«Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих — немецких куколок — выгнать!» В зале нашелся кто-то попытавшийся возразить: «Неудобно, барышни приглашенные».
Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз...
Партизаны — чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди — резкие и прямодушные. Все они воспитаны партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят Родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными, в самом высоком значении этого слова.
Сегодня, говоря о расстрелах пойманных предателей и о казни двух оказавшихся среди самих партизан бандитов, И. Д. Дмитриев мне сказал:
— А вот сам я такими делами не занимался. Подписывал смертные приговоры, это — да. Несколько десятков подписал. А сам не расстреливал!
...Только что какой-то старик принес свежую рыбу — выловил ее в озере Сяберо, привез И. Д. Дмитриеву.
— Это мой подпольщик, — сказал мне Дмитриев, — я оставлял его на самой трудной подпольной работе...
У старика — хорошие глаза. Сын его — в партизанах.. В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто молока, кто яиц, кто ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность.
Глава двенадцатая.
Клава-разведчица
Заречье, Глубокий Ручей. 9-я партизанская бригада и 67-я армия
27–28 февраля 1944 г
Кто она? — На «острове Голодае». — Разведчица идет в Псков. — Конец партизанской войны. — Опять с наступающей армией
Кто она?
28 февраля.
Заречье
Вчера вечером ужинали вместе — Иван Дмитриевич, Клава Юрьева, Ира Игнатьева, еще несколько партизан. Клава приготовила суп, нажарила мяса с картошкой, поставила на стол баклагу со спиртом. И мы, поминутно поправляя наполненную вместо керосина бензином, тухнущую, мигающую лампу, долго беседовали.
Сегодня вместе завтракали, Клава убрала со стола, а потом рассказала мне всю свою «жизненную историю». Ее рассказ я записал дословно, сохраняя все особенности ее говора.
Тридцатилетняя Клавдия Михайловна Юрьева, а попросту Клава, простая, не слишком грамотная женщина (все ее образование — четыре класса начальной школы), — одна из самых смелых партизанок бригады. На нее приятно смотреть: ее русые волосы, гладко зачесанные назад, русые брови, свежее, розовое лицо, нос с маленькой горбинкой, гибкая худощавая фигура делают ее похожей на эстонку, по она — русская, родилась в деревне Катышково, Славковичского района, Ленинградской области. Выйдя замуж за «военного моряка», служившего на эскадренном миноносце «Стремительный», переехала в Ленинград, там и жила, на 7-й линии Васильевского острова. И только за девять дней до войны 286
оказалась снова в своей колхозной деревне — приехала погостить к маме «на дачу».
О муже с тех пор она ничего не знает, и единственное, что осталось у нее на память о муже, — его пояс.
— Его пояс!.. Я умру за него, нигде не бросаю! Иногда бросишь весь свой заплечный мешок, бывало ведь всякое, а потом все равно на то место вернешься, чтобы пояс взять!
Клава кажется гораздо моложе своих лет, вероятно потому, что никогда ничем не болела, и потому, что она — улыбчивая, свежая, грациозная. Смотрит она прямо в глаза собеседнику, искренне, доверчиво, разговаривает с удивительной прямотой...
— Вы член партии?
— Была беспартийная и сейчас беспартийная. Мне все говорят: «Впишись, впишись, Клава!» Я думаю: куда там! На гражданку выйду, тогда впишусь. Может и беспартийный человек работать правильно, очень хорошо.
— Много пришлось вам уничтожить немцев?.
— Сама немцев? Лично? Приходилось — достаточно! А сколько одних только предателей уничтожила своими руками! Узнаешь в точности и начинаешь — гранатами, где собрались. Бах, бах, и не выскочат, черти! Сожжешь дом! Это мое дело — свято!.. Бандитов! Этих бандюков хватит! Немцев — не можешь сказать сколько, — зайдешь метрах в десятих и пятидесятих — бьешь!..
Спрашиваете, сколько налетов делали? Когда и сама я выскакивала? Около десяти, наверное, будет. Больше, главное, машины подбиваешь. Их, — жертвов много. Наше дело — останавливаться нельзя! Шаркнешь — только писк, крик, и ушел, только и дели всего!
Вначале и смелости не хватало. Придешь, лежишь около большака и ждешь, поднимешь ураганный огонь и бежишь... Собьешь машину, нескольких поранишь, нескольких насмерть убьешь и убежишь (а надо бы к ним идти, а тут убежишь). А потом — уже нет! Стала подходить!
Как жива? Не знаю. Вот уж заденет пуля или что там, рукав, мешок, а тебя не заденет. Сумасшедшая никакая! На железку ходили, штанину прохватило. А ведь и не ранило-то ни разу!
Теперь вот в кофте шелковой я, видите, а ватник, что скинула я, весь в дырьях. Белье-то все-таки было; хоть старенькое, но в воде выстираешь, ходишь. Мужчине все равно, а женщина — уж берет две пары, три пары белья... Сейчас — денег ни у кого нет. Надо купить хотя советскую ложку, а то все — фрицевские!
Удивляюсь сама теперь: бывало, автомат и восемьсот патронов к ППШ носила. Тащишь пулемет и не думаешь! Что кошки — эти женщины! Все ж таки аккуратные. Придешь с похода и ноги высушишь. А мужчина — плюхается, спит! Наша забота мужчинам сказать: «Ты ноги высушь!..» Глядишь, — спит! Женщина всегда себя в опрятности держит. Нет, так не ляжу! Покушаю... И побольше сделаю, чтоб еще кто-нибудь покушал. Ишь, скажешь, проклятые, легли голодные! Как скажешь: «Встань, покушай!» — встает!..
На «острове Голодае»
— Мы ходили туда, за Порхов. Прямо так и считали, что «остров Голодай»: озера, озера, болота. Главное, что болота. Вышли боеприпасы. Радировали в Ленинград, но не было возможности выслать самолеты. Видимость плохая, в девятьсот сорок третьем, в апреле... И пришлось ужасные бои держать. И мы три дня в таком кольце были, что не выйти, а патроны — на исходе. Но когда уже партизан видит: «всё!», то уж берет силой! Нам «железки»-то надо было переходить с боем. Такой был бой, жестокий!
А вот еще было у нас знаете что? Как только вышла война, так истребительные отряды получились у нас. Два-три человека группки (в Калининской области). На большак зайдешь, забросаешь гранатами — машину собьешь. Они боялись! Думали, нас много, а нас двадцать три человека было всего. Население боеприпасами помогало. Связной ходил, один такой хороший, в деревню Фатьяново... И вдруг ему захотелось предать нас. Не знаю уж — что!..
Утром снега, снега нападало такими пирожками. И командир говорит: «Эти пирожки будут у нас, мне плохо снилось сегодня!» И вот вижу: с автоматом связной. глядит на нас — метрах в двадцати. И я так встала за сосну, думала — наш же! А он — с немцами. И я бегу к командиру:
«Товарищ командир! Мы в кольце: немцы!»
«Что ты, что ты!..»
Ну, сразу — «в ружье!». Ну, они растерялись, их человек пятьсот было, думали, что нас много.
У нас политрук Данило был, без пальца... Он увидел связного нашего и застрелил его.
Снег тяжелый, что пепел. Как ввалишься, так и не выскочишь: по грудь! Но мы все же прорвались на большак, вырвалися в деревню Саблино.
«Ну, покушаем, — говорю, — и пойдем к моей маме, в деревню Катышково, Славского района...»
Сели кушать; только сели, смотрим: опять мы в кольце! Откуда их подкинуло? И смотрим, уже дома наши забирают в цепь, и в окна — гранатами!.. И мы — стрелять, и только по два патрона оставляем — один на себя: живым нельзя попасться!
Уж у кого патрон на исходе — стреляется!
Он зажигает дома. Нам это очень тяжело выходит.
Командир говорит:
«Зарываться в сено: избежать, чтоб стреляться!»
Закопались... Погибают наши товарищи: песню пропоют — стреляются... Я тоже: буду сейчас стреляться!
У нас был агроном Колесников, прострелил себя, а в живых был. Его схватили, втискают его в огонь, подержат, опять вытащат. И он ругается нецензурно: «Все равно сотрут вас, паразитов!»
Я: «Товарищ командир! У нас калитка тут есть!»,
А пламя по двору так ходит и ходит...
«Давай побежим в носках, так!»
Мы сдели валенки, побежали. Под забором дрова были, сугроб и ямки. И пробежали, и в ямку; вдвоем лежим, пистолеты к вискам и думаем — как скажут: «Вставай!», так всё, ну бежать некуда!
Лежим. Деревня горит. Снег тает. На нас течет. У меня окончательно замерзают руки. Я потискала руки, заложила под мышки, все равно замерзают. Лежу. Даже трясет, — нервничаешь... Лежим, а течет, волоса смерзаются. А мороз ужасный был!
И вот лежать нам пришлось три часа в этом снегу, с этим командиром (Силачев Иван Васильевич). Уж как-то не думаешь! И Колесников все кричал, и они его мучили.
Немцы собрали всех, кто застрелился (из двадцати трех человек осталось двое нас), и увезли в деревню Выбор, где у них гарнизон был.
Только двое мы и остались, — главное, ходят вокруг нас и не замечают, наступают на эти дрова...
Они там провонтыжились, и нет их. Народ выползает да про нас ворчит:
«Вот, проклятые пришли! Деревню из-за них сожгли!»
«Нет, проклятые вы сами, с фашистами!»
Командир:
«Вставай!»
Встаем двое; волосы смерзшие... Идем в носках в лес прямо. И держим путь к моей маме. Вышли на дорогу, и попадают нам два молодых человека, гражданских, русские. Мы:
«Давайте нам валенки!..»
Они сдевают шапки, шубы, и мы оделись, а им до деревни недалеко.
Мы — километров пятнадцать. Приходим к маме.
«А и что вы сделали? Живы остались?»
«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»
Сели покушать и — обратно в леса.
У меня ни ногтя не осталось — все сошли. Новые росли. И кожа — лоскутьями, заберешь — она так и снимается...
Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич — длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на не/о внимательно, молвит:
— Что вы, товарищ комиссар, похудели?
— Болею все, Клава... Второй месяц болит желудок!
— А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!
— Влюбился? Нет!
— Верно, товарищ комиссар, похудели!.
Дмитриев хочет что-то ответить, но тут — стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную... ручными гранатами — «лимонками».
— Аи, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь... Ваши оставили!
— Оставь, оставь, бабушка! — говорит Дмитриев. —
Идем, я тебя провожу!
И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ...
Разведчица идет в Псков
— В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, — нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым... И сведения собрать предложилась я — местность мне знакомая...
Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане — документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там... без старосты нельзя!..
Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это — -выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва... Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» — «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»
А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне — в ту сторону!»
Он:
«Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»
«А что там на базаре есть?»
«Да всё! Ведра, по хозяйству всё, только дорогое!»
«Можно и съездить... Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы иль нет?»
Он:
«А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска... Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».
«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»
«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там — питаются...»
«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»
Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.
Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь — думаешь: как будет? Удачно или кет?
Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом:
«Ваш пропуск!»
Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск:
«Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»
И проехали!
И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно. Смотрела, приценивалась. Да... Ходили, ходили по базару мы с ним... Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю:
«Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»
Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками:
«Не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, дяденька!»
И вот, он так и не возьмет. Говорю:
«У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, — может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»
Он:
«Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»
Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая. Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она — жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но — неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела:
«Клава, я твое письмо получила!»
(Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я — партизанка.)
Прихожу. Она засуетилась и — - «Кушать ты хочешь?», около меня заходила. Спрашиваю:
«Ну как, Катя, живете?»
Она:
«Живу, — Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!»
Все же мне хочется спросить: «Как, с немцами гуляешь или нет?» Но как-то надо было подойти к ней... Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью.
Я:
«Катенька, а где вы вермишель берете?»
Она:
«Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов».
Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю:
«Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!»
Она:
«Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: «Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома». И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?»
«Если поскольку хороший человек — возьмите и выйдите!»
Она:
«Клава, страшно! Вот ведь он говорит — много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!»
Я:
«Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край. Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?»
Она:
«Да!»
Я:
«Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?»
(И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь — февраль сорок третьего.)
«Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: «Русские применять начали газы...»
Прикидываюсь, будто поверила:
«Да что ты, Катюша! Неужели правда?»
«Да. Только он никому не велел говорить!»
А все же мне хочется спросить у нее:
«Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?»
«Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и всё!»
Я так засмеялась, около нее сижу и смеюсь:
«А что ты ему скажешь?»
«Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!..»
«Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда, выходит, и уезжай с ним».
«Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать... Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?»
«Да, Катюша! Не поздоровится, конечно... Так, говоришь, ждешь своих-то еще?»
«Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои».
«Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!»
«Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?»
«А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов... Подруженька, не можешь ли ты достать всё?»
«У меня вообще-то бинтов!.. Иривональ есть. Мне принес офицер... Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой».
Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов.
Я:
«А йод есть у вас?»
«У меня две бутылки есть!»
«Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не
беспокойся!»
Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: «Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много — у них много йоду! И говорит: «Ривоналем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!»
Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму:
«Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!»
«Пожалста, Клава!»
Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю:
«Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне
не скажут?»
«Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!»
Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет — в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький!
«Брось ты, не волнуйся!»
«Пропуска-то ведь нет сюда!»
Она:
«Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас».
«А вы пускаете ночевать-то?»
«Ночуют! Не бойся, ничего не будет!»
Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно...
Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а — простой такой, тихонькой... Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки:
«Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!..»
Они:
«Очень приятно! Как далеко она ехала!»
«А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости».
«Ну и хорошо! — говорят. — Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще! '
«Пойдемте в комнату, — говорит Катюша, — в другую!»
Я сижу, конечно, на месте. Она:
«Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!»
Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, — в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, — даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы... Я говорю:
«Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!»
«Да?»
«Да!»
Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам — офицерам, конечно.
«Ух, — говорят, — какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!»
Начали играть. Берет офицер Катюшку танцевать. Приглашает меня тоже офицер танцевать. Пожалуйста, иду танцевать. Но сердце никак не может терпеть. Колотится, и даже я не хочу, но так у меня трясутся руки! Я злюся. И такая у меня краска в лице, прямо не знамо что! Но все равно, держу себя, чтобы мне не выдаться. Думаю: а что, как заметят у меня пистолет-то в валенке?
Потанцевали, сели, сажают меня на диван. И благодарят меня: спасибо, что потанцевала! Я: «Пожалста, пожалста!»
Сидит офицер и говорит:
«Давно вы приехали?»
«Сегодня только!»
«Поздно вы приехали?»
«Часа в четыре».
«Устали, наверно?»
«Да, конечно, устала!»
«Ну как там у вас, партизан не слышно?»
«Нет, не слышно. У нас нет партизан. Спокойно».
«Да, проклятые партизаны!» — говорит.
«Да, действительно, бандиты! Интересует меня, почему это партизаны по лесам живут, как говорят у нас?»
Он:
«Они воевать не хотят, они скрываются... И делают только вред населению, ограбают!»
Я:
«Да, бандиты хорошие! Но вы-то их всех переловите, если появятся!»
«О, конечно, всех!»
И на этом так закончилось. Заводим опять пластинку и начинаем опять танцевать. Потанцевали, и вынимает шеколад офицер. Угощает шеколадом. Хотя невольно так берешь, но берешь, как с радостью и с улыбкой, как будто его любишь или уважаешь... Аи, батюшки!
«Когда, — говорит, — домой вы поедете?»
«Я поеду, наверное, завтра!»
«А поживите здесь, погостите!»
«Да я не знаю, так ведь и страшно проживать, заберут еще»!
«Ну что еще скажете! Катюшка нам всем знакомая, и проживете два, то три дня, ничего не значит!»
(Но для меня это было важно! Для меня не только медикаменты, но даже нужен был и шнапс, и сведения собрать, и какие настроения населения — немножко так примениться!)
Офицеры ушли. Переночевала ночь.
Эта Катюша говорит мне:
«Пойдем, Клава, в парикмахерскую? Сделаем прическу шестимесячную. Хочешь? У нас есть!»
«О, Катюшка, я только хотела этого давно, пойдем, деньги у меня есть!»
Приходим в парикмахерскую с ней. Но прически там немецкие делают, не так, как у нас, по-русски-то. Я говорю:
«Вы мне не делайте так! Мне так не пойдет! А делайте вот так — прическу на правый бок, как у нас в Ленинграде делали».
«Почему! Хорошо немецкую прическу! Сейчас она в моде!»
«Правильно, хорошая прическа, но она мне не идет. Я хочу так, лучше для меня!»
Она мне и сделала так, как я хотела. Вышли из парикмахерской, я Катюше говорю:
«Пойдемте пройдемся, дома-то делать нечего!»
Пошли к аэродрому, узнала там все, какое там у них укрепление, какие у них там оружия (я-то гляжу, вглядываюсь), Сколько самолетов на аэродроме, гляжу. Никто не останавливает. Говорю:
«Катюша, пойдем по Пскову!»
«Пойдем, пойдем!»
Иду и у нее спрашиваю, у Кати:
«Катенька, а много здесь войск, в Пскове, не знаешь? Мне кажется, что очень много, смотри: всё немцы, немцы и немцы?»
«Нет, — говорит, — их немного. Недавно пришел эшелон, Клава, и много солдат в нем скованных привезли. Отказались воевать!»
«А почему, Катя?»
«А потому, что им надоело. «Не нужно воевать, не будем, и всё!» Отказались!»
«А почему они отказались? Неужели русские так крепко бьют?»
«А Сталинград ведь сдали! — говорит. — Сколько там погибло людей!» И какие были печальные, как наши Сталинград взяли! Все офицеры были сердитые такие, И вот что-то такое вышло с этими солдатами, и не знаю, куда их дели! Ну, главное то, что полный эшелон, и все — руки назад и скованные!»
«А как думаешь, Катенька, вернутся наши красные или нет?»
«А, — говорит, — не знаю. А ты как думаешь?»
«А я думаю так, что вернутся!»
«Да что ты? — говорит. — А почему ты так думаешь?»
«А что-то у меня такое чувство, что вернутся!»
«Ой, не дай бог, Клава! Ведь со мной будет расправа!»
«Ну да, будет расправа! Кто про тебя скажет? А ты молчи, не говори никому!»
«Вот еще, не говори! Как только придут, им сразу все расскажут!»
«Ну, если расскажут, тогда придется расплатиться. Это всё напрасно говорим мы, — не вернутся, Катя!»
«Черт их знает! Что-то такое сживаться стала армия наша!»
«А что? Разве заметно что в городе?»
«Конечно! Отправляются и очень часто прибывают и быстро убывают. А раньше если прибудут, долго находятся в городе. Теперь, если прибудут, очень мало остаются!»
На етим я закончила у нее спрашивать пока.
«Знаешь что, Катя? Как бы нам шнапсу достать!»
«О, хоть двадцать литров! Скажу (назвала его по имени, офицера-то), который вчера был, и просто привезет!»
«Ну хорошо, а что мне ему заплатить?»
«А пойдем на базар, купим куру или петуха за двести рублей и дадим ему куру, и больше ничего ему не надо, он все отдаст за куру!»
Пошли на базар, купили петуна мы ему, куры не нашли. Заплатили двести рублей, петун такой красивый, беленький, гребень такой большой, красный. Замечательный петушок!
Несу петуна, домой идем. Встречаются нам немцы по дороге. И все моего петуна потрогают, то за гребешок, то за шейку. Но мне серьезно нельзя держать себя, я все улыбаюсь, они с таким восторгом отходят, тоже улыбаются.
Принесли мы петуна домой. В четыре часа приезжают опять они на машине.
«Что же, Катюша, ты подашь ему петуна, что ли?»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |