Жизнь и творчество Александра Пушкина 1 страница

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА

«Писать о Пушкине — значит писать о целой русской литературе...» — сказал Белинский. И действительно, наслед­ник всего нашего литературного прошлого и, по словам Горь­кого, «начало всех начал» последовавшей за ним русскЬй^ классической литературы, Пушкин органически вобрал в свое творчество наиболее прогрессивные и значительные достижения литературы, предшествовавшей ему, и вместе с тем был гениальным художником-новатором.

В своем идейном и художественном росте Пушкин с само­го начала испытал плодотворное воздействие идей просве­тительной философии XVIII века; в первый период его твор­чество развивалось под знаком прогрессивного, порой не­посредственно революционно окрашенного романтизма; и, наконец, в период своей полной творческой зрелости поэт твердо ста# на путь создания реалистического искусства слова. _

Сам автор «Евгения Онегина» и «Капитанской дочки» сжато, всего в двух словах, но чрезвычайно ясно и точно определил свое особое писательское лицо, назвав себя «поэ­том действительности». Это меткое определение значит, что Пушкин в своем зрелом творчестве развертывает необычай­но полную, правдивую и глубокую картину внешнего и внут­реннего мира — природы, человека, общества, то есть явля­ется великим писателем-p еалистом и одновременно своим воссозданиям реальной жизни в самых различных ее проявлениях — от высокого, исключительного, героиче­ского до самого обыкновенного, простого, будничного, порой смешного — Пушкин умеет придавать необыкновенную по­этичность. «Где жизнь, там и поэзия»,— любил повто­рять Белинский. И Пушкин как бы доказывает это всем своим творчеством.

Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая (6 июня по н. ст.) 1799 года в Москве. В семье его родителей — ти­пичных представителей столичного дворянства того^ време­ни — интересовались литературой и театром. Сергей Льво­вич, отец поэта, и сам писал стихи на французском языке. Дядя поэта, Василий Львович Пушкин, был довольно из­вестным в свое время стихотворцем. В московской гостиной Пушкиных неоднократно бывали Карамзин и Дмитриев, а также наиболее талантливые представители литературной молодежи — Батюшков и Жуковский. Однако литературные интересы и занятия отца и даже дяди, по существу, носили дилетантский характер. Детей С. Л. Пушкин воспитывал на обычный тогда для дворянских кругов чужеземный лад: сдал на руки гувернеров-иностранцев.

Пушкин горько жаловался позднее на «недостатки про­клятого своего воспитания», отрывавшего его от родного языка, родного народа. Но, помимо французов-воспитателей, в детстве около него были и простые русские люди: кре­постной дядьйа Никита Козлов, черты которого, несомненно, отразились в Савельиче из «Капитанской дочки», и масте­рица меткой и яркой народной речи няня Арина Родионов­на. О ее сказках и песнях, «затверженных от малых лет», в которых, по словам Пушкина, звучал голос родины, он вспоминал даже незадолго перед смертью (в набросках к стихотворению «Вновь я посетил...»). «Проклятое воспита­ние» давало себя знать: первые литературные опыты маль­чика Пушкина были на французском языке.

Осенью 1811 года Пушкин начал учиться в только что созданном Царскосельском лицее. Вскоре грянула Отечестт венная война. И самого Пушкина и его друзей-лицеистов охватило величайшее патриотическое воодушевление. Пуш­киным были брошены французские стихи; отныне он стал писать на русском языке, ощутил себя русским поэтом. В лицее вскоре создалась весьма насыщенная литературно­творческая атмосфера; возникли литературные кружки; вы­пускались рукописные журналы. Пушкин скоро стал душой, центральным светилом литературного лицейского мирка. Уже в 1814 году в «Вестнике Европы» появляется стихотво­рение четырнадцатилетнего Пушкина — сатирическое посла­ние «К другу стихотворцу». Несмотря на традиционность жанра, фразеологии, даже самого содержания этих стихов, в них отчетливо звучат начинающие уже в эту пору скла­дываться литературные убеждения молодого поэта. Автор предъявляет к «хорошим стихам» требование обществен­ной полезности и выражает твердую решимость посвятить себя литературе — стать писателем, хотя это и не сулит ему никакого житейского благополучия и преуспеяния. К само­му началу следующего, 1815 года относится и первый гром-

кий триумф Пушкина-поэта, связанный с произведением, в значительной своей части посвященным Отечественной войне 1812 года,— с «Воспоминаниями в Царском Селе».

Чтение «Воспоминаний» на лицейском экзамене яви­лось одним из самых волнующих эпизодов литературной биографии Пушкина, навсегда запечатлевшимся в его соз­нании и в значительной степени определившим его даль­нейшую жизненную судьбу. Особое значение тому, что произошло, придало присутствие на экзамене крупнейшего русского поэта прошлой эпохи Державина. Прослушав пуш­кинские «Воспоминания в Царском Селе», Державин преду­гадал, что в смуглом и кудрявом отроке, с восторженным трепетом прочитавшем перед ним свои стихи, зреет его под­линный исторический преемник, растет, как он уверенно твердил, «второй Державин». Одобрение Державина произ­вело огромное впечатление и на окружающих и на самого Пушкина. К этому времени в журналах уже было напеча­тано несколько его стихов, но только под «Воспоминаниями в Царском Селе» он поставил свою полную подпись: Алек­сандр Пушкин. «Воспоминания» были проникнуты горя­чим патриотическим чувством, отражавшим общее настрое­ние передовых людей того времени. Но уже и в эту пору гордость великим историческим подвигом русского народа сочетается в поэте с гражданским негодованием к его угне­тателям — с ненавистью к «рабству».

В том же 1815 году юный поэт пишет послание «К Ли- цинию». В стихотворении рисуются картины жизни Древне­го Рима. Но сквозь условный римский колорит громко за­являло о себе горячее личное чувство русского поэта, его высокий гражданско-патриотический пафос. Горького гнева и одновременно гордого сознания личного и национального достоинства исполнены строки:

Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода,

Во мне не дремлет дух великого народа.

Школьные годы были временем и литературного уче­ничества Пушкина, поражавшего товарищей необыкновен­ной начитанностью, замечательной осведомленностью в са­мых разнообразных явлениях русской и в особенности французской литературы. В первых стихах сказываются различные воздействия; начинающий поэт как бы трогает то те, то другие струны — от иронии Вольтера до меланхо­лии Оссиана. Однако в выборе литературных учителей ско­ро начинают проявляться определенные влечения и вкусы. В ранние лицейские годы (1813—1814) он пишет в основном в духе и стиле Батюшкова. Стихи «Российского Парни», пев­ца радости, неги и любви, как называет его мальчик Пуш­кин, пленяют его античной грацией, стройностью, изящест­вом поэтической формы и вместе с тем особой романтиче­ской мечтатёльностью, не заключавшей в себе ничего по­тустороннего, окрашенной в подчеркнуто «земные» тона<

весного творчества, которые дают возможность более широ­кого охвата явлений действительности — в области эпоса, драматургии,— пытается писать комедии, романы, поэмы. Большинство этих произведений было не закончено, до нас не дошло, но в этих попытках уже намечается широта го­ризонтов пушкинского творчества, тот почти всеобъемлющий диапазон, который приобретет оно в будущем.

В поисках отечественных образцов Пушкин обращает­ся к одной из самых прогрессивных традиций предшество­вавшей ему литературы — к писателям так называемого «са­тирического направления» XVIII века, произведения кото­рых были наиболее связаны с жизнью, заключали в себе больше всего элементов народности и реализма: автору «Не­доросля» — Фонвизину, «бесценному шутнику» — Крылову. Очень важно, что уже в эти годы Пушкин знакомится и с произведениями первого русского революционного писателя Радищева, многие суждения которого оказывают несомнен­ное влияние на формирование литературных взглядов Пуш- кина-лицеиста.

*

Окончив в 1817 году лицей и зачислившись на службу в Коллегию иностранных дел, Пушкин поселяется в Петер­бурге. Вырвавшись из шестилетнего лицейского «заточенья», поэт не только жадно предается «светским» развлечениям, но и активно включается в литературную и общественную жизнь столицы: посещает заседания «Арзамаса», вступает в дружеское объединение «Зеленая лампа» — литературный филиал ранней тайной политической организации «Союз Благоденствия».

К этому времени в стране все более сгущалась полити­ческая реакция, и в то же время в передовых кругах дво­рянства усиливались оппозиционные настроения. Начали возникать тайные общества, подымалась первая волна наз­ревающего движения дворянских революционеров — буду­щих декабристов. Ближайшие лицейские друзья Пушкина — И. И. Пущин, В. Д. Вольховский — сразу же по окончании ли­цея вступили в первое тайное общество «Союз Спасения». По авторитетному свидетельству Пущина, полностью разде­лял его политические взгляды и Пушкин.

Беспечно-веселые стихи Пушкина этой поры, славящие радости земного бытия, Вакха и Киприду, были не только проявлением избытка молодости, кипящих жизненных сил, но и своеобразной формой протеста против ханжества и ми­стицизма, которыми были охвачены круги высшего придвор­ного общества во главе с Александром I и которые опреде­ляли антипросветительскую правительственную политику конца 10-х — первой половины 20-х годов. Юродствующему «большому свету» — «вельможам», «святым невеждам», «из­ношенным глупцам», «почетным подлецам» — Пушкин про-

тивопоставляет в своих стихах «тесный круг друзей»____________

«философов и шалунов», «счастливых беззаконников», «на* божных поклонников Венеры»; «кривлянью придворной ми­стики» — «святую библию харит» — кощунственную в гла­зах святош и пользовавшуюся большой популярностью в декабристских кругах поэму Вольтера «Орлеанская девст­венница». Все чаще и настойчивее в его стихах в одном ря­ду со словами «Вакх», «Амур», «Венера» появляется и слово «свобода». Такое сочетание являлось реальной и характер­ной чертой времени — периода, когда на шумных сборищах дворянских «либералистов» тосты в «честь Вакха, Муз и красоты» и чтение стихов перемежались вольнолюбивыми разговорами, а подчас и смелыми революционными проек­тами. Примерно такой характер носили и заседания «Зеле­ной лампы» и «сходки» в домах у будущих декабристов, со многими из которых Пушкин в эту пору близко сошелся.

В тайное общество, о существовании которого Пушкин догадывался, он не был принят. По свидетельству Пущина, дружески, можно сказать, братски расположенного к поэту, «подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми не­надежными» «пугали» членов тайного общества. Позднее Пу­щин иначе взглянул на все это. Упомянув о «ненормальном быте» Пушкина по выходе из лицея, об его шумном рассе­янно-светском существовании, он продолжает: «...видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам слепым глаза». Действительно, «светские» впечатления Пушкина послели- цейского периода дали ему богатейший материал для изоб­ражения той шумной и пестрой сутолоки, той картины праздного и праздничного петербургского быта, которую так ярко нарисует он позднее в первой главе «Евгения Онеги­на» — типической картине «жизни светского молодого чело­века» того времени. Пушкин, по укоризненным словам Пу­щина, «кружился в большом свете», но он же и настойчиво рвался из этого круга. Задыхаясь в атмосфере придворного и светского ханжества, мракобесия, самодурства, низкопо­клонства, лести, карьеризма, поэт страстно искал людей вы­сокой гражданской настроенности — «с душою благородной, возвышенной и пламенно свободной». Таких людей поэт на­ходил среди деятелей тайного общества, и тем больнее пере­живал он недоверие, которое чувствовал с их стороны. «Он затруднял меня опросами и расспросами,—рассказывает Пу­щин,— от которых я, как умел, отделывайся, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели». Выйдя из ли­цея, Пушкин и в самом деле почти сразу же стал энергично и в высшей степени успешно действовать «для благой цели». Образцами передовой, высокоидейной литературы являют­ся «вольные» стихи Пушкина, в которых он предстает в ка­честве поэта-трибуна, пламенного провозвестника идей на­зревающей дворянской революционности.

Позднее Пушкин ставил себе в особую заслугу, что он «восславил свободу» вслед за Радищевым. И действительно, в написанных в первые же послелицейские годы стихотво­рениях «Вольность» и «Деревня» он с небывалой дотоле художественной яркостью и силой снова подымает основные радищевские темы — резко ополчается против самодержавия и крепостничества. В программно-политическом отношении оба эти стихотворения умереннее радищевского «Путешест­вия из Петербурга в Москву» с имеющимися в нем призы­вами к всенародному восстанию против самодержавия, к расправе крестьян над помещиками. В первом из них, на­званном так же, как и революционная ода Радищева, «Воль­ность», Пушкин, осуждая и казнь народом французского ко­роля Людовика XVI и убийство дворянами-заговорщиками Павла I, выступает за ограничение самодержавия «зако­ном» — конституцией. Во втором — «Деревня» — выражает горячее желание увидеть зарю «просвещенной свободы» и «рабство, падшее по манию царя». Но силой ненависти к «самовластительным злодеям» на троне, гневным и негодую­щим гражданским чувством при виде угнетенного «диким барством» народа стихи Пушкина оказывали громадное ре­волюционизирующее воздействие.

В то же время в пушкинских «вольных» стихах с ог­ромной эмоциональной силой проявились и обаятельные черты, присущие лучшим представителям революционной молодежи: восторженно-страстное горение, пламенный рево­люционный патриотизм, горячая вера в торжество «святой вольности». В наиболее совершенной художественной форме Пушкин запечатлел эти черты в своем первом послании 1818 года «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы»), человеку, особенно близкому в то время поэту. Заключи­тельные его строки исполнены такого чудесного молодого порыва, проникнуты таким благородным и высоким вооду­шевлением, что это стихотворение, в котором ожидание «святой вольности» сравнивается с нетерпеливостью пыл­кого любовника, ожидающего «минуту верного свиданья» со своей возлюбленной, прозвучало как своего рода первое объяснение в любви Родине и Свободе.

В сатирических песенках — «ноэлях» — ив многочислен­ных эпиграммах этого времени Пушкин бичевал и конкрет­ных носителей зла: от «кочующего деспота», надевавшего на себя «лицемерную» либеральную маску, «венчанного солдата» — Александра I и царского «друга и брата», «при­теснителя» всей России — ненавистного Аракчеева до всяко­го рода царских «холопов при звезде», духовных и светских носителей реакции. Не меньшей популярностью пользова­лись и острополитические «крылатые словечки», которые Пушкин, по свидетельству современников, во «всеуслыша­ние» произносил в театре и других публичных местах. Имен­но здесь-то, в этих беглых экспромтах и мгновенно — на ле­ту — возникавших эпиграммах, с особой яркостью и силой

сказывалась политическая настроенность Пушкина и в то же время с особенным блеском проявлялось его меткое и беспощадное остроумие — умение несколькими рифмован­ными строчками навеки пригвоздить противника к позор­ному столбу.

Отчетливо сказалась в «вольных» стихах Пушкина и его творческая эволюция. Ода «Вольность», в которой, от­талкиваясь от анакреонтической «легкой поэзии», Пушкин взывает к музе высокой гражданской лирики — «грозе ца­рей», «гордой певице» свободы, написана в стиле классициз­ма, но классицизма революционного, радищевского. «Дерев­ня», начатая в духе сельской сентиментальной идиллии, сво­ей второй, социально-обличительной частью начисто снима­ет карамзинскую идилличность и также обретает черты, подобные революционной «чувствительности» радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Наконец, послание «К Чаадаеву» является ярчайшим образцом зарождающего­ся в последних стихотворных произведениях Радищева рус­ского революционного романтизма. Вместе с тем эти три стихотворения, хотя и разные по своему стилю, непосред­ственно, хронологически и по существу, зачинают в русской литературе политическую поэзию декабристов. Именно этим и объясняется, что Пушкин первым из всех своих вольно­любивых друзей и единомышленников подвергся преследо­ваниям правительства. Сначала Александр I хотел отпра­вить поэта, считавшего себя преемником Радищева, вслед Радищеву же в Сибирь; и лишь благодаря настойчивым уси­лиям и хлопотам высоко ценивших Пушкина Чаадаева, Жуковского, расположенного к нему Карамзина и других удалось заменить эту суровую кару более легкой — ссылкой на юг. По первоначальному проекту царя другим возмож­ным местом ссылки Пушкина намечался Соловецкий мона­стырь. Это говорит о том, что наряду с политическим воль­номыслием Пушкину вменялась в вину и антирелигиозная настроенность, о которой имеются свидетельства ряда совре­менников. Боевым духом протеста против мракобесия и ми­стицизма проникнуто и первое завершенное эпическое про­изведение Пушкина — поэма «Руслан и Людмила», задуман­ная и начатая им еще в лицее.

Ни над одним своим произведением, за исключением «Евгения Онегина», не работал он так долго и так упорно. Уже одно это показывает, какое большое значение он при­давал своей поэме, явившейся первым, до конца осущест­вленным крупным его стихотворным произведением с ши­роким эпическим содержанием. В поэме было немало тра­диционного. Сам Пушкин вспоминал в связи с ней Воль­тера как автора «Орлеанской девственницы», в свою оче­редь, своеобразно использовавшего традицию рыцарской поэмы итальянского поэта эпохи позднего Возрождения Ариосто «Неистовый Роланд». Хорошо были известны Пуш­кину и опыты русской ирои-комической, шутливой и ска-

зочно-богатырской - поэмы последней трети XVIII — начала XIX века. Следы всего этого можно без особого труда обна­ружить в «Руслане и Людмиле». Но это именно только сле­ды. В целом же поэма Пушкина, использовавшего в поряд­ке широкого художественного синтеза самые разнообразные опыты своих предшественников, является произведением, пусть еще во многом юношески незрелым, но глубоко нова­торским.

В отличие от начатой в лицее поэмы «Вова» «Руслан и Людмила» не является литературной переработкой какого- либо одного фольклорного источника. Широко используя в своей новой поэме еще с детства, со слов няни, запомнив­шиеся сказочные эпизоды, образы и мотивы, поэт свободно и непринужденно смешивает и перемежает их с прочитан­ным, с литературными реминисценциями. Но, несмотря на достаточно ограниченную в этом отношении романтиче­скую «народность» пушкинской поэмы, уже в ней стал ощутим народный «русский дух», она «Русью пахнете

В намеренно заимствованном из «Двенадцати спящих дев» Жуковского эпизоде «Руслана и Людмилы» (пребыва­ние Ратмира в замке дев) Пушкин вступает в прямое еди­ноборство с «певцом таинственных видений», «обличает» его в «прелестной лжи*, пародийно переключая «небесное» в сугубо «земное». Но и независимо от этого сказочно-фанта­стическая романтика пушкинского произведетия, условность которой ве только сразу очевидна, но и неоднократно иро­нически подчеркивается поэтом, прямо проткводаложна ре­лигиозно-средневековой романтике Жуковегвага. Поэма жиз­нерадостна, оптимистична, полностью соответствуя духу русских народных сказок с их торжествующими в конеч­ном счете положительными героями, с их победой добра над злом. Не «небесное», а «земное» ведущее начало пушкинской поэмы ярко проступает в разработке образов героев.

В сказочную ткань поэмы искусно вплетено несколько поэтических зарисовок древнерусской жизни и древнерус­ского быта, материал для которых Пушкин заимствовал из только что появившихся и жадно прочитанных им томов ^Истории государства Российского» Карамзина. «Реалистич­ность» изображения героев и романтический «историзм» «Руслана и Людмилы» еще так же относительны, как и «на­родность» поэмы. Но для русской литературы того времени даже и это являлось выдающимся художественным откры­тием. Взамен окутанной туманами, озаренной таинственным лунным сиянием балладной действительности Жуковского перед нами хотя и условно сказочный, но яркий, полноцвет­ный, полный красок, движения мир, пестрый и разнообраз­ный, как сама жизнь. С этим разнообразием содержания связано жанровое и стилистическое новаторство произведе­ния. Наряду с эпическим в нем присутствовало и ярко вы­раженное лирическое начало — личность автора-рассказчи-

ка, который скреплял весь этот разнообразный и разноха­рактерный материал в единое художественное целое.

Поэма написана в русле поэтического языка Батюшкова и Жуковского, развивавших традиции «нового слога» Карамзина, в основу которого было положено то, что Ломо­носов называл «средним штилем». Это сближало литератур­ный язык с разговорной речью, но и вносило в него сущест­венные ограничения в духе салонно-дворянской карамзин- ской эстетики. В «Руслане и Людмиле» Пушкин не раз снимает эти ограничения, заимствуя, когда он считает это нужным, языковой материал из сферы «высокого штиля» и вместе с тем смело черпая слова, выражения, обороты из «низкого штиля», народного просторечия. Случаи эти не так уж многочисленны, но по той негодующей реакции, которую они вызвали со стороны не только «классиков», но и карам­зинистов, видно, как велико было принципиальное их зна­чение. «Стихотворный язык богов должен быть выше обык­новенного, простонародного»,— заявлял в этой связи один из критиков. А другой прямо сравнивал грациозно-шутливую поэму Пушкина с мужиком «в армяке, в лаптях», втершим­ся в «Благородное собрание» и «закричавшим зычным голо­сом: здорово, ребята!». Прогрессивными литературными кру­гами поэма, наоборот, была восторженно принята. Пушкин утверждал ею романтический принцип творческой свободы писателя от всякого рода педантических теорий и «правил», литературных условностей, закостеневших традиций. Своей поэмой Пушкин расчищал пути, идя по которым он создаст позднее и «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова». В поэме, по словам Белинского, было заключено «предчувствие» «но­вого мира творчества»; этим она и открывала новый, пуш­кинский период в истории русской литературы.

Однако при чрезвычайно большом литературном зна­чении поэмы Пушкина в ней отсутствовала непосредствен­ная связь с современной действительностью, с насущными запросами передовых кругов русского общества.

Между тем действительность властно вторглась и в лич­ную жизнь и в творческий мир Пушкина. 20 марта 1820 года он читал у Жуковского заключительную песнь «Руслана и Людмилы»; а через неделю с небольшим петербургский ге­нерал-губернатор Милорадович, по внушению Аракчеева, дает распоряжение полиции добыть текст пушкинской оды «Вольность». Это было началом грозы, вскоре разразившей­ся над головой поэта: в начале мая Пушкин выехал в да­лекую южную ссылку, сначала в Екатеринослав, затем после четырехмесячной поездки с семьей генерала Раевского по Кавказу и Крыму к месту назначенной ему службы — в Ки­шинев.

*

Вся прежняя жизнь Пушкина резко изменилась. Поэт был вырван из привычного круга друзей и знакомых, из

столичной обстановки. Вместо петербургских улиц! перед ним были дикие и суровые горы Кавказа, бесконечны! мор­ские просторы, залитое ослепительным южным еолнфм крымское побережье. «Искателем новых впечатлений», «бе­жавшим» от столь прискучившего ему и презираемого им ' петербургского светского общества, ощущал себя поэт. Жад­но, как и все передовые его современники, начинает он чи­тать именно в эту пору произведения Байрона, что, естест­венно, усиливало романтическую настроенность Пушкина. Ярко сказалась она в первом же его лирическом стихотво­рении периода южной ссылки, которое он начал писать ночью на корабле, по пути из Феодосии в Гурзуф,— элегии «Погасло дневное светило». Проникновенно-лирическое, сот­канное из «волнений и тоски», горьких воспоминаний о «ра­нах сердца» и мечтательных порывов к новому, неведомо­му, стихотворение представляет собой один из замечатель­нейших образцов русской романтической лирики. Музыкаль­ным рефреном его является образ волнующегося моря, в ко­тором как бы объективируется мир души поэта-романтика и который будет сопровождать Пушкина в течение всего южного периода его творчества. Обращением к морю — «уг­рюмому океану» — он начинается, прощанием с морской «свободной стихией» заканчивается («К морю», 1824).

Дав в своей элегии глубоко личное, субъективно-лириче-; ское выражение тому настроению, которое овладело им в ссылке, Пушкин почти сразу же испытывает потребность; увидеть и показать в личном общее, присущее не ему од- • ному, а всему его поколению, хочет поставить перед чита­телем вместо своего лирического «я» художественный образ; героя, в котором это личное-общее нашло бы свое отраже­ние и воплощение. В том же августе 1820 года, когда была завершена Пушкиным элегия, принимается он за работу над своей первой южной поэмой «Кавказский пленник».

В «Руслане и Людмиле» поэт уносился «на крыльях; вымысла» в мир светлой сказки древних лет. Новая поэма] обращена к реальной жизни, к современности. Сам Пушкин] подчеркивал не только глубоко лирическую, субъективную окрашенность своей поэмы, но и прямую автобиографии^ ность (в смысле общей «душевной» настроенности) образа! ее «главного лица». Неудачу разработки характера героя они прямо склонен был объяснять тем, что действовал здес субъективно-лирическим методом («списал» его с самого се-^ бя), подсказанным ему гремевшими в эту пору по всей Евн ропе «восточными» поэмами Байрона. Увлечение поэзие Байрона, основоположника «новейшего романтизма» — ро мантизма революционного, творческое использование ег опыта и достижений имели важное значение для Пушкин в период создания им своих первых южных поэм и, естест венно, наложили на них заметный отпечаток. «Кавказски пленник», как и вскоре написанный «Бахчисарайский фоЦ тан», по позднейшим словам самого Пушкина, «отзываете

столичной обстановки. Вместо петербургских улиц перед ним были дикие и суровые горы Кавказа, бесконечные мор­ские просторы, залитое ослепительным южным солнцем крымское побережье. «Искателем новых впечатлений», «бе­жавшим» от столь прискучившего ему и презираемого им петербургского светского общества, ощущал себя поэт. Жад­но, как и все передовые его современники, начинает он чи­тать именно в эту пору произведения Байрона, что, естест­венно, усиливало романтическую настроенность Пушкина. Ярко сказалась она в первом же его лирическом стихотво­рении периода южной ссылки, которое он начал писать ночью на корабле, по пути из Феодосии в Гурзуф,— элегии «Погасло дневное светило». Проникновенно-лирическое, сот­канное из «волнений и тоски», горьких воспоминаний о «ра­нах сердца» и мечтательных порывов к новому, неведомо­му, стихотворение представляет собой один из замечатель­нейших образцов русской романтической лирики. Музыкаль­ным рефреном его является образ волнующегося моря, в ко­тором как бы объективируется мир души поэта-романтика и который будет сопровождать Пушкина в течение всего южного периода его творчества. Обращением к морю — «уг­рюмому океану» — он начинается, прощанием с морской «свободной стихией» заканчивается («К морю», 1824).

Дав в своей элегии глубоко личное, субъективно-лириче­ское выражение тому настроению, которое овладело им в ссылке, Пушкин почти сразу же испытывает потребность увидеть и показать в личном общее, присущее не ему од­ному, а всему его поколению, хочет поставить перед чита­телем вместо своего лирического «я» художественный образ героя, в котором это личное-общее нашло бы свое отраже­ние и воплощение. В том же августе 1820 года, когда была завершена Пушкиным элегия, принимается он за работу над своей первой южной поэмой «Кавказский пленник».

В «Руслане и Людмиле» поэт уносился «на крыльях вымысла» в мир светлой сказки древних лет. Новая поэма обращена к реальной жизни, к современности. Сам Пушкин подчеркивал не только глубоко лирическую, субъективную окрашенность своей поэмы, но и прямую автобиографич­ность (в смысле общей «душевной» настроенности) образа ее «главного лица». Неудачу разработки характера героя он прямо склонен был объяснять тем, что действовал здесь субъективно-лирическим методом («списал» его с самого се­бя), подсказанным ему гремевшими в эту пору по всей Ев­ропе «восточными» поэмами Байрона. Увлечение поэзией Байрона, основоположника «новейшего романтизма» — ро­мантизма революционного, творческое использование его опыта и достижений имели важное значение для Пушкина в период создания им своих первых южных поэм и, естест­венно, наложили на них заметный отпечаток. «Кавказский пленник», как и вскоре написанный «Бахчисарайский фон­тан», по позднейшим словам самого Пушкина, «отзывается

я

чтением Байрона, от которого,— добавляет поэт,— я с ума сходил». Но уже в «Кавказском пленнике» при несомнен­ном сходстве с Байроном обнаруживаются и существенные от него отличия, которые в дальнейшем будут все углуб­ляться и нарастать и придадут творчеству Пушкина не толь­ко совсем иной по отношению к великому английскому по­эту, но во многом и прямо противоположный характер.

В лиро-эпических поэмах Байрона, как почти и во всем его творчестве, преобладающим являлось лирическое, глу­боко личное, субъективное начало. В «Кавказском пленни­ке» наряду с лирическим началом — потребностью самовы­ражения — сказывается пристальное внимание поэта к окру­жающей действительности, зоркое в нее вглядывание, умение верно воспроизвести хотя бы некоторые ее черты. Об образе Пленника Пушкин замечал: «Я в нем хотел изо­бразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отли­чительными чертами молодежи 19-го века». Замечание это показывает, что и в этот период своего творчества Пушкин уже ставит перед собой задачу художественного отражения объективной действительности, хочет дать в лице главного героя поэмы образ, типичный для современности, наделен­ный «отличительными чертами» своей эпохи.

Дата добавления: 2015-08-28