А.Т. Тарасенков
Кажется, все гоголевские фантазии, все «ночи» и «страшные мести» блекнут перед этой черной мессой, которую я сокращал, как мог, выкидывая из приведенного куска наболее душераздирающие подробности. Самый верный диагноз сделал, по-видимому, психиатр Баженов, правда, через много лет после смерти Николая Васильевича.
«Печально сознаться в этом, но одною из причин кончины Гоголя приходится считать неумелые и нерациональные медицинские мероприятия... Гоголь был субъектом с прирожденною невропатическою конституцией. Его жалобы на здоровье в первую половину жизни сводятся к жалобам неврастеника. В течение последних 15-20 лет жизни он страдал тою формою душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии. По всей вероятности, его общее питание и силы были надорваны перенесенной им в Италии (едва ли не осенью 1845 г.) малярией. Он скончался в течение приступа периодической меланхолии от истощения и острого малокровия мозга, обусловленного как самою формою болезни - сопровождавшим ее голоданием и связанным с нею быстрым упадком питания и сил, - так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием. Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали, - то есть прибегнуть к усиленному, даже насильственному, кормлению и вместо кровопускания, может быть, наоборот, к вливанию в подкожную клетчатку соляного раствора».
Н.И. Баженов
Не знаю, продлили бы гоголевскую жизнь «вливания в подкожную клетчатку», но здесь хотя бы сделана попытка разобраться с медицинской точки зрения в настроениях Николая Васильевича. Есть и второй, как представляется, «точный» диагноз. Высказан он людьми совершенно простыми и в такой форме, будто опять читаешь прозу Гоголя.
«Тут я был свидетелем страшного разговора между двумя служителями, и не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы меня тут не было. «Если его так оставить, то он не выздоровеет, - говорил один из них, - поверь, что не встанет, умрет, беспременно умрет!» - «Так что ж, по-твоему?..» - отвечал другой. «Да вот возьмем его насильно, стащим с постели, да и поводим по комнате, поверь, что разойдется и жив будет». - «Да как же это можно? Он не хочет... кричать станет». - «Пусть его кричит... после сам благодарить будет, ведь для его же пользы!» - «Оно так, да я боюсь... как же это без его воли-то?» - «Экой ты неразумный! Что нужды, что без его воли, когда оно полезно? Ведь ты рассуди сам, какая у него болезнь-то... никакой нет, просто так... Не ест, не пьет, не спит и все лежит, ну, как тут не умереть? У него все чувства замерли, а вот как мы размотаем его, он очнется... на свет Божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, бери его с одной стороны, а я вот отсюда, и все хорошо будет!» Мальчик, кажется, начинал колебаться... Я наконец не вытерпел и вмешался в их разговор: «Что вы хотите это делать, как же можно умирающего человека тревожить? Оставьте его в покое!» - сказал я строго. «Да, право, лучше будет, сударь. Ведь у него вся болезнь от этого, что как пласт лежит который уж день без всякого движения. Позвольте... Вы увидите, как мы его раскачаем, и жив будет».
Я насилу уговорил их не делать этого опыта с умирающим Гоголем, но, прекратив их разговор, кажется, нисколько не убедил того, который первый предложил этот новый способ лечения, потому что, выходя, он все еще говорил про себя: «Ну умрет, беспременно умрет... вот увидите, что умрет!»
Л.И. Арнолъди
4. Перейдем теперь к другому кругу раздвоений этого страшного февраля. Круг этот относится к религиозным настроениям самого Гоголя. Все знают, что отказ Николая Васильевича от пищи вроде бы совпал с Великим постом. Получается, что Гоголь ограничивал себя в еде, как бы следуя предписаниям православной церкви. В этом, в частности, и выразилось его так называемое религиозное настроение и т.д.
Но это заблуждение. На самом деле, все было двусмысленнее, двойственнее - Гоголь начал свою голодовку не в Великий пост, а в Масленицу когда от всех православных требуется, наоборот, насыщения себя перед семинедельным воздержанием. Этот факт дает всему последующему несколько другую окраску, не совсем религиозную, а, наоборот, бунтарскую, несоразмерную с требованиями православной веры.
Друзья указывали Гоголю, что он ведет себя неразумно, даже несколько предосудительно, но тот отвечал что-то невразумительное или вообще молчал. По счастью, церковь наша понимала, с каким запутанным человеческим клубком она имеет дело, - это вылилось в необыкновенную сцену, которую я сейчас приведу и которая лишний раз опровергает мнение о «косности» православных духовных лиц.
«Духовник навещал Гоголя часто, приходской священник являлся к нему ежедневно. При нем нарочно подавали тут же кушать саго, чернослив и проч. Священник начинал первый и убеждал его есть вместе с ним. Неохотно, немного, он употреблял это в пищу ежедневно; потом слушал молитвы, читаемые священником. «Какие молитвы вам читать?» - спрашивал он. «Все хорошо; читайте, читайте!» Друзья старались подействовать на него приветом, сердечным расположением, умственным влиянием; но не было лица, которое могло бы взять над ним верх; не было лекарства, которое бы перевернуло его понятия; а у больного не было желания слушать чьи-либо советы, глотать какие-либо лекарства. Так провел он почти всю первую неделю поста».
А.Т. Тарасенков
Чтобы священник в Великий пост ел перед службой что-то, пусть чернослив... В общем, слухи о консерватизме и несговорчивости нашей церкви сильно преувеличены. Беда только, что и духовное лицо не смогло зарядить Николая Васильевича аппетитом, хоть и старалось. Здесь Гоголь ослушался, не внял, казалось бы, единственной авторитетной для себя инстанции. Так каковы же были его истинные религиозные убеждения? По-видимому, непоследовательные, «свои» в полном смысле этого слова даже перед смертным часом.
Может создаться ощущение, что я несколько сгущаю краски. Но для меня очевидно, что раздвоение его духовных наставников (их было двое - митрополит Филарет и отец Матфей) было порождено именно неким раздвоением по отношению к церкви в душе самого Николая Васильевича.
И учили эти наставники противоположному, в них как >ы воплотились два полюса нашего православия, два по-юса гоголевской души. Про отца Матфея (или Матфея юнстаниновского) написано много, нашими публицистами он иногда представляется главным источником гоголевской кончины. Действительно, это он требовал от Николая Васильевича голодания, требовал самого строгого исполнения христианских правил.
«О. Матфей, как духовный отец Гоголя, взявший на себя обязанность очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине, потребовал от Гоголя отречения от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, - требовал о. Матфей. - Он был грешник и язычник...» Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? Он говорил, что «я считал необходимым это сделать». Такое требование было на одном из последних свиданий между ними. Гоголю представлялось прошлое и страшило будущее. Только чистое сердце может зреть Бога, потому должно быть устранено все, что заслоняло Бога от верующего сердца. «Но было и еще...» - прибавил о. Матфей. Но что же еще? Это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. «Врача не обвиняют, когда он по серьезности болезни прописывает больному сильные лекарства». Такими словами закончил о. Матфей разговор о Гоголе».
Протоиерей Ф.И. Образцов
«Но было и еще...» - фраза безусловно загадочная. Мы никогда не узнаем с достоверностью, что она значит. Этот смутный намек духовника Гоголя породил уже в наше время множество спекуляций: в бульварном сознании Гоголь стал некрофилом, гомосексуалистом, онанистом и т. д. Можно просто отмахнуться от этой грязи как от нелепицы. Но я все же хочу сослаться на того же доктора Тарасенкова - незадолго до смерти Гоголя он имел с ним обстоятельную интимную беседу о различных наклонностях Николая Васильевича, пытаясь выяснить причины его «психического заболевания». И оказалось, что все с больным «в порядке». Более того, эта беседа опровергает устоявшееся мнение о том, что Гоголь якобы вообще не имел плотских желаний по отношению к женщинам.
По моим предположениям, «было и еще...» о. Матвея распространяется прежде всего на «гордыню» Гоголя, выразившуюся в гигантомании, в желании переделать мир, даровать ему «новые законы», вообще потрясти, сделавшись пророком... Этот грех в глазах аскета и церковного максималиста, каким был о. Матвей, достаточно серьезен.
Но кроме «византийца» отца Матвея был рядом с Гоголем и другой человек - митрополит Филарет, в котором воплотились другие черты нашего православия, - именно посланник от Филарета и пытался «заразить аппетитом» впавшего в меланхолию Николая Васильевича.
«Граф употребил все, что возможно было для исцеления Гоголя. Призы - для совещания знаменитейших московских докторов, советовался с духовными лицами, знакомыми своими и друзьями Гоголя. Тогда же он рассказал митрополиту Филарету об опасной болезни Гоголя и его упорном посте. Филарет прослезился и с горестью сообщил мысль, что на Гоголя надобно было действовать иначе; следовало убеждать его, что его спасение не в посте, а в послушании. После этого он ежедневно призывал к себе окружающих больного священников, расспрашивал их о ходе болезни и о явлениях, случающихся в ней, и о поступках больного и препоручал им сказать ему от себя (он сам был болен в это время), что он его просит непрекословно исполнять назначения врачебные во всей полноте».
А.Т. Тарасенков
Тот факт, что Николай Васильевич не последовал совету митрополита, лишний раз говорит нам о своеобразных бунтарских чертах так называемого гоголевского поста, за которым начинает смутно угадываться другой религиозный бунтарь - Лев Толстой. Позднее я поясню эту мысль, а сейчас следует нам перейти к еще одному кругу раздвоений этих последних дней.
Раздвоения эти страшны тем, что они уже «прямые», то есть начинают появляться двойники самого Николая Васильевича.
Всем известно, что в последние годы жизни Гоголя в дом Толстого на Никитской, где писатель жил, приезжают многие - начинающие и зрелые литераторы, дворяне, мещане, купцы, артисты, вдовы... Паломников интересует не только то, над чем Гоголь работает, но и его взгляды на жизнь, его советы, указания и распоряжения. Рубище пророка, которое примерил на себя Николай Васильевич в «Выбранных местах», все-таки прилипло к нему, несмотря на неудачу в общественном мнении нравоучительной книги.
Но параллельно с Гоголем оказывается недалеко, в больнице, некий помешанный мещанин Иван Яковлевич Корейша, говорящий всякого рода чудные вещи. К нему, как и к Гоголю, ходят паломники, записывают на бумажке каждое его невразумительное слово, потом хранят эти бумажки всю жизнь... Удивительно, но перед смертью к нему собирается ехать сам Николай Васильевич. И вот-вот произойдет встреча двух пророков, один из которых - в сумасшедшем доме, другой - в Великом посте из-за «умственного расстройства».
«В один из последующих дней он поехал на извозчике в Преображенскую больницу, подъехал к воротам, слез с санок, долго ходил взад и вперед у ворот, потом отошел от них, долгое время оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой. В Преображенской больнице находился один больной (Иван Яковлевич Корейша), признанный за помешанного; его весьма многие навещали, приносили ему подарки, испрашивали советов в трудных обстоятельствах Жизни, берегли его письменные замечания и проч. Некоторые радовались, если он входил с ними в разговор; другие стыдились признаться, что у него были... Зачем ездил Гоголь в Преображенскую больницу - Бог весть. Вероятно, были с ним и другие приключения, которые остались неизвестными, как и вообще многое сокрыто из его ЖИЗНИ. <...>»
А.Т. Тарасенков
В этом же круге физических раздвоений есть еще одно, кажется, последнее - Гоголь видит сам себя со стороны. К этому уже добавить нечего. Невидимый драматург, завершая описание этой путаной жизни, подготавливает самый страшный аттракцион.
«<...> Ночью с пятницы на субботу (8-9 февраля) он, изнеможенный, уснул на диване, без постели, и с ним произошло что-то необыкновенное, загадочное: проснувшись вдруг, послал он за приходским священником, объяснил ему, что он недоволен недавним причащением, а просил тотчас же опять причастить и соборовать его, потому что он видел себя мертвым, слышал какие-то голоса и теперь почитает себя уже умирающим. Священник, видя его на ногах и не заметив в нем ничего опасного, уговорил его оставить это до другого времени. <...>»
А.Т. Тарасенков
И в кульминации всей его жизни - сжигании 2-го тома «Мертвых душ» - мы видим то же - Гоголь и хочет, и не хочет этого делать, приписав в конце концов уничтожение -«темному духу». Что это? В твердой ли он памяти, в ясном уме?.. Конечно, сжигание любимого детища, с которым и связывались, в основном, мечты о «великом поприще», -венец двоящихся линий гоголевских поступков и помыслов, их разрешение, перерубание гордиева узла следствий тяжелым топором самоуничтожения... да простит мне читатель эту риторику, может быть, не совсем подходящую к трагическому моменту.
«Ночью во вторник (с 11 на 12 февраля) он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил, тепло ли в другой половине его покоев. «Свежо», - ответил тот. «Дай мне плащ, пойдем мне нужно распорядиться». И он пошел со свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно шире, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин! что это вы? Перестаньте!» - «Не твое дело, - ответил он. -Молись!» Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал после того, как обгорели утлы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле, перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал».
М.Л. Погодин
«Долго огонь не мог пробраться сквозь толстые слои бумаги, но наконец вспыхнул, и все погибло. Рассказывают, что Гоголь долго сидел неподвижно и наконец проговорил: «Негарно мы зробили, негарно, недоброе дило». Это было сказано мальчику бывшему его камердинером».
Графиня Е.В. Сальяс - А.Л. Максимовичу
«Когда почти все сгорело, он долго сидел задумавшись, потом заплакал, велел позвать графа, показал ему догорающие углы бумаг и с горестью сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен - вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил. Это был венец моей работы; из него могли бы все понять и то, что неясно у меня было в прежних сочинениях...
А я думал разослать друзьям на память по тетрадке; пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало». Граф, желая отстранить от него мрачную мысль о смерти, с равнодушным видом сказал: «Это хороший признак, - прежде вы сжигали все, а потом выходило еще лучше; значит, и теперь это не перед смертью».
Гоголь при этих словах стал как бы оживляться; граф продолжал: «Ведь вы можете все припомнить?» - «Да, - отвечал Гоголь, положив руку на лоб, - могу, могу; у меня все это в голове». После этого он, по-видимому, сделался покойнее, перестал плакать».
А.Т. Тарасенков
Все три приведенных куска начинаются с одного и того же - непреклонного желания Николая Васильевича уничтожить рукописи, и кончаются одним и тем же - глубоким раскаянием в содеянном... О причинах этого сожжения написано много. Так или иначе, но все сходятся на двух версиях - боязни Гоголя того, что 2-й том «Мертвых душ» будет иметь меньший успех у публики, чем 1-й, и, конечно же, болезненное состояние Николая Васильевича.
Не смея опровергать эти версии, мы все же взглянем на точку кульминации его жизни со своей колокольни -трагическое уничтожение многолетнего труда является итогом постоянных раздвоений Николая Васильевича, под знаком которых протекало его существование и как художника, и как человека. Перечислять эти раздвоения еще раз не представляется целесообразным. Именно поэтому кульминация сама двоится - Гоголь и хочет, и не хочет уничтожения «Мертвых душ», не слушает мальчика, сам помогает огню завладеть каждой страницей рукописи, а когда становится поздно, начинает скорбеть, мучиться, более того, объявляет все уничтожение происком лукавого... И это уже серьезно, потому что лукавого упоминают религиозные уста.
С другой стороны, сожжение рукописей - это и попытка перевязать по новой основную линию своей жизни, избавив ее «от раздвоений». Но беда в том, что перевязывание у Гоголя происходит в то время, когда уже грянула «лавина следствий» подобная горному обвалу, все сметая со своего пути. А в печке сжигал он вместе с рукописями прежде всего свою гордыню, маску пророка, которую примерял большую часть жизни. В огне, библейском и очищающем, уничтожалась еще одна «связка» -литературы и великого поприща. Но было поздно, слишком поздно... С человеческой точки зрения это напоминало самоубийство при том обстоятельстве, что Гоголь не был уверен в его желательности, как и во всем другом. Перед смертью он скажет: «Если Богу будет угодно, то выживу».
Через полвека почти то же самое сделает Лев Толстой в своем Уходе, явившимся яростной и запоздалой попыткой перевязывания узлов и изменения воздаяния.
Попытки эти были, вроде бы, неудачны. Но вместе с тем ни у кого из нас нет весов, чтобы «взвесить» полное их значение и для душ людей, на них решившихся, и для судеб русской культуры в целом. Мы лишь судим с точки зрения причинно-следственных связей, укладывающихся в земной «хронометраж» конкретной человеческой жизни....
5. Удивительно, но после смерти Николая Васильевича связи «не замолчали», а продолжали работать, нагнетая двойственности, порождая слухи и темное любопытство. После него, как после перелетной птицы, не осталось ничего - ни насиженного гнезда, ни имущества, ни денег, ни побимого детища, над которым он работал последние десять лет. Однако его похороны не сделались похожими на похороны святого, они превратились в Бедлам, как будто хоронили рок-звезду наших дней. Может быть, подспудную роль здесь сыграл момент самоумерщвления, совершенно ясный современникам. Романтическая «ненормальная» смерть включила у толпы механизмы поклонения и обожания, которые теперешнему потустороннему -Николаю Васильевичу были, конечно, совершенно не нужны.
«Стечение народа в продолжение двух дней было невероятное. Рихтер (художник), который живет возле университета, писал мне, что два дня не было проезда по Никитской улице. Он лежал в сюртуке - верно, по собственной воле - с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником».
Ф.И. Иордан - А.Л. Иванову
Потом «цветы с головы Гоголя» будут находиться в альбомах многих известных людей XIX века, в частости в альбоме дочери Федора Ивановича Тютчева. Сколько же их было, этих «цветов» и не было ли среди них подделки?..
... А в XX веке возникнет очередная фантасмагория: при вскрытии могилы обнаружится, что Гоголь лежит на боку, что похоронили его живого. Говорят, что есть какой-т> документ, подтверждающий эту фантазию... Не знаю, не видел.
Но я видел другой. Он настолько чудовищен, что комментировать его я не берусь. Отмечу лишь, что байка о перевернувшемся в гробу писателе бледна и напоминает пионерскую «страшилку» по сравнению с тем, что, кажется, действительно обнаружилось в далеком 1931 году.
Я имею в виду воспоминания В.Г. Лидина, профессора Литературного института, озаглавленные «Перенесение праха Гоголя». Кусок из них я обнаружил в исследовании С.Рязанцева «Танатология - наука о смерти». Привожу этот кусок полностью:
«...В июне 1931 года мне позвонил по телефону один из сотрудников исторического музея: «Завтра на кладбище Донского монастыря будет происходить вскрытие могилы Гоголя, - сказал он мне, - приезжайте».
Я поехал. Был теплый летний день. По привычке я захватил с собой фотоаппарат. Снимки, которые я сделал на кладбище, оказались единственными. Одновременно с могилой Гоголя вскрывали в этот день могилы Хомякова и Языкова; прах их тоже подлежал перенесению. Кладбище Данилова* монастыря упразднялось.[* Путаница Донского и Данилова монастыря в тексте В.Г.Лидина - Ю.Ар.] На территории монастыря был организован приемник для несовершеннолетних правонарушителей.
Могилу Гоголя вскрывали почти целый день. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычные захоронения. Начав ее раскапывать, наткнулись на кирпичный склеп необычной прочности, но замурованного отверстия в нем не обнаружили; тогда стали раскапывать в поперечном направлении с таким расчетом, чтобы раскопка приходилась на восток, и только к вечеру был обнаружен еще боковой придел склепа, через который в основной склеп и был в свое время вдвинут гроб.
Работа по вскрытию склепа затянулась. Начались уже сумерки, когда могила была наконец вскрыта. Верхние доски гроба прогнили, но боковые с сохранившейся фольгой, с металлическими углами и ручками и частично уцелевшим голубовато-лиловым позументом, были целы. Вот что представлял собой прах Гоголя: черепа в гробу не оказалось, и останки Гоголя начинались с шейных позвонков: весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета; под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами; на ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся, только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы. Башмаки были на очень высоких каблуках, приблизительно 4-5 сантиметров, это дает безусловное основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста.
Когда и при каких обстоятельствах исчез череп Гоголя, остается загадкой. При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, был обнаружен череп, но археологи признали его принадлежащим молодому человеку.
Прах Языкова и Хомякова мне удалось сфотографировать. Останков Гоголя я, к сожалению, снять не мог, так как были уже сумерки, а на следующее утро они были перевезены на кладбище Новодевичьего монастыря, где и преданы земле. Я позволил себе взять кусок сюртука Гоголя, который впоследствии искусный переплетчик вделал в футляр для первого издания «Мертвых душ». Книга в футляре с этой реликвией находится в моей библиотеке».
Итак, свидание советских писателей с прахом классика состоялось. Кроме Лидина, по легенде, там находились и другие мастера слова, причем каждый из них взял себе на память сувенир Всеволод Иванов - ребро, Александр Малышкин - фольгу из гроба, а молодой комсомольский работник Аракчеев - драгоценную обувь...
Не хочется верить, что все это было в действительности. Но мне достаточно жизни Гоголя. И то, что слухи после его мученической кончины продолжают жить, не вызывает особого удивления.
Те раздвоения, который заложил Николай Васильевич при своей жизни, еще не скоро отпустят его прах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ГОСПОДИНА А.
«...В течение этого дня мы еще взяли одного генерала, множество обозов и до 700 пленных, но гвардия Наполеона прошла посреди толпы казаков наших, как стопушечный корабль перед рыбачьими лодками».
Вначале февраля 1801 года дверь в каземат Петропавловской крепости отворилась, и томящийся там без суда и следствия казачий атаман Матвей Иванович Платов услышал, что государь Павел Петрович требует его немедленно к себе.
На аудиенции государь, нервно ходивший из угла в угол, отрывисто спросил: «Дорогу на Индию знаешь?» «Знаю», - соврал Платов, хотя не знал не только «дороги», но и само название «Индия» слышал, может быть, второй раз в жизни. «Ну и иди туда!» - вскричал Павел I, давая понять, что разговор закончен.
В тот же день Платов был назначен командующим одним из четырех эшелонов Войска Донского, которое почти в полном составе 27 февраля 1801 года отправилось в Великий поход. Дипломаты и шпионы донесли министру иностранных дел Англии Уильяму Питту, что казаки в количестве 22 тысяч 500 человек «куда-то пошли», но зачем и куда, никто не знал. Движение славного воинства в сторону Индии по дороге, которую «знал» Платов, продолжалось, по-видимому, до 11 марта 1801 года, когда инициатор похода государь Павел Петрович был благополучно пришиблен в своем дворце теми, кому идея завоевания Индии показалась преждевременной. При английском дворе восприняли эту новость с облегчением, однако в далеком Париже закричал от ужаса один человек, внешне совершенно невзрачный, щуплый, низкорослый и стал рвать на себе еще пышные тогда волосы.
Этот человек был «сердечным другом» покойного государя Павла I, другом России, сказавшим русскому послу в Париже: «Ваш император и я будут править всем миром». Звали «сердечного друга» Наполеон Бонапарт.
Дружба эта нагрянула внезапно, как летняя гроза. Они очень подходили друг другу: небольшие, с животиками, похожие на двух шалопаев из какой-нибудь детской сказки. Я представляю, как они ходят, обнявшись, по коридорам дворца, рассматривают мировую карту, и Бонапарт угощает Павла Петровича конфетами... Впрочем, это досужие вымыслы. Обнявшись они не ходили, но дружба определенно «завязалась», и к каким последствиям она могла привести, Бог весть... Одни, догадываясь об этих последствиях, дрожали, другие азартно потирали руки. При русском дворе гораздо больше было тех, кто к неожиданному сближению с «заклятым врагом» отнесся как к очередной придури полубезумного Павла. Что бы сказал на это, например, жгучий, как горчица, Суворов, который, узнав о походе Бонапарта в Италию, вскричал: «Нужно остановить молодца!», и состоялась вскорости срочная экспедиция, направленная на спасение Итальянских королевств. Впрочем, и Павел в те годы относился к молодому французскому генералу-«выскочке» более чем прохладно, а Суворову было обидно вдвойне: какой-то щенок, юнец совершает такие военные подвиги, о каких старику нельзя помыслить и в сладкой неге...
Конец XVIII века вообще прошел под знаком соперничества двух мастеров войны: старика Суворова и наглеца Бонапарта, так, во всяком случае, казалось самому Суворову. У нашего национального героя были наметки вселенские - он не только хотел отбить итальянские королевства у длинноволосого юнца (а Бонапарт носил тогда битловскую шевелюру), но и перенести бои на улицы республиканского Парижа. Однако этой сладкой мечте все время что-то мешало. Например, Екатерина Великая не вовремя умерла, и сорвалось вторжение в якобинскую Францию, а Александр Васильевич уже собирал войско, и, казалось, настает его звездный час... Но Бог призвал императрицу на суд, мечта Суворова оказалась неосуществленной, и армия вновь была отодвинута во глубь границ России. Наконец, 9 апреля 1796 года грянул гром - мало того, что Бонапарт напал на Италию, разгромив перед этим австрийскую армию, он еще провел свои войска по так называемому Альпийскому карнизу - приморской горной гряде Альпийских гор, считавшейся совершенно неприступной. Суворов взревновал чрезвычайно. Пользуясь тем, что Бонапарт, завоевав Италию, тут же исчез в песках Египта, Россия напала на французов, лишенных своего главнокомандующего. В ходе этой кампании Суворов и повторил по-своему подвиг Бонапарта, что запечатлел на известном полотне Суриков.
Отвоевав часть итальянских территорий, наш национальный герой намеревался двинуться на Париж, но тут великая затея сорвалась во второй раз. Павел I, внезапно чего-то испугавшись, отменил поход. Этого Суворов вынести не мог и вскорости умер. Умер и Павел. До конца своих дней Наполеон считал, что заговор против Павла Петровича организовали именно англичане, заставив, тем самым, мировую историю идти в выгодном для них, англичан, направлении...
Об инициаторе похода на Индию, уже снаряжавшим свой флот на соединение с Донским Войском, об Наполеоне Бонапарте и пойдет у нас речь.
1. Обычно, когда мы начинаем рассуждать о «сверхчеловеке» Фридриха Ницше, то нам кажется, что Ницше писал о будущем, о нашем веке, прозревая в его глубинах фигуры ти-та Гитлера и Сталина и все, что с ними связано. Но мне дается, что образ «белокурой бестии», вольно или невольно для его автора, имеет ретроспективный характер. Такое оке «было» до Ницше. Причем «было» в масштабах, намного превышающих фантазии немецкого философа.
Ницше сознательно или бессознательно описал того исполина, кто «благополучно» скончался на острове св. шены в ночь на 5 мая 1821 года, оставив в человечестве шстолько глубокий след, что до сих пор тираны века нынешнего кажутся по сравнению с ним лишь бледными копиями. Гитлеру, например, не поклонялись гуманитарные авторитеты. С Бонапартом же произошла совсем другая история. Гете любил его и добивался с ним встречи. А добившись, услышал несколько лестных слов о «Вертере», которым Наполеон зачитывался в юности и которому «следовал». Однако французский император заметил, что финал книги стоит переписать, - Вертер должен не кончать с собой, преодолеть самоубийство в самом себе, а преодолевший самоубийство может завоевать весь мир... Гете совету императора не внял, «Вертера» не переписал, но Бонапарт, конечно, же заметен в «Фаусте», в порывах героя добраться до конечных тайн бытия...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 57 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |