– Так, может, это правильно? Пусть бы она с малышней занималась?
– Что вдруг?
– Вы, Омар Оскарович, строгий слишком. Они вас боятся. А Юлька – добрая и веселая, в самый раз таким маленьким.
– Ерунда. Джигиты, мужчины будут. Твердая рука нужна.
– Так это когда еще они мужчины будут! Сейчас же мелкие совсем – первоклашки, второклашки… Вот нас первые два года Лиля Вайнберг учила, и никакой не твердой рукой… И разве мы плохие выросли?
Бабай крутил ус – это он так скрывал улыбку.
– Нет, не плохие. Достойные дети.
– Во-о-от. А Юлька – она толковая. Хорошо их вам научит, просто они чуть повеселее будут. Дети же, Омар Оскарович! Пусть бы радовались, а не боялись, а?
– Хорошо. Подумаю твою мысль. А сама ты их поучить не хочешь?
– Н-нет. С Юлькой им лучше будет. Она мягче. Да и красивая она, а дети любят все красивое…
– Ни один человек сам себе цены не знает, да? Хорошо. Думать буду. Иди.
– Омар Оскарович…
– Что еще?!
– Разрешите чуть припоздать на занятие? У меня там собака взаперти сидит…
– Собака? А, понял, черная овчарка. Видел. Красивый пес. Он с Гермесом, в фуражной.
– В фуражной?! Извините… – Я пулей вылетела из конюшни, пугнула детей, столпившихся вокруг терпеливо поджидавшей меня Зоськи, и понеслась к фуражной.
Глава 22
Увидев спокойно сидящего под навесом Ричарда, я сбавила шаг и имела удовольствие наблюдать поединок настоящих джигитов и мужчин.
Неподалеку от моего красавца столпилась кучка местных кобельков. Время от времени кто-нибудь из них набирался храбрости и по-шакальи крался к одному из столбов, поддерживающих навес. У столба песик победительно задирал ногу и, несколько смазав впечатление от подвига, зайцем мчался обратно, к своим.
Ричард неспешно поднимался, лениво, вразвалочку, чуть ли не насвистывая, шел к тому же столбу, небрежно орошал его и, не глядя на стайку кобелей, возвращался на свое место.
Тогда псы бросались к столбу всей толпой и устраивали там настоящий золотой дождь.
Похихикав пару минут над этой собачьей дипломатией, я позвала:
– Ричард! Дружище!
Пес встретил меня, виляя хвостом, и даже лизнул руку. Я чесала его за ушами, гладила, приговаривала: «Молодец, молодец», но про себя удивлялась – неужели пары дней ласки и покоя хватило для того, чтобы собака так переменилась? Стала спокойной и дружелюбной? На мой голос вышел Геша, и я укоризненно сказала:
– Ты зачем его выпустил? Я же просила…
, а он там сидит, а я ж забыл про него, сечешь? Заваливаю спокойно, без всяких этих там – собачка, тю-тю-тю… Он на меня как окрысится – рычит, слюни роняет, не пускает, значит. Ну я ему говорю: ша, ты гонишь, живу я здесь. Давай по-другому побазарим. Ну сели, чайку попили, я ему пряничка дал…
– Пряничка?!
– Ну да, а че? Пряничек он сгрыз, я – на выход, он за мной… Ну и пошли себе тихонечко… Ты не психуй, он сидит, никого не трогает.
Я в двух словах объяснила Геше, откуда у меня собака.
– Понял тебя. – Геша присвистнул, Ричард насторожил уши. – Сиди, сиди, чего ты? – Геша провел рукой по собачьему загривку. – Раз такое дело, надо ему хоть ошейник соорудить, как думаешь?
– Да неплохо бы…
– Ну ща я сделаю. Ты его на офицерке привела? Ща я ее малька подрежу да кольцо приклепаю, и нормально будет. Брезентуха у меня есть знатная, с мощным карабином – будет поводок. Не ссы, ща все сделаем.
Мы шли к конюшне, Ричард бежал впереди, принюхиваясь и приглядываясь к новому месту, спокойно провожая взглядом детей, которые переоделись и по двое, по трое спешили к воротам.
– Пока, Глория! – махали они мне.
– Пока-пока!
Все было хорошо, пока Ричард не увидел Зоську. Выражение лица у него сделалось совершенно человеческое – он выпучил глаза и приоткрыл рот. Присел на задние лапы и попятился. Зарычал, пришел в себя, подался вперед. Тут Геша прихватил его за кончик уха и стал воспитывать:
– Чего ты? Это ж конячка… Хорошая конячка… Не ссы, Ричард, ты ж хищник, не к лицу тебе… Ты – хищник, она – дичь, понял? Ди-и-ичь… Не боись… Ричард – тупое имя, не выговоришь, и откуда ты выдумала такое? – обернулся он ко мне, все так же придерживая пса за ухо.
– Так можно короче. Дик, например.
– Дик? А при чем тут Дик?
– Дик – уменьшительное от Ричард.
– Херня какая-то. Нету ж созвучия…
– Ну, Ричи можно еще.
– Рич-ччч… ричи-чи-чи… чи-чи-ча-ча… О! Пусть будет Чача, а?
– Да хоть горшком, Геш… Ты ухо ему не выкручивай…
– Не ссы, я нежно…
Любопытная Зоська, которую я к тому времени расседлала, потянулась мордой к Ричарду, тот гаркнул на нее со страху, Зоська обиделась и стала на него топать.
– Не-не-не, – запел Геша, – этого не надо… Давай конячку понюхаем… Спереди не ходи, понял? И сзади не ходи, сбоку ходи… Ай, какая конячка! Хорошая конячка! – Геша водил Ричарда вокруг Зоськи, словно сватал.
– Че за е. ное шапито? – подошли близнецы. В одинаковых курточках, с одинаково зализанными светлыми челками, они были похожи на мальчишек из гитлерюгенда. Близнецы здорово выросли и наглели день ото дня все больше – даже Гешу задирали иногда.
– С х… ли ты материшься, баклан? – наехал Геша на Пашку.
– Сам баклан!
Геша замахнулся дать Пашке подзатыльник, Пашка отбил руку, и Ричард на него прыгнул. Прижав мальчишку к земле, он скалился ему в лицо. Шерсть на загривке у пса встала дыбом.
– Да. Ричард, фу! Ричард! – Я аккуратненько, как клопа, сняла с Пашки собаку и отвела в сторону. Ричард стоял рядом со мной, повиливая хвостом, но смотрел на Пашку, и глаза у него горели нехорошим, цепным блеском.
– Х… ясе, песик! – Пашка медленно, чтобы не раздражать собаку, встал и начал отряхиваться. Ни обиженным, ни испуганным он при этом не выглядел. – Это чей же такой?
– Это мой. Извини, Паш. Он пока соображает через раз. Извини.
– А, фигня… Классный зверь! Вот это собака, я понимаю! А можно погладить? Где взяла, а? – Пашка оглядывал Ричарда с завистью, как в свое время Баядера. Он любил всяких таких «зверей» – больших и грозных.
– Иди-иди, там Бабай вас заждался. – Геша оттеснил Пашку плечом. Они были теперь одного роста и смотрели друг другу в глаза с насмешкой и вызовом, как два дурных петуха. – Иди, а я посмотрю, как ты при Бабае материться будешь, сявка неученая.
Бабай, надо сказать, терпеть не мог матерной брани, хотя обычно на конюшне матом не ругаются, а разговаривают. «Религия им не позволяет, – говорил Геша, – ни матных слов, ни выпивки. То-то они и надутые такие – это ж не скажи ничего, пар не выпусти, легко ли? А то, что не бухают, оно, конечно, и неплохо, токо опять же, как расслабиться человеку?»
– Да… Ну ты дал, Чача… – Пашка с Денисом ушли переодеваться, а Геша присел рядом с Ричардом. – Это ж за тобой глаз да глаз нужен… А был тихенький, как бабушка за пе
– Иди, иди с Гешей, я сейчас приду… Вот он, Геша… Геша, – повторяла я, тыча в Гешу пальцем.
Ричарда за кончик уха и увлек за собой.
Я вздохнула. Кто же ждал такой беды? Кто знал, что день пойдет наперекосяк? Я-то думала спокойненько поводить пса по конюшне и подворью, все ему показать, чтобы он освоился, нарочно пришла пораньше, а тут такое… Бедная, бедная Рукопись… И бедный Ричард, совсем растерялся… Но тут я напомнила себе, что Рукопись погибла, а Ричард, которого ждала та же участь, жив и, похоже, вполне доволен жизнью. Не так уж все и плохо, в общем.
Перед тренировкой я заглянула в кабинет к Геше, посмотреть, как там они с Ричардом уживаются.
Геша сидел, разложив на столе инструменты для ремонта конской сбруи, и на маленькой наковаленке заклепывал ошейник для Ричарда. Пес сидел тут же и внимательно следил за Гешей.
– А это мы от сюда… А тут – клепочку… И будет тебе зашибись какой ошейничек, да, Чача?
Я смотрела на торчащие Гешины волосы, на острые лопатки и думала: как же так получилось у нас? Ведь он мне никакой не родственник, а отношусь я к нему как к родному. И он меня тоже вон сеструхой называет… Вот как так? Мы ни разу не повздорили за три года, все время вместе, а ведь он старше, чем я, – страшно подумать! – на целых шестнадцать лет. Разве дружат большие с маленькими? Хотя Геша и не относился ко мне как к маленькой, разве что подзатыльники… Но я знала, подзатыльники – это от любви. Ну а что прикажете делать? Не обниматься же, честное слово… Мне захотелось немедленно выразить как-нибудь свою любовь к Геше, и я хрюкнула, представив, как подкрадываюсь к нему и отвешиваю здоровенную оплеуху.
Геша обернулся.
– А, ты тута уже. Во, зацени! – Он показал мне бывший офицерский ремень, укороченный, с приклепанным кольцом, новыми дырками и еще одной кожаной петелькой, чтобы кончик не торчал.
– Здорово! А не широковат он будет, Геш?
– Не, в самый раз. Чача, иди сюда… Иди, сказал… Во, смотри, тут у него залысина, где было натерто, так? А этот – широкий, он поверху ляжет, не будет беспокоить то место… Глядишь, и шерсть отрастет…
– Спасибо, Геш.
– Ага. Ну ты иди, занимайся. Я тут пригляжу за ним, ничего. Толковая собачка. Вишь, сразу раскумекал, кого валить. – И Геша весело мне подмигнул.
Мы сидели по-турецки на собственных куртках у самой ограды плаца, близнецы работали, а Бабай дирижировал.
Сначала они проходили без всяких замечаний с его стороны. Он спрашивал, какие ошибки они сами заметили, и близнецы ему рассказывали. То есть выглядело это так: Бабай обращался с вопросами исключительно к Денису, Денис смотрел на Пашку, и Пашка отвечал, словно был каким-то переводчиком при иностранце.
Бабай Дениса уважал, а Пашку, как и меня, все время ругал за дурость и неаккуратность езды, но в последнее время мальчики работали с ним в номере, а это был знак большого доверия и признания некоторого мастерства. Хотя какое уж было у нас мастерство? И конный спорт – длинная дорога, лет через десять человек может назвать себя мастером, да и то поостережется, если не дурак совсем или не пижон, а у нас-то и вообще непонятно как… Бабай говорил: «Работайте, пока молодые», но ведь он сам был уже немолод, а блистал среди нас, как черный бриллиант. По сравнению с ним мы все были косорукими и неловкими, так-то.
Потом Бабай спрашивал у нас, сидящих, какие ляпы мы заметили, – и мы говорили, если было что. А потом он сам давал мальчикам советы и снова прогонял все сначала, уже помогая шамбарьером.
С каждым он возился подолгу, но нам не скучно было смотреть. Во-первых, когда на чужих ошибках учишься – своя голова целее, а во-вторых, всегда полезно подсмотреть чей-то ловкий прием или ход и потом попробовать самому.
После тренировки Ричард бросился ко мне, уже не обращая внимания на Зоську. Видимо, он не понимал, чем это я была занята так долго, и беспокоился, не нанесло ли мне какого вреда это огромное неизвестное животное. На всякий случай он решил больше от меня не отходить и даже в конюшню за мной полез, хотя его пугал запах лошадей (теперь-то он знал, кто это так пахнет!) и он поминутно шарахался в стороны и делал всякие обманные движения сам с собой – в общем, был готов отразить нападение.
Хозяйственный Геша за это время наварил собакам мясной похлебки, а для Ричарда отыскал средних размеров эмалированный таз и соорудил к нему деревянную подставочку.
– Вредно ему с земли есть. Фигуру испортит. Вишь, жопа у него высоковата? Это потому, что с земли кормили.
Ричард же нисколько не беспокоился о фигуре и был готов есть что угодно, сколько угодно и откуда угодно. Пес был худым и грязным. Похоже, что и кормлением с земли его не больно-то баловали, так что он с удовольствием уписывал кашу с потрохами.
– Завтра с утрища сгоняй на рынок, рубца купи. Рулетов ему наделаю, с витаминами, со всем… Эх, мяска бы ему добыть, да побольше… Прям смотреть больно, это ж заморыш, самого себя в два раза меньше…
Заморыш, который был как минимум вдвое больше самого Геши, так истово вылизывал таз, что опрокинул его вместе с подставкой и теперь смотрел на нас с надеждой – не дадут ли еще чего?
– Не хер обжираться! – строго сказал Геша. – У нас режим – поели и лежим, понял? Спать иди, вечером еще покормлю.
– Какое спать, Геш? Мы побежим сейчас, я и так на первый урок опаздываю уже.
– Так на фига собаку туда-сюда таскать? Ты ж вечером обратно прибежишь? Пусть он тут сидит, чего?
Я задумалась. Предложение было дельным, но меня беспокоило то, как Ричард обошелся с Пашкой.
– И ты будешь его все время пасти? Каждую минуту, не отвлекаясь? А вдруг он еще на кого напрыгнет?
– Не, каждую минуту, натурально, не смогу, я ж не королевна с Занзибара, у меня дела кой-какие имеются… Ну ладно, забирай, покуда невоспитанный он, а там поглядим…
Мы распрощались с Гешей до вечера и помчались домой.
Глава 23
У меня в комнате Ричард дисциплинированно залег на коврик и тут же уснул.
Я, уже умытая и одетая в школьную форму, присела на диван. Мне не хотелось оставлять пса. Мне было тревожно.
Но делать было нечего, прогуливать второй день в школе было никак нельзя. Я выдрала из тетрадки несколько листов и черным фломастером написала на них: «Не входить! Злая собака!», «Осторожно! Собака может укусить!» и «Категорически не входить! Пес опасен!!!».
Вышла из комнаты, закрыла дверь, проверила ее на прочность, подумав, что надо бы шпингалет приладить, и прилепила лейкопластырем все свои листовки, после чего дунула в школу. Первый урок должен был вот-вот закончиться.
В школе я встретила Леночку, которая сообщила мне, что комбинезон сегодня утром купили, но они с мамой нашли для меня несколько пар прошлогодних Леночкиных джинсов, которые и готовы продать совсем недорого. Леночка была со мной необыкновенно любезна, но меня одолевало беспокойство за пса, и я даже не сразу сообразила, что к чему.
– За полцены, – не отставала Леночка, – они почти совсем как новые!
«А, вот что, – подумала я, – Геша называл это «впаривать»».
Решив немножко помучить Леночку, я с сомнением ответила:
– Н-ну, я не знаю… Вряд ли мама разрешит мне купить вещь, которую уже кто-то носил…
– Даже не за полцены, – продолжала мне втолковывать она, – рублей за сорок… В комиссионке гораздо дороже!
– Я спрошу у мамы и вечером к вам зайду, хорошо?
Еле дождавшись конца уроков, я кенгуриными скачками понеслась домой. Меня мучило дурное предчувствие, и оно оправдалось на все сто процентов.
Я взбежала на второй этаж и увидела, что дверь нашей квартиры распахнута, а Ричард лежит в коридоре рядом с комнатой дедушки и бабушки.
В минуты отчаяния или гнева мысли мои неслись карьером, а реальность словно замедляла ход, плыла – время тянулось медленнее, звук как бы приглушали, зато мелочи лезли в глаза, я видела все очень отчетливо.
Я, точно в первый раз, увидела наши обои – бледные розочки на желтоватом фоне, темно-зеленый линолеум, на полу опрокинутая миска, кругом разбрызгана ячменная каша с кусками мяса, рядом почему-то валяется сломанный стул.
Ричард подошел ко мне поздороваться, вертя хвостом и поскуливая, я присела рядом, погладила его, приговаривая:
– Что же ты натворил, мальчик, что ты наделал?
– Глория! – раздался мамин голос из комнаты. – Глория, мы здесь! Он нас не выпускает!
«Это конец, – подумала я. – Теперь точно выгонят…» А я? Что мне делать? Бежать? Я снова оглядела эти дурацкие розочки, словно в бреду. Не выйдет. Дети не живут одни. Меня поймают, вернут, а собаку все равно отнимут… В грудь словно вбили осиновый кол, он мешал дышать. Так бывает, если ребро сломано – вроде ерунда, а не вдохнешь. Я посмотрела на Ричарда. Он терся у моих ног, как крупный кот или некрупный тигр. Что же делать? Что?..
Я отвела собаку к себе в комнату, вернулась и задергала дверь, за которой должна была закончиться моя жизнь. Дверь была модной, на колесиках, и никак не открывалась. Наконец мне удалось сдвинуть створку. Дедушка, мама и отчим стояли прямо за дверью, против солнца, и лица их были темны. Я опустила глаза, и у дедушки из-под локтя увидела бабушку, которая сидела у окна и раскладывала пасьянс.
Мелькали морщинистые руки, унизанные тяжелым золотом колец, с длинными бордовыми ногтями, похожими на птичьи когти. Бахрома темной шали топорщилась как перья. В молодости бабушка была похожа на Марлен Дитрих – то же ледяное, неприятное лицо, а теперь… Теперь бабушка похожа на гарпию, хищную птицу – брови в ниточку, тонкий, с горбинкой нос, надменно-брезгливое выражение лица, темно-красная, как венозная кровь, помада. Гордая красавица-полька. Бывшая красавица-полька. В мире было немного вещей, достойных бабушкиного внимания, всего две – карты и дедушка. За картами бабушка проводила время, а дедушку любила.
«Как же он этого добился? – думала я. – Как у него вышло?»
Все говорили, что дедушка и бабушка – не пара, потому что дедушка такой хороший и добрый, а бабушка – змея. Впрочем, при дедушке никто не смел говорить о бабушке дурно – это единственное, что могло его разозлить, а в гневе мой дедушка был страшен, как всякий человек, который редко гневается.
Бабушка с дедушкой, несмотря на все эти разговоры, любили друг друга и жили вместе вот уже пятьдесят лет.
Дедушка всегда привозил ей подарочки из своих поездок или просто белые розы, садился в кресло рядом с ее столом и рассказывал ей всякое, а бабушка слушала его, наклонив голову, и с губ ее сходила вечная презрительная гримаса.
Остальным миром бабушка была недовольна. Он был нехорош, слишком шумен, и там никто не умел себя вести достойно и относиться к бабушке с должным уважением. Бабушке все было все равно, как сказал мне сегодня утром желтоглазый мальчик.
Когда же мне будет все все равно?
Я перевела взгляд на маму, ожидая, что вот сейчас на меня обрушатся ругань и всякие заслуженные кары.
Я не умела просить, и спорить, и ныть. Если мне что-то запрещали, я этого не делала или сама находила способ обойти запрет. Но сейчас я не знала, как быть.
«Господи, – подумала я в отчаянии, – или Дед Мороз, или кто-нибудь… На помощь… Помогите…»
– Не бойся, Глория, – сказала мама, – не бойся. Мы его оставим…
– Да, оставим, – сказал дедушка.
– Мы тут подумали… – сказала мама.
– У нас было время, – хохотнул отчим.
– …что ты научишь его вести себя прилично, да? Так пусть остается, если ты хочешь. Будет тебе подарок на день рождения… У тебя же скоро день рождения…
– А мы не знали, что дарить, – сказал дедушка. – Разве с тобой разберешь? Другие дети вон ноют и ноют и клянчат, а ты молчишь как рыба, мы и не знали, чего ты хочешь. Думали – велосипед, но сомневались…
– Так пусть будет собачка, – сказала мама.
– Маленькая черная собачка, – сказал ехидно отчим.
– А то, что он выбежал, это я сама виновата, – сказала мама. – Ты же написала записку… записки… А я подумала – бедная собачка, наверное, кушать хочет… А он как рявкнет! И загнал меня к дедушке с бабушкой… А дядя Степан на него стулом замахнулся…
– Я пробился к двери, – гордо сказал дядя Степан, – думал, открою – он и выскочит…
– Умно, нечего сказать, – проворчал дед, – а если б он там кого уел?
– Но он не выскочил, – вздохнул дядя Степан. – Я об него стул сломал… Сильный, гад… И тоже был вынужден ретироваться.
– А песик лег под дверью и не выпускал нас, – сказала мама. – А дедушка тогда сказал, что песик очень умный, просто неученый еще, и надо его оставить.
– Песик! – Отчим насмешливо покрутил головой.
– Я знала, что ты расстроишься. – Мама поправила мне бантики. – Вон, бледненькая… Не бойся. Пусть будет собачка, мы не против. На день рожденья. Ты учишься хорошо и ведешь себя хорошо. Вон другие дети… а ты – никогда… Так что пусть.
– Спасибо, – сказала я и подумала: «Спасибо, Дед Мороз и Господи и кто там еще – не знаю. За мной должок».
Я взяла совок и веник, все прибрала в коридоре и помыла пол, пока мама разогревала обед – потому что из-за Ричарда никто так и не пообедал после работы.
А потом мы с Ричардом побежали на конюшню.
Я вот постоянно говорю «побежали», «помчались» и «понеслись», да? Но дело в том, что я действительно почти всегда перемещалась бегом. Мама сердилась на меня и говорила, что если бы я правильно рассчитывала время, то мне не пришлось бы носиться как угорелой.
– А как его рассчитывать, время это, если его все равно мало? – жаловалась я деду за завтраком. – Никак все дела в день не влезают. Мало его. Пусть бы он был длиннее в два раза или меня было две… А так…
Дед улыбался, откидывался на спинку стула и вздыхал:
– Ничего. Это по малолетству.
– Что по малолетству, дедушка?
– Короткие дни. У молодых день короткий, а чем старше человек – тем длиннее день… У бабушки твоей или у меня день тянется и тянется, дли-и-и-инный, конца и краю ему нет… День длинный, а время улетает… И не удержишь, и не вернешь… И тоскуешь по тем коротким дням… Как бабушка твоя говорит – раньше было нечего надеть, а теперь некуда ходить… Ничего. Бегай, пока бегается…
Я припустилась к конюшне во всю прыть, думая, что вот сейчас Бабай посмотрит на меня – как камнем кинет за опоздание, но никакого Бабая на конюшне не оказалось.
– Так уехал, – сказал Геша, – он же ж говорил, что уедет. По новую кобылу. Сказал, дней пять его не будет. Малышню на Юльку оставил, а тебя – при мне на посылках, да тут еще трех конячек надо поработать, из новых которые.
– Понятно… Ну, давай. Кого работать-то?
– Да никого… Хватит уже на сегодня… приключениев. Ох, и денек выдался, ох и денек – мама не горюй… Хватит. Пусть сидят по шконкам. Зоську вон свою по лесу погоняй, – последние погожие дни, потом все, дожди, да холод, да грязь…
– А с этим крокодилом что делать? – кивнула я на Ричарда. – С собой взять или на тебя кинуть? Он и к лошади пока не привык, и вообще…
– А как же он привыкнет, если ты его приучать не будешь? Не, бери. Научится, некуда ему деваться, теперь у него жизнь такая по-любому будет – при конях. Тем больше, что кобылу сильно гонять не надо, она и так уработанная, как раз неспешно, рыськой, прогуляетесь, ему и попроще будет.
И мы поехали в лес.
Ричард, правда, чувствовал себя не очень уверенно, сторонился Зоськи, поглядывал на нее недоверчиво. Зоська же, привычная к собакам, знай себе рысила по лесной тропинке, усеянной багряными и золотыми листьями.
Зоська очень любила шляться по парку: после вечного круга манежа, после выгонов, не то чтобы тесных, но знакомых до последнего чудом уцелевшего кустика одуванчиков, эта жалкая тень свободы – иду куда хочу, сворачиваю где вздумается – радовала кобылу и словно давала ей новые силы.
Ричард освоился, деловито шуршал носом в листьях, шарахался по кустам, обгонял нас, возвращался, кружил лисицей и почти перестал обращать внимание на лошадь – что было большой ошибкой с его стороны.
Зоська шла широкой, свободной рысью и каждый раз, когда пес выскакивал на тропинку у нее перед носом, сбивалась с шага и злилась, да еще ей приходилось закладывать вираж, чтобы обойти Ричарда, так что в конце концов ей это надоело.
Когда пес снова выскочил из кустов и загородил ей дорогу, Зоська вытянула шею как злобная гусыня и резко куснула его за круп. Пес с визгом откатился в сторону, Зоська же, удовлетворенно гоготнув, ускорила шаг.
Я спрыгнула на ходу, крикнув лошади вслед:
– Стой, кусачая гадость! – и ломанулась за собакой в кусты.
Ричард сидел на обочине и зализывал укушенную задницу; выглядел он испуганным и растерянным. Увидев меня, заскулил как щенок и сунулся мне в руки.
– Бедный ты мой, бедный! – Я плюхнулась в листья и обняла его за шею. – Напугался? Ну надо же, как не повезло… За весь день никого не тяпнул, а тут вдруг самого укусили! Бедный мальчик. – Я осторожно раздвинула шерсть в месте укуса и вздохнула с облегчением – там был едва заметный след от Зоськиных зубов, а ведь лошади здорово кусаются. Мало я видела, что ли, беспалых конюхов? Но Зоська, видно, хотела просто поучить Ричарда, поэтому всего лишь легонько прихватила.
Тут раздался шорох, и сквозь кусты просунулась лошадиная морда. Зоське надоело торчать на тропинке одной, она хотела гулять дальше, вот и пошла меня искать. Ричард сжался, заскандалил из-под моей руки неожиданно тонким голосом:
– Ай-ай-ай! А-я-я-я-я-яй!
– Тихо, тихо. – Я погладила пса. – А что ей было делать? Ты же кидаешься под ноги, как суслик! Пойдем, я тебе покажу, как надо бегать с лошадью…
Ричард выполз из кустов неохотно – хвост под брюхом, уши прижаты, – бросая на Зоську искоса опасливые взгляды.
Я отстегнула у Зоськи с недоуздка повод, чтоб он зря не болтался и не мешал лошади, протянула через ошейник Ричарда и оба конца зажала в руке – получился такой коротенький поводок.
Хлопнув кобылу по крупу и наказав ей: «Вперед. Рысью. Не спеши», я побежала рядом с Зоськой, и пес вынужден был бежать за мной.
– Вот видишь? Так надо. Можно обгонять ее, но держись чуть в стороне, чтобы не мешать, понимаешь? – Я, само собой, не надеялась, что Ричард меня понимает, просто применила «лошадиный» метод – спокойной, ласковой речью хотела успокоить пса. Никак нельзя было допустить, чтобы этот случайный его испуг перерос в постоянный страх перед лошадьми.
Так мы и бежали в рядочек, выстроившись по росту – Зоська, я и собака, – по осеннему парку. Легкие сухие листья танцевали в воздухе, словно гонимые ветром мертвые бабочки, ветви деревьев змеились в небе, точно трещины в дымчато-голубом прибалтийском фаянсе, и воздух – прохладный, вечерний воздух сентября – было так вкусно глотать на бегу.
Ричард был храбрым псом и быстро пришел в себя. Он наслаждался бегом и думать забыл о своих страхах – ведь ему, должно быть, тоже не хватало простора и воли, когда он сидел на цепи.
– Ах ты, каторжник. Беглый каторжник, – сказала я, потрепав его по спине. – Ну что, побежишь один? Или боишься?
Ричард глядел на меня внимательно, как умеют только овчарки – шевеля круглыми бровями, высунув от усердия язык, – и пытался понять, чего я от него хочу.
– Второй дубль, чудище хвостатое. Возвращаемся. Беги рядом с лошадью, только уж поперек не лезь, сделай милость.
Я запрыгнула на лошадь, и мы отправились в обратный путь.
Ричард будто и правда понял, что нужно делать, – сосредоточенно бежал слева от Зоськи, не проявляя и тени страха, не пытаясь больше перебежать ей дорогу.
«Спутник, – думала я, поглядывая на пса. – Как Луна». «Собака-спутник, собака-компаньон» – так говорил папа про свою овчарку Рекса. Ох и свезло же мне… Вот свезло…
Глава 24
Этим вечером мне свезло еще раз – с джинсами, с теми самыми джинсами, которыми я заморочила головы мальчишкам, когда нужно было выручить Ричарда. Ричард, кстати, снова дрых на коврике, под батареей, как у себя дома. Да чего уж там – теперь бесспорно у себя дома, на законных основаниях. Он без сомнений устремлялся в мою (нашу?) комнату и сразу заваливался спать.
– Эх, совсем я тебя замотала. – Я провела рукой по грязному собачьему боку, оглядела серую ладонь. – А грязи! Ничего, завтра помоем тебя. Как лошадку – из шланга.
Ричард приоткрыл глаз и вежливо стукнул хвостом, мол, да, завтра делай что хочешь, а сегодня дай уже мне наконец поспать.
Я старательно закрыла дверь в комнату и побежала к Леночке – за пресловутыми джинсами.
Моя мама, как я и предполагала, не особенно обрадовалась перспективе приобретения прошлогодних Леночкиных штанов.
– Это что же, обноски чужие будешь таскать? – сказала она с осуждением.
– А кто сапоги себе купил в комиссионке, м-м? – невинно поинтересовалась я. – Мам, все равно же не возят моего размера. Это Ленке папа привез, ну специально ей, а так никто не возит – слишком маленькие.
– Так и купила бы на вырост… Так даже лучше…
– Мам, надоело на вырост. – Я задрала майку и продемонстрировала свои штаны, которые тоже были «на вырост» и топырились под ремнем множеством складок.
– Тогда я пойду с тобой! – воинственно заявила мама.
– Нет уж. Ты не умеешь. Опять будешь стесняться и заплатишь вдвое больше денег.
– Можно подумать, ты умеешь, – обиделась мама.
– Я умею. Меня Геша научил.
– Ну хорошо. Раз Геша, ты говоришь… Он хороший мальчик…
Геша однажды приезжал к нам в гости – дедушка его позвал – и, несмотря на свой затрапезный вид, сумел обаять мою маму, как и всех других женщин. Теперь я могла спокойно на него ссылаться по любому поводу.
Но торговаться на рынке и правильно покупать всякое Геша меня действительно научил.
Ох и пришлось ему потрудиться!
Меня с детства учили быть вежливой и любезной – говорить людям приятные вещи, уступать место старшим, пропускать вперед, ни с кем не спорить без нужды, а тут надо было делать все в точности наоборот.
Нельзя было хвалить приглянувшийся товар, более того, нельзя было показывать виду, что тебе что-то понравилось. Нужную вещь следовало оглядеть мельком и отложить в сторону, притворившись, что интересуешься совсем другим, а эту – ну да, прихватишь, если вдруг деньги останутся или отдадут задешево.
Надо было делать вид, что все дорого и недостаточно хорошо, даже если это не так. Надо было торговаться и ругать товар. Уходить несколько раз, потом возвращаться и нехотя спрашивать, не одумался ли продавец, не уступит ли.
Единственное, на чем могла отдохнуть моя поруганная вежливость, – это на благодарности и взаимном пожелании здоровья в случае свершения сделки. Тут уж не следовало стесняться и ограничивать себя – можно было исполнять целые хвалебные песни.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |