— Ну почему ты сразу не сказал, что они на уборке хмеля, ты, деятель! Надо же, а я об этом забыла.
— Потому что это было бы слишком просто, Дзынькалка. Теперь-то ты понимаешь, не так ли?
— А почему ты не поехал с ними? — спросил Мак.
Майкл усмехнулся. Мак ждал, что он скажет: «На хмель? На эту удочку меня не поймаешь». Но ошибся.
— Потому что я уже свое отработал. Я здорово влип. «Фрукты и овощи», народное предприятие, понимаешь. Целых два месяца я развозил капусту, огурцы, морковь, лук и так далее нашим домашним хозяйкам. Господа, вы бы не поверили, сколько витаминов поглощает Прага. Вагоны, миллионы вагонов витаминов — «А», «Б», «Ц», «Д», «Е», «Ф». Посмотри на мои руки, Мирка. — Он протянул ладони девушке, но Мирка ничего особенного не заметила. Сочувствия они никак не вызывали. — Но это было здорово! Я бы с удовольствием поехал и на хмель. Но только народное предприятие «Овощи и фрукты» меня не отпустило: «Такого работника мы на хмель не отпустим…»
Мирка недоверчиво улыбнулась. «Похоже, Майкл, что ты хвастаешься».
Мак тоже усмехнулся.
— А что нового в школе? — спросила Мирка.
— О, об этом следует рассказать, — внезапно вспомнил Майкл. — Это тебе будет интересно. Садись сюда, — хлопнул он ладонью по ограде. — Мак, помоги даме!
Мирка подпрыгнула, сама, без помощи Мака, села на ограду и с интересом посмотрела Майклу в глаза.
— А ты тоже где-нибудь присядь, — кивнул Майкл Маку. — Мне не нравится, когда кто-то смотрит мне… в рот… пардон, я сказал это в чисто литературном смысле.
Мак с удовольствием сел бы возле Мирки, но Майкл положил рядом с ней гитару, и тем самым вопрос о месте был решен.
Они сидели на ограде. Мирка в цветастом платье, сандалиях на босу ногу, но с бусами, — без бус Мирку вообще никто никогда не видел; Майкл в полосатой рубашке и в узких брюках с пятью «молниями», сандалии тоже на босу ногу. Зато Мак вырядился; он надел даже галстук, залихватски повязав его вокруг шеи под расстегнутым воротником серой рубашки, его отутюженные брюки, мокасины и красно-черные полосатые носки вызывали восхищение. У Майкла были короткие волосы, спускавшиеся прядью на лоб, у Мака — заботливо взбитая волна, основательно смоченная березовой водой «Элида».
— Так рассказывай! — торопила его Мирка.
И Майкл рассказывал. Как он утром пришел в школу по лестнице, по которой шагает уже десятый год; из своего класса он снова смотрит на круглую рекламу Центротекса, видит верхушки башен, которые он видел в прошлом году и в позапрошлом и позапозапрошлом; но мальчишек из своего класса, которые не поехали на уборку хмеля, Майкл не знает, и девицы (он произнес слово «девицы» с ударением) тоже незнакомые. А это ему не нравится, чертовски ему не нравится сидеть среди чужих. Без старой компании это уже не то, куда там! Компания распалась, жаль. Но об этом Майклу не хотелось говорить, это только так, мимоходом, пришло ему в голову. Он хотел порадовать Мирку.
— Послушай, Мирка, чем ты этих карапузов приворожила, ну, знаешь, пионеров? Они места себе не находят, интересуются, останешься ли ты и дальше у них вожатой. Хотят, чтобы была ты, факт. Приходили спрашивать, что с тобой и будешь ли ты с ними и дальше.
Мирку это сообщение страшно обрадовало, она даже покраснела от удовольствия. «Конечно же, я с ними останусь, это отличные дети», — подумала она, но вслух произнесла:
— Трудно сказать, Майкл, я сама не знаю, что будет дальше. Я еще не знаю, какое у нас расписание…
«У нас! Говорю «у нас», а сама там только два дня». У нее перед глазами возникла огромная типография, наполненная шумом машин, суетливая сторожиха, ротационные машины, литография, фотоотдел. И тут же она вспомнила ночной сон. Сколько раз уже сегодня она вспоминала этот сон: «Весела, как относится синяя к желтой?» Мирка засмеялась.
— Чего ты закатилась? Факт, они хотят, чтоб с ними работала ты. Так что поспеши к ним, Дзынькалка.
Мирка не сразу поняла, о чем говорит Майкл. Вспомнила своих пионеров, и у нее потеплело на сердце. «Уже никогда не будет такого прекрасного сентября, как раньше. Новые книги, новые тетради, остро очиненные карандаши, душистые пастилки и переводные картинки, новая юбка и кофта, маленькие карапузы, причесанные, с округлившимися глазами, серьезные, как черепахи, несут большие пестрые букеты цветов, робко входят в ворота, которые кажутся им гигантскими. Важный школьный сторож пробегает по холодным гулким коридорам, учителя снова повторяют остроты, над которыми принужденно смеялась еще моя мама. А этот запах! Такой особый запах… Обратили ли ребята внимание, что наша школа пахнет как-то особенно…»
Михала покинуло чувство радости. Он думал, что станет центром внимания, поскольку они давно не виделись и он вернулся не откуда-нибудь, а из Моравии, а они между тем болтали обо всем, но только не о нем. «Неужели им не интересно, где я жил, как я там жил, что делал… Дьявольщина, не вышибли ли они меня из своей компании?»
Когда Майкл начал рассказывать о школе, Мак слушал его вполуха. Ему хотелось переключить их внимание на себя.
«Я же старше их, сколько хорошего я для них сделал, а сейчас я здесь почти новичок… Зачем меня Мирка сюда позвала, если сама веселится с Майклом… Если бы они знали, что у меня есть мотор. А может быть, им рассказать про мотороллер? Если бы это была хотя бы «Ява», настоящий мотоцикл! Но мотороллер? Конечно, мотороллер — это тоже машина. Вот если бы… мама…»
У Мака чесался язык — так ему хотелось поговорить о мотоцикле. Но, как всегда, сразу же вспоминалось… Ох, если бы не было этой истории!
— А что, если устроить поездку к ним? — сказал он ни с того ни с сего.
Мирка наклонилась, чтобы лучше разглядеть Мака. К кому поехать?
— На хмель? А почему бы и нет? — сказал Майкл серьезно. — Это было бы неплохо. В воскресенье, да? Что ты скажешь, Мирка?
Мирка и не помышляла об этом. «Поезжайте себе куда хотите. Мачек показал себя. Соскучился по ребятам. Ну и поезжай, поезжай на здоровье…»
Она вздохнула, нахмурила лоб, чтобы не видеть Мака, смотрела на купальню. И сочувствие переполнило ее сердце. По яркой цветной крыше из стеклопластика летали пожелтевшие бумажки; одинокая компания у синего столика играла в карты; резкое солнце ударяло прямо в бутылку с ярко-красным лимонадом, и толстый мужчина осторожно спускался по ступенькам к воде; вышка для прыгунов терялась на склоне Петршина, отчетливо виднелся шпиль смотровой площадки. «Опустевшая купальня так же печальна, как сцена кукольного театра в будний день, утром, когда всюду пыльный полумрак, в зале не горит ни одна лампочка, и ты видишь, что этот великолепный замок на сцене не что иное, как грубо размалеванный картон. «Ну и поезжай себе, Мак. И что тебя туда так тянет! Компания? Но не девчонки же! А если и девчонки, ну и пусть!» Мирка снова вспомнила свой сон: «Весела, почему ты скрыла от нас свое отношение к Михалу Барте?» Хорош друг, ничего не скажешь! Эта купальня у каменистого берега словно отверженная». По воде пронеслось выкрашенное в красный цвет каноэ.
— Знаешь, Мак, ехать туда на поезде, — скучища. Да к тому же у меня нет денег. Посчитай: четыре часа туда, четыре обратно. На «автостоп» в воскресенье рассчитывать нельзя. Надо что-то моторизованное. — Майкл рассуждал серьезно, по-хозяйски, только что на пальцах не откладывал: во-первых, во-вторых…
— Это понятно. Моторизованное. Это ясно. А может быть, что-нибудь и достанем, — сказал Мак. Он улыбался: «Кажется, дело в шляпе, вот будет сюрприз!»
— Ну, хоть какую-нибудь тарахтелку туту-прск-прск! — смеялся Майкл.
И Мирка засмеялась, и это Мачка возмутило больше всего. «Хорошо же, если так, не будет вам ничего! Ничего вам не скажу. Мой мотороллер, по-твоему, туту-прск-прск?! Знаешь что, дружок, катись-ка ты!»
Он спрыгнул с ограды, заботливо отряхнул брюки. Он злился и подыскивал слова, какими мог унизить Майкла и Мирку за этот оскорбительный смех. Но Майкл сказал дружеским тоном:
— Конечно, неплохо навестить их. Даже и на тарахтелке. До воскресенья что-нибудь придумаем. Заходи за мной.
«Ага, тебе уж и тарахтелка подходит. Ты с удовольствием поедешь». Мак успокоился. Ему показалось, что он выигрывает со счетом пять — ноль. Он улыбнулся Майклу, на Мирку же посмотрел слегка презрительно.
— Придумаем, Майкл, наверняка что-нибудь придумаем!
— Я уже должен отчаливать, ребята, — сказал Майкл. Соскочил с ограды, брюки не отряхнул, взял гитару, ударил по струнам и озорно поклонился Мирке: — Мое нижайшее почтение, Дзынькалка!
Он уходил медленным шагом, небрежно, с руками, глубоко засунутыми в карманы.
Мирка сидела на ограде. Она сняла сандалию и раскачивала ее на пальце. Издалека доносилась духовая музыка, она сталкивалась с джазом со Стрелецкого острова, с шумом трамваев и шелестом автомобильных шин. Стройные, красиво одетые девушки шли на высоких каблуках в Золушкиных туфельках, и их смех звучал, как серебряный летний дождь; голоса пожилых мужчин возражали серебряному дождю сухим звуком рвущейся ткани — крх, крррх… Синий столик в купальне уже был обвешан цветными стульями, и их металлические ножки торчали над голыми бревнами купальни, как антенны космических ракет. Колеса детских колясок спешили мимо них, — у мам были свои заботы, совсем иные, чем у всех остальных. Таинственная ночь с ее загадочными событиями, сном и бодрствованием уже притаилась за Петршином. Красные сигнальные огни на черных мачтах мерцали и гасли, цвета стали ярче и борьба музыки более упорной.
Мак наблюдал, как Мирка жонглировала сандалией.
У обоих было чувство, что они должны что-то сказать друг другу, но ничего смешного или интересного им в голову не приходило.
«Как странно, — подумал Мак. — Когда я сижу на машине и в руке у меня дрожит руль, мысли так и лезут в башку, и это не какие-нибудь там пустяки. А сейчас я словно рыбак, застывший над опустевшей рекой. Человек на машине чувствует себя хозяином мира, он несется, а девушка в страхе прижимается к его спине, — девчонки не переносят скорости!»
Михалу нравилось вместе с ребятами нестись на коньках против потока, и Мирка всегда испуганно просила: «Не езди, Миша, не езди, там во льду вырублены проруби». Она не понимала, что Миша видит сейчас, как под Вышеградом плывут под парусами змеи… Красный парус засвистит, и вот змей уже далеко за тополиными аллеями, совсем маленькая красная точка.
— Мирка, ты не лазишь по деревьям?
— В этом году в лагере у меня был такой сорванец мальчишка, для него работникам профсоюзов не мешало бы держать специальный отряд сторожей. Однажды влез на сосну, а слезать не хочет. Я забралась еще выше и заставила его спуститься. Старший вожатый прочитал мне лекцию, что я поступила неправильно, сказал, что это было непедагогично. — Мирка сделала такую мину, что Михал рассмеялся. — А я все равно думаю: главное, что мальчишка внизу… Послушай, а как вы там устроились у бабушки?
Михал махнул рукой.
Бабушка, как монумент, сидит в кресле, без устали рассказывает, как ее единственная дочь обманула все ее надежды: вышла замуж за рабочего, а тот взял да и умер. Он сделал это назло бабушке, чтобы испортить ей остаток жизни. Теперь они хотят въехать к бабушке со всем своим хламом, со светлой мебелью, без кроватей, без комода, дочь должна ходить на работу, а внука отдали в ФЗО. На задние фасады домов выходят окна кухонь, ванных и лестниц. Когда-то там по утрам появлялись завитые головы бабушкиных соседок, и по запаху, который струился в гулкий колодец городского двора, можно было судить, какой образ жизни они ведут. Во время войны бабушка видела со своего кресла, как противоположный дом внезапно приподнялся и потом тихо осел, только после этого раздался такой грохот, что бабушка на неделю оглохла. Она рассказывает об этом Михалу, а он ждет, что она еще добавит: «И во всем этом…» — махнет рукой, но Михал все равно знает, что она хочет сказать: «…виноват Барта».
— Это ужасно тяжело, Мирка. Если не плачет мама, то ворчит бабушка. Иногда им на помощь приходит тетя, потом они плачут все вместе. Им не угодишь. На днях я навел дома порядок, хотел порадовать маму, а она начала плакать. Тебе это понятно?
Мирка с радостью погладила бы Михала по руке. Но, пожалуй, это неприлично, ведь они уже совсем взрослые люди. Иногда, когда она слушает с мамой какой-нибудь хороший концерт, ей кажется, что она раздваивается, что начинает видеть и чувствовать вещи, о которых раньше не имела понятия, и внезапно ее охватывает страх, что с последним взмахом дирижерской палочки все это исчезнет. Она осторожно смотрит на маму и на окружающих: все сидят словно окрыленные, словно приготовились к полету; на мамином лице она замечает следы того же нежного страха, того блаженного ужаса, который охватывает людей при виде прекрасного. Лицо Михала сегодня по-детски простое, мужественная твердость владыки скоростей отступила перед беспомощностью. Мирка смотрит на него, она с радостью погладила бы его руку, — это было бы такое же чувство прекрасной хрупкой печали, как на концерте: еще минута, еще несколько тактов, и очарование исчезнет.
— Пойдем куда-нибудь, — предложила Мирка.
— Мирка, может, ты хочешь мороженого?
— Ты что, с луны свалился, Мак? Так транжирить деньги!
Мирка отказывалась не потому, что не любила мороженое, и не потому, что ужасно любила экономить. Она представила себе, как войдет в кондитерскую или даже в кафе, сядет на пластмассовое кресло, и глядя на ее дешевые цветные бусы, все сразу поймут, что она еще совсем девчонка. Девушка в черном платье и в белом фартучке поставит перед ней вазочку, и она быстро начнет есть мороженое, которое легко и незаметно тает. Сливочное — как прохладное дождливое лето, а цветное фруктовое — как солнечное лето. Все на нее смотрят и думают: «Такая малявка и идет с юношей в кондитерскую! Ну и молодежь пошла!»
— Миша, пойдем, я покажу тебе, что стало с нашей улицей, хочешь?
СТАРАЯ УЗКАЯ УЛОЧКА
Старая узкая улочка была опутана металлической сеткой трубчатых лесов. Украшенные орнаментом фронтоны и фасады, причудливые карнизы и широкие резные ворота — все это исчезло под лесами, старая улочка стала еще уже и темнее. Она пронзительно пахла замазкой, пылью строений, предназначенных на слом, известью, бензином, свежей древесиной и олифой.
Бронзовую мемориальную доску, укрепленную на одном из домов в честь неизвестных бойцов, погибших 6 мая 1945 года, прикрыли суровым полотном.
Мирку она волновала с незапамятных времен.
Как могло случиться, что умерли четыре человека, никто их не ищет, никто не знает, как их звали, откуда они были родом — ну просто ничего. Эта безвестная смерть пугала девушку, казалась ей более жестокой.
Судьба этих неизвестных бойцов наполняла ее сочувствием и печалью. Она стояла возле мемориальной доски в почетном карауле и представляла себе, как они лежали здесь, за баррикадой, с винтовками, готовыми к выстрелу. Медленно и очень долго рассветало. Утром они приняли бой и погибли. Может быть, они были молодыми, а может быть, это были и не чехи; возможно, эти люди спешили домой, и смерть настигла их за баррикадой чужого города. Напрасно кто-то ждал их, а кто-то, может быть, и сейчас о них вспоминает. Были ли они друзьями или познакомились в бою…
Вечером по улочке проходил фонарщик. За годы, которые он провел, зажигая фонари, он сам стал похожим на фонарь, который ранним сумеречным утром недовольно и медленно угасает. Мирке казалось, что его лицо тоже светилось мутным и каким-то призрачным светом, — взрослые говорили, что это от алкоголя. Мирка не верила этому и с интересом наблюдала, как фонарщик подсовывал длинную палку под стекло фонаря. Горелка фонаря сначала начинала дымиться, через минуту, трепеща, разгоралась, как сердцевинка василька, а фонарщик шел дальше, и лампа светилась колеблющимся светом.
Во дворе университетской библиотеки в углу стояла статуя студента. Ей рассказывали, что он защищал Старый город от шведов во время Тридцатилетней войны, что и во время Майской революции баррикада стояла на Карловом мосту, да и революция 1848 года не обошла стороной эти места. Но все эти войны и революции не вязались с тишиной и покоем их улочки, и Мирка про себя думала, что, возможно, это неправда. Однако она была доброй девочкой и не хотела портить взрослым настроение, а поэтому внимательно слушала их повествования.
— Посмотри, он совсем пустой. Вон там наши окна, над ними ваши. Как грустно!
— Мирка, но теперь у вас квартира гораздо лучше. Я не понимаю, почему это люди так привязаны к старым улочкам?
— Все получили квартиры далеко на окраинах. — Мирка с тоской огляделась. — Это уже не наша улица.
— Но ведь дом еле держался еще до нашего переезда в Моравию, даже галерею пришлось подпереть балками, потому что она покосилась.
— Я думала, мы сможем сюда вернуться, но мама не хочет. Говорит, здесь квартира была меньше. Да еще из-за Пепичка, чтобы ему было вдоволь солнца и воздуха, как будто здесь ему этого не хватало.
— Мирка, пойдем в кино? Не удивительно, что твоя мама не хочет здесь жить. Это туристам интересно.
— Ты, кажется, слышал, что я к семи должна быть дома?
«Бездарный день. Майкл сидел, как мумия, этот тащится, как мумия, ничто его не интересует, ничего ему не нравится, даже старый дом. А чего только мы там не пережили! Пускай теперь детки попробуют в этом панельном поиграть в прятки, или в пиратов, или устроить оперу, как мы когда-то. Наш сосед, старый пан библиотекарь Тихий, когда дворничиха вела их — Мирку, Зденека и Михала — домой, кричал возмущенно: «Это пасквиль!» — и Мирка ему вполне резонно ответила: «Нет, пан Тихий, это была «Русалка», а не пасквиль».
— Михал, мне хочется заглянуть внутрь…
Михал пожал плечами. Ему, конечно, не хотелось, но не станет же он Мирке портить настроение. Он вспомнил о своей маленькой сестре. Недавно она затащила его в угол, чтобы сообщить великую тайну. Но сначала он должен был поклясться, что никому ее не откроет. Потом она горячо шептала ему, так, что у нее на носу выступили капельки пота, о том, что знает теперь, кто такой Иисус, и победно добавила: «Но подарки нам приносит маленький ежонок, понятно?» И Михал должен был присягнуть, что никому этого не расскажет. Мирка казалась ему тоже маленькой сестренкой. Медленно, с замиранием сердца открывала она двери, словно знала, что за ними скрывается тайна. Она даже перешла на шепот, хотя могла спугнуть только мышей, если они там еще водились.
Они прошли по длинному гулкому подъезду, через первый большой двор, окруженный аркадами, и через малый дворик, упиравшийся в довольно высокую стену. Мирка просунула тонкую руку между железными прутьями калитки в стене, привычным движением отодвинула задвижку; калитка открылась, и ребята оказались в саду.
Прошли по широкой аллее возле фонтана. Амура, у которого вода лилась из лука, какой-то ревностный глупец выкрасил ярко-желтой краской. Поруганный амурчик жалко скривился; теперь, покрытый слоем краски, он стал похож на чудовище из детективного романа, где на каждые пять страниц приходится по одному убитому лорду. Вокруг фонтана пылали мелкие розочки. Ветви высокого, раскидистого каштана были покрыты зелеными колючими плодами, а старая акация тянулась к солнцу много лет и в конце концов переросла крышу старого дома.
Под густыми ветками ракитника дети из старого дома соорудили беседку. Мирка в недоумении стояла перед этим странным сооружением. Ей казалось, что спустя много лет она вернулась из-за границы и не может узнать родного города. А ведь прошло немногим больше месяца, как они переехали, да и то всего лишь на другой конец города.
— Беседка «Мирандола»… Знаешь, Миша, я ее называла «Мирандола», и всегда, когда здесь бывала одна, представляла себе того горожанина, который зарыл в нашем саду серебряный клад и потом покинул свою родину. Помнишь, Миша, как мы хотели найти этот клад?
— Ты, Мирка, всегда была очень изобретательна. — Михал многозначительно постучал себя пальцем по лбу. — Когда мы откапывали этот клад, покойный пан домовладелец смотрел из окна и визжал, как павиан.
Мирка уселась на травянистый бордюр грядки анютиных глазок, Михал стоял над ней, носком мокасина чертил на песке какие-то абстрактные картины, переводил взгляд с Мирки на старый дом и снова на Мирку и удивлялся, что такая большая девица может вести себя, как ребенок.
«И при этом у нее совершенно серые глаза, а я этого не замечал. Представьте себе, совершенно серые глаза».
Михал ударил по голышу, голыш отлетел к белой розе и стукнулся о стеклянный шар, которым оканчивался стержень, поддерживавший розу. Мирка вскрикнула. Стекло со звоном разлетелось во все стороны, солнце заблестело и заиграло всеми цветами радуги в осколках, мягко падавших на траву, а с розы облетали лепестки — этакая розовая метель поздним летом. Они стояли друг против друга на узкой дорожке под шатром из веток ракитника, саблеобразные стручки которого громко трескались, и мелкие семена с шумом опадали на горячий песок; яблоня и груша, осыпанные плодами, отбрасывали карикатурные тени на желтые стены старого дома. И в этой тишине, охваченные очарованием старого дома, они слушали бой городских часов и шум Староместской плотины, резкие сигналы автомашин.
Михал и Мирка стояли, прислушиваясь к тишине, и не знали, о чем говорить, что делать. Им было жаль уходящего детства. Ведь никогда больше не искать им в этом саду клад старого горожанина. Слово «никогда» казалось им смешным и лишенным смысла.
Внезапно на Мирку напал страх. Она взяла Михала за руку, как когда-то, когда была маленькой и они вместе возвращались из школы домой. В голову снова прокралась беспокойная мысль:
«Когда старшие беседуют, они всегда вздыхают и говорят: «О, воспоминания — это единственное, что остается человеку в жизни, воспоминания о молодости». Так и у меня. Ничего, что я любила когда-то, больше нет; никогда больше у меня не будет фартука в белый горошек и я не буду сидеть в «Мирандоле» и рассказывать ребятишкам о призраках, так, что они потом будут бояться в темноте идти домой… Никогда больше я не приду сюда. Надо было послушать Мишу и пойти с ним в кино».
— О, Миша, что ты делаешь, ты раздавишь мне пальцы! — вскрикнула Мирка и посмотрела на Михала.
Она заметила, что у него в глазах отражается крыша старого дома и танцуют золотые искорки, как лепестки от желтых георгин.
— Миша, пойдем отсюда, здесь больше нечего делать.
Михал пожал плечами. С девушками трудно договориться: они никогда не знают, чего хотят. На то, чтобы посмотреть дом, где они родились, у них будет достаточно времени, когда им стукнет тридцать.
— Вот было бы здорово, если бы эти старые дома снесли и на их месте построили совершенно новый, современный город из стекла, с парками, озерами, и прокопали бы в Праге еще одну реку! Градчаны и памятники, действительно красивые, можно было бы оставить для туристов, а все остальное построить заново.
— Эх ты, Мачек, наш балбес «с приветом»! — прокричала Мирка. Она смеялась; печаль, внезапно охватившая ее, так же внезапно исчезла.
— Надо же, вспомнила! — засмеялся Михал. — Пойдем отсюда, или ты снова начнешь реветь.
«Почему у Михала золотые искорки в глазах? Скажите, почему?»
МИХАЛ ОСТАНОВИЛСЯ НА УГЛУ
Михал остановился на углу своей улицы. Разочарованно посмотрел на нее. Ему казалось, что он на дне пропасти, где не растет даже трава. Темные стены домов тянулись вверх, и когда он сильно откинул голову назад, то увидел кусок неба — и тот подсмеивался над ним: «Вот видишь, я здесь, а ты оставайся там».
Когда-то эти темные, угрюмые дома были вполне современными, и жили в них молодые веселые люди. Им еще нравились высокие двери и наляпанные над ними гипсовые украшения. Им нравились окна, затянутые собранными в густые складки шторами, и царившие в комнатах величественный полумрак и тишина. Дома постарели — пережили две войны, молодые люди исчезли. Михал встречал здесь только старых женщин в черных платьях или немолодых женщин в темных платьях — таких, как у его матери, — мужчин, дряхлых, задыхающихся, озабоченных, а иногда и злобных. Молодые люди появлялись на улице редко. Когда они проходили здесь, то ускоряли шаг и прижимались друг к другу или, наоборот, очень шумели, стараясь разогнать влажные тени, и старые люди и старые дома возмущались.
Михал стоял на углу и не решался ступить на улицу, напоминавшую ему скользкий омут. Ему было жаль себя, маму, маленькую сестричку. Зачем они переселились к бабушке в Прагу?
В прихожей он споткнулся о самокат. Хотел за что-нибудь ухватиться, чтобы не упасть, и сорвал со стены вешалку. Двери кухни распахнулись. Михал увидел маму, а у окна — бабушку в высоком старомодном кресле.
Бабушка ударяла палкой в пол в такт злобным словам:
— Не позволю, не позволю! Это моя квартира и моя мебель. Кто вас сюда звал? Дайте мне спокойно умереть, не беспокойтесь обо мне.
Сорок лет я здесь живу, не позволю…
Потом она заметила, что мама ее не слушает, дальнозоркими глазами высмотрела Михала в темной прихожей, замолчала и попыталась ласково улыбнуться. Но улыбки не получилось.
— Что случилось? — спросил Миша.
Мама махнула рукой.
— Я схожу за Андулой, хорошо, мама? Возьму ее самокат, и мы пойдем погулять в парк.
Мама кивнула. Закрыла двери в кухню, погладила Мишу по голове и ощупью пробралась по темному коридору в свою комнату. Миша еще слышал, как она ищет рукой ключ. Он решил про себя, что проведет в прихожей свет, даже если бабушка будет ругаться. Ведь, чего доброго, она сама может здесь упасть…
Михал с самокатом через плечо направился к детскому саду. На башне костела часы отбивали шесть. Мальчик взбежал по лесенке и кинулся в раздевалку. Там сидела только одна Андулька. Она отлично проводила время с уборщицей, и когда Михал появился, поздоровалась с ним:
— Здравствуй, Михал! Я сказала маме, что могу ходить в садик сама. А, ты самокат принес! Ну, тогда идем скорее… — и бросилась к выходу.
Михал попрощался с уборщицей и уже на последней ступеньке поймал Андульку за юбочку:
— Куда ты? Под машину хочешь попасть?
— А в наш сад ходит негритенок. У него только ладошки розовые. А на шкафчике у меня снова уточка. У нас есть аквариум и в саду большая песочница. Миша, а бабушка все ругается?
— Я возьму тебя завтра в гости, Андулька, хочешь?
— Конечно! А как же мама?
— Да, мама… — вздохнул Михал и сразу погрустнел.
Мама осторожно закрыла двери.
Страшная, немыслимая комната. Здесь всего по паре. Два окна, на них двойные толстые занавески; две большие старинные постели из черного полированного ореха; два высоких шкафа с резными фронтонами, большой и маленький круглые столы и в нишах между окнами по два стула. Перед печкой, которая никогда не топилась, стоял буфет, весь забитый препротивными, безвкусными сувенирами. Высокие двери вели в следующую длинную комнату.
Мама должна была пробираться через этот хлам, как ловкая ящерица; она цепенела от мысли, как они будут здесь управляться по утрам, когда все будут уходить из дома… Комната была пустая: бабушка разрешила вынести мебель в соседнюю спальню. «Ремонт делать не надо, — сказала она маме, — там все сохранилось со времен постройки. Эти розы на потолке сделаны вручную, такое в наше время не сделает ни один мастер… Сэкономишь, ты должна беречь каждый крейцер, у тебя двое детей».
Мама с грустью оглядела комнату. У окна стояла детская кроватка с веселым клетчатым покрывалом, в одном углу — подушки с тахты, а в другом — спальный мешок Михала; посредине комнаты валялась груда открытых чемоданов.
Пани Бартова уже сто раз перемерила комнату, сто раз передумала, как поставить мебель, но все время получалось, что в ней мог разместиться только один очень скромный человек, но ведь их-то трое!..
Она подняла с пола плюшевого медведя — его принес Андульке отец за день до того, как с ним это случилось, — устало присела на Андулькину постель, погладила медвежонка и тихо заплакала.
ВЫСОКИЙ СТРОЙНЫЙ МИХАЛ
И МАЛЕНЬКАЯ ТОЛСТАЯ АНДУЛЬКА
Высокий стройный Михал и маленькая толстая Андулька ожидали перед школой.
— Стой как следует! Не морщи нос. Ты уже в школу пойдешь на будущий год.
— Миша, купи мне жвачку!
— Мама ходила в эту школу, и я тоже.
— Миша, почему бабушка говорит о маме «эта девчонка»? Миша, а как это наша мама тоже ходила в школу? Разве она была такой же маленькой, как я?
— Когда придут ребята… Подожди, уже звонят.
— Миша, почему у этого дяди такая борода?
— Замолчи, Андула, это пан учитель Штепанек.
— Да, а почему же у него борода, как у хулигана?
— Добрый день, товарищ учитель, — поздоровался Михал.
Учитель улыбнулся:
— Это хорошо, Михал, что ты пришел посмотреть на школу… Смотри-ка, ты стал совсем взрослым!
Михал не знал, что ответить. В отношении учителей Михал придерживался своего особого мнения.
«Вот кончу школу, и они сразу же потеряют власть надо мной, но они, как видно, не догадываются об этом. Никак не могут понять, что мы уже не школьники и можем их не слушаться. Что мне ему ответить: «Да, товарищ учитель, я действительно совсем взрослый, уже почти молодой мужчина». Теперь он наверняка спросит, не сестра ли мне Андула и как мои родители. Я ему отвечу: «Да, это моя сестра. Спасибо за беспокойство, с родителями все в порядке». Об отце, конечно, ни слова. Он начал бы меня жалеть, пришлось бы выслушать наставления: у матери теперь только я, и поэтому я должен… и так далее и тому подобное. Господи, почему взрослые думают, что мы такие глупые и что они должны все нам объяснять, что у нас на уме одно озорство? Мученье!»
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |