сорочке, принялась подметать и убирать в комнатах, распорядилась повесить
ковры и положить подстилки, занялась стряпней, не погнушалась самой черной
работой, как будто она была последняя служанка в доме, и только тогда
позволила себе отдохнуть, когда все было приведено в надлежащее устройство
и в надлежащий порядок.
Затем Гризельда в ожидании торжества от имени Гвальтьери созвала со всей
округи дам. Когда же настал день свадьбы, Гризельда, несмотря на то что
одета она была бедно, нашла в себе мужество встретить их, сохраняя
собственное достоинство и с самым приветливым видом. Дети Гвальтьери
получили отличное воспитание у его родственницы, вышедшей замуж за графа
Панаго; дочери его, красавице писаной, исполнилось к тому времени
двенадцать лет, а сыну - шесть; и вот Гвальтьери попросил своего болонского
родственника вместе с дочерью его и сыном, с блестящей и почетной свитой
пожаловать к нему в Салуццо; и еще Гвальтьери его попросил всем говорить,
что он-де везет Гвальтьери невесту, и никому не сообщать, кто она. Граф
исполнил просьбу маркиза; пустившись в дорогу, он несколько дней спустя
вместе с девушкой, ее братом и почетной свитой прибыл к обеду в Салуццо -
здесь невесту ожидала толпа сельчан и соседи Гвальтьери по именью. Дамы
проводили ее в залу, где уже были накрыты столы, и тут ее радушно встретила
скромно одетая Гризельда. "Добро пожаловать, государыня моя!" - сказала
она. Дамы, неотступно, но тщетно просившие Гвальтьери дозволить Гризельде
уйти в другую комнату либо дать ей на время какой-нибудь из бывших ее
нарядов, а то, мол, неприлично ей в таком виде показаться гостям, сели за
стол. Все разглядывали невесту и находили, что Гвальтьери сделал удачный
обмен. Гризельде тоже очень понравилась девушка и ее младший брат.
Наконец-то Гвальтьери достигнул, чего хотел: он познал на опыте, что
терпение Гризельды неистощимо; удостоверясь, что сломить ее не удастся,
понимая, что эта ее стойкость проистекает не от скудоумия, ибо
рассудительность Гризельды была ему хорошо известна, отдавая себе отчет,
что на душе у нее, уж верно, лежит печаль и что она только искусно скрывает
ее под личиною хладнокровия, он решился сию же минуту снять с ее души это
бремя. Того ради он подозвал ее и, улыбаясь, громко спросил: "Ну, как ты
находишь невесту?"
"Мне она очень понравилась, мой повелитель, - отвечала Гризельда. - И если
она так же умна, как и прекрасна, в чем я совершенно уверена, то, вне
всякого сомнения, вы будете наисчастливейшим супругом. Но только я осмелюсь
обратиться к вам с просьбой: если можно, не наносите ей ран, какие вы
наносили вашей первой жене, - я не уверена, что она перенесет их: она
моложе вашей первой жены и воспитана в неге, а та с малолетства привыкла к
невзгодам".
Гвальтьери, растроганный тем, что Гризельда нимало не сомневалась в его
женитьбе на этой девушке и все же говорила о ней только хорошее, посадил
Гризельду рядом с собой и сказал: "Теперь, Гризельда, пора тебе пожать
плоды твоего долготерпения; тем же, кто почитал меня за человека жестокого,
злого и бессердечного, да будет известно, что у меня была своя цель: я
хотел научить тебя быть примерной женой, я хотел научить этих людей
выбирать и беречь жену, я хотел обрести на все время нашей с тобою
совместной жизни нерушимый душевный покой, а между тем, когда я на тебе
женился, я очень боялся, что у меня не будет покоя, - оттого-то, дабы
испытать тебя, я, как ты знаешь, и наносил тебе - одну за другой - раны и
язвы. Но коль скоро ты никогда ничего не говорила и никогда не действовала
мне наперекор и коль скоро я постиг, что ты можешь составить мое счастье, я
хочу сразу вернуть тебе все, что отнимал у тебя постепенно, и нежнейшей
любовью залечить твои раны. Итак, возвеселись: мнимая моя невеста и брат ее
- это наши с тобою дети, которых я будто бы предал лютой смерти, - так
долгое время считала ты и многие другие, - а я - твой муж, и люблю я тебя
больше всего на свете и, верно уж, могу похвалиться, что в целом мире нет
человека, который был бы так доволен своею женою, как я".
Тут Гвальтьери обнял Гризельду, расцеловал, она заплакала от радости, затем
оба встали, подошли к замершей от изумления дочке, ласково обняли и ее, и
сына и тем самым покончили с заблуждением, в коем все присутствовавшие
находились. Дамы, обрадовавшись, встали из-за стола и, пройдя с Гризельдой
к ней в комнату, с еще большим восторгом, чем когда убирали ее к венцу,
совлекли деревенский ее наряд, вместо него надели господский и
торжественно, как госпожу (впрочем, госпожою казалась она и в отрепьях),
снова вывели ее в залу. Гризельда не могла наглядеться на своих детей, все
кругом радовались, веселье все росло и росло, празднество длилось несколько
дней. Общее мнение было таково, что Гвальтьери человек умнейший, что
испытания, коим он подверг супругу, жестоки и бесчеловечны, а что Гризельда
еще умнее его. Граф Панаго спустя несколько дней возвратился в Болонью.
Гвальтьери больше не позволил Джаннуколе хлебопашествовать и всем его
обеспечил; с той поры Джаннуколе жил в почете и припеваючи, как подобает
тестю маркиза, и умер в глубокой старости. А Гвальтьери приискал для своей
дочери завидную партию; супругу же свою Гризельду он необычайно высоко чтил
и жил с нею долго и счастливо.
Отсюда следствие, что и в убогих хижинах обитают небесные созданья, зато в
царских чертогах встречаются существа, коим больше подошло бы пасти свиней,
нежели повелевать людьми. Кто еще, кроме Гризельды, мог бы не просто без
слез, но и весело переносить неслыханные по жестокости испытания, коим
Гвальтьери ее подверг? А ведь ему было бы поделом, если б он напал на
такую, которая, уйдя от него в одной сорочке, спозналась бы с другим и живо
согрелась бы под чужим мехом.
Дионео окончил свой рассказ, и дамы успели высказать о нем самые
противоположные мнения, - одна что-то в нем порицала, другая что-то
одобряла, - когда король, взглянув на небо и удостоверясь, что солнце
склоняется к закату, заговорил, не вставая с места:
- Пригожие дамы! Вы, наверное, знаете, что смертному разум дан не для того
только, чтобы запоминать дела минувшие и постигать настоящие; мудрецы
утверждают, что великим умам свойственно на основании того, что им известно
о минувшем и о настоящем, предугадывать грядущее. Завтра, если вы помните,
будет две недели, как мы с вами для поддержания здоровья и сил оставили
Флоренцию с намерением рассеяться и больше не видеть скорби, горя и
отчаяния, с наступлением чумного времени прочно обосновавшихся в нашем
городе. На мой взгляд, мы вели себя благопристойно, ибо, сколько я мог
заметить, хотя рассказывали мы и о вещах веселых и, может статься,
соблазнительных, хотя мы сытно ели и сладко пили, играли и пели, а это
обыкновенно вызывает у немощных духом нескромные желания, со всем тем никто
из вас не совершил ни одного непохвального поступка, не сказал ни одного
нехорошего слова и вообще ничего предосудительного не сделал. Если память
мне не изменяет, все у нас с вами было благородно, жили мы с вами дружно, в
тесном братском единении, и говорю я об этом с особым удовольствием, ибо
это и вам и мне служит к чести и, несомненно, пойдет нам на пользу. Каждый
из нас получил в свой день положенную ему долю похвал, - похвалы эти еще
живут в моем сердце, - но чтобы мы в конце концов друг другу не наскучили и
чтобы никто не мог осудить нас за долгую совместную жизнь, я предлагаю, -
если, конечно, вы ничего не имеете против, - возвратиться восвояси. Примите
в соображение еще и то, что общество наше, о котором наслышана вся округа,
может разрастись, и тогда все удовольствие будет испорчено. Так вот, если
вы с моим предложением согласны, то я не сниму возложенного на меня венца
до нашего ухода, который я бы назначил на завтра утром. Буде же вы
рассудите иначе, то я передам бразды правления на завтрашний день тому
лицу, на котором я заранее остановил свой выбор.
Дамы и молодые люди долго между собою спорили, но в конце концов признали,
что совет короля разумен и благ, и решились его послушаться. Король призвал
дворецкого, отдал ему распоряжения на завтра и, отпустив всех до ужина,
встал. За ним поднялись дамы и молодые люди и, по обыкновению, предались
различным утехам. В положенный час они с превеликим удовольствием сели
ужинать, а после ужина стали распевать, играть и танцевать. Танец повела
Лауретта, а Фьямметте король повелел спеть песню, и Фьямметта запела
приятным голосом:
Ах, если б не была любовь ревнива,
На свете бы слыла
Я между женщин самою счастливой.
Коль нам милей всего
В мужчине юность, пылкий нрав, красивость
И мощь телосложенья;
Коль ценим мы его
За доблесть, красноречие, учтивость
В словах и повеленье, -
То от судьбы - и это вне сомненья -
Я все сполна взяла,
К чему влеклась мечтою прихотливой.
Но стоит вспомнить мне,
Что женщин остальных я не моложе,
Не лучше, не умнее,
Что и они вполне
Имеют право притязать на то же,
Чего я вожделею
День ото дня сильнее и сильнее, -
Как плачу я со ала
И проклинаю свой удел тоскливо.
Будь друг желанный мой
Мне столь же верен, сколь достоин страсти,
Воспряла б я душою,
Но верности мужской
Я знаю цену, на свое несчастье,
И нету мне покою,
И я дрожу пред женщиной любою,
Как бы не отняла
Красавца у меня она глумливо.
Я заклинаю вас,
О женщины, не пробуйте напрасно
Ни знаками, ни лестью,
Ни блеском ваших глаз
Прельщать того, кого люблю я страстно.
Предупреждаю честью,
Что на коварство я отвечу местью
И за ее дела
С лихвой воздам разлучнице кичливой.
Когда Фьямметта допела свою песню, сидевший рядом с ней Дионео со смехом
сказал:
- Жаль, сударыня, что вы не назвали своего возлюбленного, - ведь вы уже
заранее приходите в ярость, а что будет, если кто-нибудь нечаянно посягнет
на ваше достояние?
Потом пели другие, и когда уже зашло за полночь, король всех отпустил спать.
Наутро все встали; дворецкий отправил вещи вперед, а дамы и молодые люди,
предводительствуемые королем, двинулись во Флоренцию. Трое молодых людей
довели семь дам до Санта Мария Новелла, откуда они в свое время вместе с
ними вышли, и тут они распрощались и пошли искать других развлечений, а
дамы разошлись по домам.
----------------------------------------------------------------------------
1...маркизов Салуццких... - Начиная с 1142 года Салуццо на протяжении
четырех веков был центром сильного маркизата. Среди маркизов Салуццких
несколько человек носили имя Гвальтьери.
Новелла о Гризельде имела совершенно исключительный успех уже у
современников. На латинский язык ее перевел сам Петрарка. В России ее
перевел К. Батюшков.
Послесловие автора
Знатнейшие молодые дамы, вы, кому в утешение я предпринял сей долгий труд!
По милости божией, ниспосланной мне, как я догадываюсь, по вашим усердным
молитвам, а не за мои заслуги, я, по-видимому, довел до конца то, что
обещал в начале моего сочинения. Возблагодарив, во-первых, бога, а
во-вторых, вас, я решаюсь дать отдых перу и уставшей руке. Однако ж, прежде
чем предоставить им отдых, я хочу в коротких словах ответить на вопросы,
которые вы или кто-либо еще, может статься, мысленно мне зададите, хотя я
совершенно уверен, что повести мои заслуживают не больше упреков, чем любые
другие, и, помнится, я сумел доказать это в начале четвертого дня^1.
Иные из вас, может быть, скажут, что я позволил себе слишком большую
вольность, заставив женщин кое-когда говорить и весьма часто выслушивать
такие вещи, которые женщине честной не пристало ни говорить, ни слушать. Я
с этим не согласен; любую неприличную вещь можно рассказать в приличных
выражениях, и тогда она никого не оскорбит, а уж тут я, по-моему, был
безупречен. Положим, однако ж, что вы правы, - я не собираюсь с вами
пререкаться, все равно вы меня одолеете, - но в оправдание себе я могу
сказать многое. Во-первых, если в какой-либо повести и есть нечто
непозволительное, значит, этого требовали ее особенности: ведь если
посмотреть на такие повести трезвым взглядом человека понимающего, то
нельзя не прийти к заключению, что только так их и можно рассказывать, а
иначе они утратят свою форму. Если и есть в них что-нибудь этакое, если там
и встретится какое-нибудь вольное словечко, которое может покаробить
святош, осторожных не столько в поступках, сколько в речах, и старающихся
казаться добродетельными, хотя на самом деле они вовсе не таковы, то, по
моему разумению, мне также не должно быть стыдно его употреблять, как не
стыдно мужчинам и женщинам постоянно говорить об отверстии и шпеньке, о
ступке и пестике, о сосиске, о колбасе и о прочем тому подобном. Притом,
мое перо ничуть не хуже кисти живописца, а живописец, не подвергаясь
нареканиям, по крайней мере - справедливым, не только заставляет архангела
Михаила поражать змия мечом или же копьем, не только заставляет святого
Георгия поражать дракона куда угодно, - он представляет нам Христа в
мужском образе, Еву - в женском; мы видим на его картинах, что ноги того,
кто восхотел ради спасения человеческого рода умереть на кресте,
пригвождены к кресту иногда одним, а иногда и двумя гвоздями. Да и
рассказывалось все это ведь не в церкви, о делах которой должно говорить с
чистою душою, выбирая выражения наиблагопристойнейшие (хотя в Писании можно
найти кое-что похуже, чем у меня), и не в школе философии, где
благопристойность требуется так же, как и везде, и не в обществе духовных
лиц и философов, а в садах, в местах, предназначенных для увеселений, в
присутствии женщин хотя и молодых, но уже достаточно взрослых, таких,
которых побасенками не испортишь, и в такое время, когда даже самым
почтенным людям простительно было надеть штаны на голову, если это им
помогало рассеяться. Что бы ни говорить о моих повестях, они, как и все на
свете, могут быть и вредны и полезны - все зависит от слушателя. Кому не
известно, что для всех живущих вино благодетельно, как утверждают Возлияни,
Лакатти^2 и многие другие, а у кого лихорадка, тому оно вредно? Но если оно
вредно для лихорадящих, значит ли это, что оно пагубно вообще? Кому не
известно, что огонь весьма полезен, даже необходим смертным? Но если он
попаляет дома, селения и города, значит ли это, что он вредоносен вообще?
Равным образом оружие охраняет благополучие желающих жить в мире, и оно же
нередко убивает людей, но не потому, чтобы оно само по себе было
губительно, а по вине тех, кто употребляет его во зло. Натуры испорченные в
каждом слове ищут грязный смысл, им и приличные слова не идут на пользу, а
чистую душу слова не совсем приличные так же не способны отравить, как
грязь - испачкать солнечные лучи, а нечистоты - осквернить красоту
небесного свода. Какие книги, какие слова, какие письмена святее,
прекраснее, возвышеннее Священного писания? А ведь были же такие люди,
которые превратно его толковали и через то губили себя и других. Всякая
вещь для чего-нибудь да годна, но если ее употребить во зло, то она многим
может принести вред - это относится и к моим повестям. Они никому не
возбраняют извлекать из них дурные уроки и вычитывать в них побуждение к
дурным поступкам: если туда случайно попало что-либо дурное, то желающие
пусть тянут его и вытаскивают. А кто ожидает от них пользы и блага, те
также не обманутся в своих ожиданиях. Если их читать во благовремении и
таким людям, для которых они и предназначались, то слушатели, все как один,
почтут и признают их полезными и благопристойными. А кому нужно помолиться
либо испечь пирог или торт духовнику, те пусть не слушают, - повести мои за
ними не погонятся и не засадят за чтение, хотя, к слову молвить, святоши не
только говорят, но и поступают иной раз ничуть не лучше!
Найдутся и такие, которые скажут, что некоторых повестей с успехом могло бы
и не быть. Так-то оно так, но я мог и обязан был записать те, которые были
рассказаны, и если бы повествователи рассказывали только хорошие повести, я
бы только хорошие и записал. Предположим, однако ж, что я - и сочиняющий и
записывающий, что не соответствует действительности: откровенно говоря, мне
было бы не стыдно, что не все повести хороши, ибо, за исключением бога, нет
такого искусника, который все делает хорошо и всегда достигает
совершенства. Ведь и Карл Великий, расплодивший паладинов, развел их не в
таком количестве, чтобы из них можно было составить войско. Многоразличие
предметов предполагает разнообразные свойства в каждом предмете. Как бы
тщательно ни было возделано поле, и на нем вперемежку с полезными злаками
растут крапива, волчцы и тернии. Да и потом, коль скоро мы все это
рассказываем самым обыкновенным молодым женщинам, таким, как большинство из
вас, то глупо было бы подбирать для них что-нибудь особенно изысканное и
утонченное и строго обдумывать каждое слово. Как бы там ни было, те, кому
повести мои попадутся, вольны пропускать такие, которые оскорбляют их вкус,
и читать только такие, которые им понравятся. Дабы никого не вводить в
обман, я означил на челе каждой повести то, что таит в себе ее лоно.
Иные, пожалуй, скажут, что некоторые повести слишком растянуты. Этим я еще
раз повторю, что если они заняты другим делом, то им не след читать даже
короткие повести. И хотя я начал писать эту книгу давно, я все же отлично
помню, что предназначал я свой труд для читателей досужих, а не занятых.
Читающим же для времяпрепровождения никакая повесть не покажется длинной,
если она заключает в себе именно то, ради чего они к ней обратились.
Короткие вещицы - это чтение для школяров, которым нужно не просто провести
время, но провести его с толком, а не для вас, мои читательницы, ибо вы
отводите для чтения все то время, какое у вас остается от любовных забав.
Да и потом, ведь никто же из вас не учился ни в Афинах, ни в Болонье, ни в
Париже^3, а потому вам нужно все объяснять подробнее, нежели тем, кто
изощрил свое разуменье наукой.
Найдутся, вне всякого сомнения, и такие, которые скажут, что в моих
повестях слишком много шуток и прибауток и что человеку с весом, человеку
степенному это не пристало. Вот этим людям я должен быть признателен, и я
им свою признательность выражаю, ибо руководят ими побуждения благородные:
они заботятся о моем добром имени. И все же я отвожу их упрек. Хоть на меня
вешали много собак, но во мне самом вес не велик - я не тяжел, а легок, так
что и в воде не тону. Приняв в соображение, что проповеди монахов, бичующие
грешников, уснащены шутками, прибаутками и острыми словечками, я решил, что
все это тем более будет уместно в моих повестях, написанных для того, чтобы
дамы не скучали. Ну, а если дамы чересчур развеселятся, то их быстро
угомонят плач Иеремии, страсти господни и стенания Магдалины.
И, наконец, разве не найдутся такие, которые только потому, что я нет-нет
да и скажу правду о монахах, станут утверждать, что язык у меня злой и
ядовитый? Этим я охотно прощаю, ибо не могу допустить мысли, что они кривят
душой. И то сказать: монахи - люди хорошие, они стараются ни в чем себе не
отказывать только из любви к богу, накачивают единственно потому, что
насосы у них полны, и никому о том не пробалтываются, и если бы только от
них не попахивало козлом, то их общество ничего, кроме удовольствия, не
доставляло бы. Со всем тем надобно признаться, что все в этом мире
неустойчиво, все находится в движении, что, может статься, это относится и
к моему языку, хотя не так давно одна моя соседка, - себе-то я не доверяю и
обо всем, что меня касается, обыкновенно судить не берусь, - заметила, что
язык у меня необыкновенно приятный - такого, мол, ни у кого нет, а ведь мне
тогда оставалось дописать всего несколько повестей. Больше мне моим
противникам сказать нечего.
Пусть же все судят и рядят о моей книге, как им угодно; я же, смиренно
возблагодарив Того, Кто помог мне привести долгий мой труд к желанному
концу, умолкаю. А вам, очаровательные дамы, дай бог жить в мире, и если
чтение моей книги принесло вам хоть малую пользу, то вспоминайте обо мне.
На этом кончается десятый и последний день книги, называемой ДЕКАМЕРОН,
прозываемой ПРИНЦ ГАЛЕОТТО.
--------------------------------
1...и, помнится, я сумел доказать это в начале четвертого дня. - Это
заключение является в значительной степени дополнением или развитием того,
что Боккаччо написал во вступлении к четвертому дню.
2 Возлияни, Лакатти - шутливые прозвища (значащие) великих пропойц.
3...не учился ни в Афинах, ни в Болонье, ни в Париже... - Боккаччо
перечисляет три крупнейших центра учености (в античные времена это были
Афины, а во времена Боккаччо - Болонья и Париж).
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |