А как темень рассеиваться начала, понял, что пора возвращаться во дворец. Попробовал будить его, да он только вздохнул глубже – и все. Пришлось завернуть в одеяло, чтобы не замерз, да на руках нести.
Царский дворец хуже леса, хуже любой запутанной пещеры: ни в лесу, ни в каменных норах я никогда не блудил, а тут не поймешь ничего. Коридоры и двери, двери и коридоры… и все как на подбор нарядные, богато разукрашенные: тут тебе и яшма с малахитом, и янтарь с жемчугами, и кость, и ракушки, и дерево всех цветов… Вот, вижу, богов изобразили, как они день и ночь создают, а дальше – воины в поединке сошлись, судя по высоким грудям – женщины, что Лартова жена, такие. А еще дальше – жатва и сбор плодов, и пахота, и весенняя жертва… как-то жить Солнцу в этом дворце с такими-то стенами?
А запахи! Из-за каждой двери дух идет, и все к одному: сласти, благовония и любовная страсть. Пока до своих покоев добрался, чуть себя от этого духа не забыл. Но вот и та дверь, за которой Манору оставил, нашлась наконец. Вошел, смотрю: она уже и не спит, одетая, прибранная, на краешек постели только присела. Не то меня дожидается, не то идти куда собралась. А как Солнышка увидела, гневно так посмотрела:
— Что с царем приключилось?! Почему он здесь? Неужели ты, варвар несчастный, обычай нарушил и священный обряд осквернил?! Как посмел!
Смешная какая… будто меня ее гнев заботит! Глазами сверкать да приказы раздавать я не хуже ее умею. Хоть и жрица она, и воины мои далеко в горах остались, а все равно жена должна мужа слушать. А если чего не понимает – спросить учтиво и ласково. Но спорить с ней не хотелось – с Манорой спорить толку нет. Лучше послушать: дело-то она часто говорит. А поступать я все равно по-своему буду.
— Не шуми, — шепчу, — государя своего разбудишь. Я его из царицыных покоев не выкрадывал, хотя и надо было: видят боги, не место там мальчишке. Но в этот раз он сам пришел. Страшно ему стало и муторно от ваших обрядов, вот и пришел. А теперь, чем зря спрашивать, лучше скажи, как быть, чтобы ваши обычаи не нарушить и богов не оскорблять.
Она успокоилась, что не я сам к Солнышку ходил, ответила:
— Ты зря за него боишься, да и он зря испугался. Пока – зря, пока ему ничего плохого не грозит. Перед свадьбой он сильное зелье выпил, действие его известно: от заката до заката любиться, как дикий зверь, а потом спать как убитый два раза по столько. Никакой шум ему не помешает, но вот на царское ложе его вернуть нужно, пока жрицы-свидетельницы не хватились. Идем.
И снова мы по коридорам петляли, я едва успел путь следить. А вошли в покои царицы, увидели спящих женщин. С праздника они были разодеты в белое и алое, в золотых уборах и ожерельях, даже руки позолотой выкрашены, а теперь одежды были сброшены, а краска по телам растеклась и размазалась. Жрицы прямо так и лежали все вместе: кто друг у друга на плечах или на коленях, кто на полу, на смятых коврах и шкурах, иные обнявшись как любовницы, а некоторые, видно, ласкали себя сами… молодые все, холеные, мягкие и нежные. Не на Химуру похожие, и хоть моей рыжей ведьме не ровня, но все равно смотреть на таких – одно удовольствие. И я бы с радостью смотрел, если бы мог забыть о том, зачем пришел в эти земли, и о том, что зима хоть и долгая, а все равно уже кончается.
Ложе царское стояло на возвышении, пологом закрытое. Я хотел было подойти, но Манора остановила.
— Нельзя тебе смотреть на царицу. Из мужчин это только мужу ее дозволяется, единственному. Подожди, — и сдернула с себя рубаху. А потом велела глаза закрыть, да голову мне обвязала, — вот, теперь иди. Но смотри, не вздумай даже подглядывать, если жизнь твоего Солнышка дорога тебе. Прогневишь Богиню еще раз – никто его не спасет, даже я не помогу.
Солнце не женщина и не ребенок какой, непросто его было на руках нести, а только оставить там одного еще тяжелее. Я думал вообще отпустить не смогу, но отпустил все же. Манора сразу за запястье схватила и заспешила прочь. Только когда подальше ушли, остановилась, дала время рубашку ее с глаз снять да заставить ее одеться.
Она тоже дышала тяжело, и бледна была, даром, что почти бегом бежали. Видно, испугалась Богиню свою, хоть и любимая жрица. Но мне улыбнулась:
— Ты, муж мой, зря по нему печалишься. До весенней пахоты Солнце царь не хуже тебя, вся страна в его власти. Как выспится, будет волен делать, что захочет. Захочет быть с тобой – значит, будет… а, правду сказать, удивил он меня. Не припомню, чтобы хоть раз кто-то из царей после свадебного зелья раньше, чем через три дня с ложа уйти мог.
И снова мне показалось, что мы заблудились – у наших покоев толпились женщины.
Еще раз оглядевшись, убедился, что покои все же наши — и удивился, как это они так быстро прознали о Солнышковом бегстве из постели их вздорной царицы. Успел даже подумать, что ж теперь будет.
Но в следующий миг понял – тут другое что-то… Двери оказались распахнуты, а комнаты были заставлены тюками, корзинами и тонкогорлыми кувшинами, покрытыми охряной росписью. Вся кровать была застелена вышитыми золотом нарядами и серебристыми мехами. Покои словно превратились в кладовую. Разве только вооруженной охраны не хватало.
Стоило нам появиться, как женщины загалдели, засуетились, и, расположив последние корзины вдоль стены, удалились.
Правда, не все.
Самая статная и богато одетая осталась.
Учтиво поклонившись сначала Маноре, потом мне, она обратилась опять же к Маноре:
— В благодарность за службу приказано передать эти дары лесному воинству. Великая Мать прослышала, что минувшая зима принесла разорение гордому лесному народу, и надеется, что дары будут спешно доставлены и приняты благосклонно.
И тут-то я понял, что все это значит.
Меня выпроваживали.
Вежливо, с поклонами и напутственными речами – но выпроваживали.
Не могла же царица напрямую сказать, мол, боюсь тебя, волчий вожак, как бы не испортил мне задуманное, поэтому будь добр, иди на все четыре стороны, да побыстрее. И спасибо за службу. Как будто ты мне служил. Как будто это я, Великая царица, тебя наняла, как любая богатая женщина нанимает безродного бродягу.
Конечно, может, она так не думала, но я-то подумал. Этого было достаточно, чтобы меня разозлить.
Жаль только, что великая царица сейчас дрыхнет подле моего мальчика, не то я бы ей в лицо сказал все, что надумал.
— А что здесь? – я пренебрег вежливостью. – Что в корзинках? Чем именно захламили отведенные мне покои?
Тетка продолжала улыбаться Маноре:
— Здесь зерно, вино и оливковое масло. Копченое мясо и фрукты из южных стран, доставляемые морским путем. Одежда из самой тонкой шерсти, искусные вышивки, лучшие меха. Серебряные и золотые кубки, украшения…
— И зачем мне все это в лесу?
Манора отвела взгляд, она стыдилась моей неучтивости. Да, я должен поблагодарить за щедрость, за внимание, великодушие, потом еще за что-то поблагодарить… А потом, видимо, навьючить лошадей – и бросить Солнышка в объятиях законной жены и столь же законной убийцы?
Манора отвела взгляд, а тетка, как ни в чем не бывало, ответила:
— Дары велено передать вождю лесного народа. Также велено передать, что благодарности царицы нет границ, и потому вождя, воистину храброго и умудренного опытом, она будет ждать по весне, после пахоты, ближе к лету, дабы обсудить мирный договор. Заслуги вождя перед Великой Матерью неоценимы и потому…
— И потому пусть ест перемерзшее зерно? – спросил я.
Она опешила.
Наконец-то.
— Как? – спросил я. – Скажите, как мне исполнить волю царицы и сохранить зерно, вино и все остальное, особенно заморские фрукты – ночью в зимнем лесу? Отчаянье сжимает мне сердце – великолепные дары перемерзнут, пропадут зазря. Что я скажу вождю? Что царица посылает ему скисшие фрукты и мертвое вино? Да проще мне самому сгинуть в лесах, чем извратить ее волю!
Теперь она растерялась.
Вообще-то все, что я говорил, было правдой. Зимой зерно должно лежать в прохладных кладовых, а не трястись в тонком мешке на лошади. Даже оливковое масло, если перемерзло – та еще гадость. Мне ли не знать.
Манора, услышав такие мои речи, приободрилась. Это было уже не кощунство, а забота об исполнении воли Богини. Пусть и грубо высказанная.
— Но как же быть? – спросила тетка.
Как быть, подумал я. Очень просто, как быть. Съесть свое зерно самим. А мне отдать Солнышка. Я его и сквозь ночь, и сквозь буран увезу.
Комментарий к
========== Часть 26 ==========
Солнце
Я проснулся весь разбитый и изломанный: в голове звенели высокогорные ветры, под веки словно песка насыпали, а тело… о, боги мои! Казалось, если пошевелюсь, тут же рвать начнет, да не просто так, а желчью и кровью. Но, слава богам - не знаю, каким и молиться за это - я все-все помнил. И сразу понял, что меня разбудило. Не солнце, хоть оно уже и давно поднялось, не прохладный ветер из дверей, открытых в галерею, а злое царицыно шипение:
— Как не собирается, почему? Что из моих приказов вы не передали? Или лесной дикарь не понял, а вы разъяснить не смогли?
Я голову приподнял, повернулся и через боль глаза скосил. Вижу: сидит она на ложе, едва покрывалом прикрылась да копной огненных волос, но во гневе уже, того и гляди вскочит, плеть схватит – вон их сколько по стене развешено, раньше я и не заметил. А прислужница ее в ногах валяется, знатная, наверное, высокородная, разодета так, как и мать моя никогда не одевалась, а скулит как побитая собака. И еще две поодаль присели, ноги под себя поджали да глаза в пол – боятся.
— Так прав он, госпожа моя, — шепчет старшая, – драгоценные дары в зимнем лесу пропадут…
— Да пусть дары хоть провалятся! А варваров этих до заката чтобы из столицы выпроводили…
Тут уж я понял, что отлежаться не получится: или стану царем прямо сейчас, как Эридар учил, или сожрут меня эти женщины. Забыл и о боли, и о слабости, одним рывком на постели сел и спрашиваю:
— А почему ты, супруга, судьбу моей охраны взялась сама решать, а у меня не спросила? – и только надеюсь, что голос мой и тон на царское неудовольствие похожи, а не на испуганный детский писк. – У тебя свои служанки есть, вот за них и решай, а лесные воины со мной пришли и домой им возвращаться, когда я отпущу.
Она от неожиданности даже подпрыгнула и глаза округлила.
— Государь мой, как же так? Как ты вообще встать смог? Ведь всего ночь проспал…
Я первый раз ее при ярком свете видел и не мог не признать – хороша: лицо свежее, чистое, волосы сияют, как только что отлитая медь, и тело гладкое, упругое. Хоть была она матерью и Маноре, и Химуре, а никто никогда бы не подумал, что любая из двух моложе, краше или сильнее.
Я невольно загляделся, а она все свое:
— Тебе отдыхать надо, сил набираться после славной службы богине-Матери. Ложись, любимый, не тревожься и спи.
И ласково так уговаривает, словно я неразумный ребенок, и не знаю, зачем пришел сюда и для чего ей нужен. Эта ласка меня и разозлила, и разбудила окончательно. Есть ли у меня силы, нет ли – наплевать. На все пойду, а свое право докажу.
— Лягу, — говорю, — и спать буду, когда ты мне мою охрану вернешь. А без них не верю я, что никто мой сон не потревожит, да и твой, священная царица, тоже.
— Что ты такое говоришь, родной? Это все оттого, что проснулся рано – хмель брачной ночи в тебе не перебродил еще, это его слова, не твои. Зачем нам варвары? Они от века были и будут нашими врагами. Если бы еще границы хранить – ладно, но царские покои? Неужели у нас своих воинов нет? Доблестных, смелых, и – главное – верных до смерти.
Она говорит, а я по сторонам смотрю, воинов этих ищу, доблестных и смелых. Правда, были в покоях две воительницы, годами не младше Химуры. Да только и выучкой не Химура, сразу видно: одна на ступенях перед царским ложем присела, да ноги вытянула, сразу не вскочит. А вторая вообще оружие свое сняла и рядом положила. Тяжело ей, видишь ли, меч бедро нежное отбил.
— Эти, что ли, воины? — спрашиваю. – Если они, так такие и у матери моей были. Оттого лесные варвары, которых ты гонишь, и пожгли ее земли, а людей в плен увели.
Пока она ответ сочиняла – вскочил и в два прыжка достал ту, что пояс свой бросила. Меч подхватил и по ногам ударил. Клинок из ножен вынуть не успел, конечно, да и зачем? Я же не убить ее хотел, а уронить только. Пока первая поднималась, уже вторую к ступеням прижал, клинком в ножнах горло придавил. И тогда продолжил:
— Воины твои, священная моя супруга, против лесного народа, что комнатные собачки против волков. Дочь твоя Химура – лучшая из лучших, а и та в плен угодила. Я у них и года не прожил, а уже твоих доблестных защитниц одолел. Нет, царица, ты как хочешь, а стражу мою мне верни. Или я сам к ним уйду, в их покоях жить. Потому что только в их защиту верю – они лесному вождю клялись, что ценой своих жизней мою сберегут и тебе зла чинить не станут.
Умолкла моя царственная супруга, но я знал, чувствовал – не от страха и не от удивления. И уж тем более – не из уважения ко мне. Разве что досада в глазах ее промелькнула.
Воительница подо мной трепыхнулась для порядка, и я отпустил, хотя мог еще повалять по ступеням, пусть руки и дрожали. Лишь бы голос не дрожал.
Жена моя плечиком сердито дернула и охранницам своим посрамленным бросила:
— Оставьте нас.
Та, которую я придавил, быстро послушалась, первой в двери выскочила. Прислужницы – за ней. А воительница, у которой я клинок отобрал, не спешила уйти, мялась у подножия, видать, ждала, когда я оружие верну. Но я глянул так, что поняла – глаза-то опустила и бочком из покоев убралась. Потому как «взялся за меч – не роняй».
Царица сидела на краю кровати и смотрела на меня сверху вниз, это было плохо.
Но у меня на коленях лежал отобранный меч, и это было хорошо.
Она сделала движение, вроде как чтобы закутаться глубже в покрывало, а оно, конечно, из руки выскользнуло, открыв тяжелую грудь с темным соском. А у меня хоть и голова кружилась, но как я эту грудь целовал, враз вспомнил.
— Ни к чему нам долгие разговоры в это утро, муж мой. Оставим их на потом. Тебе отдых нужен и крепкий сон, да и мне тоже.
И руки к волосам подняла, пальцы в них запустила да всю гриву на одну сторону перекинула. И я смотрел снова – как не смотреть на ее гибкие пальцы, на открытую нежную шею, на темный след на ее коже, неосторожно оставленный моими губами.
Я смотрел на нее и понимал, что мне ее не одолеть. Она была хитра, как древняя змея – самая первая жрица Великой Матери. Она таких, как я, каждый год убивала. Сама, своими руками. А я был мальчик, который возомнил, что можно однажды рыкнуть на женщину – и тем ее покорить. Но я вообще не умел покорять женщин, я умел только любить. Даже ненавидеть не научился.
И мне вдруг стало жаль ее. Каждый год в ее постели оказывался новый мужчина, и каждый год он должен был уйти. Любил ли ее хоть один из них? Вряд ли. Желал – да, желал и брал, как умел – и только. А она? Любила ли хоть одного? И как могла убить, если любила?
Я вздохнул глубже – тошнота подкатывала к горлу – и, чтобы как-то отвлечься, вытянул клинок из ножен. Он не был и вполовину так хорош, как нож, подаренный Эридаром, гарда не защищала руку, и лезвие показалось мне слишком широким, а может, я просто привык к более узкому клинку. К тому же этот был выкован всего лишь из одной полоски стали, впрочем, наточили его отменно.
И вот я сидел на ступенях, разглядывал гарду, примеривался к рукояти, трогал пальцами кромку… и в какой-то миг понял, что жена моя взбешена и готова покрывало свое в клочья разодрать. Потому что я не только на зов ее не откликнулся, но и про нее саму забыл, а за железку схватился. И что, пожалуй, правильно я делаю.
Тогда я поднял на нее глаза и улыбнулся ласково:
— Ты права, моя царица, нам обоим нужен крепкий сон. Но мужчине, кроме сна, нужно заботиться и о крепости своей руки, а это значит – непрестанно упражняться с мечом и луком. Грех упускать такой случай, если оружие само пришло ко мне.
Встал я не торопясь – а торопиться мне головокружение не позволило бы – поклонился супруге и пошел искать вождя. Про тренировку-то я на самом деле и не думал, а вот уснуть в его руках мечталось.
За дверями царских покоев меня вырвало. Ноги подкашивались, пришлось опереться о стену. Хорошо, никто моего позора не видел. Но плохо, что воительницы не усвоили урок, бросили царицу вовсе без охраны.
В глазах потемнело, и я побрел к ближайшему окну – распахнуть его и вдохнуть морозный воздух.
Пахло уже не зимой, уже весной – соленой морской свежестью, оттепелью и первыми ростками, ждущими тепла. Но над горизонтом висели тучи, они словно на грудь мне давили. Дышалось все еще тяжело. Я закрыл глаза и подставил лицо влажному ветру.
Вдруг за закрытыми веками вспыхнуло пламя, живое и теплое. Я пропустил миг-другой, чувствуя, как оно растет, ширится и греет меня будто до самых пяток. Это был солнечный луч, долгожданный солнечный луч, который чудом пробился к земле сквозь туманное утро.
Я открыл глаза – и солнце ослепило, пронзительно, до боли, вынудив едва не свалиться на пол. Вот же отравой напоили, а… Пока вставал, пока пережидал тошноту – солнце уже скрылось. Как и не было. Снова потянуло холодом и сыростью, и отчего-то прошлогодними прелыми листьями и замшелыми камнями. Захлопнув створки, я побрел дальше.
Мой вождь, хоть и дремал в кресле, но тут же проснулся, едва я ступил на порог. Не-е-ет, никаким воительницам с Эридаром не сравниться, никогда он беспечным не был, ни в лесном стане, ни в походном шатре, ни под сводом пещеры. Ни тем более во дворце этом проклятом.
— Да что ж ты, Солнышко… — бормотнул Эр и тут же подхватил меня, обнял.
А я… у меня вдруг чуть слезы не брызнули, от нежности к нему. И стыдно стало…
— Опять сбежал? – улыбнулся вождь.
— Нет. Хотя да. Хотя неважно. Я с тобой засыпал – с тобой и проснуться хочу. За этим пришел.
Манора вздохнула на кровати, но не пробудилась, пошевелилась только.
Вождь, одной рукой прижимая меня к груди, расстилал на полу меховое одеяло и ругался вполголоса:
— Ты себя-то видел хоть? Ты ж бледный, что гриб-поганка. Бродишь тут босиком по каменюкам. И в одной юбке. Совсем холода что ли не чуешь?
— Нет, — сказал я. – Теперь – нет.
Прильнул к нему, расслабился – и уснул, словно в омут провалился.
Закатное солнце, огромное, в полнеба, касалось морской глади, но скрыться за горизонт не спешило. Золотистые солнечные лучи вспыхивали в сосновых кронах, и в ручье, бегущем по склону, и среди скал на дальнем берегу бухты, окрашивали багрянцем кустарник. А небо казалось высоким и прозрачным, как бывает поздней осенью.
Я шел босиком по опавшей хвое и смотрел – то на лик светила, то на отблески везде вокруг. А потом зажмурился и пошел на свет, на тепло. Словно поплыл. Умиротворенно.
А вокруг царила тишина… ни чайка не вскрикнет, ни волна не плеснет.
Будто во сне.
Так в недвижном воздухе падают листья – скользят, кружатся. Или легчайшие пушинки – поднимаются все выше и выше, к самому светилу, тянутся, как цветы.
Я поднимаю руки и раскрываю ладони – и, кажется, меня вот-вот подхватит неведомая сила и повлечет ввысь, к солнцу…
— Солнце? Солнышко мое! – окликают сзади.
И я разворачиваюсь – медленно, очень медленно, будто уже не стою на земле, уже плыву в воздухе.
И вижу вождя.
Он стоит на самом краю обрыва, и трава колышется волной у него под ногами. Вождь смотрит на меня, спокойно и уверенно протягивает руку.
— Вернись, — говорит он, — Тебе еще рано, вернись.
Он стоит на краю обрыва и смотрит вверх, как будто меня на том обрыве уже нет.
Но мне не страшно, ничуть не страшно. Меня греет огромное, в полнеба, закатное солнце, пронизывает насквозь, я почти не чувствую тела.
Снова закрываю глаза, и меня словно гладит теплая ладонь, по затылку, по плечам и волосам. Хочется повернуть голову и потереться щекой. Мои глаза закрыты, но солнечный свет идет изнутри, я его вижу.
— Посмотри на меня, дай мне руку, — говорит Эридар.
Если бы он тревожился, я бы утешил, сказал, что все хорошо. Но Эр спокоен и уверен в том, что делает. И тогда я открываю глаза. И смотрю на вождя. Смотрю вниз.
И вижу, что мои ноги не касаются земли. Я – плыву над обрывом. Над глубоким морем.
Резко вдыхаю, тянусь к вождю – но не достаю. И проваливаюсь. В обрыв, в пропасть, в море! Падаю из поднебесья – разом! Удар о волны – и я в воде, все глубже…
Но в высоте снова вспыхивает солнце, и я барахтаюсь в волнах, плыву к нему, и наконец, выныриваю и дышу.
Мимо скользит темный гладкий бок морского зверя, переливается глянцево. И я снова ничего не боюсь, протягиваю руку погладить его. Он отзывается дрожью холодного дерева под пальцами. Дерево. Доски, отполированные морем. Зазоры и неровности, и наросшие ракушки царапают ладонь.
Я срываю с пояса нож – и всаживаю в плоть морского зверя.
И он молчит. Корабль. Молчит и несет меня в волнах, равнодушный и мертвый, только скрипит такелаж и хлопают паруса под боковым ветром. Я держусь за рукоять ножа, приподнимаюсь над волной и осматриваюсь. И вижу множество чужих кораблей, они глухо ворчат в зимнем море, запертые в узкой бухте. Они ждут. Как стая морских зверей, ждут добычи.
Я все еще ничего не понимаю, когда тот, который несет меня, поворачивает к берегу.
И я вижу столичный порт.
Вождь
— Солнце, проснись! Нет ничего, слышишь? Я с тобой, а это все – только сон и морок.
Мальчонка мой, царь новоявленный, уснул раньше, чем голову на постель опустил – вымотался. А только не было ему нынче отдыха: всего ничего проспал и снова стонать начал и метаться. Потом и вовсе подскочил, сел, одеяло сбросил. «Корабли, — бормочет, — морские корабли в устье…» Глаза шальные, от зрачков черные, а не видят ничего, и сам он словно меня не слышит, не понимает, словно все еще во сне. Я его обнял, к себе прижал, а он все свое: «Из гавани, что за скалами, корабли. Большие, морские, идут сюда, я видел!»
Пираты! Разбойники, про которых Химура в дороге рассказывала: мол, приходят с моря, грабят побережье. А она, Меч Богини, и девки ее, воительницы здешние, должны берег стеречь и тех пиратов честной сталью встречать. Не о них ли Солнышко вспомнил?
Да нет, не должно быть. Даже я, сын лесных охотников, внук кочевников-степняков, что моря и в глаза не видел – и то понимаю: зима для войны не время. А то ж море! Лед и ветер. Да и по словам Химуры выходило, что пираты только летом приходят, Ларт нарочно ее расспрашивал, все ему про воинские обычаи землепоклонников любопытно было. А Солнце, видно, наслушался, вот и всплыли страхи: он же сейчас от страхов этих, зелья и усталости не в себе совсем.
— Тише, хороший мой, тише. Нет тут никого, — шепчу, — мы с тобой, да Манора спит.
А у него глаза все чернее. И дрожь по телу волна за волной.
— Эридар, — говорит, — вспомни: разве я тебя когда обманывал? Это не я говорю – это через меня боги говорят, я знаю. Мать-Богиня от земли сильна, море Ей неподвластно. Те, морские бродяги, не пашут, не сеют, плодов не растят, Матери не молятся, а значит, нет на них руки Ее, и глаза Ее кораблей не видят. Оттого пираты и есть для столицы самые страшные враги. Но это не Мать-Земля, это Солнце-Отец со мной был, может и правда, я ему дорог… Солнце высоко, все видит, и мне показал: корабли за скалами с осени спрятаны. А сегодня ветер на весну переменился – и они в море вышли, к нам, напасть, пока не ждем.
Вот уж о чем я точно горевать не стал бы, так о столице этой змеищи. Нападут, порушат-пограбят – и богам слава, а Солнышку моему свобода, да и мне с ним.
— Пусть, — говорю, — а мы сбежим. К нашим в лес вернемся, отстроимся, жить будем…
Только вот договорить не успел – он перебил:
— Замолчи, Эр! Вспомни свою последнюю ночь в святилище.
Я на Солнце глянул и язык прикусил. Миг мне радостно было, один миг всего, а потом стыдом, как волной соленой, накрыло. Вот уж чего не ждал, так что этот робкий раскрашенный мальчонка в юбке раньше меня вспомнит, что значит быть царем: когда жизнь за честь не цена, а самое страшное бесчестие – в час испытаний бросить свой народ. И ведь сам я так говорил, сам учил и воспитывал. Неужели его выучил, а сам оплошал?
— Значит, война, Солнце? – спрашиваю, а в мыслях одно: не брошу мое Солнышко, сберегу, пусть только попробует сказать, что это не моя война – к царице его вздорной на поклон пойду, но одного не оставлю. А что? Это вожаку волков кланяться не пристало, а у простого охранителя спина не переломится.
Но он не сказал, нет, улыбнулся, весело так, азартно, даже зло:
— Война, Эридар.
Решали быстро: я – своих собираю, Манору в храм пошлю, жриц упредить, Химуру – в город, за стражей и ополчением; а он – царицу растолкает, советниц ее и управительниц вразумит, девок-воительниц, постарается объяснить им, что война на порог явилась.
Солнце, сущий мальчишка, хотел было сразу в тронный зал бежать, но я все же настоял, чтобы он в теплые лесные штаны и куртку переоделся. Зимний ветер или весенний уже, а в лихорадке посреди войны свалиться царю никак нельзя. Он сначала сомневался – за чужака бы не приняли в мехах-то, но когда я пообещал, что и Маноре, и Химуре сразу же прикажу отыскать для него доспех, достойный правителя землепоклонников и поддоспешные одежки какие положено, спорить не стал. То, что царю облачение нужно такое, какое народ примет – это он прав, конечно, а все же мне мой Солнышко в волчьих шкурах всегда больше нравился: опоясанный тем самым поясом, что я отдал, с мечом и луком настоящими, боевыми он на царя куда больше походил.
Я уж истомился вестей от него ждать: тихо во дворце, тихо, словно в усыпальнице какой. А тянуть нельзя – я в солнышковы сны свято верил, не раз научен был. Что от Химуры ничего не слышно, так то правильно, некогда ей, видно, гонцов слать, она ополчение собирает. Я ей наказал по всем постоялым дворам, по всем тавернам, и городским, и портовым, охранителей собрать, все силы подтянуть к берегу. Она, Меч Богини, сама жизнью Солнышку обязана, его снам, и только ей под силу воинство собрать великое, каждого мужчину позвать и каждую воительницу – и никто отказать не вправе.
Мои воины, Баларт, Гарбей и Аранбет, тоже в порт выдвинулись, советом ли помочь, делом ли.
А Солнышко как ушел к царице, так и пропал.
И у меня сердце не на месте.
Что этой ведьме сны какого-то дикаря? Зачем ему верить? Надумает еще, мол, сочинил и войну и пиратов, чтобы из столицы беспрепятственно в леса свои дремучие уйти пока никто не видит. Ушел, мол, на войну, а что не вернулся – так война и прибрала. А были те пираты, не было их – поди разбери. Или вовсе, скажет, подговорили лесное племя на лодке у берегов прокатиться. Чтобы к ним же и сбежать. С нее станется.
Иначе чем объяснить беспечный покой, что царил во дворце уже без малого полдня? Дождутся, мухи сонные, заморских кривых сабель к себе в гости.
Я уже сто раз пожалел, что вместе с ним не пошел – рассказать про сны его вещие, напомнить про то, чей он сын, и про то, сколько раз я в этом убеждался, когда он вернулся наконец.
— Что, маленький, тяжко было? – спросил я.
Он кивнул:
— Не поверила мне царица. Ни в какую не поверила. Ни в мой дар, ни в мои сны, ни тем более словам моим. Повезло – Химура тоже хитра оказалась, гонца из порта прислала, мол, весть от селян получили про корабли-то…
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |