— Я найду тебе место, — пообещала Ийлэ. — Хорошее. С солнцем. Сейчас зима, но весной здесь много солнца…
Она тянула эти нити, пока руки не оказались опутаны ими.
Разрыв-цветок расползался, оплетая запястья, карабкаясь к локтям, норовя забраться под толстый свитер. Ему было холодно, и Ийлэ делилась, что теплом, что силой.
— Вот и все, — она огляделась.
Таз с кровью, побуревшей, свернувшейся. Черные семенные коробочки, которые начинали трескаться, но вяло, и по бурой луже расползалась желтоватая жижа недозревших семян. Пол. Ковер, испорченный окончательно.
Ножи.
Райдо.
Он слабо, но дышал, и раны на спине заросли, и на руках серебрился металл, а значит, тоже затянутся. И пусть Ийлэ не вычистила до конца, она слышала осколки живого, чуждого внутри огромного тела пса, но время будет.
До весны он точно дотянет, а там… ей надо подумать.
— Очень хорошо подумать, — сказала она, вытряхнув разрыв-цветок в таз. Тот свернулся плотным комом, ощетинился шипами.
Таз Ийлэ поставила на подоконник.
Разрыв-цветку, как и любому растению, свет нужен. Жаль, что зима, весной можно было бы в сад перенести… или в лес…
— Спи, — сказала она, касаясь шара.
Уснет.
В отличие от пса.
— Я… не до конца вытащила… — Ийлэ не знала, что еще ему сказать и надо ли вообще что-то говорить. Она села рядом.
Руки дрожали.
Колени тоже дрожали. И холодно было, она и не предполагала, насколько замерзла. А ведь камин горит и… это от сил… ушли, как вода в песок. Этот песок проглотил бы и много больше, но больше нет. Голова вот кружится, мысли путаются.
Кажется, она сейчас в обморок упадет.
— Все не смогла… — она положила обе ладони на Райдо, шкура которого показалась ей раскаленной. И не будь он псом, Ийлэ прижалась бы… прижалась бы, обняла бы и лежала, пока проклятый холод не отступит. Она уже, оказывается, забыла, каково это: замерзать.
Напомнили.
— Остались обрывки… они прорастут, но позже… до весны… весной будет гроза и я поймаю молнию… — губы и те плохо слушались, Ийлэ замолчала.
Все-таки легла на грязный пол, понимая, что встать и добраться до дивана у нее сил не хватит. Да и толку от того дивана… Райдо горячий.
Восхитительно горячий.
И она полежит минуточку, дух переводя… все равно ведь в комнате нет никого… не увидят… не подумают… Ийлэ не успела понять, что именно не подумают, она не собиралась закрывать глаза, но веки сами отяжелели…
— Ийлэ, как вода, — произнес кто-то далеко-далеко.
Ийлэ согласилась.
Как вода… в воде есть сила… и в земле… и в травах… травы разные, но все хотят жить. Наверное, это нормально, что все в этом странном мире хотят жить.
Ийлэ не исключение.
Глава 17
Сумрак.
Тишина. Тепло.
Одеяло пуховое, тяжелое.
И боль.
Боль была всегда. К ней Райдо, если разобраться, привык, разобрал на сотни оттенков, на тысячи нюансов. Он складывал их причудливой мозаикой, получая от этого странное извращенное удовольствие.
Картина за картиной.
Перевал. Оплавленное жерло старой дороги.
И дороги иные, опустевшие по войне. На них порой попадались обозы, с крестьянами ли, с горожанами, которые бежали, сами не зная, куда, но в безумной надежде, что где-то там, за горизонтом, нет войны.
Обозы грабили.
И ладно, когда брали только добро, а ведь случалось что…
…Райдо помнил.
Дождь. Серый. Мелкий. И не дождь даже, но водяная взвесь, которой приходилось дышать. Влажная рубашка, прилипшая к телу, влажная куртка, влажные штаны и сапоги, готовые вот-вот расклеиться. Влажная сизая трава, и дорога, которую развезло.
Грязь под ногами чавкает, вздыхает.
Вонь.
Далекие дымы и близкие могильники, впрочем, могильник — это слишком громко сказано, здесь тела удосужились оттащить к обочине, хотя частенько бросали прямо там, на дороге.
Близкий лес прислал эмиссаров-лисиц, которые пытались отпугнуть обнаглевшее воронье. И птицы подымались с гортанными криками, тяжело, точно крылья не в состоянии были выдержать вес их раздувшихся тел.
Вороны отлетали и возвращались.
Гнали лисиц.
И тогда Райдо, кажется, подумал, что война — это естественное состояние мира.
Тогда он велел тела закопать. Приказом были недовольны. Нет, никто вслух возмутиться не посмел, но и без слов понятно.
Хоронить?
Людей?
Своих не всегда вытащить получалось, а это…
…пара семей… трое мужчин, женщины… дети… с детьми тяжелее всего было, и Райдо сам укладывал их в могилу, не способный отделаться от чувства вины.
Не он убивал, но…
…зачем они здесь, за Перевалом? Чего ради?
Боль спугнула воспоминание и о сырой могиле, которую лисицы разроют всенепременно, а если не справятся они, то волки подойдут…
…и снова духота.
Лето. Солнце жарит. Желтая трава, сухая, ложится на серую землю. И редкие порывы ветра поднимают мелкую пыль, которая забивается в глотку, в нос, лишая нюха. Райдо чувствует эту пыль сквозь чешую, сквозь толстую шкуру иного облика.
И готов душу продать за то, чтобы помыться.
Речушка есть, близко, в низине, манит запахом воды, синим зеркалом ее, близостью обманчивой, легкостью… чего проще — окунуться.
Но там, на илистом топком дне свернулись плети водяных ловушек.
Первую жертву они уже получили.
Терпеть.
И близость реки видится утонченной пыткой… колодцы отравлены… а своя вода, которая чистая, ее не так много, и надо ждать.
Там, в городе, есть запасы…
И жажда гонит в атаку…
…иссушенный пригород, мертвые деревья, которые вдруг оживают. И на перекрученных черных ветвях распускаются знакомые шары. Они лопаются беззвучно, расстреливая острые иглы вызревших семян.
И кто-то кричит…
…они застревают в этом треклятом пригороде, полном ловушек.
Сторожевые деревья. И плывунцы, которые раскрываются под ногами, хотя земля еще недавно была твердой, надежной… ловчие плети… водяные кони…
И ярость, которая растет день ото дня.
Прорыв.
И древнее кольцо городских стен, за которым прячутся люди… альвов там было немного, альвы всегда успевали уходить. А вот людям досталось.
Стаи не удерживали.
Снова боль… кажется, тогда и Райдо охотился… плохо помнит… много крови, слишком много крови. И он вот-вот в ней утонет.
Справедливо?
Он ни хренища о справедливости не знает, знает лишь, что больно ему… вот только боль иная.
— Райдо? — голос Ната пробивается сквозь призраки воспоминаний, распугивая их. Впрочем, эти если и отступят, то ненадолго. Райдо принадлежит им, а они принадлежат Райдо. — Выпей.
Вода.
Треклятая вода… сладкая и холодная… ледяная… ледышки хрустят на губах.
Нат молодец… сумел добыть… бестолковый только… приказ райгрэ нарушил… сбежал… герой-мститель…
…Иллэшем…
…городишко, который сдался сам, прислал парламентеров, среди которых особенно выделялся мэр. Старый седой человек с больною спиной, которую он мазал анисовой мазью, и запах этот намертво к нему привязался. Мэр говорил тихо и был печален.
Ему не хотелось войны.
И смерти не хотелось.
Он не требовал, он просил о том, чтобы в городе был порядок и…
…и подписав договор о капитуляции, вернулся к себе, чтобы принять яд. Он остался верен своей королеве…
…а Нат назвал его придурком. Зачем умирать?
А и вправду, зачем?
Боль же отступила… и с нею Райдо справится, как справлялся не единожды. Боль, если разобраться, пустяк… надо глаза открыть.
— Райдо…
…снова Нат. Упертый мальчишка. Привязался… как появился? Райдо не помнит… многое помнит, о чем рад был бы забыть, а это — нет…
Пришел.
Точно.
Незадолго до Иллэшема пришел… соврал, что ему есть шестнадцать, а потом уже выяснилась правда, и он опять бежать решил, только Райдо не привык, чтобы от него бегали.
Мститель несчастный.
Хочу убить всех альвов…
Почти сбылось, они не мертвы, конечно, они ушли из мира, а это — мало лучше смерти…
— Я суп сварил, — Нат рядом, Райдо слышит его запах… и еще что-то… — Тебе надо поесть.
Супы у него всегда дерьмовыми получались, этот не исключение, и Райдо попытался было отказаться от этакого обеда… или ужина? И вообще, который час?
И день какой?
Он хотел спросить, сумел даже рот открыть, и Нат воспользовался ситуацией.
Суп был мало того, что мерзким, так еще и горячим.
— Т-ты… — Райдо пришлось проглотить, хотя, кажется, если бы было чем блевать, его бы вывернуло. — Уг… угр… угробить захотел?
Говорить получалось с трудом, но все-таки получалось.
— Райдо! — голос Ната сорвался. — Ты живой!
Живой. Кажется.
— Живой… конечно… она говорила, что ты много сил… и она тоже… а Дайна уйти хотела, но я ее запер… и еще шериф приезжал дважды… и доктор, но я доктора к тебе не пустил… я ему не верю… врет много… они все ждали, что ты теперь точно…
— Не дождутся.
Он сумел-таки открыть глаза.
Плывет все.
Нет, это поначалу только плывет, глаза вот слезятся… Райдо промограется… когда-нибудь да проморгается… вот уже и лучше стало. Видна стена, потолок… потолки побелить надо… или покрасить… или что там еще делают, чтобы эти потолки были белыми, а не бледно-серыми, ко всему явно неровным.
— От дерьмо…
Голова кружилась.
И спину жгло… но боль — это ерунда.
— Что тут…
— Было? — Нат попытался сунуть еще одну ложку супа, но Райдо отвернулся.
Силы возвращались.
— Тебе надо поесть.
— Ты сам… пробовал?
— Мне зачем? — неискренне удивился Нат. — Я здоров. А овощные супы — для больных…
— Тогда прошу считать меня здоровым. Что было?
— Ты… совсем ничего не помнишь?
— Помню. Мирра. Шериф. Я обернулся… потом назад… Ийлэ еще была.
Нат кивнул и, наклонившись, понюхал собственный суп, пробовать, однако, воздержался. Порой мальчишка поражал Райдо своим благоразумием. Впрочем, это дерьмо можно есть только, если подыхаешь от голода. Райдо еще не дошел до такого.
— Она из тебя вытянула… ну, эту штуку… она ее посадить собирается! — Нат произнес это с немалым возмущением. — Сказала, что весной в сад… и вообще, она тоже жить хочет… то есть оно… оно теперь в доме…
— Охренеть.
— Она его поливать велела! Я говорил, чтобы выкинула… а она…
Нат насупился, но надолго его не хватило:
— Она сказала, что тебе надо спать… что во сне раны затягиваются легче… а они долго не затягивались… обычно же раз и все, а ты… и я вот… я уже начал бояться, что ты совсем…
— Сколько?
Райдо сумел поднять руки, на запястьях виднелись широкие рубцы, из новых, но затянувшиеся крепко. Ткань побелела и кое-где разглаживаться начала.
— Три недели.
— Три недели? — он удивился.
И тому, что был жив эти три недели, он прекрасно помнил, что собрался уже вернуться к исконной жиле, и тому, что ничего о них не помнит.
Было обидно.
Три недели подаренной жизни, которые напрочь из памяти выпали.
— Поешь… — Нат постучал ложкой по краю миски. — Тебе надо…
— Не настолько, — ответил Райдо, вспомнив мерзопакостный вкус варева. — Что ты туда сунул?
— Морковку. Лук. Сельдерей. Шпинат…
— Ненавижу шпинат.
— Он полезный, — Нат насупился и, зачерпнув ложку супа, который отчего-то был густым и цвет имел болотно-зеленый, с вкраплениями бурого, смело ее проглотил. Почти и не поморщился.
— Молодец, — похвалил Райдо.
И сесть попытался.
— Нельзя!
— Нат…
— Да?
— Я понимаю, что ты обо мне заботу проявляешь, — с каждой секундой становилось легче. И боль треклятая отползла, с нею это случалось и раньше, но ныне она вовсе почти утихла, что было непривычно. — Но края надо видеть. Я не…
— Ты три недели пролежал пластом! — Нат не собирался сдаваться. Он отставил миску с тем, что называл супом, хотя эти помои следовало бы отправить в помойное ведро. — Три недели! И спал… как будто мертвый… все и решили, что ты теперь точно помрешь! Поэтому и не трогали… я ждал, когда осмеляться… поймут, что ты не собираешься умирать и тогда… дом закрыл… и уйти никак… а кухарка больше не появляется, только Дайна… она сбежать пыталась, а я остановил… запер… злится очень.
— Нат…
— Да? — он замолчал и отвернулся. — Я за тебя боялся… знаешь, как боялся?
— Знаю. Хотя я вообще думал, что ты у нас бесстрашный.
Нат не улыбнулся.
Понял ли шутку? Или же та война, которая его искорежила, напрочь лишила его самой этой способности — улыбаться?
— Я боялся.
— Прости, — Райдо оставил мысль выбраться из постели. Во всяком случае, сегодня.
Три недели пролежал, так день еще потерпит, тем более, он и вправду не уверен, что способен встать.
— Все нормально… шериф хотел людей оставить… вроде как в помощь, но я их…
— Не пустил.
— Да. Я окна ставнями закрыл. И двери запер. И вообще… как ты учил.
— Молодец.
Кивнул, соглашаясь: Нат никогда не жаловался на недостаток уверенности в себе. И теперь похвалу принял как должное.
— Скажу Ийлэ, что ты… ну в общем…
— Как она?
Нат почесал ложкой переносицу, честно признавшись:
— Не очень… почти все время спит… а я один… с ребенком этим еще! А козу в дом взял, чтоб выходить пореже… она в красной гостиной.
— Чудесно.
Райдо представил себе козу в гостиной… красной… это та, с шелковыми стенами, с панелями из вишни и с вычурной низкой мебелью, которую матушка переслала. Райдо надеялся, что коза в полной мере оценит удобство этой самой мебели.
Помнится, некогда этот гарнитур весьма матушке нравился.
— Малышка?
— Спит. Ну или ест. Как когда. Еще ей нравится, когда на руках носят, — Нат вздохнул. — Выздоравливай уже… а то я с детьми не умею.
— Справишься… Нат.
— Да?
— Принеси чего пожрать… только нормального, не твоей готовки.
Нат задумался, причем думал долго, с минуту.
— А другого нет, — наконец, вынужден был признать он. — Если только вяленое мясо… и сыр еще. Колбаса. У нас много колбасы.
Теперь уж думать пришлось Райдо. Жрать хотелось неимоверно, и с каждой секундой все сильней. Но все же голод был не настолько силен, чтобы рискнуть и попробовать Натовой готовки.
— Давай мясо. И сыр свой.
— Не мой. Козий.
— Пускай козий.
— А ты лежать будешь?
— Буду, — Райдо вытянулся и руки на груди сложил, надеясь, что вид его в достаточной мере преисполнен смирения, чтобы Нат поверил.
Тот лишь головой покачал.
Ушел.
Вернулся, показалось, как-то быстро, а может, Райдо вновь заснул, его тянуло в сон с неимоверной силой. И наверное, зря он пытался этой тяге сопротивляться.
Во сне восстанавливаться легче.
— Нат…
— Я здесь.
— Знаю, что здесь… я завтра встану. Или сегодня. Если кто припрется — буди… — Райдо зевнул широко. — Или не буди, а посылай всех нахрен… и это…
— Да?
— Сам отдохни.
— Я потом.
— Отдохни, я сказал… спорить он будет… воли многовато взял, бестолочь малолетняя…
…не бестолочь, это Райдо в его возрасте бестолочь, если допустил, что Нат оказался наедине с этим гребаным миром. Нат мальчишка… три недели… и правильно сказал, люди ждали, что Райдо издохнет… и ожидания почти оправдались… главное, лезть в дом не рискнули… и верно, к чему спешить, рискуя, что шкурой, что шеей… ведь и в разбое обвинить могут. А так выждать день-другой… третий… неделю… главное, терпения набраться…
Без насилия.
Думать в полудреме легко. И Райдо пользуется этой легкостью, пытаясь представить, что было бы, если бы он умер.
Нату пришлось бы покинуть усадьбу хотя бы затем, чтобы оптограмму со-родичам отбить… значит, в город… в городе оптограф лишь в мэрии имеется… задержали бы?
Задержали.
День или два.
Три… под предлогом разбирательства… или поломки… единственный оптограф сломать проще простого… конечно, извинились бы… предоставили бы экипаж, чтобы тело перевезти… или лошадей, если Нат спешит в соседний городок, там тоже имеется оптограф… путь занял бы несколько дней.
За несколько дней многое можно успеть.
Райдо хмыкнул, представляя, до чего все удивятся…
…и разозлятся.
…ничто так не бесит людей, как сломанные планы. И значит, еще несколько дней придется побыть умирающим…
С этой мыслью Райдо позволил себе окончательно провалиться в сон. И в кои-то веки сон был спокоен, лишен, как боли, так и воспоминаний.
В таком сне легко поверить, что когда-нибудь он и вправду выздоровеет.
— Он очнулся, — Нат принес дрова. Он приходил всегда в одно и то же время, не здоровался, ничего вообще не говорил, но садился у камина и подкармливал затухающее пламя.
Ийлэ выползала из-под одеяла.
Иногда у нее оставалось достаточно сил, чтобы выбраться из постели.
Она никогда прежде не была настолько слаба, и эта слабость, собственная оглушающая беспомощность пугали. Нет, Ийлэ знала, что Нат не причинит ей вреда, но страх оставался.
Заставлял притворяться.
Садиться за стол.
Глотать безвкусное варево, которое Нат выдавал за еду. Где он ее брал, Ийлэ не знала, да и не спрашивала. Она съедала все, а потом возвращалась в постель, ложилась, закрывала глаза и просто лежала, раздумывая обо всем и сразу.
Если Райдо поправится…
…он поправится, конечно, не окончательно…
…раны затянутся, и те, что снаружи, и те, которые внутри…
…и до весны хватит.
До весны осталось не так уж и много… пара месяцев всего… и конечно, сразу уходить не обязательно…
…вовсе не обязательно.
…имя придумать надо… без имени никак… Ийлэ не может называть ее так, как прежде…
Нат приносил малышку, но оставлять не оставлял, точно опасался, что Ийлэ с ней не справится. И прав был, у нее не хватило бы сил на то, чтобы поднять. Обманчиво хрупкое детское тело оказалось на проверку невероятно тяжелым, Ийлэ попробовала его удержать, но все равно уронила, хорошо, что на кровать, та мягкая.
— Я ее кормлю, — Нат говорил это каждый день, и Ийлэ кивала.
Кормит.
И держит очень осторожно, со страхом, потому что в его руках малышка выглядит крохотной. Она изменилась, и дело не в том, что больше не умирает, что исчезла уродливая худоба, что руки и ноги ее больше не похожи на иссохшие ветви, а шея — на нить, которой голову прикрепили к плечам.
Нет.
Изменилось лицо.
Серьезное. И хмурое. Серые глаза смотрят пристально. Видит она? Видит. И понимает. И наверное, у нее надо попросить прощения, но Ийлэ не знает как.
Ей не хочется разговаривать.
И она просто лежит, гладит розовые ладошки, трогает крохотные пальцы.
— Тебе здесь нравится? — спросила она однажды, и хотя малышка не могла ответить, Ийлэ поняла: нравится.
В этом доме тепло.
И есть молоко от козы, которую Нат забрал в дом, потому что сам этот дом он попытался превратить в крепость. Окна ставнями закрыл. Запер двери.
Он об этом отчитывался, хотя Ийлэ и не спрашивала.
Наверное, ему было сложно одному в таком огромном доме, Ийлэ помогла бы, но… но она замерзала. И спать хотела. И спала почти все время, порой засыпая вот так, обняв малышку, а просыпаясь в одиночестве…
…сколько дней прошло?
— Райдо очнулся, — повторил Нат. — Теперь все будет хорошо.
— Да. Наверное.
— Не наверное, но точно будет. Райдо… он сделает так, чтобы безопасно… и вообще… и хочешь к нему сходить? Ну, потом, когда совсем проснется?
— Нет.
— Я помогу тебе. Ты вообще легкая…
Он помогал и раньше.
Нет, Ийлэ не просила о помощи, но пользоваться ночным горшком было стыдно, и она пыталась добраться до ванной комнаты, но у самой не получалось.
А Нат…
…у нее мог бы быть брат.
…почему не было?
…и хорошо, что не было, потому что брата убили бы, как убили папу и маму. А Нат — он из псов, и этого не изменить, но под одеялом легко представить, будто бы…
…странные у нее в последнее время мечты. Извращенные даже.
Но Райдо она и вправду видеть не хочет. И вообще ничего не хочет, только спать… забраться под одеяло и лежать, до самой, до весны.
Ийлэ закрыла глаза.
В ее снах возвращалось прошлое, не то, которое она готова была бы выкинуть из памяти, иное…
…мама…
…и мраморная гостиная, в которой из мрамора — лишь панели с горельефами, лоза и тернии, тернии и лоза… белый паркет… белые стены… гардины в широкую серебряную полоску… и обивка мебели тоже белая, с серебром…
Мамино платье оттенка фисташки.
…лист бумаги в руках…
…рука дрожит и лист в ней тоже. Письмо? Письма приходили не так уж часто…
— Мама, что-то случилось? — Ийлэ ни разу не видела, чтобы мама плакала. И она, словно стесняясь этих своих слез, несколько поспешно смахнула их.
Письмо сложила.
Убрала в конверт.
— Ничего, дорогая, — рассеянная улыбка, которая фальшива, и мама сама понимает это.
— Случилось.
Ийлэ знает. Чувствует.
— Это из-за письма, да? Оно тебя расстроило?
Мама кивает.
И слезы катятся по щекам. Она уже не пытается их скрыть, а Ийлэ делает единственное, на что способна: обнимает ее, гладит по спине, убеждая:
— Все будет хорошо.
— Конечно, дорогая… — дрожащий голос. — Твой дядя… написал… мама… твоя бабушка… умерла…
Странно.
Комната, залитая светом, такая белая и чистая, звонкая, прозрачная даже… запах сирени… и бабушка умерла… бабушку Ийлэ никогда не видела, но знает, что та есть.
Была.
— Все… все хорошо… — мама судорожно выдохнула. — Это… это просто нервы…
…то письмо, куда оно подевалось?
И почему мама не надела траур? Почему вовсе сделала вид, что не было письма? Притворялась, а папа верил притворству… разве не должны были они отправиться на похороны?
…а дядя, тот, о котором мама упомянула. Ийлэ никогда не видела его, никого из родственников матери, как и из родичей отца, будто бы их вовсе не было, этих родичей.
Почему?
Вопросы… папа точно знал… и мама… а ей не сказали. И теперь Ийлэ остается гадать. Впрочем, в ее сне можно и гадать… а можно вспомнить.
Например, зиму.
И каток, который каждый год устраивали на городской площади.
Заборчик. Красные ленты. И торговые палатки, где продавали, что горячий шоколад, что булочки, что печеные яблоки, которые заворачивали в хрустящую бумагу. Горячие вафли с кленовым сиропом и сахарные рожки…
…папа плохо держится на коньках, а потому на лед выходит редко. Он стоит, опираясь на ограду, наблюдает за мамой с улыбкой… она красива.
Кружится.
Так легко кружится… Ийлэ рядом с мамой чувствует себя отвратительно неуклюжей. О нет, она вовсе не завидует, она просто…
…восхищается.
— Ийлэ, ты слишком серьезна, — мама раскраснелась, и румянец ей к лицу. Ей все к лицу, и само это лицо тонкое, одухотворенное…
…отец вырезал бюст из мрамора… небольшая статуэтка, с ладонь всего…
…и еще была камея из слоновой кости…
…и та миниатюра в медальоне с секретом…
Он любил ее.
А Ийлэ любила их обоих. И во сне она позволяет себе оттолкнуться от бортика. Она едет, вытянув руки, желая одного — успеть, пока мама не исчезнет…
…коснуться.
…обнять.
…сказать, как ей тяжело… или нет, нельзя ее огорчать… лучше сказать другое, что Ийлэ очень по ним скучает, что помнит и будет помнить всегда, что…
— Я тебя так люблю, мамочка, — Ийлэ обняла ее, зарываясь лицом в длинный мех полушубка.
— И я тебя…
— Я… я скучаю…
— Ничего… боль пройдет…
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — мама вытирает слезы Ийлэ, которых быть не должно, Ийлэ ведь не хотела ее огорчать, и отца. Он вдруг оказался рядом, обнял и ее, и маму. — Боль всегда проходит… со временем…
От отца пахнет свежей землей.
Дождем.
Неправильный тревожащий запах, и Ийлэ хватает его за руки.
— Папа, не уходи… пожалуйста, не уходи…
— Прости, — он касается виска холодными губами. — Ийлэ, послушай…
— Не уходи…
Она только и может, что повторять это, она хочет остаться во сне навсегда, и ей плевать, что сон — это лишь сон. И каток опустел, он вовсе выглядит ненастоящим, театральной декорацией…
…был в доме театр… Ийлэ играла. И еще Тира, Мирра тоже… и наверное, они во сне тоже вернутся, Ийлэ даже не станет Мирру дразнить… она не хотела делать больно.
…и с Альфредом так получилось потому… потому что он готов был предать, не важно кого…
— Тише, девочка моя, — отец проводит ладонью по щеке, оставляя на ней земляной след. — Все будет хорошо… ты сильная, ты справишься.
— Я не хочу…
— Ийлэ, послушай, пожалуйста… дом живой… ты ведь помнишь, что он живой?
— Конечно.
— Не дай ему умереть…
Он все-таки ушел.
А потом и мама, она до последнего смотрела, улыбалась виноватой улыбкой, точно просила у Ийлэ прощения… но за что?
— Пожалуйста, — Ийлэ произнесла это одними губами.
Не помогло.
Сон исчез, оставив горький привкус соли на языке… и все-таки плакала, во сне, но плакала. От слез не становится легче, это ложь… и вообще, Ийлэ разучилась плакать, ей так думалось. А выходит, что нет. И она терла, терла глаза, пока не растерла докрасна… стало только хуже.
Дом живой?
Живой.
Только лучше бы выжили они, а не дом… все ведь ушли, отец остался…
Пол холодный. И холод этот забрал остатки сна. Замечательно. Ийлэ такие сны ни к чему. Она сильная? Справится? Справляется.
И она даже знает, что делать.
Ну, помимо того, что просто с кровати встать. Хотя и это уже достижение. Добраться до ванной комнаты… пять шагов, опираясь на обледеневший подоконник. Нат еще не появлялся, и хорошо, ей не хотелось бы, чтобы Нат видел ее заплаканной.
Он не будет смеяться. И спрашивать, в чем дело, не станет. Посмотрит с жалостью, но Ийлэ не готова принять от него жалость.
С каждым шагом становилось легче. Слабость отступала. Голова немного кружилась, но… сколько Ийлэ провела в постели? Неделю? Две? В ванной комнате Ийлэ потрогала ногой ледяной пол. Окно и вовсе льдом затянуло.
Что творится с домом?
Райдо болен, Нат… Нат закрыл дом. Точно.
Опасается людей?
Холодная вода унесла остатки сна, вернув былую ясность мышления, во всяком случае, Ийлэ на это очень надеялась. Она склонилась к крану и хватала воду губами, пытаясь утолить жажду. Пила долго, пока вода не подступила к горлу.
Умыться.
Переодеться… не во что. Рубашка на Ийлэ потом пропиталась, и вообще несвежая. В шкафу должна быть сменная. Сейчас Ийлэ отдохнет и доберется до шкафа, пусть маленькая, но цель.
В комнате был Нат.
Он уже скормил камину очередную порцию дров, и теперь просто сидел, баюкая малышку.
— Ты встала, — отметил он очевидное. — Это хорошо… Райдо тоже встал и еще вчера.
Нат вздохнул и признался:
— Замаялся я с вами…
— Извини.
Это было неискреннее извинение, поскольку виноватой себя Ийлэ не ощущала.
— Ничего, — Нат склонил головы. — Вы же встали… ты тут есть будешь… или с ним? Он о тебе беспокоится.
Мило со стороны Райдо, но… почему бы и нет? Ийлэ нужно поговорить с ним и желательно поскорее.
Альва выглядела отвратительно.
Райдо подозревал, что и сам на покойника похож, но она… бледная до полупрозрачности, с острыми скулами, с глазами запавшими, под которыми залегли глубокие тени.
Стоит, шатается.
Смотрит искоса, так и не смея заглянуть в глаза же.
— Садись, — Райдо указал на кресло. — Нат, принеси подушек, а то же свалится… и это, если тебе плохо…
— Хорошо.
Упрямая.
И в кресло забирается, подушечки, которых Нат притащил с полдюжины, под локти рассовывает. Ерзает. Смотрит исподлобья, с неодобрением.
— И сам садись. Нат готовил, у него, конечно, достоинств множество, но готовка в их число не входит, поэтому ешь осторожно.
Нат хмыкнул.
И сам потянулся к вяленому мясу.
Шлепнув его по пальцам, Райдо велел:
— Вилку возьми… совсем тут без меня одичал. И нож… вот так, вилкой и ножом…
— …роем мы могилу себе, — мрачно завершил фразу Нат.
— Я хотел сказать, что пользуются воспитанные люди…
— Я нелюдь.
— И нелюди тоже. Будь воспитанной нелюдью.
Нат на это ничего не ответил, но остаток обеда он провел, вооружившись ножом и вилкой, причем, резал на маленькие кусочки даже серый влажный хлеб, который и жевался-то с трудом.
Приличная нелюдь, это точно.
Альва ела мало, каждый кусок разжевывая тщательно. Молчала. Если смотрела, то не на Райдо, а в тарелку. А когда Райдо поднялся, тарелку отодвинула и тихо произнесла:
— Мне надо с тобой поговорить. Наедине.
Нат пожал плечами: мол, не больно-то и хотелось, и вообще у него ныне дел невпроворот…
— Прошу, — Райдо открыл дверь кабинета и отступил, пропуская альву. — Располагайся и… как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— А выглядишь погано.
Как ни странно, но она ответила прямым взглядом, губы дрогнули, точно альва хотела улыбнуться, но в последний миг спохватилась:
— На себя посмотри, — сказала она тихо.
— Смотрел… я тоже выгляжу погано. Парочка оживших мертвецов.
— Мертвецы не оживают, — это альва произнесла уже без тени улыбки. — К сожалению. И к счастью.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |