– А хороший кобелек, – сказал Тарас, глядя на Джека. Надо же было что-то сказать.
– Кобелек! Этот Джек – везун, каких мало, вот что я вам скажу. Там они, лаечки, через одного кастраты. Кастрируют их, чтоб не бузили, значит, не отвлекались от дела. А этот при бубенцах своих остался. Производитель, блин…
Мужчины посмотрели на пса с уважением, словно только сейчас у них появился для этого повод, словно история про спасение собачьей жизни ничего не стоила по сравнению с историей спасения собачьих яиц.
До меня же неожиданно дополз страх. К яйцам Джека это не имело отношения. Это был такой совсем детский страх, который выползает из темного, страшного шкафа или из-под кровати, от которого нет спасения. Нельзя спастись, если не знаешь, чего боишься.
Я не знала, что такое война. Я не видела ее даже во сне.
Теперь же у меня перед глазами стояла картина – белый снег, по которому ползет Боря, оставляя кровавый след. Боря с перебитыми ногами.
Я мотнула головой, как лошадь, отгоняя морок. Ричард привстал и залаял на Борю. Федор Сергеевич что-то у меня спросил.
– Ничего, – сказала я, – не буду вам мешать. Я завтра к вам подойду, хорошо?
Я взяла собак на поводки и пошла к дяде Жоре. Хотела опять бросить Ричарда у дерева, но он хрипло, возмущенно залаял.
– Хорошо, пойдем, – сдалась я, и он спокойно дошел до самой лодочной станции – своего кошмара, и только когда я открыла калитку, прижал уши и понурил голову – решил, наверное, что я привела его назад и теперь здесь оставлю.
Я не стала входить, просто запустила Щуку во двор, помахала дяде Жоре рукой, крикнула, что опаздываю, и мы с Ричардом побежали на конюшню.
Впервые пес бежал не рядом, а впереди, натягивая поводок.
Тренировки я не помню.
Ночью я несколько раз просыпалась. Не то чтобы мне снились настоящие кошмары, нет. В моем сне ничего не было – как в пустом, темном, страшном доме.
В конце концов Ричард повернулся ко мне, завалив меня всеми своими лапами, положил подбородок мне на макушку, и я уснула до утра.
Утром же я не торопилась уходить, неспешно пила чай, поджидая, пока проснется дед.
Когда он вышел на кухню, мытый, бритый и сомнительно благоухающий «Шипром», я, выждав для приличия некоторое время, спросила:
– Деда, а скажи, вот те люди, которые на войне в Афганистане, они ведь тоже герои? Как ты?
– Точно так, – сказал дед, неторопливо намазывая на хлеб сыр «Дружба». – Они выполняют свой интернациональный долг.
– А почему же тогда, деда, их никто не чествует, как вас, и все обижают?
– Как так – обижают?
Дед нахмурился:
– Понимаешь, лисенятко, война такая штука… Кто не воевал, понять не может. Когда мы вернулись с победой, война была на нашей земле, прямо под ногами, весь народ эту дорогу прошел… Потому все и радовались как один. Знали. Но потом, чуть погодя, тоже всякое бывало… И тыловые крысы на фронтовиков заедались… Только тогда фронтовиков было больше. Вся страна была фронтовик. А эти парнишечки, что сейчас помогают братскому афганистанскому народу, они возвращаются – а тут сплошь тыловые крысы, кто пороху не нюхал. Не понимают они фронтовика и понимать не хотят… Вот и выходят неувязки. Ты только не думай, что люди все злодеи. Люди слабость проявляют. Никому не хочется думать о войне… Гонят люди эти мысли, отмахиваются от них. Вот и от «афганцев», бывает, отмахиваются… Недоработки на местах. Понятно тебе?
– Да. Спасибо, дедушка. Никому не хочется думать о войне, это я понимаю…
Борю я видела еще несколько раз, он заходил на площадку повидать Федора Сергеевича. Борина мама никак не поправлялась, и он не мог уехать в эту свою Бурятию.
Но я к нему больше не подходила, мы с Ричардом его невзлюбили.
Хорошего повода у нас не было – Боря был неплохим человеком, вон, Джека спас, да еще герой войны, но он внушал нам – и мне, и собаке – неясное беспокойство.
Было в нем что-то скользкое, неприятное – и в смене настроений, и в этом вымученном, ненатуральном смехе, и даже в том, как он ухаживал за женщинами. Боря мнил себя бабником, напористо приставал ко всем мало-мальски годным дамам на площадке, натужно шутил, но при этом словно заранее был готов к отказу и загодя же обижался.
Я понимала, что для обиды у него есть причины. Однако мы к нему не подходили больше.
Глава 33
Я потихоньку обучала Щуку. В сравнении с Ричардом, который все делал сразу, словно по волшебству, она, конечно, была тормозом – с ней приходилось работать в нормальном, обычном ритме.
Но меня ждал сюрприз.
Зная Щукину любовь к апортировке, я часто чередовала «противные» команды («место», например) с игрой с апортировочным предметом, все время усложняя ее.
Я давала Щуке понюхать мячик, потом укладывала ее, прятала вещь и давала команду «ищи» – таким образом собака полюбила команду «лежать» (как же, потом – поиск и бросалочки). Щука всегда безошибочно находила предмет, и это меня заинтересовало. Обычно обучение поиску – длительный и сложный процесс. «Прячут» демонстративно да потом еще ведут собаку. Но Щука обходилась без подсказок.
Тогда я привлекла к нашим играм Тараса.
Щуке давали понюхать какую-нибудь его вещь, потом Тарас прятался, и я командовала овчарке: «Ищи». Она становилась на след и шла, даже не делая попытки осмотреться поверху.
Это было удивительно, учитывая и то, что мы развлекались подобным образом прямо на площадке, где было натоптано, шумно, где все, по идее, должно было отвлекать и сбивать собаку. Должно было, но не отвлекало.
Я задумалась. Опыта обучению следовой работе у меня почти не было – я, конечно, помнила, как папа натаскивал своих легашей и гончих, но это было совсем другое дело, а с Ричардом мы занимались мало. Я решила показать эти фокусы Федору Сергеевичу.
– Ты знаешь, да. Явные способности у собачки. Надо продолжать. Просто удивительно! – сказал Федор Сергеевич.
– Удивительно другое. Где он их берет, вот скажите мне? Где дядя Жора берет таких собак? Или это у всех овчарок? – спросила я.
– Где, где… Там же и берет. В питомнике. Наверняка кто-то щенками налево приторговывает. Вот и результат. Гены, блин… Хорошие гены… и плохие чебурашки… – объяснил Тарас.
– Тарас, не городи ерунды! – сказал Федор Сергеевич.
– Да ладно вам, дядь Федь. Это везде. Это я один работаю там, где украсть нечего. – И Тарас заржал.
– Так он подрощенных собак покупает, не щенков, – заметила я.
– Ну, кто-то берет щенков с питомника, подращивает и продает. Так даже лучше.
– Что ж, Славочка, ближе к весне буду учить тебя основам следовой работы, – решил Федор Сергеевич.
– Ближе к весне мне надо из Щуки караульную собаку сделать… Эх, до чего жалко портить…
– Жалко, – задумчиво согласился Федор Сергеевич, – способная собачка, чуткая… Для караульной побрутальнее бы пса… Ну, ладно. Ты пока позанимайся с ней… выборкой, поиском предмета… А там посмотрим.
И мы со Щукой подло свернули с курса, обозначенного нам доверчивым дядей Жорой.
Выборки как учебного процесса собака даже не заметила – сразу определяла нужный предмет. Хватать за морду, чтобы научить команде «нюхай», не пришлось – нравилось ей нюхать.
Она переменилась – сделалась строже, спокойнее, почти перестала болтать лишнего, хотя живости нрава не утратила. Легкая, прекраснодушная, она напоминала мне музыку Моцарта.
– Это же Моцарт, гений… чистой красоты, Федор Сергеевич… Пропадет собака… Жа-алко…
На совет вызвали Катю.
– Берем, – сразу сказала она, – я ее доведу… Ты как, не против?
– Я-то не против… Только я не знаю, согласится ли хозяин ее продать. Еще и обидится, – сказала я.
– Почему? Мы выкупим. Если надо, я из своих доплачу.
– Не в этом дело. Просто так глупо выходит – сперва одну собаку увели, теперь вторую хотят… «Ой, вы знаете, ваши собачки слишком хороши для вас, мы их возьмем с удовольствием, а вы себе чего поплоше подыщите…» Боюсь, все же обидится… И собака ему к весне нужна, а где взять? Времени-то мало, чтобы обучить новую…
Все задумались и стали прохаживаться вдоль стеночки инструкторского домика – мы там прятались от ветра.
– Послушай, Катенька, а если предложить ему обмен… Если предложить ему Гектора? Мне кажется, Гектору вполне по плечу такая задача, – сказал Федор Сергеевич.
– Так ты же сам хотел Гека взять…
– Хотел… И возьму… Ссудим его на время этому… дяде Жоре, пока не подберем подходящего пса… А? Как тебе эта идея?
– Что за Гек? – влезла я с вопросом, и Федор Сергеевич мне рассказал, что в питомник возвращаются доживать собаки-пенсионеры. Им полагаются миска и угол по выслуге лет, но это формально. Чаще всего собак разбирают по домам сами сотрудники.
– Вот у Катерины теперь свой дом…
– От деда достался, – вставила Катя.
– …так она забрала двух кавказцев и немчика. А Гека никто брать не хочет. Так сложилось, что у пса было несколько проводников, и у него ни к кому привязанности нет. В работе – не помеха, а домой не каждый себе такую собаку взять захочет. Вот я и хотел… А то я все без собаки да без собаки… А Гектор – крепкий пес, всего девять лет. Вообще, в восемь списывают, но бывает, работают собаки и дальше. У Гека просто ранение было, уставать стал быстрее. Зато двор охранять – лучше не придумаешь, он пес спокойный, но дело знает…
– Федор Сергеевич, а он дядю Жору не сожрет?
– Не сожрет. Переключим.
– Урри, где кнопка? Где кнопка, Урри? – мерзким голосом загундел Тарас.
– А дядя Жора твой Гека обижать не будет? – сварливо спросила Катя.
– Не должен, – подумав, сказала я. – Присмотрю я за ним… Вопрос – согласится ли он на это дело…
Дядя Жора хохотал как филин, когда я стала рассказывать про милицейский питомник, про то, как возила туда Ричарда.
– А кобелек-то ссучился, – заходился он от смеха, – ссучился кобелек…
Узнав, что Щуку предлагают обменять на обученного пса, дядя Жора еще пуще развеселился. Шея и лицо от смеха стали багровыми, и я начала опасаться, как бы его кондратий не хватил.
– Вы посмотрите на собаку. Если не понравится – можете отказаться. Вам же предлагают, а не навязывают…
– Отказаться? Да ни в жисть! Это будет номер – мусорская собачка у меня под началом ходит! Когда брать?
– Не знаю пока. Можно позвонить?
– Звони…
И я позвонила Федору Сергеевичу, а он обещал позвонить Кате и снова перезвонить мне, то есть дяде Жоре.
Пока ждали звонка, я рассказала о ранении Гека. Дядя Жора перестал ржать – а я уж и не надеялась.
– Чего ж… Бывает… Служба у них такая, – сказал он даже с некоторым сочувствием.
Тут позвонил Федор Сергеевич и предложил встретиться завтра, в десять. Дядя Жора ничего не имел против.
Назавтра состоялся обмен пленными.
Катя привезла здоровущего, мохнатого восточноевропейского кобеля, а я привела Щуку и дядю Жору.
– Ну! Машина! – оценил дядя Жора Гектора.
Все перезнакомились, Федор Сергеевич взял Щуку и отвел в сторонку.
– Не сочтите за фамильярность, Георгий Андреевич… Разрешите называть вас Жорой?
– Какие вопросы, Катерина? Называйте! – Дядя Жора молодцевато поправил усы.
– Это чтобы собаке дать команду, – строго пояснила Катя, – всегда так делают. Чем короче – тем лучше. Гектор, иди к Жоре! С Жорой будешь работать! – И она ткнула в дядю Жору пальцем.
Гектор с полнейшим равнодушием подошел к дяде Жоре и сел у левой ноги.
– Вот и все, – вздохнула Катя. – Берегите его. Пес хороший.
– Так чего теперь? Мне его погладить? Или чего? – растерялся дядя Жора.
– Не стоит. Нет, вы не подумайте, он вас не укусит, ничего такого. Не любит просто.
– Так это нам подходит! Нам сиси-миси ни к чему!
На том и распрощались.
Я пошла провожать Катю со Щукой на электричку, чтобы собаке было спокойнее, а Федор Сергеевич пошел с дядей Жорой – давать последние инструкции по эксплуатации Гектора в условиях домашнего хозяйства.
Теперь дядя Жора время от времени появлялся на площадке, чтобы Гектор мог «повалять дурака» (подразумевались занятия с фигурантом).
Сперва он, правда, тихо попытался спихнуть это дело на меня, но я сказала:
– Смеетесь? Гек меня и близко не подпустит.
– Как так? Тебя ж все собаки слушаются…
– Не все. Гектор – специально обученный боец, а не обычный озлобленный пес. Можете, конечно, сделать как Катя – дать ему команду со мной ходить, но лучше не надо. У такой собаки должен быть один хозяин.
– Так а эти все… Я там видел – бегают с собаками, муштруют… Через барьеры там, хуе-мое… А я ж тебе не молодой…
– Так и он – не молодой, вредно ему скакать, я же вам говорила. Приводите пару раз в неделю с фигурантом побороться, чтоб не закисал, и хватит с него.
И дядя Жора согласился. Ему, по правде говоря, нравился Гектор и льстило то, что собака подчиняется только ему – хотя никаких признаков привязанности пес не проявлял, одно послушание.
На площадку ходить дяде Жоре тоже понравилось, а я поначалу сомневалась.
Площадка – такое место, где общаются не только собаки, но и хозяева. Не надо никаких специальных подходов для знакомства – достаточно того, что у тебя есть собака.
Люди легко заводят разговоры, советуют друг другу всякую чушь по дрессировке и кормлению, просто сплетничают. Дядя Жора казался мне строгим и нелюдимым, но выяснилось, что он любит «потереть» не меньше Тарасика.
Ричард, по понятным причинам, не был рад такому положению дел. Каждый раз, завидев своего врага, пес с напряженным вниманием следил за каждым его движением. Я же с напряженным вниманием следила за каждым движением пса – кровавой бойни мне не надо было ни разу.
Дядя Жора держал себя с Ричардом правильно – задобрить не пытался, но и не дразнил, только иногда, проходя мимо, с ленцой бросал:
– Че, жиганец, все стойку держишь? Ну-ну…
– Сидеть, Ричард, – тихо говорила я. Пес садился, но по спине его шла волна – словно он мысленно прыгал.
А еще дядя Жора частенько болтал с Тарасиком – и о Гекторе, и так, – что обеспокоило Федора Сергеевича. Он считал дядю Жору темной личностью и боялся, что тот будет оказывать на уже отсидевшего раз по глупости Тараса дурное влияние.
Они подолгу беседовали втроем, дядя Жора и Федор Сергеевич много спорили, но без шума, а так, словно играли в невидимые шахматы. Оба внимательно слушали Тараса, тут же опровергали его мнение и защищали его друг от друга. В общем, в конце концов подружились.
Другой излюбленной темой разговоров Тарасика и дяди Жоры была я. Они с удовольствием рассказывали байки о малолетнем, но гениальном дрессировщике собачникам, доверчиво развешивающим ухи.
– Ты не смотри, что махонькая, – солидно гудел дядя Жора, стоявший на зимнем ветру как памятник себе, – понимает поболе многих. Собак насквозь видит.
– Да что – собаки, – подхватывал Тарасик, – она лошадей дрессирует… как собак. Своими глазами видел…
И вот именно благодаря сказкам Тараса и дяди Жоры я обзавелась еще одной работой. Работой я называла те занятия, за которые мне платили деньги, а деньги мне были не лишние – Ричард, ну и книжки… А тут такой подгон! Народ, вдохновленный враками нового собаковода дяди Жоры и обильными славословиями Тараса, сперва потянулся ко мне за советами, потом появились просьбы поработать с собакой.
День у меня был забит под завязку – чужие собаки, тренировка, школа, работа с Зоськой, работа с лошадьми, уроки, сон. Мама называла меня «гуттаперчевый мячик» и удивлялась моей неутомимости, но секрет был прост: моя работа была для меня и отдыхом одновременно. Устав работать с чужой собакой, я шла отдыхать – работать с Ричардом. Мне нравилось быть среди собак и лошадей, это и была моя жизнь, вот и все.
Замотавшись да еще изнемогая от холода, я совсем забросила дядю Жору с Гектором.
Февраль выдался лютый, с сухими, жалящими морозами за тридцать, да еще и наглый – посмел залезть своими холодными лапами в самое начало марта.
Подрезав у деда пачку печенья «Юбилейное» и банку сгущенки, я отправилась навестить дядю Жору, превратившись по дороге в кусок хрусткого льда – щеки примерзли к зубам, глаза остекленели, а пальцы скрючились, как лапки дохлой птицы.
Навалившись всей промерзшей тушкой на калитку, я осторожно сунула нос во двор – чтобы дать Гектору возможность спокойно предупредить хозяина. Но двор был пуст.
Я попробовала посвистеть, но и свист примерз к губам.
– Гек, Гектор, – хрипло каркнула я.
Собаки не было.
«Зашиб. Лопатой зашиб. Гек, наверное, сделал что-то не то, а он… Ох я овца, как же недоглядела… Вот убью сейчас к чертовой матери живодера… Ох я овца…» – с этими мыслями я забарабанила в дверь каптерки, да так и застыла с поднятым кулаком, как ледяная фигура, – изнутри донесся собачий лай.
– О! Славка! Заходи. – Дядя Жора втащил меня в комнатку как вещь. – А задубела, бедная… Садись, щас все будет…
Я рухнула на стул, а живой и здоровый Гектор улегся у самой двери, отрезая потенциальному злоумышленнику в лице меня путь к отступлению.
– Как вы тут? – спросила я, выложила на стол принесенные дары и покосилась на пса.
Признаться, я не могла прийти в себя не только от холода, но и от изумления. У дяди Жоры? Собака в доме? Чудеса-а-а-а…
– А… Ну… – Заметив мой взгляд, дядя Жора смутился. – Ты ж видишь, такие морозяки… Я и взял мусорка погреться… У него ж ранение, сама говорила… Ноет небось на холо ничего… Сидим тут по-стариковски, калякаем… Хорошее кобло. Не лезет, не наглеет, службу понимает. Да, Гек? Так я и взял – пусть погреется, чего?
Я грела руки о чашку с чаем, набив полный рот печенья, чтобы не рассмеяться – дядя Жора мне рассказывал про Гека.
– Все как ты расписывала, все сам. Тут ко мне зашел один, по делу, так Гек его у самых ворот взял, тот рыпнулся – Гек сел тогда близехонько и ну базлать ему под самые муде. Так и держал, пока я не вышел. А Тарас мне – научи его тапки приносить… Я ему – ты охренел, бакланюга? Гек – не шестерка, Гек – честный мусор. Я тут вкупился, что эти собачки – они самые честные мусора и есть. В натуре, они ж пашут по закону, и ничем их не собьешь – ты мне это когда еще терла, но я теперь сам вижу: ни баблом, ничем…
Я удовлетворенно подумала, что последнее, в чем нуждаются дядя Жора и Гектор, – это моя опека, и со спокойной совестью вернулась к беличьему колесу своей жизни – лошади-собаки, школа-тренировки.
Глава 34
Дни мелькали, как карты в руках у фокусника, я едва успевала замечать масть.
Февраль разжал-таки свои ледяные лапы, выпустил солнце, снег сошел, все раскисло.
Весенняя трава настырно тянула в небо тонкие зеленые лапки, а я чувствовала себя бледной пещерной рептилией, которая под солнцем наливается цветом.
Казалось бы, силы мои должны были удесятериться, но меня вдруг настигла усталость, навалилась на плечи так, что руки не поднять. Меня тянуло из города прочь, куда-нибудь прочь, подальше от людей.
Люди – это была просто беда. Федор Сергеевич всегда говорил, что учит не собак, а людей, и это был правильный подход к делу, но я-то не могла учить людей, мне было двенадцать лет, а те, кто приводил ко мне питомцев, в большинстве своем были взрослыми (у детей обычно гораздо меньше проблем с воспитанием собак, потому что в жизни и в сердце ребенка собаки занимают гораздо больше места, чем у взрослых), а у взрослых нет привычки серьезно относиться к словам детей и тем более позволять себя учить.
Зачем же эти люди ко мне обращались, спросите вы, ведь был Федор Сергеевич, взрослый, солидный человек, внушающий доверие? Я тоже не могла этого понять поначалу, я лишь видела, что моя система буксует, сбоит.
Через пару часов работы проблемная собака начинала проявлять интерес к сотрудничеству, черти из глаз отступали, а через три дня ее приводили, и я снова не могла к ней подойти. Так было не всегда, но наверняка в одном случае из трех, и я не понимала, в чем ошибка, что я делаю не так.
Я всегда расспрашивала владельцев о привычках собаки, о том, как содержат, как гуляют, и мне охотно рассказывали, входили в подробности, жаловались: «Я же вижу, она все понимает, но делает мне назло!» Я говорила: «Ребятки, она все понимает, но не так, как вы, иначе. Это собака. У нее мозги по-другому устроены. Представьте, что вам нужно договориться с марсианином». Про марсиан еще слушали с интересом, а дальше было хуже. Я видела те же скучающие лица, что на занятиях у Федора Сергеевича.
– Он не слушается, он на меня рычит. Я прихожу домой, а он запрыгивает на кровать и гадит. Все назло! Во двор выходим на пять минут – ничего не слышит, носится, бросается на всех… Сделай так, чтобы он перестал… Мне говорили, к тебе стоит обратиться. – Хозяйка молодого добермана смотрела на меня подозрительно, но и с тайной надеждой, что вот сейчас ее проблемы разрешатся сами собой, стоит только мне пошептать над собакой.
– Пять минут? Вы гуляете с ним пять минут? Неудивительно, что он «ничего не слышит». Доберманы – очень живые, подвижные собаки. Попробуйте для начала погулять с ним два раза в день, по часу. А лучше по два, он у вас молодой, игручий, его гонять надо как лошадь…
– А мне говорили, ты любую собаку обломать можешь… А ты – как все. Задолбали уже с этими прогулками, все твердят одно и то же… А мне некогда! – Женщина сразу теряла ко мне интерес.
И это было хорошо – когда уходили сразу. Некоторые не уходили. Таскались на площадку три раза в неделю, платили мне за бесполезные занятия. Бесполезные – потому что сами не меняли ни распорядок дня, ни условия содержания собаки.
– Не знаю, что с ним. Делаем все, как ты говорила. – Взрослые дядьки и тетьки врали мне, ребенку, как школьники – училке.
Нет, они не хотели ни моих советов, ни помощи. Они пришли к особенной девочке и ждали от нее чего-то особенного. Чуда. Они приходили ко мне за чудесами, все эти люди.
С чудесами у меня были сложные отношения.
Когда я была маленькой – совсем маленькой, лет четырех, – я совершила ужасное открытие: Деда Мороза не существует, а подарки под елкой – папиных рук дело.
Он попался. Я его застукала. Я своими глазами видела, как папа крался к елке, стоявшей в гостиной, и запихивал под нее коробки и свертки.
На широком подоконнике за тяжелой шторой я очень удачно пряталась от няни, которая норовила уложить меня спать. Спать! Я это ненавидела. Я слишком часто болела, чтобы любить бездарно тратить время, лежа в постели.
Праздник почему-то был тихий, без гостей, только папа, мама и Зося. Из столовой доносились звон бокалов, негромкий гундеж телевизора и мамин смех.
Шел снег. Я смотрела на фонарь в ветвях дерева. Вернее, фонарь был чуть подальше от дома, а дерево – почти у самого окна, но казалось, что мягкий сгусток света отражается в концентрических кругах мелких веточек, посеребренных инеем, и вместе они похожи на ночное солнце.
Я все смотрела и смотрела – красивое не надоедает, а потом почуяла запах папиного одеколона, услышала тихие шаги и пыхтение.
Осторожно выглянув в щелочку, я увидела папу с грудой свертков в руках. Он опустился на колени, сгрузил свертки на пол и стал фантазийно раскладывать их под елкой.
– Папа! – позвала я, сползая с подоконника.
Папа охнул от неожиданности, а потом спросил:
– Дружище, ты что здесь так поздно?
– Прячусь от Зоси, – ответила я и прижала палец к губам. – Не выдашь?
– Не выдам, – улыбнулся папа.
– Папа… а ты что здесь? И почему ты принес подарки? А где Дед Мороз?
– Дед Мороз… он… У него заболела внучка… – Папа всегда быстро соображал.
– Снегурочка?
– Да. Снегурочка заболела ветрянкой.
– Это как я? Когда пятнышки и все чешется? Пап, а у леопарда пятнышки чешутся?
– Сначала немножко чешутся, но их мама-леопард вылизывает языком, и все проходит. А потом у них на всю жизнь иммунитет.
– А пантеры – это леопарды, которые не болели ветрянкой?
– Так и есть! Как же я сам не догадался! – Папа взял меня на руки и хотел вынести из комнаты, но в мои планы это не входило. Там, за дверью, была Зося, кроме того, я еще не все выяснила про Деда Мороза.
– Папа, но разве Дед Мороз не может попросить кого-нибудь посидеть со Снегурочкой, пока он сходит на работу? Как же без него Новый год? Может быть, Зося согласится?
– Нет, маленький, он не может. У Снегурочки высокая температура, а это очень опасно для такой изснеженной девочки. Дед Мороз ни за что ее не оставит. Но он передал подарки с оленем – слышишь, там, во дворе, цокают серебряные копытца? Так что можешь не беспокоиться, Новый год будет прекрасный!
– Олень привез подарки и отдал тебе? – спросила я строго, начиная подозревать неладное. – Это был говорящий олень? Или Дед Мороз написал тебе письмо?
– Разумеется, говорящий. Говорящий олень с вишневым деревцем во лбу, с серебряными копытцами и… – вдохновенно врал папа, но я прервала его:
– Не надо из меня дуру делать. Дур и так полно, найди себе подходящую и пользуйся, а из меня дуру делать не надо! – Так всегда говорила мама, когда папа попадался на вранье.
Папа фыркнул и обозвал меня попугаем.
– Папа, там не было никакого оленя. Я в окно смотрела. Все время. Я бы увидела, – сказала я, а потом тихо попросила: – Папа, не обманывай меня. Пожалуйста.
– Не буду, – пообещал папа, прижал меня к себе.
– Деда Мороза не бывает, да? Все – враки?
– Не бывает, – мягко сказал папа и покачал головой.
В комнате было темно, и только от моего ночного солнца на полу, у окна, была круглая лужица желтоватого света, словно там описался щенок небесных псов.
– Никого не бывает, папа? Ни небесных псов, ни драконов, ни фей? Никого?
– Ягуары бывают, слоны и волшебные птицы колибри. Утконосы, жирафы, вараны, капибары, кроты и медведи. А еще, мой дружок, я напомню о прекрасных горластых павлинах, о проворных, опасных пингвинах и горячих степных бабуинах…
– Разве пингвины опасные? Ты заврался, папа! – рассмеялась я.
– Это – стихи, если ты не заметила, глупая, сварливая придира! – оскорбился папа.
– Я заметила. Просто мне грустно, что нет чудес…
– чем носорог хуже василиска?
– Ничем не хуже. – Я подышала на стекло и нарисовала кружок. – Только он не чудесный, а нормальный.
– Он – чудесный! – горячо вступился за носорога папа. – Просто некоторые… вот некоторые… ничего не смыслят в чудесах, не замечают их, не ценят, а ждут, пока их начнут развлекать фокусами. И в фокусах, кстати, они тоже ничего не смыслят, принимают их за чудеса, а потом страшно обижаются, кричат, что их обманули… А их не обманули. Их развлекли. – Папа щелкнул меня по носу. – И надо уметь отличать обман от искусства.
– А фокусы – это искусство?
– Фокусы – это великое искусство! – Папа достал из кармана домашнего пиджака колоду карт, поднес к свету, стал ловко тасовать одной рукой, а потом жонглировать так, что карты то исчезали, то снова появлялись в руке. Снова собрал колоду, поднес ко мне, предложил: – Выбери карту!
– А, переворот Марселя. Сто раз уже, скучно, – поморщилась я.
– Да что ты, разве переворот Марселя – это скучно? На-ка, сделай.
– Я не могу. Мне мама запрещает в карты, а еще у меня руки маленькие, я стос не удержу. – И я продемонстрировала папе ладошки.
– Руки – что, руки отрастут. А ты думай, что говоришь. Скучно смотреть фокус? Научись его делать. Фокус – чудо для лентяя, милая. Для думающих людей фокус – это работа. Или игра. И поэтому им не бывает скучно.
– А почему фокус – чудо для лентяя?
– Потому что лентяй не знает, не дает себе труда понять механизм… механизм движения мира. Ему лень. Он видит – что, но не понимает – как. Лентяй – это зритель, капризный зритель, дружище, который сидит на жопе ровно (папа иногда бывал очень грубым) и ждет чудес…
– Вместо того чтобы научиться делать фокусы?
– Ну… вроде того. Он вообще не любит делать. Поэтому и надеется на чудо, только чудо для него в одном: ничего не придется делать, все принесут, дадут, покажут, все сделается само собой… И фокусника он часто презирает за то, что тот делает, понимаешь? Делание, действие – работа, созидание, игра…
– Но, папа, разве работа и игра – это одно и то же?
– Запомни, дочь, работа – это то, за что платят деньги. Игра – это то, что тебе нравится делать. Если ты найдешь себе работу по душе – будешь счастлива. Как я.
Щелкнул выключатель, я зажмурилась от резкого света и услышала мамин голос:
– Генрих, что ты морочишь ребенку голову? Ей давно пора спать!
– Мама, у нас очень важный разговор, – сказала я, выглядывая из-за папы. – Оказывается, никакого Деда Мороза нет, это все папины фокусы!
– Бедненькая, ты расстроилась?
– Нет, мама, что ты. Фокусы – это так интересно! Я тоже научусь…
– И думать не смей брать в руки карты!
– Мама, фокусы – это все, что хочешь, а не только карты, – снисходительно объяснила я.
– Совсем свел с ума ребенка… Генрих, немедленно отнеси ее в постель!
Папа отнес меня в детскую, уложил в кровать, поцеловал в нос и шепнул:
Я кивнула, потом притянула папу к себе и шепнула в самое ухо:
– Папа, ты чудесный. Как носорог…
Разговор этот засел занозой в моей голове, тем более что половину из сказанного папой я не очень-то поняла. Так всегда бывало – понятные слова как-то плавно растворялись в течении собственных мыслей, и казалось, что я сама это думала и всегда это знала. А непонятные запоминались остро, беспокоили меня, и я возвращалась к ним снова и снова.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |