Сергей Анатольевич Иванов 4 страница

«Явление первое» всегда шло не спеша. А «явление второе» чаще всего опаздывало. Но громадные ресницы при этом взлетали и опускались всё так же медленно.

По «явлению второму», между прочим, всегда можно было узнать, опаздывают они сами или идут нормально. Если «ресницы» встречались ближе к школе, то ничего, жить можно. А если у дома, тогда надо было лететь!..

С Галинкой вообще оказалось интересно гулять. Просто самым обыкновенным образом ходить по улицам. Они это называли «ходить в путешествие». Иной раз они отправлялись часа на два. Брали с собой «сухой паёк» — у кого что было: яблоко, две-три конфеты, два-три пе-ченьица.

В начале пути больше думалось об этой прихваченной с собою еде. Ольга и здесь была главной. Говорила:

— Ну ладно, вон до того угла дойдём, ещё по разу откусим.

Не то чтобы им уж очень есть хотелось. Но просто душа не на месте, когда у тебя конфета в кармане.

Иногда на пути им встречалась чужая школа. Близко они никогда не подходили. А уж во двор — ни за какие деньги!.. Всё казалось, что нагрянут незнакомые мальчишки. Это было, наверное, ерундой на постном масле, однако…

— Пойдём отсюда! — шёпотом просила Галинка. И Ольга опасливо кивала в ответ.

А вот в институтские дворы ходить было интересно и не страшно. В их окрестностях оказалось пять институтов. Лучше всего было ходить в педагогический. Там рядом шелестел последними листьями большой дремучий парк. В нём уж было раздолье! Хочешь — набирай тополиных семян-носиков, хочешь — разбрасывай ногами шуршащую звонкую листву.

И там ещё, между прочим, были хорошие места для секретиков — для таких ямок застеклённых, в которые надо положить картинку, или фантик красивый, или значок. Интересно бывало найти секрет, оставленный тобою ещё на прошлой неделе. Разгрести нападавшие за это время листья, стряхнуть сверху землю маскировочную, и вот на свет появляется тёмное окошко секрета!..

А вначале они как раз не любили это место, даже как-то побаивались его. Когда пришли впервые да разобрали, что на вывеске написано: «Педагогический», да сообразили, что это значит, честное слово, ужас как перепугались! Педагогический — это же где учителя учатся!..

А из беспрестанно размахивающих руками дверей выходили целые толпы, целые тысячи народу. И всё это были учителя!..

Ольга и Галинка стояли у белой институтской стены сжавшись и замерев, как две сосульки. Но проходила минута за минутой. И — ничего. Даже наоборот, интересно было на них смотреть, на студентов. Ольга заметила, что все они какие-то удивительно спокойные. Беззаботные, что ли… Не такие, как старик ботаники, или Огоньков, или мама, или даже она сама.

Правда, некоторые студенты шагали с очень серьёзными, даже нахмуренными лицами. Но Ольге почему-то казалось, что они делали это просто для виду. Как иногда говорят в шутку: «Надень плащ, а то дождь будет!» Так же и они — надевали на себя серьёзность просто на всякий случай. Чтобы «дождя» не было…

Галинка ничего этого не замечала. Ну что ж, она ведь была всего лишь ученицей первого класса. Но ей здесь тоже начинало потихонечку нравиться. Здесь кругом такое настроение было, что как-то чувствуешь себя увереннее и веселей.

В этой беспечности деньки мелькали себе, мелькали… Ольга и знать не знала, что там творится у Огоньковых.

Однажды, когда она после путешествия только ещё собиралась сесть за уроки, весёлым голосом — здравствуйте пожалуйста — зазвонил телефон. Ольга со спокойной душой сняла трубку:

— Слушаю!

— А, это ты, — на том конце провода сказал Огоньков.

Так он сказал это, таким скучающим, обиженным голосом, будто звонил совсем в другое место, а попал нечаянно в квартиру Яковлевых. И теперь — хочешь не хочешь — должен был разговаривать с Ольгой.

— Ну давай-давай, — продолжал Огоньков так же бесцветно, — объясняй…

— А чего? Я не знаю… — растерялась Ольга.

— Хм… Вот даже как?..

От Огонькова можно было всяких штучек ждать, Огоньков мастер на розыгрыши… Когда старик ботаники на него сердится за это, Генка говорит: «Да ладно, дед… Я ж для хохмы!»

Но сейчас Ольга что-то не могла поймать в его голосе те, едва заметные, дрожащие весельем нотки, которые…

— Ген, а чего?.. Чего-нибудь такое случилось?

— Да нет, почти ничего, — ехидно ответил Огоньков. — Только дед из школы ушёл.

— Как же так он ушёл?! — испугалась Ольга.

— Ну, короче, ему врач сказал: или на пенсию, или в гроб. Понятно?.. А ты вообще-то позванивай. Может, ещё чего-нибудь узнаешь. — И Огоньков повесил трубку.

Ольга сидела на неудобной табуреточке перед телефоном и пыталась разобраться в этом странном звонке. Сперва она испугалась, что старик ботаники сильно болен. А потом подумала, вспомнила, как Огоньков про это говорил. Вернее, каким голосом. Выходило вроде бы не очень страшно. Он это обиженно говорил, а не то что за старика боялся.

И что-то в этом звонке Ольгу обрадовало… Что же? Ага, ясно: самое то, что позвонили вот, помнят про неё. Даже обижаются: куда, мол, она запропастилась. Это, конечно, было очень приятно!

Но что-то Ольгу и обеспокоило. Заставило сердце биться по-иному, как-то взрослее. Это труднее всего было понять. И всё же она разобралась. Вот, оказывается, в чём дело! Друзей, а вернее сказать, дружбу нельзя бросать на полдороге. Нельзя так: подружилась немного и хватит, до свидания. В следующий раз ещё подружимся через месяц. На такую твою дружбу люди обижаются и чувствуют себя неуютно на свете. Оказывается, даже такие самостоятельные и взрослые, как Огоньков или старик ботаники.

Ольга прикинула, сколько же она с ними не виделась… Выходило, что недели две или даже больше. В общем, как стала в путешествия с Галинкой ходить. Значит, это из-за Галинки вышло?.. Вот как, из-за Га л инки… Но ведь и Галинку теперь не бросишь, не оставишь на полдороге. Тем более, она младшая…

Уже лёжа в постели, в тёмной пустой комнате (мама ушла и сказала, что вернётся часов в десять), Ольга опять стала думать про это… Вот Огоньков, скажем. Сам он дружбу на полдороге может легко бросить. Ольга в этом не раз убеждалась. А теперь этот же Огоньков, будто забыв про свои собственные поступки, обижается как ни в чём не бывало… Странно!

На следующий день по школе гремела история. Огромный ком слухов, былей и небылиц катился по старшеклассным этажам. И когда скатился наконец в Ольгин коридор, был уже, наверное, величиною с земной шар. А в середине его сверкало, больно ударяя Ольге в глаза, одно имя — Огоньков!

Ужас, чего только не наговаривали! Что Огоньков подрался с учителем рисования, что разбил со злости витрину с кубками и грамотами, что целых два урока сорвал… Галинка ей шептала на ухо ещё и ещё всякие злодеяния. Такого, пожалуй, не могла бы натворить и целая банда отпетых второгодников.

— Ты зачем шепчешь-то? — сердито спросила Ольга. — Какой тут секрет? Все об этом треплются!

— Ты чего? — удивилась Галинка.

— Просто неохота это враньё слушать!

Галинка растерянно на неё уставилась. Они продолжали идти по коридору в длинной-длинной веренице пар. Так уж было заведено на втором этаже… Галинка сняла руку с Ольгиного плеча. Кто-то уже нетерпеливо наступал им на пятки: «Не отставай, не отставай!»

— Ты чего, с ним знакома, с этим Огоньковым? — медленно спросила Галинка.

Но ответить Ольга не успела. Какой-то шелест, какой-то ветер пронёсся вдруг по второму этажу. Все смотрели в одну сторону. Даже, можно сказать, в одну точку. По коридору свободной своей походкой, никого не замечая, шёл Огоньков. И все безропотно расступались перед ним, будто он ехал на невидимом автомобиле. Только одна пожилая учительница сказала ему очень спокойно:

— Что же ты не здороваешься, Геннадий?

— Здрасте. — Он так сказал это и так кивнул — легко, словно здороваться с учителями не была его прямая обязанность, словно он встретился с нею на улице или мельком в метро.

Огоньков искал кого-то глазами. И Ольга поняла кого — её.

А длинная вереница пар уже сбилась, завихрилась, оттеснив двух трёх дежурных учительниц куда-то к стенкам. Народ валом валил за Огонькоиым. Ольга на мгновение поймала его взгляд и сразу крикнула:

— Генка! Гена!..

Опять шелест пронёсся по коридору. Народ вокруг Ольги начал таять, таять. Ольга одна осталась. А вокруг пустое пятно коридора. Лишь Галинка стояла рядом с нею, словно прилепленная.

— Привет, — кратко сказал Огоньков и взглянул на Галинку. Это чего такое?

Подруга моя!

— Да? Хм…

Звонок зазвенел, извечный школьный возмутитель спокойствия. Галинка ойкнула, ещё раз быстро чиркнула глазами по Огонькову и помчалась к своему классу. Огоньков этого словно даже не заметил.

Ольга закусила губу: ей самой надо было бежать. Всё же она осталась. Но слова огоньковские доходили до неё плохо, как будто застревали где-то и потом медленно просачивались в голову. Огоньков говорил что-то важное, а Ольга вместо этого слышала громкие команды учителей и топот сотен ботинок: классы бежали строиться — каждый перед своей дверью.

Ольга изо всей силы постаралась прислушаться к Огонькову.

Значит, поняла? Поднимешься к нам, в дверь не звони. Тихонечко стукни, чтоб дед ничего не слышал… Я тебе сам открою.

И ушёл. Ольга осталась одна в пустом, торжественном коридоре. Двери классов были уже закрыты. Ольга пошла по этой тишине, словно канатоходец по канату — осторожно, чтобы не оступиться, не наделать шуму…

Робко вошла в класс. Остановилась. Все смотрели на неё. Таня Лазарева шептала что-то на ухо Светлане и незаметно показывала на Ольгу пальцем.

— Садись, Яковлева! — сказала Наталья Викторовна. — И никогда больше не опаздывай!

Ольга быстро села за свою парту, раскрыла тетрадь. Сейчас была арифметика. По одному, по одному в её памяти стали выплывать огоньковские слова. Надо после уроков пойти в шестой «В», взять Генкин портфель и отнести к ним домой. Но так, чтоб старик ботаники ничего не понял…

Кончилась арифметика, словно одна минута прошла. Наталья Викторовна сказала:

— Все быстро выходят из класса. Дежурные открывают окна. Ольга Яковлева подойдёт ко мне.

Класс опустел. Ольга стояла подле учительницы.

— Ты сегодня на арифметике ничего не делала, девочка. (Ольга молчала.) Дома решишь две задачи, вот эту и эту, — она показала Ольге по своему учебнику, — а потом задание, что всем. Запомнишь?

Ольга кивнула.

— А этот Гена Огоньков, он что?.. Ты дружишь с ним?

— Он же мой вожатый! — поспешно оправдалась Ольга. Но тут ей стыдно стало, она добавила — И дружу.

Огоньков ждал её на лавке у своего подъезда. Помахал рукой, пошёл навстречу. Ольга, пыхтя, сгрузила оба портфеля прямо на асфальт — уморилась.

— Ну что? Ни жива ни мертва? — усмехнулся Генка. Она сердито пожала плечами, не стала отвечать. Знал бы этот Огоньков, каково было войти в чужой класс, влезть в чужую парту! Хорошо ещё, шестиклассники на труд ушли!.. А потом надо было красться через всю школу с двумя портфелями. А почему с двумя? Любой спроси — вот тебе и попалась!.. А потом надо ещё было пройти мимо нянечек, что разговаривали, стоя у входных дверей!..

Но странно, никто даже не посмотрел на неё. Несёт человек два портфеля — значит, так и надо. Лишь один мальчишка (совершенно чужой, не из их далее школы, кажется) крикнул вслед:

— Профессорша! В одном портфеле двойки, в другом колы!

Но это уж было что… Ерунда!

Огоньков легко взял оба портфеля в одну руку, сказал:

— Пойдём к нам, с дедом повидаешься.

Лифт он почему-то не вызвал. Потопали пешком по широкой и пологой лестнице. Огоньков рассказывал:

— Гога на меня орёт…

— Какой Гога?

— По рисованию… Орёт: «Без родителей не пущу!» А родители мои на том свете. — Огоньков криво усмехнулся. — Да что я ему, объяснять буду? Повернулся и ушёл.

Ольга вздохнула. Сбоку снизу вверх глянула на Огоньков а. Лицо у него было злое.

— Подходит Карпова: «Огоньков, тебя вызывают на совет дружины». Воскресенский, прилипало: «Пора, Гена, за ум браться». Я бы с ним поговорил один на один!..

Ольга не знала ни Карпову эту, ни Воскресенского, ни других шестиклассников, про которых говорил Генка, всё время как-то небрежно, зло, Ольге тяжело было слушать его. И чувствовала она: так не бывает, чтобы целый свет был виноват против одного человека. И когда Огоньков снова начал свою злую руготню, она прямо так ему и сказала.

— Много ты, я вижу, знаешь! — Генка обиженно дёрнул плечом. — Я ж тебе честно рассказываю, как дело было: один лезет, другой дёргает, третий ещё чего-нибудь!.. А ты говоришь: не бывает.

— А первый кто начал? Ты или они? Огоньков удивлён был её вопросом:

— Первый? Какой первый?.. Не всё ли равно!

— Конечно, нет! — загорячилась Ольга. — Например, я тебя тресну… — Тут Огоньков улыбнулся на её слова. — Погоди!.. Вот я тебя тресну, а ты мне сдачи. И нас к директору. Кто виноват будет?

Огоньков хмыкнул:

— Обоим в дневник и запишут. За драку.

— Ну пускай даже обоим запишут! А по справедливости?.. Кто виноватее — ты или я?

Они стояли уже на площадке перед огоньковской квартирой. Генка подкидывал на ладони ключ от английского замка.

— Ну, тут всё ясно, Оль. Только не всегда же так бывает, что во всём разберёшься до ниток, правда?.. Вот, например, две вещи. Утюг горячий и тряпка мокрая. Что утюгом по тряпке, что тряпкой по утюгу — одинаково получается.

— Что одинаково? — не поняла Ольга.

— Шипение будет! — сказал Огоньков наставительно. — Так же и у меня с этой школой.

— А как же… — Ольга растерялась немного. — А почему ж ты…

Она хотела сказать: что ж ты, мол, не разберёшься. Взял бы да и разобрался раз и навсегда!.. Но Генка, видно поняв её, не дал договорить, перебил на полуслове:

— А почему ж ты?..

— Чего?

— В футбол не играешь.

— Я?!

— Ну ты, конечно! Я-то, лично, играю.

— А мне не нравится. — Ольга удивлённо пожала плечами: зачем он спрашивает? — Я и не умею…

— О! — Генка многозначительно поднял палец. — То же самое и я, понятно?

— Хитрый! — засмеялась Ольга. — То футбол, а то учиться!

— «Учиться, учиться»! — сказал Огоньков раздражённо. — Можно и в другом месте поучиться.

— Не надо тебе в другом! — тихо попросила Ольга.

Ей опять представилось, что она одна в этой школе, а Генки нет. — Оставайся. Учись, да и всё.

— Какая ты милая! — ехидно сказал Огоньков. — Сама бы оставалась, когда за каждую мелочь цепляются! Ты чихнёшь, а на тебя целый горный обвал катится… И не буду я здесь. Из школы сматываюсь, понятно?.. Деду — ни звука!

— Как это «сматываюсь»?

— Рвану в школу юнг в Одессу!

— Ты чего, правда?

— Кривда! — усмехнулся Огоньков. — Конечно, правда!

Господи! Как глупо он придумал. Ольга училась всего лишь во втором классе, но всё-таки знала — в детских передачах слушала, в одной какой-то книжечке даже прочитала, — что всегда мальчишки куда-то убегают. И всегда получается ерунда! Выходит, Огоньков сейчас говорил, как самый обычный мальчишка. Ольга посмотрела на него другими глазами, будто она была старшая, а не он.

— И никак тебя туда не примут.

— Почему это?

— Так тебя там и ждут!

— Ладно!.. Не бойся!..

— И туда экзамены надо сдавать!

— Замолчи ты!.. — Он запнулся. — Дед услышит… Нет, Генка, не потому ты закричал: «Замолчи!», что дед услышит. Просто ответить тебе было нечего!..

Квартира Огоньковых празднично изменилась. Ольга сперва не поняла, в чём дело. Потом поймала новый запах. Верней, не такой уж новый. Однако поверить себе не могла. Быстро прошла в комнаты… Ой! Вот так чудо! Все окна, и верхушки шкафов, и островки свободных мест на книжных полках, и письменный стол старика ботаники, и даже обеденный стол — всё уставлено было цветочными горшками!

Борис Платоныч ходил по комнатам следом за Ольгой, словно заново любовался своим богатством. Говорил:

— Вот и вернулись! Видишь, какие красавцы! Тут что ни горшок, то и диковинка… Такие умницы!

— Где ж они были? — спросила Ольга.

— Да всё по знакомым, по соседям, — вздохнул старик ботаники. — Скитались кто где…

Он говорил о растениях, как о людях почти!..

— Деду врач сказал, — пояснил Огоньков, — что от цветов сердечникам вред, а если ещё астма… — Огоньков рукой махнул, помолчал. — Вот мы и отдали временно. А вышло, без них он ещё хуже извёлся.

Старик ботаники смущённо хмыкнул, словно Огоньков его в чём-то уличил.

— Я теперь и на воздухе больше бываю, — сказал Борис Платоныч, как будто оправдываясь. — Я ведь на пенсию, девочка, вышел. Уж теперь на окончательную! (Сердце у Ольги сжалось.) Геня мне обещал в школе выправиться… И по его словам… — Старик ботаники выжидательно посмотрел на Ольгу.

— Говорю же, всё путём! — быстро включился Огоньков. — Кончай, дед, свою бодягу!

Ольгу такое зло взяло на этого Огонькова! Сам же обманывает и сам же ещё орёт!.. А старик ботаники, как всегда от огоньковского крика, растерялся, голову опустил и тихо вышел из комнаты. Странно было на него смотреть и жалко. Не умел он ссориться и никого, видно, не умел воспитывать, кроме своих цветов…

Ольга шёпотом накинулась на Огонькова.

— А чего мне делать? — тоже шёпотом отбивался Генка. — Если он узнает, ещё хуже будет. Моторчик вообще застопорится! — Он постучал пальцем себе в грудь.

— Потому что вести себя надо!..

— Да иди-ка ты! Учить ещё здесь будет!

Из соседней комнаты послышался голос старика ботаники:

— Дети, сюда? Я вам что-то показать хочу.

— Ну разве такому объяснишь? — примирительно сказал Огоньков. — «Дети»!.. Это же рехнуться можно!.. «Дети»! Разве я могу ему про что-нибудь, про свои дела рассказывать?!

Ольга ничего не стала отвечать Огонькову, но трудно было с ним не согласиться. «Дети»… Разве после такого станешь ему что-нибудь рассказывать?.. Ведь не поймёт же!

И снова Ольга подивилась, как легко они прощали друг другу — дед и внук Огоньковы. Ну буквально ни взглядом, ни одним движением не вспомнили о случившейся две минуты назад вспышке.

— Геня, там у меня в баночке суперфосфат, знаешь?.. Ну, баночка из-под кофе.

Огоньков кивнул и отправился спокойно в дедов кабинет. А старик ботаники стал Ольге объяснять:

— На этом вот подоконнике у меня больница. Этот, видишь, папирус, это мой. По знакомым нагулялся да и захворал. А эти не наши все. Просто приехали ко мне полечиться…

Ольга оглядела все восемь цветков. Вид у них и правда был невесёлый. Но как их можно лечить? Разве для растений бывают лекарства? Или в постель их укладывают, что ли?..

— Видишь, у этого лист какой? По краю зелёный-зелёный, а в середине зажелтел. Значит, ему фосфору не хватает.

— Чего-чего?! — изумилась Ольга. Ей представились белые тоненькие чашечки. Мама про них сказала: «Хороший фарфор». Это было в комиссионном магазине.

Но старик ботаники по-своему понял её удивление:

— Да уж так, девочка!.. По внешнему виду растения мы без труда можем определить тот компонент… — Тут он взглянул на Ольгу и запнулся. — Ну, словом, то удобрение, ту еду, которой им не хватает в почве… в земле. А раз так, значит, первый шаг к лечению сделан. Только растения очень-очень медленно говорят о себе. И мы им должны толсе очень медленно говорить… если хотим, конечно, чтобы они нас поняли. У нас ведь такой с ними язык разный!..

Ольга смотрела на него удивлённо.

— Вот мы с тобой, например, продолжал старик ботаники, — утром пожаловались: «Ой, голова!», а к вечеру уж лежим с температуркой, да? А растения говорят о себе, о болях своих в день но полбуковки. Неопытный человек и не заметит ничего. А потом вдруг: ах, погибло растение! Ни с того ни с сего… За ними, за растениями, наблюдать — глаз такой острый нужен, и чутьё, и сердце!.. Вот у Гени моего… Ну это понятно, природное! Отец его был просто удивительный наблюдатель, удивительно талантливый молодой человек. (Ольга затаив дыхание слушала старика ботаники.) Он был моим студентом, был женат на моей дочери… Хотя характерец, я тебе скажу!.. Но сейчас не о том речь. Они, девочка, разрабатывали методы… — глянул на Ольгу. — Ах ты Господи! Ну, словом, по растениям узнавали, что там под землёй лежит: каменный уголь, или железо, или нефть, или золото. Или, может быть, ничего!…

— Они умерли?

— Погибли, да. В экспедиции пропали без вести. Вот здесь, — старик ботаники подошёл к огромной карте СССР, — видишь? Река Чусовая… Никогда я тут не был. Смотрю, смотрю иной раз на карту — где же мои дети?.. Это одиннадцать лет назад всё случилось. Геньке как раз два годика было…

Огоньков принёс наконец кофейную банку. Старик ботаники взял оттуда иол-ложки этого самого фарфора-фосфора (суперфосфата) — беловатый такой порошок, — развёл его в высоком стакане с носиком и полил цветок. Будто больному подал, который всё пить да пить без конца просит.

Ольга шла домой. Сыпкий осенний дождик бегал по лужам. Лужи были тёмные, большие и с каждым днём всё расползались, расползались… Хотя бы уж скорее морозец пристукнул, что ли! Уж пора. Улетают с календаря последние странички октября…

Из-под дождя — особенно у кого зонта нет — люди убегают как можно скорее. Но не такое было настроение сегодня у Ольги, чтобы бегать. Она медленно шла по мокрой улице. Только портфель на голову положила. Скоро с него начало капать, как с настоящей крыши.

Ольга думала про Огонькова и старика ботаники. Кто же всё-таки прав из них и кто виноват?.. Конечно, Борис Платоныч взрослый. А взрослые, как заметила Ольга, почти всегда правы. Не только потому, что они заставляют слушаться, но и на самом деле. Наверное, они и правда больше понимают.

Однако Борис Платоныч…

Как-то странно было об этом думать… Он старый — верно. Но вот взрослый ли?.. Ольга покачала головой, с портфеля сбежала струйка прямо ей за рукав. Но Ольга не обратила на это внимания.

Старый или взрослый? Выходит, это не одно и то же?.. Взрослых как-никак слушаются. А старика ботаники очень даже свободно можно и не слушаться. Подумаешь!

И ничего тебе за это не будет — как Огонькову, например…

Его приструнить хорошенько, Огонькова этого! Если б он маме или Наталье Викторовне так ответить посмел — ого-го что было бы! А старик ботаники только голову опустит да выйдет из комнаты. Вот и всё наказание!

Но зато он, конечно, старый. И вот за старость Ольга к нему относилась с уважением… Такое даже стихотворение есть: «Шёл трамвай десятый номер по бульварному кольцу, в нём сидело и стояло сто пятнадцать человек», а кончается оно так: «Но давайте скажем в рифму — старость надо уважать!» Вот так и Ольга поступала.

И ещё она любила его: он такой добрый. А как растения его слушаются! Это ж просто загляденье! Вот среди них он настоящий взрослый, среди растений.

Так. Со стариком ботаники немного разобрались. Теперь Огоньков, он тоже не очень-то взрослый. Он просто по годам старше, а вообще-то… Собрался в школу юнг. Убежать… Прошлый год мама хотела пойти на курсы по домоводству. А ей сказали: «Уже закончен приём!» Так же могут и Огонькову сказать. Даже обязательно так и скажут. Во всех школах занятия начинаются с первого сентября. Это всякий знает. А тут вдруг — здрасте пожалуйста! — приехал.

Ольга даже усмехнулась, представив себе растерянную физиономию Огонькова и усатое, здоровенное лицо директора школы юнг: «А приём окончен!..»

Да разве этому Огонькову объяснишь? Он тебя и слушать не станет. Разве его уговоришь? Потом он — если уж честно признаться — считает Ольгу за мелюзгу. Он, видите ли, всегда прав, а Ольга ему должна быть на посылках, как золотая рыбка! Да ещё — врун такой! — небось на старика ботаники покрикивает: «У меня всё в порядке, а если б было не в порядке, Олька бы сказала».

А Борис Платоныч, конечно, верит. И в школу не звонит. Он и рад верить. Он и четверти того не знает, что Огоньков творит…

— Девочка, ты что здесь стоишь?

Ольга далее вздрогнула. Из-под огромного зонта с ней разговаривала огромная тётка. А Ольга стояла под портфелем. Он уже, наверно, весь промок, и сырость добралась до тетрадок…

— Так все пятёрки свои промочишь! — Тётка улыбнулась, и Ольга поняла, что она хорошая. А уж забронирована была — как танк! Огромный зонт, толстое пальто, на ногах сапоги. Никакой дождь ей не страшен!

От одного вида этой доброй, огромной, непромокаемой тётки у Ольги стало как-то веселей на душе. Она побежала, побежала по улице, не очень боясь оступиться в лужу. До дому-то оставалось совсем пустяки. Рукой подать! Ботинки хлюпали и пели. Она бежала, а в голове у неё весело, как пинг-понговый шарик, прыгала мысль: «Мама чего-нибудь придумает! Мама чего-нибудь придумает!..»

Она не стала звонить, открыла дверь своим ключом, вошла и крикнула весело:

— Мам, спасай! Я промокла ужасно…

В квартире было пусто. Слова разбежались по квартире, но никто ей не откликнулся. Ольга пошла на кухню. Мокрое пальто тяжело висело на плечах, она села. И тут же увидела записку от мамы. Торопливую, небрежную записку: «Кушай. Приду часов в 8. Мама». Вот тебе и всё!..

Нет, она не на работу пошла. Совсем не на работу!.. Так спешила — даже бумажку хорошую не взяла, а просто край газетный оторвала и написала.

Ольга стала расстёгивать пуговицы. Да пальцы замёрзли, плохо слушались. Она встала сердито, только один шаг шагнула, и неловко так вышло — хлоп коленкой о буфет! Больно ей было, а больше обидно; уткнулась носом в уже облупившуюся немного белую буфетную стенку, заплакала.

Можно сказать, наревелась вдоволь. Не для кого-нибудь ныла, не напоказ, как часто бывает у девчонок, а просто сама по себе… И только успокоилась, как вдруг подумала: «И так всё пальто мокрое».

Есть, конечно, не стала. Это уж для показа, назло. Мама придёт — сразу же увидит, спросит. А пусть спрашивает!.. Ольга ей тоже ответит хорошо. В смысле как надо!..

Было время садиться за уроки. Ольга переоделась в сухой халатик. А чулки снимать не стала, хоть и мокрые были. Подумала: «Пусть, пусть заболею!» Тоже назло.

Из окна непривычно дуло. Дождь и ветер не прекращались. В доме напротив дралась сама с собою серо-синяя ковбойка, вывешенная на балконе. Ольгу познабливало… Батареи, что ли, топятся плохо?.. Она пощупала рукой батарею. Горячая. И опять подумала: «Заболею». И стало жаль себя…

Уроки на этот раз, как ни странно, делались далее легче обычного. А может, это было не так уж и странно. Ольге некого было бояться, что ошибку сделает или грязно напишет. Ведь раз она заболела, значит, в школу завтра не пойдёт. Значит, и уроки учить незачем. Ольга их учила сейчас просто так, для себя. Оттого всё и получалось!

На закуску ей оставалось чтение — стих выучить. Ольга влезла на диван с ногами, укрылась шалью. Мама говорит, она ещё от бабушки осталась. Чёрная шерстяная шаль в широкую белую клетку. Она хоть и тонкая, а тёплая. Её бы уж, честно говоря, выкинуть давно пора, вся латаная-перелатаная. Как-то однажды мама целое воскресенье на неё убила: наставила, наверное, штук десять чёрных шерстяных заплат (из куска старого платья). А дырочки поменьше заштопала. И опять стала шаль! А что? Пусть живёт в доме. Всё же бабушкина память…

Начало темнеть. Ольга лежала на диване под тёплой шалью — тихая, успокоенная, с выученным стихом в голове, с готовыми уроками. В доме напротив начали разноцветно загораться окна. Стали видны комнаты и люди в них. Ольга уже, кажется, и не сердилась. Просто она лежала и ждала. А потом уснула.

Снилась ей разная чепуха. Как в неисправном проигрывателе, перескакивало с одного на другое. Наверное, это болезнь входила в её тело — простуда. Ольга часа два проспала и ни разу не проснулась. А это тоже не очень-то хороший признак — сонливость.

Мама пришла и сразу обо всём догадалась. Сначала увидела мокрое пальто, затем — в кухне — скомканную записку и нетронутый обед, затем — в комнате — спящую дочку. Дотронулась губами до её лба — подозрительный оказался лоб.

Ольга проснулась, было темно. Однако она сразу почувствовала, что здесь мама. А потом и увидела — вот она сидит рядом с нею.

— Доча ты моя, доча! — сказала мама и провела рукою по Ольгиной щеке.

Ольга поймала эту руку, уткнулась в неё и заплакала. Так легко это вышло, так сразу…

— Ну ладно, — сказала мама. — Ну что ж теперь поделаешь? Ну прости. Больше не буду.

Но горько прозвенели эти последние слова, будто в маме тоже пряталась какая-то обида, Ольга даже плакать перестала.

— Я ж тебя ждала, — сказала она как бы в своё оправдание и шмыгнула носом.

— А я знаю. Я и говорю: прости меня, извини.

И опять то же! Опять Ольга насторожилась. И даже сердце заныло. Но не так, как раньше, — не за себя, а за неё. Однако что сказать сейчас и дальше, как поступить, Ольга не знала. Потому что не понимала, что произошло.

— Можно, я свет включу? — спросила мама, — Только ты глаза прикрой на минутку, пока не привыкнешь.

Загорелся свет. Ольга аккуратно, по щёлке открыла глаза. Но сейчас же опять их закрыла.

— Что? — озабоченно спросила мама, — Режет, да? Ну это уж точно, простыла…

Она открыла тумбочку, сразу запахло лекарствами и резиновой грелкой. Мама достала градусник, стряхнула его, сунула Ольге под мышку. Градусник был холодный, но почти тут же согрелся.

Мама сказала:

— …Я знаешь где была?.. Я в кино ходила. (У Ольги опять сердце заныло.) Один человек, мой знакомый, билеты купил. Я даже и знать ничего не знала, пока он не позвонил.

Ольга вспомнила торопливую записку. Да, верно, она не знала ничего… А зато как спешила-то, как спешила! Опять в душе шевельнулось что-то вроде обиды. Она сказала:

Дата добавления: 2015-08-28