В поисках утраченного времени. 34 страница

Даже лица не знавшие ее чувствовали, по некоторым исключительным и необыкновенным признакам,-- или, может быть, в силу некоего телепатического воздействия, вроде того, какое Берма оказывала на невежественную публику, разражавшуюся бурными аплодисментами после особенно мастерских выступлений актрисы,-- что они видят перед собой особу, пользовавшуюся широкой известностью.

Такие лица спрашивали друг друга: "Кто это?" -- задавали иногда этот вопрос незнакомым или тщательно запоминали ее туалет, чтобы описать его затем более осведомленным своим друзьям, которые сразу могли бы пролить свет на интересовавший их вопрос. Другие гуляющие, приостанавливаясь, обменивались такими репликами:

-- Вы знаете, кто это? Г-жа Сван! Это имя ничего не говорит вам? Одетта де Креси!

-- Одетта де Креси? Я тоже так подумал; эти большие, печальные глаза... Но, в таком случае, она сейчас далеко не первой молодости! Помню, я проводил с ней ночь во время отставки Мак-Магона.

-- На вашем месте я при встрече с ней не напоминал бы ей об этом. Она сейчас г-жа Сван, жена члена Жокей-клуба, друга принца Уэльского. Впрочем, и сейчас еще она великолепна.

-- Да, но если бы вы знали ее в те времена! Что это была за красавица! Она жила в небольшом, очень эксцентричном особняке, заставленном всякой китайщиной. Помню, что нас ужасно беспокоили крики газетчиков, так что в конце концов она заставила меня встать и одеться.

Не слыша этих разговоров, я чувствовал, что г-жа Сван окружена ореолом славы. Сердце мое лихорадочно колотилось при мысли, что пройдет еще несколько мгновений, и все эти люди, среди которых я, к сожалению, не замечал одного банкира-мулата, относившегося, как мне казалось, с особенным презрением ко мне, увидят, как неизвестный молодой человек, на которого они не обращали никакого внимания, здоровается (не будучи, правда, знакомым с ней; но я считал, что у меня есть достаточно прав на это, так как мои родители были знакомы с ее мужем и сам я был товарищем игр ее дочери) с этой женщиной, чья красота, распутство и элегантность были общепризнанны. Но я был уже в двух шагах от г-жи Сван; я снимал перед ней шляпу таким широким движением руки и отвешивал ей такой продолжительный поклон, что она не могла удержаться от улыбки. Публика смеялась. Что же касается самой г-жи Сван, то она никогда не видала меня с Жильбертой и не знала моего имени, но я был для нее -- как сторожа Булонского леса, как лодочник или утки на озере, которым она бросала крошки хлеба,-- одним из второстепенных персонажей -- коротко знакомых, безымянных, лишенных, подобно статистам, всякого индивидуального характера,-- ее ежедневных прогулок в Булонском лесу. В иные дни, когда я не видел г-жи Сван на Аллее акаций, мне случалось встречать ее на Аллее королевы Маргариты, по которой гуляют женщины, желающие (или делающие вид, будто желают) быть в одиночестве; впрочем, она не долго оставалась в одиночестве, вскоре к ней подходил какой-нибудь незнакомый мне мужчина, большей частью в сером цилиндре, и заводил с ней продолжительный разговор, во время которого их экипажи медленно следовали за ними.

Эту сложность Булонского леса, обращавшую его в местность искусственную, в Сад, в зоологическом или мифологическом смысле этого слова, я вновь ощутил в текущем году, проходя через него по дороге в Трианон, однажды утром, в начале ноября, когда в Париже, в комнатах, близость от нас и в то же время недоступность нашим взорам зрелища осени, заканчивающегося так быстро, что мы не успеваем его воспринять, наполняют нас тоской по опавшим листьям, могущей обратиться в настоящую лихорадку, которая всю ночь не даст нам сомкнуть глаза. В моей наглухо закрытой комнате, вызванные моим желанием видеть их, листья эти уже в течение месяца располагались между моими мыслями и любым предметом, на котором я сосредоточивал свое внимание, беспорядочно кружась передо мной, как те желтые пятна, что иногда, куда бы мы ни смотрели, танцуют перед нашими глазами. И в то утро, не слыша больше, как в предшествовавшие дни, шума дождя, видя на углах опущенных занавесок улыбку хорошей погоды, вроде того, как на углах закрытого рта проскальзывает тайна наполняющего нас счастья, я почувствовал, что могу увидеть эти желтые листья наяву, пронизанные светом, во всем их великолепии; и, не будучи в силах подавить в себе желание взглянуть на деревья и остаться дома, как я бессилен был в дни моей юности; когда ветер особенно яростно завывал в моем камине, побороть желание съездить на берег; моря, я вышел на улицу с намерением отправиться, в Трианон через Булонский лес. Это был час дня и время года, когда Лес кажется, может быть, наиболее многоликим не только потому, что он содержит в себе наибольшее разнообразие, но также и потому, что разнообразие это особенное. Даже в открытых его частях, где взор охватывает широкое пространство, там и здесь, на фоне темной и далекой массы деревьев, теперь голых или все еще сохранивших свою летнюю листву, аллея оранжевых каштанов производила, точно едва начатая картина, такое впечатление, как будто она одна была написана красками на полотне, остальные части которого представляли лишь эскиз карандашом или углем, и, казалось, приглашала под насквозь пронизанную солнцем сень своей листвы группу гуляющих, которая будет дописана на полотне лишь впоследствии.

Дальше, там, где зеленый покров деревьев оставался нетронутым, один только низкорослый крепыш, подстриженный и упрямый, встряхивал на ветру своей безобразной огненно-красной гривой. В других местах листья были такими свежими, точно они едва только распустились, а чудесный ампелопсис, улыбавшийся, подобно зацветшему зимой розовому боярышнику, с самого утра, весь был как бы в цвету. И Лес являл вид чего-то временного, искусственного, не то питомника, не то парка, где, с научной ли целью, или для приготовления к празднеству, недавно посадили, посреди самых обыкновенных древесных пород, которых не успели еще удалить, две или три редкие разновидности, с фантастической листвой, создававшие впечатление, будто подле них много простора, много воздуха, много света. Словом, было время года, когда Булонский лес блещет наибольшим разнообразием флоры и располагает рядом самые несхожие части, образуя из них пестрое целое. Был также час дня, благоприятствовавший такому впечатлению. В тех местах, где деревья сохраняли еще свою листву, вещество ее, казалось, подверглось изменению там, где она была тронута солнечными лучами, еще почти горизонтальными в этот утренний час, каковыми они станут снова через некоторое время, в момент, когда, с началом сумерек, засветятся словно лампа, бросят издали на листву горячий и феерический отблеск и зажгут ярким пламенем вершину дерева, под которой несгораемым канделябром будет стоять тускло освещенный ствол. В одном месте лучи эти уплотнялись как кирпичи и, как на желтых с голубым узором стенах персидских построек грубо вмуровывали в небо листья каштанов; в другом напротив, отделяли их от неба, к которому те тянулись своими скрюченными золотыми пальцами. На середине ствола одного дерева, увитого диким виноградом, они прикрепляли огромный букет каких-то красных цветов,-- может быть, разновидность гвоздики,-- так ослепительно сверкавших, что их невозможно было разглядеть. Различные части Леса, летом сливавшиеся в однообразно зеленую массу густой листвы, теперь четко обособлялись друг от друга. Границы почти каждой из них отличались ярче освещенными пространствами или пышной листвой, вздымавшейся как расшитый золотом стяг. Я мог различить, словно на раскрашенной карте, Арменонвиль, Кателанский луг, Мадрид, Ипподром, берега Озера. По временам взорам моим представало какое-нибудь бесполезное сооружение, искусственный грот, мельница, которой давали место расступившиеся вокруг нее деревья или которая находила приют на мягкой зеленой мураве какой-нибудь лужайки. Чувствовалось, что Булонский лес был не только лесом, что он отвечал какому-то назначению, не имевшему ничего общего с жизнью деревьев, и что причиной моего возбужденного состояния было не только восхищение осенними красками, но и физическое желание. Обильный источник радости, которую душа испытывает, не сознавая сначала ее причины, не отдавая себе отчета в том, что причина эта совсем не внешнего происхождения! Вот почему умиленное созерцание деревьев не приносило мне удовлетворения, желание мое простиралось, дальше и бессознательно устремлялось к тому шедевру искусства, каким являются обрамленные этими деревьями красивые женщины, гуляющие здесь ежедневно в течение нескольких часов. Я направился к Аллее акаций через высокую рощу, где утреннее солнце, разбивая деревья на новые группы, подчищало и приукрашивало их, сочетало стволы разных пород, делало из ветвей затейливые букеты. Оно искусно привлекало к себе два дерева; вооружившись мощным топором из света и тени, оно отсекало у каждого из них половину ствола и ветвей и, сплетя вместе две оставшиеся половины, обращало их в столп тени, четко выделявшийся на залитом светом фоне, либо в световой призрак, чей феерический, меняющийся контур был оплетен сетью черной как уголь тени. Когда солнечный луч золотил вершины деревьев, то казалось, будто, смоченные какой-то сверкающей влагой, они одни возвышаются над уровнем жидкого изумрудно-зеленого воздуха, куда вся роща была погружена словно в море. Ибо деревья продолжали жить своей жизнью, и, если они лишены были лиственного покрова, жизнь эта сверкала еще ярче на зеленых бархатных чехлах, покрывавших их стволы, или в серебристых шарах омелы, которые усеивали верхушки тополей, круглые, как солнце и луна на "Сотворении мира" Микеланджело, Но, обреченные в течение стольких лет, благодаря своего рода прививке, сожительствовать с женщиной, они вызывали в моем сознании фигуру дриады, торопливо идущей и окрашенной в яркие цвета хорошенькой элегантной женщины, которую они покрывают по пути сенью своих ветвей и принуждают чувствовать, как и сами они, могущество времени года; они приводили мне на память счастливую пору моей доверчивой юности, когда я с таким нетерпением спешил на эти аллеи, где, под лишенной сознания листвой деревьев-соучастников, на несколько мгновений воплощались шедевры женской элегантности. Но красота, желанием которой наполняли меня ели и акации Булонского леса, более волнующие в этом отношении, чем каштаны и сирень Трианона, на которые я шел взглянуть, не была утверждена вне меня, в памятниках какой-нибудь исторической эпохи, в произведениях искусства, в маленьком храме любви, у входа в который грудами навалены тронутые золотом осенние листья. Я достиг берегов Озера, дошел до Голубиного тира. Идея совершенства, которую я носил в себе в те времена, была неотделима для меня от высокой виктории, от худощавых и стройных лошадей, разъяренных и легких, как осы, с глазами, налитыми кровью, как у свирепых коней Диомеда; и вот теперь, охваченный желанием вновь увидеть то, что я некогда любил, желанием столь же жгучим, как и желание, которое влекло меня на эти самые аллеи много лет тому назад, я хотел, чтобы перед моими глазами еще раз появилась эта виктория и эти лошади в момент, когда огромный кучер г-жи Сван, с детским лицом Георгия-победоносца, сидевший рядом с крохотным грумом, величиною в его кулак, пытался сдержать прыть нетерпеливо извивавшихся, пугливых и трепещущих животных. Увы! Там сновали теперь одни только автомобили, управляемые усатыми шоферами, подле которых помещались высокие выездные лакеи. Желая убедиться, действительно ли они так прелестны, как их видели глаза моей памяти, я хотел взглянуть своими телесными глазами на маленькие дамские шляпы, такие низенькие, что казались простыми веночками. Все шляпы были теперь необъятными, все были покрыты плодами, цветами и всевозможными птицами. Вместо красивых платьев, в которых г-жа Сван выглядела королевой, какие-то греко-саксонские туники со складками, как на танагрских статуэтках, или же в стиле Директории, из "шифон либерти", усеянные цветами, словно бумажные обои. На головах мужчин, которые могли бы прохаживаться с г-жой Сван по Аллее королевы Маргариты, я не видел больше прежних серых цилиндров и даже вообще никаких головных уборов. Они гуляли по Булонскому лесу с непокрытой головой. И, созерцая эти новые элементы зрелища, я не способен был отнестись к ним с той верой, которая наделила бы их плотностью, единством, жизнью; они проходили передо мной разрозненные, случайные, не настоящие, не заключая в себе никакой красоты, которую глаза мои могли бы попытаться, как в былые дни, отвлечь от них и превратить в произведение искусства. Передо мной были заурядные женщины, в элегантность которых я ни капельки не верил и туалеты которых казались мне невзрачными. Но когда вера бывает утрачена, ее переживает -- и укрепляет в нас все больше и больше, чтобы замаскировать наше бессилие наделять реальностью новые явления,-- фетишистская привязанность к старине, которую наша вера в нее наполнила некогда жизнью, как если бы в ней, а не в нас самих, заключена была божественная искра и наше теперешнее неверие имело случайную причину -- смерть богов.

-- Какой ужас! -- восклицал я.-- Неужели эти автомобили можно находить столь же элегантными, какими были прежние выезды? Должно быть, я стал слишком стар -- но я не создан для мира, в котором женщины опутывают себя платьями, сделанными даже не из материи, а Бог знает из чего. Чего ради приходить на эти аллеи, если теперь не осталось и следа от тех, кто собирался когда-то сюда, под сень этой нежной красноватой листвы, если пошлость и безрассудство заменили ту изысканность, которую она некогда обрамляла? Какой ужас!

Теперь, когда нет больше элегантности, я утешаюсь тем, что думаю о женщинах, которых знал в былые годы. Но каким образом люди, наблюдающие эти ужасные существа, в шляпах, покрытых птичником или фруктовым садом,-- каким образом могут они хотя бы отдаленно почувствовать очарование, которое являла взорам г-жа Сван в простой сиреневой наколке или в маленькой шляпе с одним только, вертикально прикрепленным спереди цветком ириса? По силам ли мне будет сделать понятным для них волнение, овладевавшее мною зимними утрами, при встрече с г-жой Сван, прохаживавшейся пешком; в котиковом пальто и в простеньком берете с двумя похожими на лезвие ножа перьями куропатки, но окутанной искусственным теплом натопленных комнат, живое ощущение которого вызывалось такой ничтожной вещицей, как смятый букетик фиалок на груди, чьи ярко-голубые цветочки на фоне серого неба, морозного воздуха и голых деревьев обладали тем же прелестным свойством относиться ко времени года и к погоде лишь как к рамке и жить подлинной жизнью в человеческой атмосфере, в атмосфере этой женщины, какое было присуще цветам в вазах и жардиньерках ее гостиной, подле ярко пылавшего камина, перед обитым шелком диваном,-- цветам, глядевшим через закрытые окна на падавший на дворе снег? К тому же я не удовлетворился бы одним тожеством дамских туалетов. Благодаря органической связи, существующей между различными частями одного воспоминания, частями, которые образуют в нашем сознании как бы единое целое, откуда мы не можем ничего ни отвлечь, ни отвергнуть, я хотел бы иметь возможность провести остаток дня у одной из тех женщин, за чашкой чая, в квартире со стенами, расписанными в темные цвета (как это было у г-жи Сван, еще через год после событий, рассказанных в настоящем томе нашего повествования), подле которых мерцали бы оранжевые огни, красное зарево, розовое и белое пламя хризантем, в ноябрьские сумерки, в одно из мгновений, подобных тем, когда (как читатель увидит дальше) мне не удавалось получить наслаждений, которых я желал. Но теперь мгновения эти показались бы мне очаровательными, даже если бы они ни к чему не приводили, я хотел бы обрести их в том виде, как они мне запомнились. Увы, теперь можно было видеть лишь обстановку в стиле Людовика XVI, комнаты с белыми стенами, украшенные голубой гортензией. К тому же парижане стали возвращаться из деревни гораздо позже. Если бы я попросил г-жу Сван воссоздать для меня элементы воспоминания, связанного с давно уже канувшим в вечность годом, с датой, относящейся к невозвратной для меня эпохе,-- элементы того желания, что само стало столь же недоступным, как и наслаждение, к которому оно некогда тщетно стремилось,-- то она ответила бы мне из какого-либо замка, что она возвратится в Париж только в феврале, когда хризантемы уже отцветут. И я нуждался в том, чтобы это были те же самые женщины, те женщины, туалет которых интересовал меня, ибо во времена, когда вера моя была еще жива, мое воображение наделило каждую из них особой индивидуальностью и окружило их легендой. Увы! На Авеню акаций -- Миртовой аллее -- я действительно увидел некоторых из них, ставших совсем старухами, представлявших собой лишь страшные тени того, чем они были некогда,-- блуждавшие, с отчаянием искавшие неизвестно чего среди Вергилиевых боскетов. Они давно уже разбежались, а я все тщетно вопрошал покинутые дорожки. Солнце спряталось за тучей. Природа вновь брала власть над Лесом, и из него исчезли всякие следы представления, что это Елисейский Сад Женщин; над игрушечной мельницей видно было настоящее серое небо; по Большому озеру шла рябь от ветра, как по настоящему озеру; большие птицы быстро проносились по Булонскому лесу, словно по настоящему лесу, и, испуская пронзительные крики, садились одна за другой на развесистые дубы, друидические венки которых и додонское величие, казалось, требовали, чтобы этот утративший свое назначение лес был пустынным и безлюдным, и помогли мне лучше уяснить всю внутреннюю противоречивость попыток искать в реальном мире воплощения картин, сохраненных памятью, ибо реальность всегда лишена будет очарования, свойственного образам памяти именно потому, что эти образы не могут быть чувственно восприняты. Реальность, которую я знал, больше не существовала. Достаточно было г-же Сван появиться в другом наряде и в неурочный час, и вся аллея стала бы другой. Места, которые мы знали, существуют лишь на карте, нарисованной нашим воображением, куда мы помещаем их для большего удобства. Каждое из них есть лишь тоненький ломтик, вырезанный из смежных впечатлений, составлявших нашу тогдашнюю жизнь; определенное воспоминание есть лишь сожаление об определенном мгновении; и дома, дороги, аллеи столь же мимолетны, увы, как и годы.

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Стр. 11 Женевьева Брабантская -- героиня средневековой легенды, восходящей к V или VI веку и распространенной по всей Европе. Первый дошедший до нас вариант ее принадлежит Джакомо да Вораджо (более известна латинская форма его имени: Якопо де Ворагине), итальянскому гагиографу XIII века, и является ярким выражением феодальной идеологии: это прославление женской верности и смирения, безропотного подчинения самым диким проявлениям мужской воли в надежде на загробное воздаяние. Содержание этой легенды вкратце таково: Зигфрид, палатин Тревский, отправляясь на войну, доверил свою жену, дочь герцога Брабантского, попечению управителя Голо. В отсутствие Зигфрида тот всячески пытался обольстить ее. Потерпев неудачу, он обвинил ее перед мужем впрелюбодеянии. Зигфрид присудил Женевьеву к смертной казни, поручив выполнение приговора наемным убийцам. Последние, однако, сжалились над Жеиевьевой и бросили ее с ребенком в лесу, где она прожила несколько лет, питаясь плодами и кореньями. Ребенок ее был вскормлен молоком прирученной ею оленьей самки. Преследуемая однажды на охоте Зигфридом, та привела его к жене, которая доказала свою невинность и изобличила Голо. Истомленная лишениями, Женевьева вскоре умерла. Трагический сюжет "Женевьевы Брабантской", символизирующей "несправедливо оклеветанную невинность", вдохновлял многих европейских писателей.

Стр. 16. Граф Парижский -- внук короля Людовика-Филиппа. При Третьей Республике предъявил права на французский престол и был изгнан из Франции в 1886 году. Его поддерживала лишь небольшая кучка аристократии. Умер в 1894 году. Принц Уэльский -- титул английского престолонаследника.

Стр. 18. Аристей -- по верованиям древних греков, сын бога Аполлона, научивший людей пчеловодству. Согласно Вергилию ("Георгики", IV), был невольным виновником смерти Эвридики, за которую нимфы, подруги супруги Орфея, отомстили ему, погубив всех его пчел. В отчаянии он обратился за советом к морскому богу Протею, обладавшему даром прорицания. Тот посоветовал ему заколоть четырех быков и столько же телок для умилостивления манов Эвридики. Из внутренностей жертв вылетел рой пчел.

Стр. 19. Твикенгем -- лондонский пригород, в котором поселился изгнанный из Франции граф Парижский.

Стр. 21. Сакре-Кер -- сердце Иисуса. Католический культ "сердца Иисуса" зародился в XVII веке. Это одно из многочисленных измышлений иезуитов, имевшее целью разогреть религиозное чувство. Заглохший ко времени Великой французской революции, он возрождается: и встречает широкую поддержку у реакционных властей реставрированной монархии S815 года. Создаются многочисленные учреждения "Сакре-Кер", в частности школы для девушек из аристократии и высшей буржуазии; на одну из таких школ намек в тексте. Еще раз этот культ встречает поощрение в реакционном версальском Национальном собрании 1871 года, по инициативе которого сооружается на Монмартре церковь "Сакре-Кер".

Стр. 22. Моле, граф (1781--1855) -- премьер-министр (1837--1839) в царствование Людовика-Филиппа, ловко приспособлявшийся к разным монархическим режимам от Наполеона до Людовика-Филиппа; Пакье, герцог (1767--1862) -- председатель палаты пэров в то же царствование; де Брой Виктор, герцог (1785--1870) -- премьер-министр (1835--1836) в то же царствование.

Стр. 26. Д'Одифре-Пакье, герцог (1823--1905) -- содействовал падению Тьера в 1873 году; был сторонником реставрации монархии во Франции. Мобан (1821--1902) -- французский актер, выступавший в ролях благородных отцов во Французской Комедии. Матерна -- австрийская певица, исполнительница женских ролей в операх Вагнера (1847--1918).

Стр. 28. Сен-Симон, герцог (1675-1755) -- придворный Людовика XIV и регента Филиппа Орлеанского, весь пропитанный феодальными, почти средневековыми представлениями о знати. Известен, главным образом, своими обширными мемуарами, полностью опубликованными только в XIX веке. В них он дает яркую и выразительную картину придворных нравов и персонажей, обнаруживая незаурядное литературное дарование, которое высоко ценил Пруст.

Стр. 30. Чудо о Теофиле -- средневековая легенда, согласно которой один малоазиатский монах, продавший душу черту, расторг эту сделку благодаря чудесной помощи Богоматери. "Четыре сына Эдмона" -- название одной из поэм французского феодального героического эпоса, где изображается борьба непокорных феодалов против королевской власти. Автором этой поэмы считают Гюона де Вильнева, трувера XIII века.

Стр. 38. Фреска Беноццо Гоццоли (1420--1497) -- "Жертвоприношение Авраама", находится в Пизанском Кампо-Санто.

Стр. 41. "Чертово болото", "Франсуа ле Шампи", "Маленькая Фадетта", "Волыночники" -- "сельские" романы Жорж Санд. "Индиана" -- роман той же Жорж Санд, осуждающий брак и прославляющий романтическую любовь.

Стр. 43. В романе "Франсуа ле Шампи" излагается история любви фермерши к ее приемышу: "шампи" на диалекте означает "приемыш".

Стр. 79. "Завещание Цезаря Жиродо" -- комедия Бело и Вильтара (1859). "Бриллианты короны" -- комическая опера Обера, слова Скриба (1841); "Черное домино" -- комическая опера Обера, слова Скриба (1837).

Стр. 79 -- 80. Все перечисленные здесь фамилии актеров и актрис принадлежат действительно существовавшим актерам и актрисам парижских театров конца XIX века. Исключение составляет одна только Берма, искусство которой, подобно искусству писателя Бергота, художника Эльстира и композитора Вентейля, дает Прусту богатый материал для размышлений о художественном творчестве:

Стр. 84. A cup of tea (англ.) -- чашка чаю. Un bleu (фр.) -- письмо, отправленное пневматической почтой в Париже. Волабель (1799--1879) -- французский историк и политический деятель.

Стр. 105. Магомет II -- турецкий султан (1451--1481), взявший Константинополь в 1463 году.

Стр. 111. Рогации -- публичные молитвы и процессии у католиков, совершаемые на полях за три дня до Вознесения.

Стр. 117. Стих Расина из трагедии "Athalie", перевод М. Лозинского.

Стр. 128. Артабан -- герой романа "Клеопатра" писателя XVII века Ла Кальпренеда; надменность этого персонажа вошла у французов в поговорку.

Стр. 130. Поль Дежарден -- французский писатель, современник Пруста.

Стр. 136. "Сент-оноре" -- сорт пирожного. Бальзаковскую флору мы находим в романе "Лилия долины", где уделено столько места описанию букетов, подносимых героем романа г-же де Морсоф.

Стр. 143. Палимпсест -- пергамент, на котором основная рукопись затерта и по затертому написано другое.

Стр. 159. Сентин (1798--1865) -- забытый в настоящее время французский романист; в 30-х и 40-х годах прошлого века был очень популярен его сладенький роман "Picciola". Глер (1808--1874) -- наивно-символический художник, тоже очень популярный в ту эпоху; особенной известностью пользовалась его картина "Погибшие иллюзии" (1843).

Стр. 180. Виоле-ле-Дюк, Эжен (1814--1879), архитектор и историк, реставратор готических соборов и замков.

Стр. 208. I'm not fishing for compliments (англ.) -- я не напрашиваюсь на комплименты.

Стр. 214. In his home (англ.) -- в домашней обстановке, Smart (англ.)-- элегантный.

Стр. 216. Вермер Дельфтский (1632--1675) -- художник эпохи расцвета голландской живописи (современник Рембрандта), "открытый" в описываемую Прустом эпоху и очень высоко ценившийся в эстетских кругах.

Стр. 226. "По поводу "Девятой"..." -- подразумевается финал с хорами Девятой симфонии Бетховена.

Стр. 227. Бовэ -- стиль мебели эпохи Людовика XIV.

Стр. 228. Sine materia (лат.) -- без материи.

Стр. 234. Di primo carte. По (итал.) -- первого сорта.

Стр. 236. Похороны Гамбетты, политика-оппортуниста, одного из основателей Третьей Республики, происходили в 1882 году; эта и следующие даты позволяют приурочить к 80-м годам время действия этой части романа Пруста. "Данишевы" -- комедия А. Дюма-сына и П. Корвин-Круковского (1876), дающая фальшивую картину сентиментальных отношений между русскими крепостниками и крепостными. Греви Жюль -- был французским президентом с 1879 по 1887 год, после вынужденной отставки Мак-Магона.

Стр. 244. Сепфора -- дочь Иофора, согласно библейскому рассказу, жена Моисея.

Стр. 247. "Золотой дом" -- фешенебельный ресторан, помещавшийся на углу Итальянского бульвара и улицы Лафит. Мурсия -- город в Андалусии (Испания), пострадавший от землетрясения и наводнения в 1884 году.

Стр. 259. Тальяфико (1821--1900) -- оперный певец и сочинитель пошлых романсов.

Стр. 269. "Королева Топаз" -- оперетта Виктора Массе, впервые поставленная в 1856 году.

Стр. 271. "Серж Панин" -- драма Жоржа Онэ (1882), прославляющая буржуазные добродетели, хозяйственность и бережливость, и клеймящая расточительность аристократии, которая выведена в лице польского авантюриста князя Сержа Панина, обольщающего дочерей и проматывающего состояние вышедшей из низов французской предпринимательницы. Оливье Метра (1830--1889) -- французский Штраус, дирижер и автор популярных вальсов.

Стр. 273. Луврская школа -- была учреждена в 80-х годах XIX века при Лувре для подготовки музейных работников. Доступ в нее открыт и для вольнослушателей.

Стр. 276. "Де" -- частица, которая, подобно немецкому "фон", прибавляется к старым дворянским фамилиям. Бланка Кастильская (1188--1252) -- французская королева, мать Людовика IX, отличавшаяся качествами, о которых говорит дальше Бришо.

Стр. 277. Sub rosa (лат.) -- под розой, конфиденциально. Сюжер -- летописей из аббатов монастыря Сен-Дени. Бернар (Клервоский) (1090--1153) -- богослов и политический деятель.

Стр. 280. Самофракия -- остров в Эгейском море, где в 1863 году была раскопана античная статуя Победы, приобретенная Лувром.

Стр. 282. "Франсильон" -- комедия А. Дюма-сына, поставленная в 1887 году. Тема: буржуазный брак и взаимная "верность" супругов.

Стр. 283. "Железоделательный заводчик" -- переделанная из романа назидательная буржуазная драма Жоржа Онэ (1883), автора "Сержа Панина" (см. выше).

Стр. 288. "...а не раскат грома" -- que de tonnerre (франц.). Соль этого каламбура заключена в однозвучности слов le tonnerre (гром) и фамилии известной во времена Пруста герцогини de Clermont-Tonnerre, принадлежащей к разряду женщин типа м-ль Вентейль.

Стр. 289. Герцог Омальский -- сын Луи Филиппа; правительственным декретом был разжалован и изгнан из Франции, вслед за своим племянником, графом Парижским, претендентом на французский престол.

Стр. 290. Serpent a sonates и serpent a sonnettes (гремучая змея, франц.) -- непереводимая игра слов.

Стр. 295. Гюстав Моро (1826--1898) -- французский художник, известный своими "символическими" картинами "Эдип и Сфинкс", "Юноша и смерть", "Орфей" и т. п.

Стр. 316. Noli me tangere (лат.) -- "Не прикасайся ко мне" (слова Иисуса, обращенные к Магдалине).

Дата добавления: 2015-08-27