Сергей Анатольевич Иванов 7 страница

— Можно?

— Можно.

Лётчик всё ещё стоял на пороге…

Вчера они разговаривали совершенно спокойно, как простые знакомые. А сегодня это как бы забылось. Будто и не было ничего. Всё надо было начинать заново!..

Мама увидела их, таких странных, и засмеялась:

— Да вы что?

Она заставила лётчика выпить стакан чаю и съесть парочку сложных бутербродов. Потом сказала:

— Ну ладно. Теперь вы двое — до свидания. У меня уборка и стирка!

Обычно Ольга ей помогала. Но теперь, может, всё как-то по-другому должно быть?

А лётчик головой покачал, потом глянул на Ольгу:

— Да нет, Настя. Мы вроде вчера решили. Мы тоже на трудовой фронт!

Ольга кивнула. В голове у неё звенели необычные — торжественные и шутливые одновременно — слова: «трудовой фронт».

Мама, конечно, отнекивалась. Но лётчик нисколько её не слушался; спрятался от них на минутку в комнате и вышел уже не в парадном своём лётном костюме, а в синих тренировочных штанах, в простой ковбойке и в белых кожаных тапочках на толстой подошве. Спросил, засучивая рукава:

— Ну, где работа? Ты готова, Оль?

Работа была простая: мебель и стены пропылесосить, потом пол помыть, мастикой намазать и натереть. А мама в это время уже начала в ванной стирку. Урчала машина, плескалась вода, сугробом лежало бельё… На них мама будто совсем внимания не обращала.

Лётчик и Ольга в комнате запустили пылесос. Уже после первой стены лётчик сказал, улыбаясь:

— Нет, слушай, эту машину надо в клетке держать!

— Как это? — засмеялась Ольга.

— Очень сил у неё много. Какой-то зверь, а не машина! Пылесос, правда, гудел, рычал от напряжения, ходил ходуном, где-то внутри него сверкали синие молнии. Скоро в комнате стало жарко от работы. Вещи постепенно сдвинулись со своих мест, будто решили уйти куда-то отсюда, как в «Федорином горе». Ольга и лётчик уже не переговаривались теперь, а перекрикивались.

— Ну что? Законно у нас идут дела?

— Да, законно! — Ольга с удовольствием выкрикнула мальчишеское это, огоньковское слово.

Ей было весело. Она чувствовала, что раскраснелась. Волосы выбились из-под заколок и длинными пушинками щекотно падали на лоб. Ольге то и дело приходилось сдувать их.

Они почти не разговаривали — в общей простой работе и так всё было понятно. Да и грохот стоял зверский.

— По-моему, уже всю пыль выпили до последнего микроба! — крикнул лётчик и выключил пылесос.

— По-моему, тоже! — закричала Ольга в наступившей вдруг тишине.

И они засмеялись оба, но теперь уже без смущения — просто как старые знакомые. Чего же не посмеяться, если смешно вышло!

И не заметили они, как глянула на них мама радостно, недоверчиво улыбнулась и тотчас опять спряталась у себя в ванной.

Они стали мыть пол в две тряпки. Мебель бегала от них по всей квартире.

— Слушай, я упарился! — говорил лётчик.

Они сидели на островке сухого ещё пола. Лётчик держал в руках Ольгину тряпку. Он тряпки выжимал просто удивительно! Он её с одного раза перекручивал, будто змею. И тряпка была как сухая.

Ольге, конечно, нравилось, что он устал. Она тоже устала. Но не так уж сильно. И потом она про это ни словечка не проронила!..

— Настя! — крикнул лётчик. — Сигарету здесь покурить можно?

— Конечно, кури, — сказала мама. Она глядела на них, стоя в дверях, тоже слегка усталая.

Ольга пошла пока позвонить, поговорила с невиданной ещё, но уже знакомой Лелей Познанской: старик ботаники чувствовал себя хорошо. Правда, голос у Лёли опять очень уж бодрый был!

Когда Ольга вернулась в комнату, лётчик уже возил тряпкой по полу. Она спросила:

— А как же отдыхать?

— Надо, Оль, поднажать! Времени в обрез.

— А чего?

— Рейс у меня сегодня в пять.

— Ну успеем же!

— А пообедать ещё охота, рубануть как следует! И ящик посмотреть.

— Чего?

— Ну телик! Ты любишь телевизор смотреть? Ольга задумалась.

— Я не знаю… — она тоже взялась за тряпку, — когда как.

— Я тоже когда как. Один не люблю, а с компанией люблю.

— А когда обратно прилетишь?.. — Здесь она споткнулась: заметила, что назвала его на «ты».

— Точно не знаю, Оль. — Он, как видно, ничего не заметил. Ему было сейчас совсем не до того. — Это зависит, как ждать меня будете. — Он принуждённо улыбнулся. Он будто шутил, а на самом деле совсем не шутил.

— А как ждать?

— Если очень хорошо, то тогда быстро!

— Я буду хорошо. Лётчик вдруг запел:

«Жди меня, и я вернусь, только очень жди.

Жди, когда наводят грусть жёлтые дожди…»

Дальше Ольга не успела запомнить. Но это была очень хорошая песня. Хотя и совсем не детская — там про взрослых говорилось. Но всё равно она задевала — трогала сердце грустными пальцами.

А лётчик запел новую песню. Было видно, что ему весело, но пел он почему-то не очень весёлое:

— «Смотри, пилот, какое небо хмурое! Огнём сверкает тёмной тучи край, суровый день грозит дождём и бурею… Не улетай, родной, не улетай!»

Ольга стояла на коленях с тряпкой в руках и слушала… Вот какой он оказался! Не то что не страшный, а даже совсем наоборот… Погоди! А как же иначе могло быть? Ведь это мамин друг старый. А мама же у неё такая, ну такая… Разве она могла Ольгу заставлять с плохим человеком знакомиться? Разве мама сама захотела бы с ним дружить, если б он был плохой?!

Нет, погоди! Мама не дружить б ним хочет. Мама собирается… Здесь Ольга остановилась резко. Она, конечно, была уже вполне взрослая. Но это, это оставалось всегда каким-то особенно взрослым. И поэтому запретным для неё.

Лётчик домыл последний кусочек пола, накинул тряпку на швабру — хотел, видно, ещё раз протереть, уже насухо.

Мама у себя в ванной выключила машину. Было необычно тихо, было слышно, как она полощет и поёт: «Не улетай, родной, не улетай!..» Ольга спросила:

— Ты будешь жениться… на ней?

— Буду! — твёрдо ответил лётчик. Лицо у него стало серьёзное. Руки в закатанной по локоть ковбойке крепко сжимали ручку швабры. Казалось, вот-вот — и палка эта треснет.

— Когда?

— Хочу скоро… поскорей… Пока вопрос упирается в одну девочку… звать Ольга. — Он улыбнулся с трудом.

Он всё это по-взрослому сказал, но Ольга, конечно, поняла.

— Не упирается! — она сказала.

— Ну тогда давай лапу!.. Навсегда? Ольга ответила:

— Навсегда! И заплакала.

А в понедельник снег полетел — снег, снег, снег!..

От снега всегда как-то страшно бывает в первую минуту. Сердце тайно обрывается: «Вот и зима!» И тотчас поймёшь, как далеко до будущего лета. И таким оно заманчивым покажется: таким милым, зелёным, ягодным.

И озеро сразу увидишь — утреннее, солнечное… На острове — до него плыть на лодке да плыть! — нахмурился большой старый лес, ели темны, строги. Берёзкам сквозь них и не прошелестеться!

А от деревни до озера зелёный-зелёный луг, и всё под горку. Росная трава холодна, щекочет подошвы. Бежишь себе и знаешь: ничего тут нет — ни стекляшек, ни змей, никаких колючек!

Это всё вспыхнуло враз перед Ольгой и пропало. Только осталось окно серое, в которое она глядела, чуть отведя штору.

Ещё толком и не рассвело. Серый лёгкий песок падал и падал, чуть кружась и всё время отбегая вправо, вправо: видно, поддувал ветерок.

— Ну что? — тихо спросила мама. — Зима?

— Зима! — ответила Ольга и улыбнулась.

Нет, не тому она улыбалась, что зима, а тому, как мама спросила. В голосе её слышался вчерашний день. Удачный, счастливый, весёлый вчерашний день. Честное слово, такие дни редки! Даже и в самых-самых хороших семьях!

И сразу о зиме стало думаться по-иному — вспомнилось про Новый год. Да, теперь уж Новый год не за горами. Самый лучший праздник на свете!..

Ольга шла по улице в своей прекрасной козловой шубке — в прошлом году она была великовата и называлась «шуба». А теперь стала в самую пору. И Ольга сразу назвала её «шубкой». Ольга обновляла в ней первый снежок!

Козёл был светло-серый, даже ещё светлей — почти белый, и мех немного вился. Шубка сейчас- даже легче казалась, чем в прошлом году — прямо совсем лёгкая! Ольга шла и при каждом шаге чувствовала, как её козлик дышит чудесной травкой-лавандой, которая стерегла вещи от моли в их семейном шкафу.

Зима, зима! Уже все сомнения утренние забыты. Больно снежок кругом хорош. Мягкая нехоженая светлая дорога. Двор перед их домом — огромный лист бумаги. Даже ступать страшно!

И улица полна снегу. Прохожие появляются из белого живого тумана и уходят в него. А снег всё порхает, порхает. Грузовики вылетают и с весёлым рёвом уносятся невесть куда. А за ними струится от красного огня на заднем борту красноватый снежный ветерок.

Большое и высокое здание школы стало сейчас ещё больше и выше за развевающейся тюлевой занавеской летящего снега. Отовсюду к школе сходились тёмные ручейки ребят. Ольгу тоже несло в одном из таких ручейков. Школа была всё ближе. Теперь, казалось, она стоит по пояс в снежных деревьях школьного сада. Белые в белом снегу деревья сделались вдруг будто заметней. Сколько раз Ольга здесь пробегала за последнее время и не замечала их. А сегодня заметила.

Белые деревья на белом снегу. Или они только для неё, для Ольги, стали заметней?.. Она даже приостановилась, и кто-то сзади толкнул её. Она подумала о старике ботаники, которого не видела уже два дня. «Двое суток, — подумала Ольга. — Так всегда говорят о больных». И вздохнула.

Пока она была в школе, зима всё разгуливалась и разгуливалась. Снег шёл не переставая. На переменках все толпились около окон. Мальчишки лихо кричали:

— Во даёт!

И Ольге тоже хотелось так крикнуть, но только это ведь не девчоночье слово.

Она вышла наконец на вольный воздух — после уроков и после обеда в продлённой группе, — когда день уже потихоньку начал переламываться к вечеру. И снегопад тоже будто устал. Пушинки летели редко, плавно, чуть вздрагивая в прозрачном воздухе. Тучи поднялись выше, словно избавились от лишнего груза. Стало заметно холоднее.

А на улицах шла война со снежным морем. Дворничихи и дворники свозили снег огромными лопатами с тротуара на край мостовой. А здесь уже, медленно и страшновато немного, двигалась снежная машина. Она молотила загребущими стальными лапами и жевала, жевала, жевала целые километры снежного пирога.

Но хоть и очень старались дворники и снежные машины, со всей зимой справиться им было невозможно. Потому что по улицам проносились «Волги» в белых кепках, и на карнизах, вдоль серых окон, бежали ослепительные канты, и крыши дальних домов были белым-белы. Всё-таки хорошо, когда зима наступает. Как-то веселей становится жить!..

Это, наверное, и старик ботаники почувствовал, хоть и был закупорен в своей старинной квартире. Он полулежал на высоких подушках — побритый, причёсанный, в белой рубашке и чёрной бархатной куртке, от которой слышался лёгкий ветерок духов и нафталина.

— Вот и девочка наша пришла! — сказал старик ботаники тихо и приветливо. — Леокадия Яковлевна, слышишь?

Дверь огоньковской комнаты раскрылась. На Ольгу коротко пахнуло папиросным дымом. Вышла женщина и знакомым — Лёли Познанской — голосом сказала:

— А, вот ты какая, — и протянула Ольге руку.

Была она черноглазая, черноволосая. По волосам, будто паук пробежал, мелькала то и дело проседь. И взгляд у неё был необычный: она смотрела будто и на тебя, а всё равно немного в сторону. Ольга потом поняла, в чём дело, — у неё глаза косили.

Со взрослыми сначала всегда почему-то смущаешься (да и потом чаще всего тоже), а с Лелей у них как-то сразу хорошо получилось. Может, потому, что они тут же начали делом заниматься. Когда делом вместе занимаешься — смущаться некогда. Стали Борису Платонычу обед готовить. Ольга почистила три картошины, решила: хватит. Больной разве больше съест. Но Лёля решительно сказала:

— Не-не-не! Ещё давай! Сейчас толпа набежит!

— Толпа? — удивилась Ольга. Лёля улыбнулась:

— Ну не толпа, конечно. Так просто говорится… говорилось по-нашему, по-студенческому… А Борис Платоныч был у нас преподавателем. Мы все биологи! Знаешь, кто такие биологи? Это самые, брат, главные люди. Мы жизнь изучаем, понятно?

Ольга ничего не поняла, но головой всё-таки кивнула — неудобно.

— Мы, брат, растения изучаем, животных… — Лёля задумалась, как бы это Ольге растолковать. — Ну, понимаешь: траву, деревья, зверей там разных, птиц… Ну, в общем, что растёт, дышит — живёт!

— А старик ботаники?

— Кто-кто?

— Ну, Борис Платоныч. — Ольга покраснела.

— Он про это знает больше всех на свете! Таких, как он, учёных… — Она остановилась, посмотрела на Ольгу. — Слушай, а это ты придумала его стариком ботаники звать?

— Вроде я, — сказала Ольга. — А может, и не я. У меня подруга одна была, Светлана.

— Ну и что эта Светлана?

Лёля возилась у плиты, а Ольга чистила картошку. На кухне, за делами, самое подходящее время для разговоров. Ольга и начала рассказывать. А Лёля редко-редко лишь какой-нибудь вопросик задавала, словно рукою подправляла ручеёк… Ольга про всё говорила: про Светлану, про их общие секреты, про Огонькова, про старика ботаники. Почему-то в её рассказе Огоньков лучше и добрей получился. На самом-то деле он был совсем не такой хороший. Кто-кто, а уж Ольга об этом знала!

Но оказалось, Лёля правильно всё поняла. Когда Ольга замолчала на минутку, чтобы картошку промыть, Лёля сказала вдруг:

— Вот он, значит, какой! Ну, папа номер два… Я училась с отцом его, понимаешь. Тоже характерец был — не приведи господь. А так вроде добрый. Многим даже нравился.

«И мне Огоньков тоже нравится!» — вдруг подумала Ольга и даже испугалась.

— Теперь уж чего вспоминать, — тяжело произнесла Лёля, — нет человека. И, как говорится, царство ему небесное… Ты знаешь ведь, он в экспедиции погиб. И жена его тоже — дочка Бориса Платоныча. Знаешь об этом?

— Знаю, — тихо сказала Ольга. Мне об этом говорили.

— А Геня, я думала, в мать пойдёт… Да я его видела, знаешь, вот таким клопёнышем. Лет восьми.

Ольга густо покраснела. Лёля поняла, в чём дело, покачала головой:

— Ох, ты извини! Ты меня извини! Я, честно, даже забыла, что тебе… Видишь как: восемь на восемь не приходится! Он, я помню, такой телёнок был! Ну, а ты, а с тобой…

Так она это от души произнесла, что Ольга сразу успокоилась. Она вспомнила свой класс и поняла, что Лёля сейчас чистую правду говорит, а не чтоб её успокоить. У них вот, например, и по звёздочке, и санитары, и в газете — везде девчонки. А мальчишки правда что телята! Она улыбнулась.

И как-то вдруг весело ей стало. Картошка была вся вычищена от чёрных глазков — такая ровненькая лежала, желтоватая! Ольге очень захотелось, чтобы Лёля ещё что-нибудь ей хорошее сказала. Она спросила:

— А Борис Платоныч, он… как вы думаете?.. — и тотчас поняла, что совсем не то спросила.

Лицо у Лёли спокойным осталось, только окаменело. Она пожала плечами, губы сжала. Подняла перед собой две ладони, сложила в нищенские горсточки, покачала ими — вверх-вниз, вверх-вниз, как весы:

— Понимаешь, вот так у него: всё на волоске держится. Кто-нибудь чихнёт не как надо — и готово!..

— Правда?! Лёля не ответила.

Потом Ольга стала поливать цветы, а Лёля Познанская кормила старика ботаники и разговаривала с ним спокойным-спокойным голосом, каким только с больными разговаривают.

А Ольга поливала. У старика ботаники цветы полить — это не простое дело. Воды уходит, наверное, не меньше ведра. Горшки и на окнах сто. л-, и на специальных деревянных полках, и подвешенные к потолку, спускаются оттуда зелёными щупальцами, и наоборот — снизу, из большого дощатого ящика, ползут кверху по тонким верёвочкам.

Ольга то нагнётся ниже земли, то влезет на лесенку (такие бывают в библиотеках). Она поливает, конечно, без всякой минеральной подкормки: не до того. Поливает, а сама незаметно для себя прислушивается к тому, о чем Борис Платоныч с Лелей говорят.

— …нет-нет, спасибо, девочка! Будь любезна, не неволь! Я совершенно сыт.

— Ну, пожалуйста, не хандрите, профессор! Я вас оставлю без компота!

— Нет, Лёля!

Так у них разговор и топчется на одном и том же месте. Всё время они толкуют про «покушайте — не хочу». Да ещё про Потапова (это милиционер, который Огонькова разыскивает).

Ольга на минутку перестала поливать и, незаметно загибая пальцы, стала считать, сколько времени нет Огонькова. Выходило: сегодня пятый день! Ольга прямо за голову схватилась. А старик ботаники… как он только терпит?!

— Ну хотите, я ещё раз Потапову звякну?

Старик ботаники молчит, ничего не отвечает Лёле. Конечно, он хочет — чего тут спрашивать! Но ведь ясно же: никаких новостей нет. Потапов, если бы узнал, — сразу же им! А потом они звонили всего час назад.

Эх, Генка, Генка! Если б он хоть одним глазком мог глянуть на то, что творилось тут по его милости. Но Огоньков ничегошеньки не знал и гулял себе по белу свету.

Прошло ещё немного времени. Зажгли в комнатах свет. Ольга успела малость отдохнуть после цветов, и тут звонок у двери начал дзинькать и телебомкать — это стали приходить ученики старика ботаники.

Первой пришла синеглазая женщина с тёмным усталым лицом. Её звали Елена Григорьевна — Ольга сразу запомнила: так же звали учительницу из второго «Б». Лёля тихо спросила в прихожей:

— Ну как?

— Не клеится ни черта! — Елена Григорьевна сердито махнула рукой. — А-а, ладно об этом! Он-то как там?

— Весёлого мало.

— Что? Ты думаешь…

— Да ничего я не думаю, Лен! Не хочется мне о таких вещах-то думать…

Потом почти что вместе пришли двое мужчин. Один пальто вешал, а другой в это время и позвонил.

Один был высокий и большой. Когда здоровался с Ольгой, её рука будто совсем пропала у него в ладони. Евгений Михайлович — так его звали. Он был лысоватый, но зато курчавый. «Сам кудрявый, без волос, а румянец во весь нос», — вспомнила Ольга и улыбнулась.

А ещё у Евгения Михайловича была борода. Она ровно и густо тянулась от уха до уха, словно линия стриженых кустов в парке.

Григорий Григорьевич — другой ученик — был невысокий, сухой. Когда с Ольгой за руку здоровался, она каждую косточку свою почувствовала. А ходил он легко, как учитель физкультуры. Не то что Евгений Михайлович. Тот тяжело ступал, аж листья у цветов вздрагивали.

В общем, все четверо учеников были такие разные, будто специально их кто подбирал!

Но едва входили они к Борису Платонычу, как становились… одинаковые. Не одинаковые, конечно, это ясно, а всё-таки какие-то очень похожие. Ведь старик ботаники был их учителем. И они при нём как бы притихали. Притихали и ждали, что он скажет.

В школе Ольга ни разу не видела, чтобы к нему так относились. Там все при нём шумели, галдели. А если строем шли, то не строем, а просто ватагой. Даже Ольга к нему так не относилась. Она любила старика ботаники, а ещё больше просто жалела. Но чтобы уважать его, как настоящего учителя, как Наталью Викторовну, например…

Это при ней все в классе становились как бы одинаковыми — тихими-тихими. И все ждали, что она сейчас скажет. Она, может, ничего такого особенного и не говорила, просто: «Садитесь, откройте тетради. Будем проверять домашнее задание». Но всё равно класс её слушал, слушал — потому что это не кто-нибудь, а Наталья Викторовна говорит!..

А сейчас вдруг Борис Платоныч сделался настоящим учителем. Пришедшие так с ним и здоровались: «Здравствуйте, учитель!» или: «Здравствуйте, профессор!» И тихо отступали назад, чтобы дать место другому. А Ольга, затёртая в уголок, смотрела на это во все глаза и удивлялась.

Тут старик ботаники что-то сказал — Ольга не поняла, — и вдруг все засмеялись. Лёля и Елена Григорьевна пошли на кухню, принесли тарелки с едой. Они все четверо ели прямо стоя, держа тарелку в левой руке, а вилку в правой. Не потому, что сесть было некуда, а, как видно, выполняя условия какой-то старой своей игры… Хорошо хоть, что Ольга сидела. Она могла поставить тарелку себе на колени.

Вдруг на свет откуда-то выплыла бутылка (Ольга потом прочитала название: «Водка петровская»).

— Внимание! — воскликнул Григорий Григорьевич. — Кто больше? — и вынул из кармана крохотную стеклянную чашечку. Ну буквально кукольных размеров.

И вдруг у каждого из них оказалось в руках по такой чашечке. И у старика ботаники тоже.

Григорий Григорьевич разлил всем. Но так малы были эти чашечки, что, казалось, в бутылке вина ничуть и не убавилось. Они церемонно чокались и наклоняли значительно головы, как в кино, когда чокаются большими бокалами шампанского. Говорили друг другу: «Вы позволите?.. О! Ну конечно!.. Если только вы не возражаете, коллега…» И ещё они перебрасывались какими-то своими, особыми словечками и то и дело фыркали. Потом кто-нибудь говорил: «А помните, Борис Платоныч, а помните?..»

Ольга смотрела на всё это как на представление и, сама не понимая чему, улыбалась. Хотя было немного досадно, что её забыли.

Потом Ольга вдруг поняла, какое было у них осторожное веселье. Конечно: ведь они приехали сюда совсем не для того, чтобы шутить, и не для того, чтобы есть картошку, которую она им почистила, и не для того, чтобы пить из крохотных своих чашечек… Борис Платоныч — они приехали к нему. И именно сегодня, потому что боялись, что послезавтра или даже завтра могут его не застать.

Вдруг старик ботаники кашлянул раз, другой. Так всегда покашливают, когда собираются что-то говорить. И в то же время хотят, чтобы наступила тишина. Тотчас же стих разговор. Тарелки неподвижно повисли в воздухе, а бутылка в окружении кукольных чашек притаилась где-то на окне между цветами.

Старик ботаники начал говорить. Его изменившийся голос звучал тихо, но ясно. Слова, входившие в комнату, были крепкими, понятными и видимыми, как вещи. Никогда и никто раньше так при Ольге не говорил.

Когда потом, через много дней, она пробовала повторить для себя эту речь, ничего у неё не получалось. Но Ольга чувствовала, что слова старика ботаники живут у неё в душе, что она их помнит!.. А вот повторить не могла…

Ученики старика ботаники слушали его почтительно и грустно. И не шевелились, словно боялись вспугнуть что-то. А кругом, отовсюду, к старику ботаники тянулись растения. Казалось, они тоже слушали. Ловили каждое слово его — учителя и доктора, — как листьями ловили солнечный свет, а корнями воду.

Старик ботаники стал говорить отдельно каждому своему ученику — словно давал наставление перед дальней дорогой. Оказалось, он знал, что каждый из них делает. И теперь, в последний раз, старался подтолкнуть их на правильный путь. Он говорил им об их работе. Голос его был уверенный и твёрдый.

Таким вот Ольга и вспоминала его потом — Бориса Платоныча Огонькова, профессора ботаники.

И ещё старик ботаники сказал-попросил: пусть Генка будет жить с Лелей, и пусть его новую незаконченную книгу закончит Женя — Евгений Михайлович.

Всем было понятно, почему он так говорит… Но никто не стал уверять его, что, нет, мол, нет! Каждый знал: это правда. И старик ботаники этого не боялся. И значит, не надо было для него врать.

Потом стали тихо расходиться. Только Лёля осталась. На улице все трое попрощались с Ольгой за руку. Их дорога была к метро, а Ольга сразу повернула в переулок.

Уже давно стемнело. Горели фонари и окна в домах. Студёный снег визжал под ногами, как живой.

На следующий день они с классом ходили в театр. Деньги на билет Ольга давно сдала и теперь за делами позабыла, что они именно сегодня идут, седьмого декабря.

Пообедали все вместе — и продлёнщики и домашники. И даже Наталья Викторовна и воспитательница из продлённой группы Зоя Васильевна с ребятами ели.

Настроение у всех было преотличное: в кукольный театр тоже трудно попасть — почти как в цирк. А продлёнщики к тому же радовались, что не будет обычного режима дня.

Пока дежурные убирали тарелки от первого и приносили тефтели, Ольга успела оглядеться. И она заметила, что все к театру приоделись: кто кофточку поверх формы надел, кто в белом пришёл фартуке, кто хоть просто бант получше завязал. Одна Ольга была во всём обычном. Как мальчишки!

Настроение её немножко от этого испортилось. К тому же ещё она никого не предупредила у старика ботаники. Может, они её ждут. «Надо хоть позвонить!» — подумала Ольга.

— Наталья Викторовна! — громко сказала она и стала глазами искать глаза учительницы. — Наталья Викторовна!… Можно мне… Мне позвонить надо… Я маме сказать забыла…

— Ну иди, — кивнула Наталья Викторовна, — во дворе нас подожди.

«Врать научилась, — неодобрительно подумала о себе Ольга, — прямо как Светлана!» Но с другой стороны, не будешь же объяснять про старика ботаники…

Она оделась побыстрей, выбежала на улицу. Конечно, они там пока со своими пальто разберутся, пока что — минут десять обязательно пройдёт. Но всё же лучше поторопиться.

Ольга забралась в будку, опасливо потрогала трубку, провод, диск — нет, не кусается. А здесь часто бывает, что кусается автомат. Прямо не автомат, а живой ток!.. Ольга быстро набрала номер, прижала холодную трубку к уху. Стёкла в будке уже успели зарасти густой серебряной ватой. Было полутемно. Никто не мог видеть, что тут Ольга делает. Она была как в засаде.

А в трубке всё пели и пели жалобным козлиным голоском длинные гудки: «Сестрица моя, Алёнушка! Выплынь, выплынь на бережок!..» Такая детская передача есть по радио. Ольга раньше, когда её слушала, всё плакала. Но уж после пятого раза ни за что не заплачешь!

Она улыбнулась, представила себе, как Лёля Познанская вытирает руки от панировочных сухарей и бежит на цыпочках из кухни к телефону. Сейчас закроет рукой трубку и скажет далёким голосом: «Алё!» А старик ботаники дремлет у себя в кабинете. И от задёрнутой молочной шторы вокруг него плавает такой же полумрак, полутуман, как в Ольгиной будке. И может быть, по сравнению со вчерашним, старик ботаники потихонечку пошёл на поправку… Очень Ольге хотелось, чтоб это было так!

Между тем трубка в шестой или в седьмой раз пропела «Сестрицу Алёнушку». И всё мимо! Но вот наконец-то в глубине что-то брякнуло, трыкнуло.

— Слушаю! — сказал совершенно незнакомый и довольно-таки старушечий голос.

«Ой!» — Ольга проглотила сухоту в горле и сказала:

— А кто это?

— Сиделка, — ответил голос без запинки.

Ах, сиделка… Сердце у Ольги неприятно билось. Она начала себя успокаивать, что это же и маленьким детям должно быть понятно: Лёля не может целый день сидеть со стариком ботаники. Ей работу надо ходить, в институт, где изучают биологию.

— Как себя Борис Платоныч чувствует?

— Удовлетворительно.

— Как-как?

— Состояние удовлетворительное, — заученным, магнитофонным голосом сказала сиделка.

Как-то всё это было неожиданно. Как-то не нравилось Ольге. Ей хотелось поговорить с Лелей Познанской, или с Еленой Григорьевной, или уж хоть с тем Женей, который будет дописывать книжку старика ботаники.

— А когда можно прийти? — спросила Ольга. Такой странный вопрос она задала просто от растерянности. Чего тут спрашивать? Приходи когда хочешь!

Но оказалось, для сиделки это вопрос совсем не странный.

— А как ваша фамилия? — спросила она спокойно.

— Яковлева Ольга… А что?

— Подождите. — Она, наверное, целый час молча дышала в трубку. — Вашего имени в списке нет.

— В каком списке?!

— В списке лиц, которых Борис Платоныч сможет принять в ближайшие дни. О здоровье можете справляться по телефону.

«Справляться по телефону!.. В списке нет». Слёзы брызнули из глаз Ольги, словно ей под нос сунули банку горчицы.

«И не нужно мне! — хотела крикнуть Ольга. — Подумаешь!»

Но в трубке давно уже отчаянно пели короткие гудки.

Прошёл тот неудачный театральный день, проходил и ещё один. Звонить больше Ольга не решалась.

Сегодня утром, перед школой, она опять зашла в тот же некусачий автомат, вынула из варежки тёпленькую жёлтую двушку, набрала номер, но опять услышала магнитофонный голос:

— Слушаю!

Ольга положила трубку, и автомат проглотил её двушку задаром.

Сейчас, вечером, ей было тоскливо и стыдно. Чтобы немного успокоиться, оправдаться перед собой, она старалась разозлить себя, старалась обидеться. «А пусть, пусть, — думала она. — И не буду звонить! Пусть, раз так… какие-то списки!»

В тот день зима вдруг распустила вожжи, мороз вырвался, улетел, всё потекло. По улицам полз мокрый туман. Как-то неприятно было на душе, как-то дышалось невесело. И мама была беспокойная. Ждала телефонного звонка. И, не дождавшись, опять и опять звонила в справочное аэровокзала.

В этот вечер они долго смотрели телевизор. Уж под конец Ольга сама сказала, что спать пойдёт. А мама вдруг попросила:

— Посиди со мной, доча! А хочешь — вздремни около меня… Чего-то Слава не летит. А погода видишь какая!

Но Ольга, неизвестно почему, совершенно не боялась за лётчика. Она сказала:

— Я вот тебе честно говорю, мам. Он прилетит. У меня сердце чует!

— Правда? — сказала мама и стала быстро-быстро утирать глаза. — Ну ты смотри, смотри телевизор. Ты на меня не гляди.

Уже когда вся программа кончилась, часов, наверное, в двенадцать, вдруг затрезвонил, захлебнулся звонок у двери. Мама кинулась в переднюю и только притронулась к замку, дверь сама распахнулась. В квартиру вбежала женщина — халат застёгнут наперекосяк, голова в бигудях, из-под халата длинная ночная рубашка в цветочек:

— Умоляю! Телефон!

— В комнату, в комнату идите, — быстро сказала мама. — Там. Оля, покажи!

Дата добавления: 2015-08-28