Повесть о безысходности. 1 страница

БЕССМЕРТИЕ ДУШИ.

Повесть о безысходности.

Мосты сгорели, углубились броды,

И тесно - видим только черепа,

И перекрыты выходы и входы,

И путь один – туда, куда толпа.

И, парами коней, привыкших к цугу,

Наглядно доказав, как тесен мир,

Толпа идёт по замкнутому кругу –

И круг велик, и сбит ориентир.

Течёт под дождь попавшая палитра,

Врываются галопы в полонез,

Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,

И кислород из воздуха исчез.

Ничьё безумье или вдохновенье

Круговращенье это не прервёт.

Не есть ли это – вечное движенье,

Тот самый бесконечный путь вперёд?

В. Высоцкий. 1972 год.

Падал снег. Большими, белыми хлопьями он медленно кружился на ветру и опустившись на грязную землю – сливался с ней воедино, полностью утратив свою ослепительную белизну. Хмурые улицы города заметала первая в этом году метель. Над кособокими крышами ободранных, серых бараков и частных трущоб – беспорядочно разбросанных по обе стороны не асфальтированного переулка – разгоралась янтарно – розовая зоря и огненный диск восходящего солнца, потихоньку поднимался в ней – восстав над невидимой линией горизонта.

Четыре часа утра. Начало ноября. Время злости и напряжённости на пороге нового, неизменно сурового и многогранного дня с его вездесущей суетой, проблематичностью и нервотрёпкой. Время, когда порядочные граждане спят, и подсознательно противясь грядущему пробуждению, видят кошмарные сны, но вторгшаяся в них, ещё более кошмарная реальность, помогает им эти сны позабыть. Время, когда возвращаются домой уличные бандиты и приезжие каргопольцы ждут первого автобуса на привокзальной остановке. Время, когда меньше всего вериться в то, что наша жизнь прекрасна, хотя бы потому, что прекрасна утренняя зоря.

В это самое время, в полупустой половине комнаты восьмиклассницы Лики Смирновой беспощадно заголосил будильник. Лика проснулась и рывком поднялась с кровати. Она знала, что несколько минут сладостной дрёмы не спасут её от необходимости вставать, и Лика добровольно отказывала себе в этих минутах.

Она была тощей и сутулой девочкой – подростком, с классической русской внешностью и неменяющимся ни при каких обстоятельствах выражением затаённого страха и пытливого, затравленного подозрения в круглых, светло –голубых глазах с длинными, тёмными ресницами. Со стороны она могла бы показаться довольно красивой, но сама себя считала жуткой уродиной и стеснялась своего вида. Раз и навсегда уверившись в своём безобразии, Лика не следила за собой, не пользовалась косметикой, одевалась как придется и носила длинную пепельно- русую косу, которой другие на её месте стали бы гордится.

Но Лика была не такой. И, кроме того, ей некогда было вспомнить о самой себе.

Каждый божий день, за исключением праздников и выходных, Лика вставала вместе с небесным светилом, что бы успеть отвести своих малолетних братьев в детский сад – находившийся на другом конце города, и только потом, самой отправится в школу.

Подобное начало дня было обусловлено многими обстоятельствами.

Семья Смирновых состояла из пяти человек и снимала одну, разделённую тоненькой, импровизированной перегородкой, комнату в коммуналке. В левой её половине размещалась мать Лики – Надежда Павловна и её нынешний супруг – Николай Евгеньевич Смирнов. Он был вторым законным мужем Надежды Павловны. Предыдущий – биологический отец Лики – умер давным-давно и по настоянию матери, Лика сменила его фамилию на фамилию Николая.

Настоящего отца она почти не помнила. Она помнила только, что напившись, он становился буен и жесток, и часто избивал мать у неё на глазах, а потом, когда та, не могла уже ни кричать, ни сопротивляться, насиловал её прямо на полу, и, наблюдая за этим из – под кровати, трёхлетняя Лика не понимала что происходит, но очень боялась, что с ней может произойти тоже самое.

Эти воспоминания – были единственным, что помнила она об отце.

Потом его не стало, а позже, когда она подросла, мать рассказала ей о том, что отец напился и упал в колодец, и так как, в этот трагический миг стояла глубокая ночь, да к тому же январь – месяц, спасать его, понятное дело, было некому.

Эта мать была просто удивительной женщиной! Хорошее и плохое сочеталось в её характере так чётко и противоречиво, что больше всего (особенно с течением лет) это сало походить на безумие.

Она родилась в семье потомственных алкоголиков, и судьба её была заведомо предрешена. Каким –то образом, однако, она всё – таки ухитрилась закончить девять классов общеобразовательной школы, но всё, что произошло в дальнейшем, явило собой непрерывную цепь, звенья которой, были гульбой и пьянкой, пьянкой и гульбой, или и тем, и другим одновременно.

Ранний аборт, вопреки распространенной тенденции, не привёл к неспособности родить ребёнка в будущим, и, сойдясь с отцом Лики сначала гражданским, а затем и официальным браком, через два года после этого аборта, семнадцатилетняя Надя начала свой тяжкий и беспросветный путь безнадёжно пропащего человека.

Очень скоро нервы её истощились, и разговаривать с ней стало совершенно невозможно. Это удавалось только Лике, да и то не всегда. Все остальные – будь то знакомые или первые встречные- вступив в диалог с Надеждой Павловной, уже через пару минут, вынуждены были скандалить или молчать – какой бы то ни было промежуточный вариант общения сам по себе исключался.

После окончания школы Надежда Павловна где только не работала! Она была санитаркой в местной поликлинике, кондуктором в государственных, а позднее и частных автобусах, пробовала торговать, но ничего хорошего из этого не получилось, перемыла необъятную плоскость полов в самых различных организациях – начиная с баров и магазинов и заканчивая железнодорожным вокзалом. Но ни где не приходилось ей задерживаться дольше чем на два – три месяца, в лучшем случае – на полгода, и отовсюду её изгоняли за систематические прогулы и халатное отношение к труду.

Подобный образ жизни изрядно подорвал её физическое и психическое здоровье и в двадцать лет она выглядела на тридцать, а в тридцать на двадцать лет старше…

После гибели первого мужа, Надежда Павловна горевала так, будто и впрямь его любила… Впрочем, кто знает… Может и любила, или по крайней мере, считала что он её любит, руководствуясь известной русской поговоркой… Кто знает…

Похороны провели по социалке. Поминки плавно переросли в долгий, почти двухмесячный запой, в итоге которого, Надежда Павловна нашла свою новую любовь. Он был из числа друзей покойного – нынешних и прежних её собутыльников… Их сблизило общее горе и море алкоголя. Но когда, в середине апреля, поминки всё – таки завершились, вместе с ними ушла и любовь – бывший токарь Антипов – тридцатисемилетний бездельник и забулдыга – протрезвел и сбежал из её жизни. Об этом бесчестном поступке было пролито не мало горьких как водка слёз и забыто на следующий день.

Душа Надежды Павловны ни когда не умела болеть слишком уж долго, поэтому душевная боль загоняла её в бутылку а не в могилу. Недолгосрочность душевного страдания сохраняла её от окончательного безумия или самоубийства, а его интенсивность убивала всякую волю к тому, что бы перестать пить. Напившись, она не чувствовала этой жестокой боли и обречённости, насквозь пронзившей её неладную долю и выживала, передохнув в свободной от них, пьяной иллюзии небытия.

После погибшего мужа и его приятеля Антипова у Надежды Павловны было много мужчин. Иногда казалось, что она меняет их чаще чем место работы. Лика росла в постоянном, непрекращающемся разгуле своей сумасбродной мамаши. Несколько раз кавалеры Надежды Павловны пытались её изнасиловать, но в дело вовремя вмешались соседи и,происшествия удалось избежать. Целых десять лет после смерти мужа, Надежда Павловна жила так, что на это тошно было смотреть… А в 2000 – м, на руинах навсегда исчезнувшей, советской эпохи, на перекрёстке новых начинаний и великого смятения и страха, Надежда Павловна начала новую жизнь.

В конце того, что было жизнью старой, совершилось два выдающихся события: во – первых - она уверовала в Бога, во – вторых – она встретила Николая и вышла за него замуж.

Николай ни во что не верил, кроме бутылки, и был бы относительно точной копией ликиного отца, если бы не обладал более твёрдым характером и маниакальной жаждой жизни. Он был настоящий русский мужик: суровый, безудержный, страстный и очень ограниченный в своих умственных способностях, склонностях и интересах. Им двигали чисто животные желания и инстинкты, и вякая мыслительная работа сводилась исключительно к тому, что бы найти оптимальный вариант их практической реализации. Брать от жизни всё – означало для него пить, регулярно смотреть обожаемый им бокс и футбол, трахать свою самку (он так называл жену) и время от времени зарабатывать более или менее приличные деньги, для того, что бы всё это продолжало существовать и оставалось неизменным.

Надежда Павловна познакомилась с ним в церкви, осенью – на Покров. Как и всегда в этот день, погода стояла тихая и ясная. Солнце светило ярко, но как –то по – особому мягко и умиротворенно, как бывает только раз в году – 14 октября. Одна знакомая и непьющая женщина уговорила безработную и трезвую – на тот момент, Надежду Павловну, посетить храм, и та, сома не зная от чего – согласилась. А на другой улице – глубоко верующая мать Николая Смирнова сделала тоже самое со своим сыном. Оба они были несказанно далеки от всего, что касалось религии и оказались в храме совершенно случайно. Но, отстояв службу и выслушав профессиональную, и потому, весьма убедительную проповедь батюшки Олега, Николай покинул храм таким же каким был всю сознательную жизнь за его пределами и больше никогда в него не вернулся, а в измотанном сердце Надежды Павловны появились некие проблески веры… Впрочем, в начале это была не вера, а одно лишь желанье поверить, стихийно сложившееся из осколков душевной боли и ясного понимания беспросветности своей неудавшейся жизни.

Олег говорил красиво. Очень красиво. Он был превосходный актёр и зарабатывал искусной игрою своей не малые деньги. Его мастерства оказалось достаточно, для того, что бы зажечь в Надежде Павловне, до селе неведомый ей огонь.

С этого дня у неё появилась вторая зависимость – зависимость от веры, и польза в том усматривалась только одна: часы, проведённые ей в храме уже не принадлежали пьянству и разврату; на деньги, потраченные ей на иконы, свечи и прочую культовую атрибутику, уже нельзя было купить водку.

Разумеется, пить она стала меньше, но совсем не бросила: по сугубо медицинским причинам это было уже невозможно. Связь с Николаем была принята ей за некий знак судьбы: последний, дарованный Богом шанс искупить грехи своей разудалой юности.

Николай не пытался вгонять её обратно – в калию, так называемого, здравого смысла (то есть того, что он под ним понимал). Ведь его мать тоже была верующей... И вообще – какая ж баба без веры?! Уж лучше пускай молится, чем гуляет и пьёт. Гулять и пить – дело мужицкое. Стирать и готовить, молится, и заполнять собой, проведённые дома ночи – справедливый удел бабья.

Так считал Николай. Хотя запрет на интимную близость в определённые дни церковного календаря, изрядно его раздражал. Впрочем, с этим запретом он ни когда не считался. Но, неизменное сопротивление Надежды Павловны, всякий раз поминающей Святую Троицу, Спасителя и прочих идолов христианства, значительно охлаждало его половое влечение…

Вскоре после брака с Николаем у Надежды Павловны родился сын – Дмитрий, а ещё через год она вновь забеременела и родила Сашку. Детей назвали по святцам и крестили по всем правилам и канонам. Лика тоже вынуждена была крестится, но во кресте её нарекли Еленой, так как такого имени – Анжелика в православных святцах не было.

Оба ребёнка получились с отклонениями в развитии: Дима вошел в свою жизнь с вечно – кривой нагой, и, хотя и не нуждался в инвалидной коляске – прямо ходить не мог; Саше не повезло ещё больше: врачи поставили ему страшный диагноз – дибилизм. У этих детей не было и не могло быть будущего. Но духовный наставник Надежды Павловны – незабвенный батюшка Олег призывал её к смирению и говорил, что Бог никогда не ошибается, муж неизмеримо выше своей жены и каким бы он ни был – жена обязана ему подчиняться, а дети – есть божий дар и роптать на него грешно.

И Надежда не роптала. Она понимала, что всё, что ей приходится испытывать – есть заслуженное воздаяние за грехи и принимала жизнь со смирением. Она рожала бы ещё и ещё, ибо вера её исключала право на аборт и даже предохранение, но после произведения на свет божий двоих инвалидов, неверующий Николай начал предохраняться сам – лишние рты ему были не к чему.

Так и прожили они – с верой и водкой, в покаяние и грехе – ещё несколько, относительно спокойных, незапоминающихся лет.

Соседи по коммуналке были сплошь атеистами, и существование их, в целом мало чем отличалось от бытности семьи Смирновых. У них было всё, что составляло суть и содержание жизни Надежды Павловны до обращения её ко Христу, и продолжало владеть деяниями и помыслами мужа её, Николая. Бабы пускались в гульбу, были одержимы высокой и чистой любовью к самим себе, сплетничеством, накопительством всевозможных, доступных им материальных ценностей (в основном шмоток и бижутерии), и покланялись мексиканским сериалам. Мужики работали и пили, точнее – работали что бы пить. Собравшись вместе и наполнив стаканы, они ругали пришедших к власти демократов с той же злостью и убеждённостью, с какой 10 -15 лет назад – ругали низвергнутую ими Советскую Власть, вняв немому набату А.И. Солженицына. Раньше они пили за Ельцина, потом проклинали его и пили за Путина, а теперь – накануне предстоящих мартовских выборов – пили за Жириновского и проклинали чиновников и олигархов.

Но подлинного единства мнений средь них конечно не существовало. Многие всё ещё верили Путину и отдали свои голоса за Единую Россию, но, безусловно, последние годы, большинство стабильно держалось на стороне их оппонентов. Олигархический капитализм, исключающий всякую социальную справедливость и превративший некогда великую и богатую страну в дремучий лес, где выживают только самые сильные – то есть самые наглые и беспринципные, и логически следующий из этого беспредел – творящийся по закону, над законом и не смотря на закон, были уже настолько очевидны, что даже не отёсанные, вечно пьяные мужики с задрипанных окраин провинциального северного городишки, не могли этого не замечать.

Их женщины не встревали в мужицкие разговоры: это было опасно и совсем не интересно. У них была своя, бабья доля.

Лика Смирнова и её братья были почти единственными детьми в доме № 57. Дети других давно уже выросли и разъехались. В доме №57 доживало свой бесхитростный век ни кому не нужное старичьё и горькая пьянь. Хотя, из этого, вобщем нерушимого правила, однажды появилось одно исключенье: к сожительствующим последние два года сорокалетней продавщице Марине и её, сорокавосьмилетнему гражданскому мужу Серёге, не давно освободившемуся из мест не столь отдалённых, внезапно приехала двадцатилетняя дочь этого самого Серёги, с полуторагодовалым ребёнком на руках. У неё не было ни чего, кроме этого ребёнка и долгов, которые нечем было отдавать. О том, кто отец ребёнка, где она была до сих пор, и что, собственно говоря, произошло, Настя никому ничего не сказала. Серёга был в ярости – это вторжение принесло кучу проблем и лишило его права на личную жизнь… Но всё – таки, это была его дочь, а на руках у неё – мирно посапывала его внучка, и отругав своё чадо как следует, Серёга всё же позволил им остаться, и убедил, с первого взгляда возненавидевшую их Марину, в том, что как бы она ни орала, дочь свою он не бросит, а скорее выгонит прочь её.. С тех пор, того что прежде принималось ими за любовь больше не стало, а Настя, сообразив что отец на её стороне, обнаглела, и, вместо того, что бы устроиться на работу – загуляла, и вскоре вновь оказалась в положении….

Вот такое получилось исключение из правил. Но больше их не было. В доме №57 жили только горькие пьяницы и позабытые старики…

Этот дом располагался в севера – западной части города, на самом краю, у леса – от которого его отделяла лишь широкая, неасфальтированная дорога. Город был окружён этим лесом со всех сторон и разросталяся в глубь а не в ширь. Единственной связью с цивилизацией служила железнодорожная ветвь. На местном вокзале кучковались частные автобусы, отвозящие всех желающих туда, куда не были проложены рельсы. Несколько десятков серых, кирпичных пятиэтажек в центре и этот вокзал давали городу статус города, а не чего – ни будь менее значительного… А прежде, это была лишь станция… Маленькая железнодорожная станция, посреди бескрайних просторов северной тайги.

И вот теперь, как и каждый день, за исключением праздников и выходных, Лика Смирнова, не видавшая в своей жизни ни чего, кроме этого города: города- призрака; одного из великого множества таких же – беспорядочно разбросанных по дремучим дебрям безразмерной Российской Земли, вставала ни свет, ни зоря, что бы отвести своих братьев в единственный в городе детский сад для детей с ограниченными возможностями. Передвигалась она в основном 11-м маршрутом, из одного конца города в противоположный. Денег, как всегда не хватало, и мать давала ей на автобус, только когда на дворе стояли по – настоящему лютые морозы. Если же красная полоска термометра не опускалась ниже 30 –ти, Лика добиралась до садика пешком.

Дети не могли идти слишком быстро, поэтому вставала она рано, ведь после того, как они будут сданы на попечение свиноподобных нянечек и воспитателей, надо будет ещё и не опоздать в школу.

Лика взяла на себя эту миссию, вовсе не потому, что ей этого хотелось, просто Надежда Павловна, встававшая ещё раньше, чем она, долго молилась дома, в обставленном иконами углу, потом наскоро готовила завтрак – кормила своих детей, и уходила в церковь, где оставалась вплоть до обедни, и изменить этот распорядок не смог бы даже Господь – спустись он для этого с небес.

Дом они покидали вместе, и расходились через полтора километра, на перекрёстке двух просёлочных дорог. Мать поворачивала на лево – в свой ненаглядный храм, Лика с детьми продолжала идти прямо – навстречу новому дню, неизменно несущему в себе убогую обыденность бесцельного и привычного существованья.

«Будь хорошей девочкой, Лика!» - говорила Надежда Павловна, когда они расставались на перекрёстке, - «Если кто – то тебя обидит, не держи на него зла. Помни, что говорил Спаситель: если тебя ударят по левой щеке, подставь правую!» Лика не соглашалось, но и не противоречила. Она молча смотрела в сияющие добрым и трогательным светом глаза своей матери и очень не хотела уходить в этот проклятый новый день.

Давным – давно, когда Лике было столько же – сколько сейчас мальчишкам, мать тоже отводила её в детский сад (это был другой детский сад – детский сад для нормальных детей, но всё же…) как самый нормальный, может быть даже слишком нормальный ребёнок – Лика плакала – едва завидев его порог: она кричала и закатывалась, отчаянно тянула мать назад, цепляясь за её юбку… Мать уговаривала её, потом теряла терпение и орала, и так продолжалось изо дня в день, а потом началась школа… Минули годы. Лика научилась сдерживать свои эмоции. Но, всякий раз, расставаясь с матерью на перекрёстке, она испытывала тоже, что и тогда – она чувствовала себя жертвой какой –то страшной и неодолимой силы, лежащей в основе всего человеческого уклада, и вынуждающей нас становиться совсем не такими, какими мы могли бы быть без её влияния…

Лика стояла перед матерью до тех пор, пока Надежда Павловна не обнимала её и не уходила сама. Этот ритуал повторялся каждое утро, кроме свободных от учёбы дней, в какие Лика уходила в храм вместе со своей матерью, что бы не оставаться наедине с Николаем.

Но сегодняшний день не был не праздником, не выходным, и бездонной пропастью между ними вновь возникала необходимость.

Первый снег медленно падал с светлеющего небесного свода, и опускался на старый, тёмно – синий платок Надежды Павловны. Холодный, северный ветер, нещадно трепал пепельные волосы Лики. Город ещё не проснулся, и только разноцветные огни фонарей и светофоров, возвещали о том, что он не оставлен людьми.

Снежная круговерть разошлась не на шутку. Идя вперёд – теперь уже по краю асфальтированной трассы, Лика почти ничего не видела – глаза заметал снег. Он быстро таял на её разгорячённом лице, но лучше от этого не становилось, ведь в следующие мгновенья ветра приносили новые пригоршни белых хлопьев.

Но Лика хорошо знала куда идти. Всё это было слишком знакомо и привычно. Она двигалась, подчинившись инерции своей резко остановившейся на одном и том же, однообразной действительности. Течение дней и лет ни чуть не прибавляло действительности этой, каких либо положительных достижений или перемен, но Лика привыкла двигаться по инерции.

Дима и Саша, как всегда, отнимали у неё уйму времени. Хромоножка то и дело спотыкался и падал, не научившись ещё сдерживать свои эмоции, заливался слезами, но Лика не обращала на это никакого внимания, а лишь поднимала его и вновь волокла за собой…И ребёнок замолкал, сознавая что слёзы его никому не нужны. В отличие от умственно- отсталого брата, который не умел ни плакать, ни говорить, и ходил, содрогаясь всеми частями тела и высунув изо рта безвольно болтающийся язык, Дима уже понимал кое – что в этом огромном, холодном и грубом мире: издёрганных взрослых – казавшихся ему загадочными великанами, отвратительной манной каши и желтоглазых чудовищ с чёрными колёсами вместо ног и прочной, блестящей бранёй из пластика и нержавейки. Действительность то радовала, то пугала его; достаточно часто – действительность причиняла боль, и тем, что он понимал в ней, была проверенная на собственном опыте правда, о том, что спорить с ней бесполезно.

В половину седьмого цель была достигнута. Тяжело дыша от усталости, Лика поднялась по крутой бетонной лестнице, отворила дверь, потом вторую, и кое – как перетащив детей через порог, ввалилась в ярко освещённое резким электрическим светом, компактное помещение детсадовской прихожей.

Пожилая вахтёрша с редкими огненно – рыжими волосами, собранными сзади в куцый, бесформенный пучок, высокомерно взглянула на неё поверх очков и продолжила читать «Жёлтую газету».

- Здравствуйте!- сбивчато, но громко пробормотала Лика, не заметив этого взгляда.

-Здравствуйте. – сухо ответила вахтёрша, не отрываясь от чтения.

На этом их диалог завершился.

Немного передохнув, Лика поднялась на второй этаж и развела детей по группам. Дима, из последних сил вырывался и орал благим матом, в результате чего, чуть не свалился с лестницы… Саша дёргался и брызгал слюной, но шёл, куда его вели. Ему было всё равно.

Суетливая нянечка, с лицом, напоминающим морду морской свинки, как всегда болтала и смеялась. Она любила свою работу и никогда не упускала случая перекинуться парой – тройкой, ничего не значуших фраз с родственниками своих подопечных. Но Лика редко отвечала ей взаимной трескотнёй, а если чего и говорила, так только из вежливости, поэтому няня «относительно молча» приняла детей и первая фаза повседневности, подошла к завершенью.

Покинув садик, Лика направилась по своему обычному маршруту, назад – в школу – навстречу второй – более долгой и мучительной фазе повседневности.

Город к этому часу уже пробудился. На остановках появились первые пассажиры. Закутавшись в шикарные шарфы и подбитые мехом, или симуляцией меха, воротники своих толстовок и пальто, они нервно поглядывали на часы, переминались с ноги на ногу, разговаривали, курили… Автобус опаздывал. Автобус вообще редко приходил вовремя. В народных массах росли недовольство и злость.

Лика была не с ними, но одной из них. Дочь города – такая же как все, она повиновалась всевластной необходимости. Необходимость гнала этих людей на роботу. Необходимость вела её в школу. Простая житейская необходимость определяла курс нашего движения к неизвестности.

А над городом пламенело молодое, ясное солнце!

Ветра утихли. Облака не рассеялись, но стали куда реже, между ними появились просветы по – весеннему чистого, лазуривого неба, обрамлённые рваными клочьями невесомой дымчатой пелены. И от туда – из этих дыр в неисчезнувшей, серебристо – свинцовой мути, струились ровные, золотящиеся лучи животворного света. И в лучах этих, переливались и падали, как миллионы, разом сорвавшихся звёзд, тонкие, мерцающие снежинки.

Снежинки падали и исчезали – под колёсами машин, под ногами прохожих… Завершая свой полёт, они теряли проявившееся в нём совершенство и становились снежной трухой, талой водой, тёмной дорожной жижей… Их полёт, был всего лишь падением в неизбежность, но до того как стать безликой влагой и смешатся с тёмным земляным месивом, они кружились в солнечных лучах и были прекрасны.

Лика торопливо шагала вперёд, и всё –таки успевала любоваться воздушным танцем падающих снежинок. «Почему люди так не могут?»- нередко спрашивала она себя, созерцая эту картину – «Ведь мы – как эти снежинки – вроде как летим, а на самом деле падаем, а куда падаем – ведает только Бог, если он есть. По видимости – это распад; могильная пустота; земля, с которой сливаются эти несчастные снежинки и мы сами… Но это только по – видимости… А что за ней – ни кто не знает. Но это не всё. Снежинки чисты и прекрасны – пока летят к земле. А мы – тоже ведь летим, и как они – остановиться не можем, и в землю уйдём – точно так же, но где нам до такой белизны? Снежинки - белые… а души наши – чёрные. И даже если они бессмертны, даже если когда – ни будь вновь возродятся – светлее не станут, иначе бы жили мы в раю уже сейчас».

Она была странной – эта Лика Смирнова. Многие так говорили. Многие говорят до сих пор – карда её уже нет… Ведь большенство самых обыкновенных людей – обывателей, склонно сомневаться в нормальности того, кто, так или иначе чем –то от них отличается… Такова психология толпы.

Лика Смирнова, конечно же была дочерью города и двигалась по инерции … но, над этим, общим для все показателем, было в ней что – то такое, что выделяло её в этой толпе. Именно выделяло, не отделяло… Она была со всеми, и с первого взгляда, ни чем не отличалась от остальных, но всё – таки, в ней что –то было, и это что –то проводило тонкую, почти незаметную грань, между ней и средой, в которой она вращалась. Эту грань можно было заметить внимательнее всмотревшись в её характер: на зло всем имеющимся предпосылкам, она так и не стала «трудным подростком», не озлобилась, и даже ни разу ни пробовала курить… Она не гуляла, хотя давно должна была загулять, не пила, хотя ген алкоголизма, должен был присутствовать, и, скорее всего, присутствовал в её крови… У неё была более чем плохая наследственность, но она, так ни в чём и не проявилась. Это было странно. Очень странно. Но еще более странными, могли бы показаться мысли и воспоминания Лики Смирновой, и, если бы она с кем – ни будь ими поделилась, этот человек, вероятно, решил бы что у неё не все дома… Однако, врожденная замкнутость спасала её от подобных недоразумений.

Когда, через пол часа, она наконец пришла в школу – звонок уже прозвенел. Первым уроком, по расписанию была биология, и, привычно сжавшись в один, сплошной, наэлектризованный комок нервов, Лика открыла дверь и вошла. Все взоры класса тот час обратились к ней. Строгая, сорокалетняя учительница – Альбина Григорьевна, сурово поджала жирно – накрашенные губы и едва заметно повела левой бровью.

-«Здравствуйте, Альбина Григорьевна…» - тихо, подавленно произнесла Лика, задыхаясь под тяжестью повисшей в классе тишины.

-«Извините за опоздание…» - продолжила она ещё тише, стараясь смотреть только себе под ноги – «Можно, я сяду?»

-«Садись, Смирнова!» - отчеканила Альбина Григорьевна, очень чётким и звучным голосом.

-«Садись, и больше не опаздывай!» - добавила она, назидательно –«Ещё одно опоздание, и я вынуждена буду, побеседовать с твоими родителями!»

Это было не справедливо. Если Лика когда и опаздывала – то это случалось редко. Но Альбина Григорьевна ни когда не учитывала подобных вещей. С первых дней своей профессиональной деятельности, она считала своим долгом давить на своих учеников, приучая их к по – истине спартанской дисциплине. Ни кто её не любил. Старшеклассники, как –то раз даже пытались подстеречь её у подъезда и избить, но их остановила милиция. Зато успеваемость обучаемых ею групп – была самая высокая! Альбина Григорьевна, представляла собой, очень точную, ни когда не ломающуюся машину для насильственного внедрения знаний в забитые всякой чепухой головы детей и подростков. И, как любая машина, она не могла задуматься о том, нужны ли там эти знания, и не нарушит ли это интеллектуальное насилие что – ни будь очень хрупкое и невосстановимое в сознании старательно укрощаемых ею зверёнышей, единицам из коих, может быть и посчастливиться когда – ни будь стать настоящими людьми. Она была превосходным преподавателем и ни когда не нарушала приделов своих функций. Дать знания – вот и всё к чему она стремилась.

«Запомните главное!» - говорила Альбина Григорьевна, неторопливо расхаживая по классу и ритмично постукивая по ладони складной металлической указкой, - «Около пяти миллиардов лет тому назад, в результате абиотического синтеза простых неорганических соединений в океанах постепенно накапливались органические вещества… Из них состоял, так называемый, «первичный бульон». Некоторые органические молекулы создавали вокруг себя гидратную оболочку и гидрофильные комплексы. Эти комплексы соединились и образовали коацерватные капли, или коацерваты, способные поглощать и избирательно накапливать некоторые соединения.

Дата добавления: 2015-08-28