Забор возле стройки заботами Косначева украсили лозунгами на разных языках. Большими, аршинными буквами было написано по-русски: "Товарищи! Здесь работает интернационал!"
Но на стройке снова произошел несчастный случай.
Теперь на фельдфебеля Адольфа Кешке упал с верхних лесов тяжелый брус. И как сурово ни допрашивал Герман Гольц работавших в это время на верхних лесах словака Водичку и чеха Мацкова, они упорно отрицали какуюлибо возможность злого умысла. Но то, что в кармане у Кешке Гольц обнаружил вербовочные легионерские анкеты, наводило на мысль, что падение бруса было вовсе не случайным. И среди военнопленных нашлось три человека, которые заполнили эти анкеты.
Тима вместе с Белужиным возил на стройку кирпич, доски, песок и глину. На стройке он встречал Гришу Редькина, его отца и мать. Капитолина привезла на санках выточенные балясины для перил. А Мартын сердито и громко объяснял Капитолине, как надо их прилаживать.
Здесь же Коноплев с Кешкой работали по слесарной части, а сестры Устиновы таскали на носилках кирпичи, и младшая, сорокалетняя, кокетливая, повизгивала:
"Данке шён, геноссен!" - когда кто-нибудь из военнопленных, бережно поддерживая ее за локоть, помогал спуститься по настилу.
В дощатом сарайчике рудознатец Пыжов копался в мешках, в которых лежал бурый охристый железняк; он перетирал его в чугунной краскотерке для желтой краски.
Зеленую готовил из малахитовой крошки, а белую - из известняка Здесь же лежали прозрачные кристаллы горной сини, и он безжалостно измалывал их. Выпачканный в разноцветной пыли, Пыжов говорил Тиме:
- Косначев обещал устроить здесь минералогический музей, но я хочу поразить всех. Супруги Редькины взялись сделать деревянную решетку. В этой решетке я размещу образцы руд, минералов, в полном соответствии с таблицей Менделеева, и, клянусь, вся таблица будет заполнена, и все сибиряки поймут, какие сокровища лежат у нас под ногами.
Почти целые дни просиживал во дворе стройки на раздвижном стуле доктор Неболюбов. Потирая зябнувшие руки, он говорил жене, которая держала у себя в муфте термос с чаем.
- Ты понимаешь? Может, во всей России это сейчас единственное здание, которое строят в такое бурное время.
Отвезя кирпич на стройку, Тима каждый раз ехал на свалку и там ковырялся на откосе, выдергивая из слипшихся навозных глыб клочки соломы и сена. Но, видно, этот полуистлевший корм не шел впрок. Васька все тощал. А Саврасый стал страдать кровавым поносом, ослаб и уже не поднимался с пола конюшни. Однажды, когда Тима вернулся со свалки, Саврасого в стойле не оказалось, а Синеоков тщательно мыл руки: в кадке с водой. Он сказал Тиме:
- Твоя кобыла, знаешь, почему еще ногами двигает?
- Не знаю, - ответил печально Тима.
- Она при тебе издохнуть стесняется, вот и ходит.
А жизни в ней нет. Видал, глаз, как пылью присыпанный. С таким глазом на живодерню довести не поспеешь.
Понял?
- Понял, - грустно сказал Тима и пошел к Хомякову вымаливать для Васьки хоть немножко свежего сена.
Но Хомяков решительно отказал:
- Завтра сам не знаю, чем рабочих коней кормить.
А на конскую больницу у нас никаких возможностей нет.
Тима скормил Ваське весь свой хлебный паек и дал слизать с ладони свою трехдневную долевую норму. Да разве фунтом хлеба лошадь прокормишь? Правда, Белужин сжалился и дал Ваське охапку сена от своего коня.
Вечером Хомяков собрал рабочих:
- Есть желающие на Плетневскую заимку ехать?
Фураж там взаймы просить или сменять на сбруи или еще на что-нибудь. А не дадут - так забратъ. Кто "за", пусть подымет руку.
Коркинский замок, или, как его теперь называли, Плетневская заимка, находился в двадцати верстах от города. В конце XIX века, когда в этом крае обнаружили золотоносные земли, неводчик Вавила Абрамович Коркин успел захватить самые богатые участки. Поговаривали, что он вооружал беглых каторжников и с ними нападал на старателей, сыскавших жилу или россыпи, а потом записывал делянки убитых на себя.
До того как он стал неводчиком, Коркин плавал на баркасе в океане, промышляя котиковыми шкурами.
Однажды в открытой воде его настигла паровая американская шхуна. Коркина с двумя охотниками высадили на льдину, добычу забрали, баркас потопили. Никогда никому Коркин не говорил, почему он один выжил на льдине. Никому он не рассказывал и про то, на какие капиталы стал неводчиком. Ходили упорные слухи, что Коркин, поселившись в Нерчинске, подговаривал каторжан бежать, а потом выдавал их начальству, получая с головы каждого положенную премию. Как бы там ни было, на золоте Коркин сразу баснословно разбогател и прослыл одним из "отцов города". Он построил деревянный театр, ложи в нем раскупили местные купцы. Они украсили ложи коврами и во время представлений пили чай из больших самоваров. В театре выступали фокусники, цыгане, а тажже любительская труппа общества приказчиков.
Однажды в город прибыла очередная партия заключенных, и обыватели узнали, что одного из них добровольно сопровождает жена - артистка Петербургского театра Нежинская.
Коркин явился на постоялый двор, где остановилась Нежинская, и предложил ей выступить в его театре.
Это была маленькая, хрупкая женщина с гордым лицом и приятным грудным голосом, и хотя местная публика отличалась грубым и непритязательным вкусом, Нежинская потрясла всех, выступив в роли Катерины в "Грозе" Островского.
Муж Нежинской за покушение на жизнь жандармского полковника был приговорен и каторге. Но благодаря стараниям Коркина его содержали в городской тюрьме в довольно сносных условиях.
И вот Коркин, чтобы покорить сердце Нежинской, построил для нее в белой березовой тайге на берегу тихого озера, прозванного в народе "Машкины слезки", деревянный замок со множеством шпилей и башенок, флюгеров и балкончиков.
Но Нежинская отвергла и дар Коркина, и его самого.
Тогда он сочинил план побега ее мужа. Тут был и подкоп, и убийство часового, и перекладные тройки по всему тракту. Каждый день он таинственным шепотом докладывал Нежинской, как идет подготовка к побегу.
Но на самом деле все было значительно проще. Кор"
кин дал начальнику тюрьмы пять тысяч рублей и сказал:
"Твое дело его только до стены выпроводить".
- Маловато за пять тысяч свой формуляр пятнать.
- До формуляра дело не дойдет, а то бы добавил, - загадочно усмехнулся Коркин.
Муж Нежинской благополучно вышел из камеры, миновал все коридоры, решетчатые двери оказались не запертыми, с помощью веревочной лестницы забрался на стену, но солдат, посаженный на крышу тюрьмы, застрелил его.
Через год Нежинская вышла замуж за Коркина, который уговорил местного прокурора предать его суду за организацию побега мужа Нежинской. Коркина лишили почетных званий, но приговорили всего лишь к поселению в собственном имении. Когда к нему после приговора приезжали с визитом прокурор, присяжные и городские тузы, он говорил:
- Что же с пустыми руками прибыли? Хоть калачик подали бы поселенцу на бедность.
Но вскоре из тюрьмы совершили побег четверо уголовных. Спустя два дня коркинский замок горел, как костер.
Уголовники отомстили Коркину за то, что он некогда обманул их, взяв деньги за организацию побега, а потом предал стражникам.
Развалины коркинского имения купил дворянин Алексей Плетнев. Сначала он варил мыло - прогорел. Приобрел пресс, стал жать кедровое масло - тоже прогорел. Но потом на остаток напитала построил винокурню и начал продавать желтую, плохо очищенную сивуху рудокопам и шахтерам.
- На заимке он держал человек пять уголовных, выпущенных из тюрьмы еще во время февральской амнистии.
При Керенском Плетнев попал в члены областной думы, потом вступил в партию эсеров, обещая создать у себя на заимке общество Вольных землеробов. За это его избрали членом бюро местной организации.
Ян Витол давно вел наблюдение за Плетневской заимкой и, получая тревожные сведения, готовил, не торопясь, операцию: он хотел захватить скрывающихся агентов подпольного контрреволюционного "сибирского правительства", когда те соберутся у Плетнева.
Хомяков всего этого, конечно, не знал, хотя в том, что общество вольных землеробов на Плетневской заимке - мошенничество, устроенное с единственной целью - уберечь от конфискации земли и усадьбы, он не сомневался.
Но ради спасения коней он пошел на крайность и без позволения ревкома решил попытаться обменять лучшую конскую упряжь на фураж или просто реквизировать его.
И хотя подобные сделки были противны его совести, он решился на этот шаг, не подозревая, какой опасности подвергнет людей, отправляющихся без оружия в самое логово врага.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Верстах в пяти от Плетневской заимки находились Сморчковы выселки, где обосновалась первая в уезде сельскохозяйственная коммуна.
Председатель коммуны политкаторжанин Ухов, высокий, сутулый, лысый, с морщинистым, землистого цвета лицом и глубоко ввалившимися голубыми глазами, тяжко болел туберкулезом горла. Жилистая тонкая шея его всегда была замотана полотенцем, голос тихий, скрипучий, на впавших висках капельки пота. Разговаривая, он поплевывал в стеклянную баночку, которую носил при себе в кармане. Бывший типографский рабочий, он плохо разбирался в сельском хозяйстве, но снискал любовь и безграничное доверив крестьян своей убежденностью в том, что человек есть самое прекрасное существо на земле и что в справедливом распределении жизненных благ рождается всечеловеческое счастье.
Но все горе было в том, что никаких бяаг между коммунарами он распределить не мог. Большинство членов коммуны состояло из крестьян-нересехежцев, бывших батраков. Поселялась они в хатах-развалюшках, зимней одежда! не хватало, и даже в тайгу за дровами выехать им было не в чем.
Транспортная контора дала коммунарам шесть коней, рабочие кирпичного завода прислали кирпич - сложить печи. От Красной гвардии получили изношенные полушубки. Косначев прислал библиотечку и плакаты. Вот, пожалуй, и все.
Завтракали, обедали и ужинали коммунары все вместе за большими столами в клубной хате. Хлебали три раза в день овсяную баланду. Здесь же помещалась кладовая, где хранилась зимняя одежда и другое имущество, которое каждый вступивший в коммуну обязан был сдавать в общее пользование. Тут же после завтрака, не выходя из-за стола, коммунары получали наряды на работу. Тем, кому приходилось работать на холоде, выдавалась теплая одежда. Обсуждали нужды и решали всё сообща. В клубе же были устроены ясли. Мясную пищу получали только дети и кормящие матери.
По вечерам Ухов проводил с коммунарами политические беседы и при свете сальной коптилки читал дребезжащим голосом газеты, книги. Прочитанное обсуждали, и каждый при этом высказывал свои самые заветные мысли.
Все вопросы, которые задавали коммунары, Ухов записывал в тетрадочку, потом говорил:
- Обдумаю, погляжу в книги, на что завтра отвечу, а о чем сперва в городе посоветуюсь. Поспешными словами вам мозги засорять не намерен.
Кроме замученных скитаниями, нищетой, батрацким трудом переселенцев, в коммуну вступили три семьи городских жителей: пимокат Полугров, кровельщик Морщихин и счетовод, бывший ссыльный поселенец, Гурмыжский.
Всех троих объединяло сурово-фанатическое стремление скорее стать людьми коммунизма, ибо в коммуне они видели прообраз будущего светлого устройства человеческого общества.
Полугров отдал в общее пользование два хороших тулупа, шесть пар новых валенок, две перины, кухонную посуду, а сам с женой, облачившись в крестьянские обкоски, спад на соломенном тюфяке, ел из глиняной миски и, так как жена была беременна, работал за двоих. Но каждый раз, взглядывая на супругу, говорил радостно:
- Пущай сынок у нас в коммуне родится. Коммунаром будет, а не как отец, который обманом из гнилой шерсти людям пимы валял, а потом его аа это всенародно на базаре били. Человеком, значат, вырастет.
Морщихин так объяснял свое вступление в коммуну:
- За работу мне всегда недоплачивали, обманывали.
Ну и пил с огорчения. А тут одна честность, все поровну.
Отдохну душой от обид.
Гурмыжский, невысокого роста, нервный, болезненный, говорил:
- Я еще юношей о фаланстере мечтал, даже деньги копил. Но все это была фантазия. И деньги и фаланстера.
А коммуна - вот она, существует, - и разводил руками.
Рыжиков в свое время советовал Ухову подождать с организацией коммуны до весны, так как зимой там людям делать нечего и с устройством их будет труднее.
Ухов настоял на своем:
- Я бы с тобой согласжлся, но люди без нас в кучу собрались, и не мы им это слово "коммуна" придумали, а они сами.
- Ну что ж, - решил Рыжиков, - пробуйте. Но помочь мы вам сразу мало чем сможем.
- А мы и не рассчитываем, - твердо заявил Ухов.
Несмотря на все трудности, которые испытывали коммунары, они стойко переносили лишения.
Коммунары создали отряд по борьбе с бандитами и самогонщиками, аа что исполкомом Совета было вручено коммуне красное знамя. Оно стояло в клубе коммуны, в клеенчатом чехле, рядом с пирамидой из четырех винтовок.
Тима, которому давно хотелось побывать в коммуне, упросил Хомякова разрешить ему отвезти туда по наряду политпросвета школьную черную доску, свернутые в длинные свитки карты обоих полушарий и уложенные в паклю образцы минералов и руд, а также инструкцию. Ее рассылали: теперь по настоянию Пыжова по всем уездным организациям Советской власти: "Каждый сознательный гражданин должен изучить, запомнить образцы и разыскивать подобные в земных кедрах для пользы Российской Советской Федеративной Социалистической Республики".
Хомяков велел Тиме передать Ухову, что oн собирается на Плетневскую заимку за фуражом и на обратном пути, может, сам заедет в коммуну.
В то утро, когда Тима выехал в коммуну, небо было по-летнему глубокое, синее, а снег, сухой, рассыпчатый, нестерпимо блестел. От яркого солнечного света ломило глаза. В морозном воздухе звонко пели железные полозья саней, легко скользивших по крепкому насту.
На заставе патруль проверил у Тимы мандат на выезд из города, и Тима съехал с крутого берега на лед. Сильный ветер мчался вдоль реки, пронизывая тело леденящим холодом. Возле лунок сидели, скорчившись, рыбаки.
Сейчас подледным ловом промышляло большинство жителей.
Дорога шла через тальниковые заросли, дальше через заливные луга, сверкавшие снежной скорлупой, будто потускневшее зеркало. Потом началось редколесье, за ним сосновый бор, перемежающийся с кедрачами. Дородные деревья стояли, как мохнатые башни. В лесной чаще было сумрачно, тихо, и только изредка, испуганно вереща, белка птицей перемахивала с ветки на ветку и забиралась на самое острие вершины кедра, окунувшееся в небесную голубизну.
Переезжая елань, Тима увидел на снегу след волчицы.
Было видно по следу, как она шла, глубоко проваливаясь, волоча плоское вымя и кровавя его об острый стеклянный наст. И оттого, что задняя ее нога пробивала наст, словно палкой, торчком, было понятно, что у нее отшиблена лапа либо выстрелом, либо капканом.
Тиме было жалко голодную волчицу, которая почемуто ходит одна, не в стае. Одна она даже напасть ни на кого не может, а если наткнется на голодную стаю, волки задерут ее, потому что она им чужая. Как плохо быть одному - и человеку и зверю.
Но потом Тима увидел на снегу силки, сплетенные из конского волоса, и возле них кровь. Потом еще пустые силки. Ага, оказывается, вот что: волчица бегает одна, потому что она, коварная и хитрая, додумалась ходить по тропе охотника и грабить силки. И проваливалась она в снег так глубоко из-за того, что сильно отяжелела, нажравшись зайчатины. А если бы она повела по тропе охотника всю стаю, ей бы совсем мало перепало. Какая, "оказывается,- подлая волчица! А он ее пожалел. Нет, надо сначала все как следует обдумать, а потом уже жалеть кого-нибудь.
Перебравшись через распадок, Тима поднялся на Кузьмин бугор. Из слоистых откосов сочилась незамерзающая желтая, ржавая вода, железная на вкус. Пыжов говорил: Кузьмин бугор состоит целиком из бурого железняка, и если бы где-нибудь в Европе стояла такая железная гора, то вокруг нее давно настроили бы много всяких заводов. Верно, камни здесь очень тяжелые, и их рыбаки берут на грузила, а никакой другой пользы людям от этой горы не было и нет. А вот бурые теплые ключи, бьющие из Кузьмина бугра, говорят, полезные, даже звери этой водой в ямах лечатся, если их охотник подранит. Может, это и есть та самая живая вода, о которой в сказках говорится. Может, она по правде существует? Звери понимают, лечатся, а люди - нет. Нужно в следующий раз взять с собой бутылку, набрать этой воды и в случае чего попробовать вылечиться. А вдруг выйдет?
Тогда Тима, как волшебник, будет всех людей исцелять этой водой, и никаких других лекарств не нужно, ни больниц, ничего. Только давать ее тем, кто за революцию.
И здесь, у горы, красногвардейский патруль поставить, пусть выдает воду только по запискам от Рыжикова или от Тимы.
С такими мыслями Тима въехал в Сморчковы выселки и подкатил к хате, на которой висел на черенке от лопаты вылинявший рваный красный флаг.
В Сморчковых выселках всего лишь одна рубленая изба, в ней помещалось правление коммуны. Вокруг - копанки с остроконечными кровлями из плотно сложенных жердей. Вместо стекол в оконных рамах - желтые пленки из бычьих и свиных пузырей. Нигде ни забора, ни плетня, ни скворечника на шесте.
Это унылое зрелище вызвало у Тимы чувство горького, щемящего разочарования. Коммуна! Она у него всегда связывалась со словом "Парижская". Тима помнил картинку, на которой были изображены французские коммунары, среди дворцов валившие на землю Вандомскую колонну. Как там все было красиво и как величественно!
А тут?
С крыльца сошел председатель коммуны Ухов. Тощий, сутулый, в плохо выдубленном, коробящемся полушубке, из прорех которого всюду торчала шерсть. Зябко поеживаясь, спросил:
- Сольцы не привез, малый? А то люди, как сохатые, солонцовую глину лижут. Стосковались по солененькому.
Войдя в правление, Тима натолкнулся в сенях на большие кадки, набитые картофельными очистками. В углу - огромная куча говяжьих костей. А в мучном ларе доверху насыпана зола.
"В избе помойку устроили, - с обидой и огорчением ЕГО думал Тима. - Вот тебе и коммунары".
Но Ухов, очевидно заметив недоуменный, разочарованный взгляд Тимы, запустил тощую руку в картофельные очистки ж, бережно перебирая их желтыми узкими, распухшими в суставах пальцами, объяснил:
- Это, мил человек, наши семена. В Нерчинской тюрьме посчастливилось мне сидеть с одним ученым человеком, так он среди прочего поведал: главноc в картофеле - глазок. Он и есть самое животворящее. А остальное в картошке - крахмал для питания растения, ну и, понятно, человека. Значит, выходит, можно пря нужде картошку не цельными клубнями сажатъу а очистками. Лишь бы глазки в них были неповрежденные. Вот проверил и вырастил из очжсток картошку в ящике. Гляди, на подоконниках в горшках картошка растет, тоже из очисток.
Это я коммунарам доказывал. Нам теперь картофельные очистки со всего города собирают и сюда везут.
Потом, указав на гору костей и на ларь с золой, пояснил:
- Костп нам тоже собирают. Мы их в печах обожжем, растолчем и в землю высыпем. Зола - это тоже на удобрение. Раз питание в картофельной почке ослабло - очистки ведь, - должны мы его химией восполнить. Вот и мудрствуем. Ежели мы коммуна, то обязательно должны наукой пользоваться. Она не для спасения души, а ради лучшей жизни человека на земле.
- Товарищ Ухов, - сказал взволнованно Твма, - вы обязательно про очистки напишите телеграмму. Я отдам ее маме, - и произнес с тоской: - Ока уж теперь, наверное, скоро вернется с хлебом - и пошлет ее в Роесию.
Пусть и там будет много картошки.
Ухов похлопал Тиму костлявой ладошкой по плечу, посоветовал:
- Ты обожди, приглядись енерва, как живем. Мы тут по самые уши в нужде. Когда из нее наружу вылезем, тогда и дошлем телеграмму-то. Нам, милой, кроме сытости, надо еще коммунарами себя показать. Вот, скажем, зима нынче суровая, реки на мелях до два промерзли. От замера рыба в омутах пластами друг яа дружке лежит и засыпает без доступа воздуха, нужно ее спасать, лужкж долбить. Мужики вокруг только смеются: невиданное, говорят, дело трехаршинный лед долбить яе для лова, а для спасения рыб, которых невесть кто после тебя выловит. Ну и пришлось нам одним из-за слепоты их лед долбить кайлами да иеншями - дело каторжное. А не встать на него нельзя, раз мы коммунары. Должны политику не языком, а собственноручно делать, поскольку земля и вода - по декрету достояние всенародное. И пошли люди на это, пошли! А ежели по выгоде, так надо было бы силенки, какие есть, на себя потратить. Видал, в каких конанках живем? Корьем бы их покрыть для тепла, а все некогда. В прошлый месяц лес валили для шпал на железную дорогу. Сгнили шпалы за войну без смены. Идет по ним состав, как по болотной гати. Шатается, того и гляди рухнет. А нам в Россию хлеб возить надо. Пролетариат самый главный там находится. А хлеба ему - по полфунта на день. Не подвезешь - задавят революцию голодом. Вот коммунары, вместо того чтобы лес на избы себе рубить, шпалы для транспорта рубили. А из коммунаров по железке двое только и ездили, да и то когда их под конвоем везли. И может, до конца жизни не поедут.
А вот нарубили за зиму две тысячи штук задаром.
За одно название "коммуна" люди сюда охотой пришли. - Ухов помолчал и добавил строго: - В Сморчковых выселках, если хочешь знать, до самого последнего времени торговля людьми шла. Сюда зимой пичутинскии приказчик Ефрем Суков обездоленных со всего уезда собирал. Селил в шалашах, кормил отбросами, обноски выдавал и за все квитки брал. А по весне сюда съезжались приказчики с приисков, шахт, управляющие кабинетских "емель, помещики и кулаки, кто побогаче. И вот здесь, перед конторой, устраивали смотр. Выберут каких покрепче и после торгуются с Ефремом Суковым. Он им квитки я долговые обязательства вместе с человеком продавал.
Мы это место под коммуну с большим смыслом выбрали. Ты потом сходи на погост, погляди, там памятник мы поставляй и слова на каменной глыбе вырезали: "Здесь покоятся зверски умерщвленные капитализмом русские люда, которые не пожелали стать, ро&амл". Лрияазчшш тех, кто не хотел продаваться или жалобу в. уезд писал, тайно ночью давили. Повалят на землю, на горло кучхж жерди положат, станут на жердь ногами, и давят человека.
Сморчковы выселки люди за десять верст объезжали - стращали ими, как каторгой. Недаром прозывали не Сморчковы выселки, а Смертяшкины Висельдаши. А-теперь к нам по воскресеньям с окрестных деревень мужики семьями ездят. Волшебный фонарь глядят, который нам товарищ Косначев прислал.
Сгрузив кладь с саней, Тима поужинал в столовой вместе с коммунарами. Ночевать его взял к себе в копанку коммунар Гаврила Двухвостов.
Низкорослый, коренастый, весь заросший плотной, словно из рыжей кошмы, бородой, блистая узкими, поразительно яркими голубыми глазками, Двухвостов сказал хвастливо:
- У меня копанка теплая, даже клоп и тот, как в рубленой купецкой избе, разморенный, не шибко жалит.
Спустившись вниз по земляным ступеням, Тима очутился словно в пещере: так здесь было темно и душно. На самодельном столе слабо мерцал в плошке с салом тряпичный фитилек. Показывая рукой куда-то во мрак, Двухвостов заявил гостеприимно:
- На полатях положу вместе со своими парнишками.
Грамотные, арифметику в уме считают. А я, хошь и в ликбез хожу, а всё пальцы по привычке жму: задубели мозги, не поддаются. Ухов велит, когда задачки решаешь, руки перед ним на стол класть, в кулак зажатые. Так я и тут наловчился, давлю в ладошку ногтями и считаю умственно, но все равно через пальцы. Ухов у нас строгий. К чести коммунарской все приучивает, грозит: при социализме без грамоты, как при царе без паспорта, жить будет не дозволено. Вот и обламывает людей книгами.
Ничего, есть подходящие. На неделе "Овода" читали.
Только это не слепень таежный, а человек такое себе название выбрал. Иностранец. Русский разве себя так обидно прозывать стал бы? В остальном человек подходящий, храбро за революцию дрался. Но попался, казнили палачи. Ухов пояснил: словили его потому, что на пролетариат не оперся и на трудовое крестьянство. Конечно, не большевик, откуда ему знать, на кого облокачиваться?
А так бил буржуазию по совести. Бабы даже плакали при описании казни. Я-то ничего, стерпел. Как людей казнят, сам видал. Когда мы силком кабинетские земли захватывали, так нас казачишки и конвойные по-простому, без барабана и причастия, уложили в ряд на гумне брюхом на землю, чтобы, значит, глаз человечьих не видеть, и в спину штыками закалывали. Возьмет винтовку в обе руки - и, словно пешней, с размаху. Меня тоже закалывали, но, видать, солдат замаялся, пихнул в бок, а обратно не идет. Качал-качал, я уж ему совет - ногой, мол, упрись, тогда выдернешь. Нету ведь терпения, когда штык в тебе ворочают. Он молчит, а совету внял. Но второй раз не стал штык совать. Не то совсем из сил вышел, не то жалость проняла, я и сполз в солому, укрылся. Тем и выжил.
По случаю гостя жена Двухвостова напекла из гороховой муки шанежки с толченой черемухой. Поставив на стол миску с шанежками, она поклонилась Тиме и сказала нараспев:
- Кушайте на здоровье.
Но когда к столу подошли двухвостовские ребята Васятка и Лешка, такие же плечистые, как отец, и с такими же смеющимися голубыми глазами, и внимательно уставились на миску, Тима заметил, как сурово сузились брови у Двухвостова, и он сердито прикрикнул:
- Чего зенками заерзали, не сытые?
Тима решительно заявил:
- Я один не буду.
Двухвостов замахал руками, заволновался:
- Нельзя нам. Гостю шаньги можно, а нам нельзя.
Ну понимаешь, нельзя!
- Почему нельзя? Тут же на всех хватит.
- Не хватит, - твердо сказал Двухвостов. - На всех коммунарских не хватит. А нам отдельно от всех жрать совесть не позволяет. Ну, понял? Совесть!
- Значит, вы мне из последнего изготовили, да?
- Да не потому, - еще больше рассердился Двухвостов и спросил сурово: Ты куда приехал? В коммуну, где все общее. Общее, понятно? Значит, если жрать отдельно, - нарушение законов. А ты не коммунар, ты гость - тебе можно.
- Тогда я тоже один не стану есть, - твердо сказал Тима, отодвигая от себя глиняную миску с шаньгами.
- Козел с ушами, - с отчаянием воскликнул Двухвостов. - Ему про Якова, а он про всякого. - Обернувшись к жене, спросил: - Мука у тебя еще есть?
- Так ведь к пасхе берегу.
- Ладно, к пасхе. Значит, давай ставь квашню, заноЕО будешь печь ребята снесут по копанкам всем горяченьких, - и, повеселев, заявил бодро: - Вот! А то падеьал хочут с хвоста и все думал: чего кобыла брыкает. Скомандовал: - Садись, ребята, а ты, Мотря, потчуй юстя! - добавил счастливым голосом: - Горячие шаньги - генеральская, самая сладкая пища!
В закопченном ведре заварили вместо чая семена конского щавеля и пнлп густой бурый горячий настой из берестяных кружек.
Двухзостов говорил, держа кружку в руке:
- Обожаю чаек: с него тепло во всем теле, ровно как от баньки. Самовар, конечно, - машина, великое дело.
У нас в деревне до японской войны три самовара было, богато жили: один у попа, другой у учителя, а третий у лесника. Но он его не столько для себя держал, сколько для людей. За полтинник одалживал тем, у кого свадьба, похороны или еще по какому случаю большие гости. Копочно, залог оставлять приходилось, овцу или телушку.
Машина дорогая, - если спьяну помнут или еще какоенибудь повреждение, залог ему оставался. В ведре, конечно, чаи тоже ничего, но все-таки железом пахнет, а настоящий должен дух иметь свободный. На заварку для грудной пользы фиалковый корень идет, староверы больше баданом пользуются, а я клонюсь к березовой почке, когда она еще только проклевывается. Большой я любитель.
Всякие чаи пробовал в жизни, только вот правдашнего не доводилось. Ребята, которые в городе делегатами побывали на уездном съезде, рассказывали: там им из настоящего заварку подали. - И пожаловался: - А меня вот не избрали. Но дойдет и до меня черед, попаду в делегаты, со своей посудой поеду и домой еще привезу. Ребятам дам испытать. Они у меня тоже водохлебы, чаевники.
- Да что ты все про чай разговор ведешь! - упрекпула жена Двухвостова. - Гость подумает, одним брюхом живем.
- А это я для вежливости, - кротко сказал Двухвостов, - про серьезное при еде не говорят. Я порядки городские знаю.
Перед тем как укладываться спать, Двухвостов посоветовал Тиме сбегать до вегру и вышел проводить его.
Тима увидел гигантское светлое небо, полное трепещущих звезд, которые не просто звезды, а далекие сияющие миры, возможно обитаемые существами, подобными людям и, может быть, даже лучше, прекраснее их и счастливее. И он смотрел в небо, кишащее иными мирами, дивно светящимися сквозь океан пространства. И, верно, существа, живущие на этих планетах, свысока смотрят на землю, - ведь она лежит под ппми, густо и дико заросшая тайгой, с обледеневшими мертвыми рекамн и озерами, засыпанная снегом. Холодная земля. И на ней в ямах, в духоте, в сырости, впроголодь живут люди, которые мечтают вырастить из очисток картошку, и не только для себя, а для других. А революция на земле издали не видима, и, верно, сверху тем существам из далеких миров земля кажется тусклой и незначительной звездочкой, вроде вот той, справа, которая виспт над самым кедровником, как светящаяся пылинка.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |