реке время текло медленно, но недостаточно медленно для Аша и Анджули: будь их воля, путешествие продолжалось бы вечно. Неудобства (а их было много) ничего не значили по сравнению с блаженством, какое они находили в возможности быть вместе и разговаривать, смеяться, заниматься любовью без всяких опасений.
Пусть еда была непритязательной и плохо приготовленной, но Анджули, познавшая муки голода, не жаловалась. А после того как она больше года проспала на сыром каменном полу, разве важно было, что единственная постель, предоставленная им манджи, оказалась густо населена клопами и Аш выбросил ее за борт, после чего они спали на полу, постелив на неструганые доски тонкий рисай?
Что же касается крохотной ветхой каюты с крышей Ноева ковчега и стенами из циновок, то, возможно, она была очень жаркой и далеко не удобной, но, если вспомнить, комнаты Анджули в Рунг-Махале были гораздо более жаркими и душными и в них никогда не проникало даже самое слабое дуновение ветра, а здесь циновки можно было поднять в любой момент – и открывался вид на реку с белыми песчаными берегами и на выжженные солнцем голые равнины, которые простирались далеко-далеко, теряясь в знойном мареве или обретая колдовское очарование при лунном свете. Для Анджули, еще недавно жившей взаперти в крохотных комнатушках без окон в Рунг-Махале и вынесшей многие месяцы одиночного заключения в темной камере, одно это являлось неиссякаемым источником счастья.
Ашу же достаточно было видеть, что жена утрачивает свою неестественную худобу и вновь обретает значительную долю красоты, здоровья и безмятежного спокойствия, отнятых у нее годами, проведенными в Бхитхоре. Правда, это случилось не сразу – на такое рассчитывать не приходилось. Возвращение к нормальному состоянию происходило медленно, почти так же медленно, как нынешнее их путешествие вверх по течению «отца рек». Но, рассказав истинную историю последних двух лет своей жизни, Анджули сделала первый шаг, а долгие мирные дни на борту «Моралы» – часы разговоров и непринужденного молчания, совместный смех и дивные звездные ночи, когда они занимались любовью и засыпали под пение волн и морского ветра, – помогли исцелить страшные душевные раны, нанесенные Шушилой и Бхитхором. Аш видел, как жена постепенно оживает, и испытывал такую безмерную радость, такое бесконечное удовлетворение, каких прежде даже не представлял себе.
«Отец рек» глубок и широк, столь широк, что порой походит скорее на внутреннее море, нежели на реку. В иные дни из-за знойного марева или песчаных облаков, поднимаемых ветром, они не видели дальнего берега – или вообще ни одного берега, если судно шло под парусом. Окружающая местность была по большей части голой и пустынной, но по берегам росли финиковые пальмы, олеандры, тамарисковые кусты, и даже там, где не было деревень, повсюду наблюдались признаки жизни.
Мириады птиц охотились на чилв и прочих мелких рыбешек, кишевших на отмелях. Замыкающиеся черепахи и гхариялы – длиннорылые аллигаторы индийских рек, питающиеся рыбой, – нежились в солнечных лучах на песчаных берегах, а порой из воды выпрыгивали и снова уходили на глубину дельфины или огромные лососеподобные усачи со сверкающими на солнце серебристорозовыми боками. Вечером, когда река блистала золотом и горы Белуджистана словно подступали ближе по накрытым тенью долинам, над головой пролетали стаи диких уток, гусей, пеликанов и желтых цапель, и группы кочевников со своими козами и верблюдами пробредали мимо к новому месту стоянки. А в сумерках олени, антилопы, дикие свиньи, шакалы и дикобразы приходили к реке на водопой.
Иногда далеко на равнине виднелись отряды всадников, скачущих во весь опор к горизонту, подернутому пыльной пеленой. На самой реке постоянно встречались другие суда: местные баржи, груженные фуражом, зерном, лесом, сахарным тростником, овощами или везущие мохнатый блеющий груз овец и коз; паромы, курсирующие между берегами, и рыболовные суда, вытягивающие или ставящие сети. А в первые дни они изредка видели речные пароходы, которые с тяжелым пыхтением шли вверх по реке, выпуская клубы черного дыма, или стремительно проносились вниз по течению, направляясь к морскому побережью.
Уроки английского и пушту, начавшиеся еще на «Морале», вошли в распорядок дня, и Анджули оказалась весьма способной ученицей. Она делала большие успехи, удивляя Аша быстротой и точностью, с какими схватывала слова и фразы и усваивала сложные грамматические правила, и он понял, что она всегда обладала незаурядными умственными способностями, но до сих пор не имела возможности их применить: соблюдающим пурдах женщинам не положено интересоваться чем-то кроме хозяйственных дел. Как только Анджули вырвалась из почти исключительно женского мира занана, ум ее пробудился от вынужденной дремоты, и к тому времени, когда впереди показались Куррамские горы и Соляной хребет Кундиана, она уже могла изъясняться на языке мужа с беглостью, делавшей честь ее наставнику и в еще большей степени – ее собственной способности к сосредоточению внимания.
Понимая, что они достигнут Кала-Багха почти за месяц до окончания отпуска, Аш изначально планировал пришвартоваться в каком-нибудь живописном месте и провести время, совершая конные прогулки и исследуя окрестности, а не возвращаться в Мардан раньше, чем нужно. Но теперь, когда Соляной хребет подступил вплотную к реке, текущей между высокими берегами, и преградил путь ветру, ночной воздух утратил свежесть и дни стали настолько жаркими, что голые скалы, ослепительный белый песок у самой воды, земля под ногами и даже доски палубы казались горячими, словно только что из печи.
При существующих условиях чем раньше он поселит Джули в нормальном доме – с прочными стенами и широкими верандами, защищающими от нестерпимой жары, с панкхами и кускусами, охлаждающими воздух, – тем лучше. Именно тогда Аш вспомнил о тетушке Зарина, Фатиме-бегуме, и о тихом доме в стороне от Аттокской дороги, окруженном высокими стенами и густым фруктовым садом. Там он может со спокойной душой оставить Анджули, и, хотя придется открыть правду бегуме, Аш не сомневался, что старая дама сохранит тайну, а также сумеет измыслить какую-нибудь историю, которая удовлетворит любопытство слуг и не возбудит в них желания болтать языком. Он попросит Зарина устроить это.
Тем же вечером Гул Баз на лошади Аша поскакал во весь опор в Мардан с наказом передать устное сообщение Зарину и письмо Гамильтону-сахибу, а потом встретиться со своим хозяином в Аттоке. Расстояние до Мардана не превышало семидесяти косов: за два дня он доберется туда, а на остальной путь хватит ночи. Но Ашу и Анджули потребовалась почти неделя, чтобы преодолеть оставшееся до Аттока расстояние, ибо за Кала-Багхом Инд, который на протяжении сотен миль течет двумя, тремя, а порой и четырьмя отдельными рукавами (каждый из них шире любой английской реки), собирается в один поток, где судну приходится бороться с мощным встречным течением. Поэтому, даже несмотря на попутный ветер, они достигли Аттока лишь через шесть дней, далеко за полночь. И снова Аш подъехал к дому Фатимы-бегумы при лунном свете, но на сей раз он был не один.
На ведущей к дому тропе толстым слоем лежала пыль, но либо уздечка зазвенела, либо гвоздь в подошве чапли звякнул о камешек, только ворота отворились еще до того, как Аш успел подойти к ним, и навстречу вышел мужчина.
– Старе-мах-шех! – приветственно промолвил Зарин. – Я сказал Гул Базу, что последнюю бурную милю пути, через ущелье, ты не захочешь преодолевать по реке.
– Кхван-мах-шех? – откликнулся Аш, отвечая на традиционное приветствие. – Ты был прав. Услышав рев воды и увидев водовороты, я струсил и предпочел добираться посуху, через горы.
Он отпустил поводья и повернулся, чтобы помочь Анджули спешиться. Хотя он знал, насколько она устала от жары и многочасовой езды шагом по опасным горным тропам после долгого дня, проведенного в душном укрытии на судне, он не попытался поддержать ее под руку. На Востоке добропорядочная женщина вне стен своего дома является безликой и безмолвной фигурой, которой не следует уделять внимания, а Аш знал, что в стране, где почти все спят на свежем воздухе, в ночи зачастую полно посторонних глаз. По той же причине он не представил свою жену другу, но отвернулся, взял поводья лошадей и последовал за Зарином в ворота, предоставив Анджули замыкать шествие по освященному веками мусульманскому обычаю.
По всей видимости, домочадцы уже легли спать, но во внутреннем дворе светил тусклый огонек: там самая преданная служанка бегумы, пожилая молчаливая женщина, ждала с фонарем, чтобы быстро провести Анджули в верхнюю комнату. Когда они ушли, двое мужчин повернулись и смерили друг друга оценивающим взглядом при свете керосиновой лампы, оставленной в нише у двери. И каждый из них сразу подумал со странным чувством утраты, как же сильно изменился другой со времени последней встречи в этом самом доме…
Прошло всего два года, однако в бороде Зарина появилась седина, которой не было прежде. И на лице пролегли новые складки, в том числе длинный бугристый шрам, тянущийся от виска до угла рта и проходящий совсем рядом с глазом, – след от рубящего удара саблей, полученного, среди прочих ранений, в бою при Сипри. После того сражения Зарину присвоили звание рисалдара, и в дополнение к шраму лицо его было теперь отмечено той не поддающейся определению печатью, какую накладывают на человека власть и ответственность.
Перемена, произошедшая с Ашем, не так бросалась в глаза, и, возможно, люди, знавшие его не столь близко, вообще ничего не заметили бы, но Зарина она поразила. Лицо друга утратило напряженное, тревожное, отчаянное выражение, столь сильно обеспокоившее Зарина во время последней встречи, и, хотя сейчас оно казалось более худым, чем когда-либо, глаза под черными бровями были спокойными и довольными. «Он нашел свое счастье, – подумал Зарин с нехорошим предчувствием. – Это все меняет».
Они смотрели друг на друга долго и пристально, и посторонний наблюдатель при виде их решил бы, что они скорее прощаются, нежели встречаются после долгой разлуки, – и в известном смысле был бы прав, ибо каждый из них с легкой печалью сознавал, что человек, которого он знал прежде, исчез навсегда. Потом Аш улыбнулся, и короткий миг сожаления миновал. Они крепко обнялись на прежний манер, и Зарин, взяв фонарь, провел Аша в комнату, где их ждала холодная закуска. Они ели и разговаривали, разговаривали…
Аш узнал, что Кода Даду в последнее время нездоровится, но Зарин известил отца о прибытии Аша и не сомневается, что тот немедленно выедет в Атток, коли позволит самочувствие. Гамильтон-сахиб уехал в отпуск, и Гул Баз не ждет судно на берегу (как предполагал Аш), а находится где-то в окрестностях Абботабада, куда отправился на поиски Гамильтона-сахиба, который, как он узнал, возвращается в Мардан из Канганской долины.
– Он сказал, что ты послал с ним письмо для Гамильтона-сахиба и велел отдать сахибу лично в руки, – сказал Зарин. – Поэтому, не застав его в Мардане, Гул Баз принял решение отправиться в Абботабад. Должно быть, у него возникла задержка в пути или Гамильтон-сахиб еще не добрался туда и Гул Баз проехал дальше, зная, что я жду тебя здесь. Я послал привратника встретить судно и доставить в дом твои вещи.
Ашу не терпелось узнать о последних событиях в полку и на границе – он не получал никаких новостей со времени последнего письма Уолли, написанного почти три месяца назад, и Зарин обстоятельно рассказал также о вероятности войны с Афганистаном. Но Аш не заводил речи о своих собственных делах и ни словом не упоминал об Анджули, а Зарин старался не задавать лишних вопросов. С этой темой можно подождать, пока у Ашока не появится желание обсудить ее, которое, видимо, возникнет, когда он хорошенько выспится, поскольку едва ли у него имелась такая возможность в нестерпимо жарких ущельях Инда.
Аш действительно крепко спал той ночью, а на следующий день подробно рассказал всю историю последних нескольких месяцев, начиная с внезапного появления Гобинда и Манилала в Ахмадабаде и кончая днем, когда Анджули стала его женой после короткой брачной церемонии на борту «Моралы». Он также коротко поведал о событиях трехлетней давности, приведших к бракосочетанию, – сначала Зарину, а позже, по необходимости, Фатиме-бегуме. Оба слушали с огромным интересом.
Зарин был в какой-то степени предупрежден: Гул Баз сообщил, что женщина, оказать гостеприимство которой сахиб просит Фатиму-бегуму, является высокородной индусской вдовой, которую он привез с юга и с которой совершил какую-то церемонию, якобы сделавшую их мужем и женой (хотя означенная церемония, продолжавшаяся всего несколько минут и проведенная вовсе не жрецом, а капитаном-ангрези, нисколько не походила ни на один свадебный обряд, известный Гул Базу, и потому ее не следует воспринимать всерьез). Но разумеется, Зарину не пришло в голову, что он сам знает упомянутую вдову, вернее, знал в далеком прошлом как дочь фаранги-рани, маленькую Каири-Баи.
Тот факт, что Ашок считал себя женатым на ней, опечалил Зарина: он надеялся, что друг вступит в удачный брак со своей соплеменницей, которая поможет ему решить проблему своей национальной принадлежности и родит сильных, здоровых сыновей, а они впоследствии по стопам отца вступят в корпус разведчиков и станут отличными офицерами, потому что непременно унаследуют от него любовь к Индии и понимание местных нравов. Однако, если он сохранит верность Каири-Баи, такого никогда не произойдет. Его дети будут незаконнорожденными и полукровками (Зарин тоже считал, что церемония на корабле, описанная Гул Базом, не имеет законной силы), а следовательно, непригодными для службы в корпусе.
Несколько утешало то обстоятельство, что Ашок, настаивавший на законности церемонии и считавший Каири-Баи законной женой, намеревался сохранить свой брак в тайне и поселить новобрачную в каком-нибудь укромном маленьком домике в Хоти-Мардане, куда он, если будет соблюдать осторожность, сможет наведываться незаметно для обитателей военного городка. Мотивы, побуждавшие Ашока действовать столь разумно, явно происходили не из сомнений в законности брака, а единственно из страха за безопасность так называемой жены, – страха, который Зарин, хорошо помнивший Джану-рани и теперь получивший ясное представление о Бхитхоре, полагал совершенно обоснованным. Впрочем, какими бы соображениями ни руководствовался друг, Зарин только радовался, что они оказались достаточно вескими и воспрепятствовали Ашоку погубить свою карьеру, предъявив в Мардане бывшую рани и потребовав, чтобы все в корпусе признали ее в качестве его жены. Зарин был твердо уверен в одном: никто из них, начиная от командующего-сахиба и кончая самым зеленым новобранцем, никогда этого не сделает. И, хорошо зная Ашока, он даже чувствовал некоторую благодарность к визирю Бхитхора и его наемным убийцам.
Фатима-бегума, будучи реликтом иной эпохи, не увидела ничего странного в желании сахиба поселить индийскую девушку в каком-нибудь тихом маленьком биби-гурхе (женском доме) рядом с местом своей работы, о чем и сообщила племяннику. Это самое обычное дело, заявила бегума, которым сахиб никак себя не запятнает: когда это о мужчине начинали думать хуже, коли он заводил любовницу? Она раздраженно отмахнулась от истории о бракосочетании, потому что уже поговорила с Анджули, сразу вызвавшей у нее глубокую симпатию, а сама Анджули, несмотря на все заверения Аша, так и не поверила, что проведенный на борту «Моралы» странный обряд, до такой степени лишенный ритуальных действий и проведенный столь быстро, может иметь законную силу.
Тетушка Зарина настояла на том, чтобы Анджули с мужем провели остаток положенного сахибу отпуска у нее в гостях, и сказала племяннику, что сама подыщет подходящий дом для бывшей рани поблизости от Мардана – такой, где она сможет жить спокойно и без труда скрывать свою подлинную личность. По словам бегумы, ни одной добропорядочной домохозяйке не придет в голову выяснять прошлое куртизанки, а поскольку Анджули не станет соперничать с прочими представительницами данного ремесла, она сможет жить в безопасности и уединении.
Впрочем, последнее замечание бегума не повторила Ашу, с благодарностью принявшему предложение погостить у нее. Его не прельщала перспектива провести оставшиеся несколько недель отпуска, обшаривая окрестности в поисках уединенного пристанища для Джули при температуре воздуха, зачастую достигавшей сорока шести градусов в середине дня, а дом бегумы был большим, прохладным, удобным – и безопасным.
На следующий день ни Кода Дад, ни Гул Баз так и не появились, и Аш отправился верхом к Хасан-Абдалу в надежде встретить Уолли на Абботабадской дороге. Дом еще был погружен в темноту, когда он оставил спящую жену и тихо спустился вниз по лестнице, но, несмотря на ранний час, Зарин уже встал и ждал его во дворе: он тоже выезжал затемно. Они направлялись в разные стороны, потому что Зарин возвращался в Мардан, но он успел оседлать для Аша кобылицу Джули. Двое мужчин молча сели в седло и выехали за ворота. Звезды уже начали бледнеть, и в саду бегумы прокукарекал петух, которому ответил другой, в городе, на чей крик откликнулся третий, в форту у реки, – и вскоре горланила добрая дюжина петухов.
Воздух все еще хранил ночную прохладу, но был лишен свежести и предвещал дневной зной, ибо царило полное безветрие и туманная пелена на реке недвижно висела над бурлящей водой, стремительно текущей мимо стен форта Акбара. Выехав с тропы на большую дорогу, всадники натянули поводья и несколько мгновений напрягали слух в надежде различить отдаленный топот копыт, свидетельствующий о прибытии Кода Дада или Гул База. Но длинная белая дорога оставалась пустынной, и не слышалось никаких звуков, кроме петушиного крика да шума реки.
– Мы встретимся с ними по пути, – сказал Зарин, отвечая на непроизнесенный вопрос, пришедший в голову обоим. – Когда ты собираешься быть в Мардане?
– Через три недели. Если твой отец еще не выехал, передай ему, чтобы он оставался дома: я наведаюсь к нему при первой же возможности.
– Хорошо. Но может статься, я встречусь с ним по дороге, а коли так, он будет ждать тебя здесь, в доме моей тетушки. Ладно, пора трогаться. Па макхе да кха, Ашок.
– Амин сера, Зарин-хан.
Они обменялись коротким рукопожатием и расстались. А через два часа, когда взошло солнце, Аш проехал через Хасан-Абдал и свернул с Равалпиндского тракта налево – на дорогу, ведущую к горам и Абботабаду.
Уолли завтракал под деревьями у обочины, на берегу ручья, пересекавшего дорогу примерно в миле от города, и не сразу узнал худого, покрытого дорожной пылью афридия, который при виде его натянул поводья и спешился в узорчатой тени акации.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |