Полина Дмитриевна Москвитина 33 страница

Ноя беспокоила судьба Анны Дмитриевны и капитана. Как бы этот взбалмошный Василий не разговорился в таком же духе с извозчиками!..

– Если вы про Анну Дмитриевну и капитана вот так скажете кому из дружков, тогда погубите сестру. Или это вам все равно?

– Кто вам сказал, что мне все равно? – вскипел Василий. – У меня сердце кровью обливается, а что я могу поделать? А молчать я умею, не беспокойтесь. Не хуже вас, политиков. И не без ума! В логове волков овцу искать не буду. Так и так сожрут, если утащили. Капитан ли сожрет или Каргаполов какой-то с чехами, а все равно не быть в живых Анечке. Утащил он ее, чтоб любовницей сделать. Ахинея все, что он вам наговорил, гад! Еще в прошлом году он на нее глаза пялил и умощал стихами, стерва. Умный бандит, это точно. Да и Анна спала и во сне видела этого французского капитана. Он ее натаскивал говорить по-французски. Он, может, и вправду француз, а? Нет? Мало ли что Ухоздвигов! Наш Сидор печенку ему крепко прощупывал, это я тогда еще заметил. Как бы он не сожрал теперь Сидора! Ну, этого гада не жалко. А вот Анечка! Что он с нею сделает, бандюга?

Ной заверил, что Анна Дмитриевна вернется целой и невредимой; капитан-де мог взять в любовницы любую красотку из поезда Гайды; полно их там на любой вкус.

– Вы думаете, капитан работает против белых?

– Думаю так.

– Но он же белая шкура!

– Не шкура, а вывеска. Я вить тоже при звании хорунжего.

– Понимаю! – кивнул Василий. – Пожалуй, вам надо пойти к Машевскому и сестре и все обсказать им самолично. Так уж и быть, отведу. Будем тонуть за компанию!

– С чего нам тонуть? По глупости?

– Глупость ни к чему, – отмахнулся Василий, вышагивая рядом с Ноем по темной улице.

Ной внимательно приглядывался к Василию. Он-то, Ной, считал его за простака, а парень оказался с секретом. Экие завихрения в башке! Да разве можно свою землю бросить, когда народ в беде?!

Подошли к каменному дому возле горы. Высоченный заплот, глухие ворота. Василий постучался в ставень и назвал себя. Вскоре вышел хозяин: Ной узнал татарина, которого видел в застолье у Ковригиных. Василий ушел с ним и вскоре позвал Ноя в ограду. Встретили двое.

– Я – Машевский, – подошел к Ною человек, которого он мельком видел в ограде Ковригиных.

Хозяин вынес из избы фонарь «летучая мышь», и Машевский увел Ноя под навес, где стояли ломовые телеги, выездные кошевки с санями и легковой экипаж. Машевский попросил Ноя сесть в легковой экипаж и, поставив фонарь на облучок, поднял верх из черного брезента.

– Ну, что у вас? Давайте по порядку. Когда вы первый раз встретились с капитаном? – спросил Машевский, говорил он с легким акцентом, как и все поляки, не успевшие обрусеть.

Ной сказал, что познакомился с капитаном Ухоздвиговым в городе и не думал даже, чтоб впоследствии все так обернулось. Но сам капитан, оказывается, знал хорунжего Лебедя по Гатчине.

– Вы его в Гатчине не видели?

– Припоминаю: приходил он к моему дому с Дальчевским, начштаба Мотовиловым и генералом Новокрещиновым; смотрели убитых офицеров.

– Поподробнее, пожалуйста, о вашем разговоре с капитаном после происшествия у тюрьмы и о последней акции.

У Ноя была хорошая память, и он почти слово в слово рассказал о необычайном собеседнике, вывернувшем его «под пятки», и о питии коньяка из фляги. Ну, а после первой встречи, поскольку Ной не поспешил на службу, ему ничего неизвестно было о событиях в Красноярске; вечером явился к нему капитан. Тут уж Ной ничего не упустил: о странном поручении капитана, об уряднике, которого капитан не взял с собою, об аресте Анны Дмитриевны и сопровождении ее в поезд на Омск вместе с Сидором Макаровичем, припомнил дословно весь разговор на перроне до посещения вагона Гайды и после; какое получил предупреждение капитана и достал пакет с деньгами.

– В пачке не десять тысяч, говорил, а десять пятьсот. Вложил деньги, какие у меня взял взаймы.

Машевский развязал шпагат и, сняв упаковку, отдал ее Ною.

– Для меня он лицо неизвестное, – медленно проговорил Машевский. – Да и вы его не знаете!

– Про то и говорить нечего! – отозвался Ной. – Я-то считаю его серым Каином.

– Возможно и серый Каин, – согласился Машевский. – Сейчас очень сложное время. Тайну его имени мы сохраним, понятно: он увез нашего товарища. Завалить его – погибнет Анна Дмитриевна. Это совершенно ясно. Лично мне он известен по марту-апрелю прошлого года как эсер. А эсеры большие путаники, это вы должны знать по Гатчине. Вам придется поддерживать с ним связь, если он вернется сюда, в чем я сомневаюсь.

Ной подтвердил, что капитан, наверное, навсегда уехал.

– Понятно, – кивнул Машевский, о чем-то призадумавшись, и спросил: – Что вы решили с квартирою?

– Хотел бы переехать к Ковригиным, да вот у Василия Дмитрича, как послушал, завихрения имеются.

– Успел и вам высказать свою программу неучастия? Не обращайте внимания. Такие завихрения у многих бывают в трудные моменты, но человек он не из породы провокаторов, хотя и картежник. Это мы все знаем. Опасным был Пискунов.

– Должно, Сидор Макарович возлетит в скорости на небеса в рай господний.

– Не думаю! Тайну этого контрразведчика капитана не так-то просто разгадать. Он мог убрать Пискунова здесь. Но не сделал этого. Значит, он ему еще нужен. Подождем. Я вам отсчитаю пятьсот рублей, поскольку он вернул вам долг.

Ной отказался и предложил еще от себя.

– Пять тысяч николаевскими, да еще сколько-то иностранными.

– Откуда у вас такие крупные деньги? – насторожился Машевский.

– Не сказал вам: конь-то упокойного пророка при себе имел большущие деньги. С наследством поймал жеребца. Или вернее – с кладом.

По чисто казачьему соображению Ной утаил истинную сумму обнаруженных денег.

– За поддержку – большое спасибо. Нам крайне нужны деньги в данный момент, особенно иностранные. Вы не узнали товарища, с которым я встретил вас? Это – Артем Таволожин. Вчера приплыл из Минусинска на лодке, простыл на Енисее, вот мы и пошли в баню.

Когда Ной вернулся в дом миллионщицы Юсковой, Дуни и след простыл. Отыскался ее сокомпанеец, Гавриил Иннокентьевич Ухоздвигов, как сообщила Аглая, и они ушли в гостиницу «Метрополь». Скатертью дорожка!

На другой день Ной переехал со всем своим добром на квартиру в дом Ковригиных.

Страх и смерть топтали улицы города чужеземными ботинками, позвякивали казачьими шпорами и шашками, хрустели офицерскими сапогами, горланили медными глотками.

Губернская тюрьма, ежедневно пополняясь новыми узниками, глухо и тяжко стонала сквозь стальные решетки:

«Друг мой, товарищ, где ты? Жив ли, или расстреляли тебя в подвалах контрразведки?»

С вечера до утра по улицам города ездили конные казаки особого эскадрона хорунжего Лебедя и носились на мотоциклах чешские патрули. Жители онемевших домов с тревогою прислушивались к цоканью копыт, лютому урчанию мотоциклов и окрикам на чужом языке.

Каждую ночь слышалась стрельба то на одной, то на другой улицах.

В пригородных слободках и в самом городе люто свирепствовали воры и грабители.

Моросил дождь.

Небо лежало на горбатой спине города – лохматое и мрачное.

Подхорунжий Коростылев шел серединою улицы, настороженно приглядываясь к черным заплотам и бревенчатым домам, боялся темноты, неожиданности, безмолвия улицы, и на всякий случай кобуру нагана держал открытой.

Свернув в переулок в сторону Воскресенской, Коростылев увидел человека у заплота, в руке у него было что-то белое. И на заплоте появилось белое пятно. Прокламация – красный!

Выхватив наган, Коростылев крикнул:

– Стой!..

Неизвестный кинулся бежать. Коростылев за ним, стреляя из нагана. Преследуемый упал на тротуар. Коростылев подбежал к нему, еще раз хотел выстрелить в спину красного – он был уверен, что попался красный, большевик, конечно, но не стал стрелять: и так никуда не уйдет! Надо его доставить в контрразведку вместе с прокламациями, чтоб назвал других подпольщиков. Рассыпанные по тротуару листовки собрал и сунул себе в карман шинели.

«Сдох он, что ли?» И чтобы удостовериться, Коростылев пнул его сапогом в бок, опустил наган в кобуру, еще раз пнул и, наклонившись, повернул на спину. В тот же момент неизвестный ухватился за его ремни, рванул на себя, и они сцепились не на живот, а на смерть. Катались по обочине тротуара в канаве, подвешивая друг другу кулаками и пинками. Кто-то бежал улицей, шлепая по грязи. Окрики на чужом языке. Чехи! Неизвестный ударил Коростылева промежду глаз – искры посыпались. Подхватился, и бежать. Чьи-то дюжие лапы схватили подхорунжего, подняли, заламывая руки.

– Я подхорунжий! Слышите!.. Большевика схватил! Догнать его надо! Прокламации расклеивал!..

– Мольчайт! – заорал один из чехов, а второй содрал с подхорунжего шашку и ремень с наганом. – Ми будем твой мордом бить! Этот твой прокламаций!.. Ми видаль!..

– Я подхорунжий! Казачий подхорунжий! Понимаете? Вы большевика упустили! Прокламации расклеивал, сволочь!

Чехи приняли «сволочь» на свой счет, и давай насовывать подхорунжему прикладами в спину и в бока, выкрикивая что-то по-чешски, а потом погнали к вокзалу в свой эшелон. Ножевой штык уперся Коростылеву в спину.

Взбешенный подхорунжий готов был лопнуть от возмущения. «Будьте вы прокляты, дуболомы! Я еще с вами поговорю. Вы за это ответите перед нашим командованием». Злоба накатывалась на тугой кулак, да вот руки приказано держать за спиною!..

В чешском эшелоне на запасных путях слышалась граммофонная музыка, топот и песни. У штабного салон-вагона часовые выслушали патрульных стрелков, потом вызвали офицера и тот приказал им ввести арестованного в вагон.

В салоне командира 1-й маршевой роты 8-го Силезского стрелкового полка пировали чешские офицеры с командиром роты подпоручиком Богумилом Борецким. За одним столом с подпоручиком сидел в кителе с крестами и медалями хорунжий Ной Лебедь, знакомый подхорунжему по встрече в улице, да и позднее виделся с ним в штабе казачьего полка.

Один из патрульных доложил подпоручику Борецкому, что задержан неизвестный, который-де расклеивал прокламации у вокзала. Они за ним гнались, схватили, но он оказал сопротивление, выдавая себя за казачьего подхорунжего. Чехов ругал всячески, называл сволочами. И ни слова о бежавшем, как будто патрульные стрелки не видели, как тот успел скрыться в чьей-то ограде.

– Я подхорунжий! – напомнил Коростылев. – У меня документы! Я поймал большевика с прокламациями, дрался с ним, но ваши патрульные солдаты схватили меня, а большевика упустили. Это возмутительно!

Изрядно помятый, весь в грязи, без ремней и оружия и без фуражки, подхорунжий выглядел жалким.

– Ошинь интересно! – вышел из-за стола подпоручик Богумил Борецкий. – Обыйскать.

С Коростылева содрали грязную шинель – из карманов шинели вытащили портсигар и десятка полтора скомканных прокламаций. Все это положили на свободный стул. Под шинелью – китель, документы в кармане. Подпоручик проверил документы. Действительно, перед ним подхорунжий.

– Ошинь интересно!

Небрежно выслушал сбивчивый рассказ Коростылева и еще раз спросил стрелков: видели ли они большевика, который расклеивал прокламации? Оказывается, они никого не видели, кроме задержанного. Они гнались за ним от вокзала.

– Что они говорят? Переведите мне!

– Та-ак!

Подпоручик взял одну из прокламаций, передал Ною:

– Прошу, читай, хорунжий! Это ошинь интересный! Наш патрульный стрелок не видель никакой польшевик. Он сам – польшевик!.. Ми буйдем слушайт!

Хорунжий подошел к электрической лампочке, расправил на ладони листок, начал читать нарочито медленно, густо:

«Товарищи!

При царском самодержавии мучили и убивали людей, но таких чудовищных зверств, какие творят белочехи карателя Гайды по всей нашей Сибирской железной дороге, еще не знала история. На станциях Мариинск и в Ачинске замучены сотни людей. В своих карательных эшелонах белочехи насилуют женщин, творят расправу без всякого суда и следствия. Чешские солдаты из всего нашего русского языка выучили только четыре слова: «хочу помилую, хочу росстреляю…»

Года, месяца, числа под листовкою не было.

Когда Ной кончил читать, чешские офицеры, понимающие по-русски, изрядно выпившие, налетели на Коростылева, как ястребы на воробья, били со всех сторон. Большевиков надо уничтожать, чтобы красная чума не заразила чешских легионеров. Коростылев орал во всю глотку, что он не большевик, да никто его не слушал.

Хорунжий Ной стоял в стороне и не проявил никакого желания защитить незадачливого офицера. Пущай проучат этого хлыща, сообщника есаула Потылицына, чтоб он ребрами почувствовал карательные меры, какие сам чинил над беззащитными жертвами. Он, хорунжий, не суперечит чехам – пусть ярятся. Весь его особый эскадрон с первого июля находится в двойном подчинении: с одной стороны отдает приказы начальник военного гарнизона полковник Ляпунов, а с другой – отменяет эти приказы подпоручик Борецкий. Мало того – подпоручик изъявил желание, чтоб достославный казачий хорунжий Ной Лебедь проводил с ним вечера в салоне. Пусть Ной Васильевич не пьет – это даже хорошо, и мало говорит – это еще лучше, но подпоручику приятно видеть здоровенного бородатого Ноя, которого представил всем офицерам командующий Гайда перед походом на Иркутск и Забайкалье.

Избитый подхорунжий с окровавленным лицом валялся возле мягкого дивана. Борецкий приказал патрульным стрелкам привести его в чувство. Те притащили в солдатском котелке холодной воды, вылили на голову Коростылева, и он мало-помалу очухался, хотя и не мог ни встать, ни сесть без посторонней помощи.

– Садись на стул! – приказал подпоручик.

Стрелки усадили Коростылева. На кителе оборваны пуговицы. Глаза запухли, с разбитых губ и носа текла кровь.

– Теперь будешь указывайт, польшевик, где ваш подпольный комитет?

– Я… я… не большевик, – едва выдавил из себя Коростылев.

Борецкий обратился к хорунжему:

– Ви может сказайт, где мог получат оружье – шашка, наган, документ этот польшевик?

Хорунжий подумал. Экая бестия подпоручик! Сам же понимает, что избитый подхорунжий не самозванец. Должно, солдаты упустили настоящего большевика, а не сказали о том, чтоб не отвечать.

– Подхорунжий это, господин подпоручик. Коростылев. Имени-отчества не знаю. Не большевик. Думаю: где-то в улице он и в самом деле сцепился с большевиком, когда тот лепил свою прокламацию.

– Прокламаций был его карман! Видаль, как взял наш стрелок прокламаций карман его шинель?

– Как же! Да ведь в грязи бумажки-то! К чему бы большевику вывалять в грязи прокламации и держать их в кармане комом?

– «Комом»? Што понимайт «комом»?

Хорунжий смял в руке прокламацию, показывая, что значит «комом»,

– Ты его знайт?

– Как же! Сомнения нет – подхорунжий Коростылев. Печальное событие произошло, да что поделаешь? Ночная темень, дождь к тому же. Большевик успел скрыться, как говорил Коростылев. А тут патруль увидел еще прокламацию. Вот и приняли его за большевика. А не большевик он, оборони бог!

Подпоручик Борецкий подумал: как-никак подхорунжего умяли ни за что ни про что. На всех улицах и перекрестках кричат, что чехи – братья русских солдат, казаков и офицеров, и вдруг этакий конфуз!..

– Ми будем вести следствий.

– К чему следствие, господин командир? Большевики про то в момент узнают и по всему городу разнесут: чешские солдаты арестовывают русских братьев-офицеров.

– Если бы не чешски легионер – всем русски офицер капут от польшевик!

– Так и было бы – капут! – кивнул хорунжий. – Какая у нас сила без вас? Не было силы. Да и нету!..

– Ты молодец, хорунжий! – похвалил Борецкий. – Пусть подхорунжий точно сказайт: как он упустил польшевик? Пошему чешский стрелка назвал «сволоша»?

Хорунжий подошел к Коростылеву:

– Должно, не обознался: подхорунжий Коростылев? Ага! К чему чехов обозвал сволочами?

– Не чехов, большевика!

– Ага! Понимаю. Так и поясни командиру роты. И, кроме того, скажи, что большевик успел убежать до того, как патрульные подошли. Или не понимаешь: мы все на чехах держимся, как вши на очкуре. Винись да кайся, покуда есть у поручика настроение помиловать. А если почнут следствие – стрелки будут свидетелями, что ты сам расклеивал прокламации. Моей защиты мало будет.

Обалдевший от побоев мордастый подхорунжий не одолел подступившей горечи – задохся от обиды. Весь он как-то скис, ссутулился, плечи задергались, как у неврастеника, и, закрыв лицо руками, он разрыдался.

– Экое, – махнул рукою хорунжий. – Баба ты, не подхорунжий,, господи прости. Это же чистый срам!

Чехи о чем-то энергично забормотали, неприязненно косясь на всхлипывающего Коростылева.

– Сами видите, какой он большевик, – кивнул Ной, отойдя в сторону. – Дозвольте мне уехать к себе на отдых, господин Борецкий. Час поздний, да и конь застоялся.

Борецкий пожал руку хорунжему:

– До свидани, Ной Васильяв! Ми тебя глубоко уважайт.

– Благодарствую, – поклонился хорунжий, и вон из вагона.

Коростылева успокоили, угостили коньяком, чтоб взбодрился, и поручик Брахачек допросил его. Про большевика, которому удалось вырваться и бежать, Коростылев дал такое показание: «Он был высокий, в гимнастерке военного образца и в кожаной фуражке. Невероятной силы, лет двадцати пяти, не больше. На левой щеке шрам. Нос с горбинкой, глаза синие». Надо же! Коростылев даже цвет глаз успел разглядеть во тьме ночи. Но если бы всем чехословацким корпусом стали искать в городе большевика по указанным приметам, то его так же легко нашли бы, как иголку на дне Енисея…

Управляющий губернией получил депешу из Туруханска от полковника Дальчевского: пароходы бежавших красных захвачены, большевиков вылавливают, чтобы доставить в Красноярск.

На другой день из Красноярска была дана телеграмма в Омск Сибирскому правительству:

«Девятого июля полковник Дальчевский со своим отрядом настиг большевиков в Туруханске. При артиллерийском обстреле пароходов красных пробиты борт, кухня на «Лене». Обстреляны «Орел» и «Россия». Машины везде остались целые. Пароходы большевиков выбросились на берег. Большевики в панике бежали. Брошенный ими пулемет направлен был против них. С нашей стороны потерь нет. Большевики с интернационалистами потеряли 120 убитыми, 45 ранено и 100 взято в плен. Захвачено все золото и несгораемые сейфы с кредитными билетами.

Отряд Дальчевского вылавливает разбежавшихся по тайге большевиков…»

В домах купцов, промышленников, сановных чиновников, как в храмовые дни, – ликование и лобызания. Наконец-то!

Хорунжий Лебедь явился на совещание к управляющему губернией полковнику Ляпунову.

Вызваны были начальник городской милиции Коротковский, есаул Потылицын, губернский комиссар Каргаполов, командир стрелкового полка Федорович, 1-го казачьего – полковник Розанов и военный комендант города полковник Мезин.

– Я созвал вас на строго секретное совещание по чрезвычайно важному вопросу, – предупредил Ляпунов. – В ближайшие дни захваченные большевики будут доставлены в Красноярск. Не исключено, что подпольный комитет попытается организовать побег особо выдающихся большевиков. Мы должны разработать меры строжайшего конвоирования арестованных, а также защиту граждан от возможных провокаций со стороны подрывных подпольных элементов.

Меры выработали. В состав конвоя из стрелкового полка будет выделено 44 человека, особо проверенных, от чехов 50 стрелков, из казачьего полка 40 конных и 20 пеших, под общим командованием есаула Потылицына. Впереди должны идти чехи, в середине солдаты с винтовками, а за ними пешие казаки. Конные казаки составят вторую линию охраны всей колонны арестованных.

Хорунжий Лебедь со своим особым эскадроном, с двух часов ночи и до начала этапирования арестованных должен очистить улицу Благовещенскую, переулки Андрея Дубенского, Батальонный и Архиерейский. На подступах к тюрьме не должно быть ни одного человека, подозрительных – в контрразведку. Арестованных вести по четыре в ряд, на расстоянии четырех шагов ряд от ряда. Наблюдать за выгрузкой и построением их в колонну будет лично начальник гарнизона и управляющий губернией Ляпунов. Общее командование возлагается на коменданта города полковника Мезина.

Ляпунов особо предупредил, чтоб никто не проболтался ни в семьях, ни в гостях о мерах по этапированию арестованных.

Хорунжего Лебедя попросил остаться.

Когда все разошлись из кабинета, Ляпунов подсел к хорунжему, поинтересовался, как он живет, не стеснен ли материально, у кого в доме снимает квартиру?

– Прошу, – угостил Ляпунов папиросой.

– Некурящий. Благодарствую.

– Ну, как вы думаете, хорунжий, положа руку на сердце: усидят большевики с Лениным в Москве? Вы знаете, что шестого июля в Москве было восстание?

Хорунжий впервые слышит о восстании.

– Было, было! Левые эсеры восстали.

– Знаю таких, – кивнул Ной. – В полк к нам в Гатчину приезжал агитатор. Митинг созывали. Из кожи вон лез, чтоб казаки и солдаты сложили головы за мировую революцию.

– Ну и как?

– В тот же день служивые посыпались из полка. И комитетчики сбежали. Остался я один с комиссаром в штабе и при конях, которых кормить нечем было – сено и фураж сожгли.

– Ха-ха-ха! Вот, представляю, картина была!

– Хуже некуда. За мировую, а так и за прочую, чужую, как в других державах, русские кровь проливать не пойдут. От своей задохлись…

– Ха-ха-ха! – покатывался Ляпунов. – Однако! Тут еще ничего неизвестно, – усомнился Ляпунов. – Социальный прогресс говорит нам совсем другое.

– Про прогресс ничего оказать не могу. А думаю: у каждого человека, какой бы он нации не был, одна манера – руки к себе гребут, а не от себя. Социалисты толкуют: человек при каком-то новом порядке отгребать будет от себя, а не к себе. Сам не поест, следственно, а соседа кормить будет. Такого человека ни одна баба еще на свет не народила. Только курица от себя гребет, а прочая живность к себе.

Полковник хохотал до слез, липуче приглядываясь к хорунжему.

– Я рад, что мы с вами единомышленники. Но я ни разу не видел вас в Доме офицерского собрания. Надо бы побывать там. Вы же видный офицер.

– Какое! – отмахнулся Ной. – Офицерство мое, скажу, по нечаянности. Великий князь пожаловал за полк, когда вывел его из окружения. Вот кабы он с чином ума прибавил… А так – был казак на четырех копытах, и остался на тех же копытах.

– Напрасно скромничаете, – усмехнулся Ляпунов. – Я бы вас сию минуту назначил командиром полка.

– Оборони господь! Я не фарисей.

– Причем тут «фарисей»?

– Фарисеи, как по евангелию, брали на себя божью и мирскую власть. От жадности и властолюбья-то. В каком звании кто призван быть, в том должен оставаться. Как по уму, следственно. Не брать сверх того, что можно. Или конь один потащит на хребте мельничный жернов?

Полковник призадумался: не взял ли и он на себя мельничный жернов?

– Ах, да! Давно хотел спросить: вы не помните, при каких обстоятельствах арестован был Дальчевский в Гатчине?

Хорунжий построжел:

– Как за поджог окладов с фуражом и продовольствием.

– Вы его арестовали, или ЧК?

– Не ЧК, не я, а матросский отряд с Бушлатной Революцией, то исть комиссар полка, Свиридов по фамилии.

– Ах, вот как! Ну, а кто командовал полком во время разгрома женского батальона?

– Я, как председатель полкового комитета.

– Полковник был уже арестован?

– Никак нет. Так и был командиром полка.

– Вот оно что! Ну-ну. Все мы служили понемногу, кому-нибудь и чем-нибудь. В том числе большевикам. Кстати! Гайда особо просил, чтоб вы постоянно находились в тесном контакте с подпоручиком Борецким – командиром маршевой роты. Гайда восхищен вами. Чем вы ему потрафили?

– Самого Гайду видел раз, откуда быть восхищению? Чем потрафил – не ведаю. Может, потому, что я их не задираю? Без чехов не было бы переворота.

Полковник встал. Подобное рассуждение ему не понравилось.

– Обошлись бы и без них, хорунжий. Хорошо, что они оказали нам помощь. Но общая ситуация сложилась так, что мы и без чехов вымели бы из Сибири большевиков. На Дону нет чехов, а восстал весь Дон.

Прошелся по кабинету, успокоился.

– Сколько у вас сейчас в эскадроне?

– Пятьдесят три конных со мною.

– После того, как арестованных водворим в тюрьму, сорок конных казаков поступят к вам. Пополним особый эскадрон. Сами вы по-прежнему будете находиться во взаимодействии с чешским эшелоном. Сейчас в нашу армию повсеместно вступают добровольцы. Предстоят большие бои с Красной Армией за Уралом. Возможно, одними добровольцами не обойдемся. Приступим к мобилизации…

Хорунжий ничего не сказал. Дело ваше, мол. Хоть мобилизуйте, хоть всех демобилизуйте.

– Вы женаты?

Хорунжий ответил весьма неопределенно: женитьба, мол, не напасть, как бы женатым не пропасть. К тому же он вот уже пять лет, как на копытах.

– Ну, ну, хорунжий! Вся Россия сейчас на копытах и в седле. Тем не, менее, о «даре господнем» – женщинах – нельзя забывать. Завтра в доме миллионера Гадалова будет дан званый обед для господ офицеров. Будут гимназистки, курсистки, бежавшие из красной совдепии, молодые вдовушки, так что можете выбрать себе любую розу. Оставил для вас пригласительный билет.

Хорунжий встал аршином, поправил ремни, каблуки сдвинул:

– Благодарствую. А билета не надо. Потому на банкетах господа и дамы вина пьют, образованные разговоры ведут, а у меня язык казачий, деревянный, да и вина не потребляю. Ни красного, ни белого. А сидеть в застолье да не пить – нехорошо будет.

Хорунжий попрощался и ушел.

И видит Ной: кипит котел сатаны, и в том котле – бестолочь и самоуправство, речистость политиков и ярость мстителей, тут же иноземцы со своими коммерческими делами, беженцев тьма-тьмущая – кто и что, разберись попробуй, и все они призывают к разгрому совдепии, а в самом городе, в одном из каменных домов, офицеры чехословацкой комендатуры истязают большевиков, не жалея плетей и шомполов. Чего уж скупиться по мелочам, коль довелось поговорить с красными ноздря в ноздрю!..

Вчерашние военнопленные итальянцы, болгары, мадьяры, поляки получили оружие; формировались воинские части; подъехали из Владивостока американцы, сотня япошек по коммерческому делу, а по выправке не иначе, как самураи, ну и, само собою, петухами ходили по городу победители – белочехословацкие легионеры.

А погодушка удалась славная. В меру перепадали дожди, чтоб хлеба не иссохли, и людям бы радоваться лету, теплу, зреющим злакам! Но люди не радовались! То, что происходило вокруг, было тяжким, запутанным и безотрадным; не все могли понять, куда же мчится тарантас России, во что надо верить и во имя чего топтать землю под солнцем?

Душеньку жгло, смутность напала, как в таежных дебрях темной ночью: куда ни сунься – ударишься в дерево.

июля к хорунжему Лебедю на вокзал, где он постоянно находился, прискакал казак из контрразведки – сию минуту явиться к подполковнику Каргаполову.

Ной дрогнул, но виду не подал. Подожди, мол, служивый, надо упредить подпоручика Борецкого – в его распоряжении нахожусь.

Подпоручика застал хворым. Подпухший от ночной попойки, Богумил Борецкий пожаловался хорунжему на голову – раскалывается на части: «Чем русские лечат котелок, когда он насквозь проспиртувозился?» Ной сказал, что опыта у него по этой части нету, а вот батюшка его лечился капустным рассолом. Помогало. А дело у него к подпоручику вот какого свойства: прискакал гонец из контрразведки. «Опять, вроде, ковыряются в моей судьбе. Может, еще не возвернусь оттуда?»

– Ми будем им башком трещать! – вспылил белобрысый подпоручик. – Можей не ехайт. Завтра Гайда будет. О! Великий Гайда!

– Благодарствую. А поехать надо – может, у них дело ко мне по службе? Если к вечеру не буду, стал быть, знаете, где я.

Поплелся Ной пешком в контрразведку, чтоб попутно охолонуться да с духом собраться.

Солнце жарило невтерпеж.

У трехэтажного дома контрразведки тихо. Большущие окна завешаны шторами от солнца. Только Ной подошел к парадному подъезду, как дверь распахнулась – вышел казак с карабином наперевес, при шашке, в гимнастерке, русочубый, зыкнул:

– Па-асторонись!

А вот и арестант со связанными руками – концы бечевки болтаются. Вот она, преисподняя сатаны!..

Каргаполов встретил хорунжего Лебедя по-братски, обнял за плечи, похлопал пухлыми ладонями по лопаткам, усадил в мягкое кресло и тогда уж вернулся за свой массивный письменный стол с двумя телефонами, где он только что закусывал бутербродом из серого хлеба с чухонским маслом, запивая жиденьким чаем вприкуску с сахаром. Пожаловался, что у него нет времени даже пообедать.

– Трудное, ох, какое трудное время, хорунжий! – тоненько верещал Каргаполов. – Как служба? Настроение казаков?

– Служба как служба. Настроение доброе, не жалуются.

– Славно, славно! Ах, как это хорошо! И Сибирь может вписать свою страницу в историю уничтожения большевизма! Ах, как это славно, – умильно вибрировал бабьим голосом Каргаполов, и блинообразное лицо его с маленькими свиными глазками расплывалось в улыбке. – А я, видите ли, побеспокоил вас вот по какому вопросу. Подхорунжего Коростылева знаете? Угу. Не скажете ли, при каких обстоятельствах чешские офицеры избили его в вагоне? Ах, вот что! Приняли за большевика? А вам не кажется, хорунжий, что избиение было злоумышленным? Чешские офицеры, надо сказать, наглеют! Воображают себя верховной властью, как будто без них ничего бы не произошло в Сибири. Как вы думаете?

Дата добавления: 2015-08-28