Считая всех азиатами, он объяснялся с людьми презрительными жестами, своего тестя называл Урсусом, то есть медведем.
Мачухин подстерег момент, когда Сорокопудов крупно проигрался, и, воспользовавшись тем, что Золотарев был в отъезде, предъявил векселя ко взысканию.
И вот в воскресный день городские обыватели стали свидетелями странного зрелища. По главной, Почтовой улице Сорокопудов тащил усевшегося на него верхом Мачухина до самых торговых рядов на Миллионной. У торговых рядов Мачухин слез с Сорокопудова, молча подал ему кипу векселей; тот пересчитал, разорвал в клочья, вскочил в извозчичью пролетку и, надвинув котелок на потное багровое лицо, уехал. А Мачухин отправился пешком домой.
В ту ночь, когда Тима ночевал в ревкоме, загорелись фуражные склады Золотарева. Тима вместе с Гусяковым и другими ревкомовцами побежал на Ямскую улицу, где находился извозный двор. Алое зарево зловеще осветило весь деревянный город. Оно окрасило снег улиц и пустырей малиновым трепетным светом. В фиолетовых сумерках трепыхались пунцовые отблески. Воздух пах горькой едкой гарью. Жители суматошливо вытаскивали из домов вещи: ведь не раз бывало, что город во время пожаров выгорал почти до половины.
Сложенные из тяжелых лиственничных бревен золотаревские амбары выбрасывали в прозрачное зеленое небо гудящие столбы почти бездымного, чистого огня. Ямщики и конюхи растерянно бегали возле горящих флигелей и амбаров, и только рабочие-дружинники и красногвардейцы мужественно боролись с огнем. Красногвардейцы сбили замки с конюшен и выводили визжащих низкорослых мохнатых нарымок, по-волчьи пытающихся схватить людей оскаленными зубами.
Здесь же находился член ревкома Капелюхип. Он брал бешено мечущегося коня за ноздри, низко пригибал его голову и вел за собой, словно собаку.
Золотарев в лисьей дохе, сидя на розвальнях в мягком глубоком кресле, печально говорил кучеру:
- Постиг меня гнев божий за грехи немощного духа!
По ничего. Бог дал, бог и взял. Не стану тешить дьявола воплями скорби. Смирюсь, как инок перед видением указующим.
На красногвардейце, который волоком вытащил из амбара куль овса, загорелась одежда. Его стали кагать по снегу. Золотарев произнес умильно:
- Уподобился сей отрок грешнику в пещи огненной, - и задумчиво, уже про себя пробормотал: - Разве такое дело чужой, нехозяпской слезой погасишь?
Подошел Капелюхин; швырнув на снег тлеющие варежки, спросил властно:
- О пожаре вам как, заранее известно было? Или на огонзк прикатили?
Золотарев невозмутимо осведомился:
- А ты кто? Брандмайор? Так гдз же, милок, каска?
Пропил? - Махнув головой на ямщиков, пожалогплся: - Под хмелем. Водка она всем грехам начало. С того и горим.
- А керосин они у вас пьют? - осведомился Капелюхип.
- Пьют! - оживился Золотарев. - Они всё пыот.
Лампадного масла поднеси - вылакают.
- Тут вот жестянки из-под керосина обнаружили.
- Жестянки - тоже посуда. Туда все налить можно.
И воду и молочко. А кто спиртного. Все зависит, к чему склонность.
- Говорят, из вашего дома жестянки?
- Кто его знает, кто тем банкам хозяин? Теперь что мое, что ваше - один бес ведает.
- Может, от этого и подожгли?
Золотарев встал, опираясь лиловыми, цвета коровьего вымени ладонями о плечи кучера, проговорил угрожающе:
- Ты вот что, господин хороший, если ты из ихнего сыска, так тень не наводи по своей некультурной глупости! По старому времени, если желаешь знать, самочинно палили, чтобы страховку взять. При "Саламандре" [Страховое общество дореволюционной России] действительно баловались керосинчиком и, если с умом, получали сполна. А теперь, хоть у меня все страховые полиса сохраненные, вы мне кукиш поднесете?
- Верно! - с удовольствием согласился Капелюхин. - Платить не будем.
- Значит, понял? - рассудительно сказал Золотарев. - А то пытаешь, как сыщик. Какой же у меня расчет может быть?
- Бам, что ж, своего добра не жалко?
Капелюхин снова кивнул в сторону продолжающего бушевать пожар?.
Золотарев пожевал сухими губами, сощурился.
- А я, мил человек, не конь. Я одной просфорой дя коньяком питаюсь.
Капелюхпн схватил Золотарева через доху за толстое колено и, жестко сжимая пальцы, произнес взволнованно:
- Намек, значит?
- Дура! - брезгливо отстранился от Капелюхина Золотарев. - Что же я, сам себе злодей, с тобой в поддавки шрать? - и, болезненно морщась, потирая колено пухлой сизой ладонью, бормотал, раскачиваясь: - Если бы у меня такая мысль затесалась, я б еще засветло овес на заимку сначала свез: его тут свыше двух тысяч пудов исиэпелеыо. Цельный капитал по нынешнему голодному времени. Разве хозяин так безумно, без расчета свое жечь станет? Тут кто-то позлее меня спичку поспешил сунуть.
Постигаешь? Ну, вот то-то же! - И, снова насмешливо улыбаясь, хвастливо заявил: - Кони у меня, конечно, резвые, но без корма, как ты с ними ни митингуй, ног по потащат.
С сухим скрежетом огонь раздирал кровли амбаров.
Пламя, упруго пружиня, прыгало ввысь. И казалось: багровое небо тоже вот-вот вспыхнет само. Вокруг пожарища снег растаял, и черпая жирная парная вода хлюпала код ногами людей. Сипло, опаляюще дыша, тугие красные волны огня разваливали срубы.
Зрелище грозной мощи огня захватило все существо Тимы. Он чувствовал, как сами по себе трясутся гуГы, онемел подбородок, холодно трепещет что-то в животе, жалко дрожат ноги, и вместе с тем какое-то странное, озорнее и дерзкое возбуждение все сильнее завладевало им, и его неудержимо тянуло туда, где в огне мелькали темные силуэты людей, борющихся с огнем.
Но каждый раз, когда Тима подходил близко к пожару, его прогоняли. А какой-то рабочий даже сердито сорвал с него шапку и, отбросив далеко в сторону, пригрозил надрать уши.
Тима видел, как молодой щуплый красногвардеец, оолив себя водой из ведра, бросился в распахнутые ворота амбара и скоро появился оттуда, держа на спине куль овса. Свалив куль на землю, красногвардеец стал оббпвать руками затлевшую дымящуюся паром одежду. Он озорно улыбался и что-то кричал людям, весело зазывая их лезть в огонь.
И другие красногвардейцы с такой же веселой отвагой пробирались в самую огненную чащу и там с таким бесстрашием дрались с огнем, вонзая в стропила багры, рассекая топорами скрепы, скидывая вниз, словно поверженную добычу, мохнатые от огня балки, что Тима готов был отдать все на свете, чтобы хоть на мгновение уподобиться этим людям.
Вдруг он увидел бурого пса, мечущегося на короткой цепи в простенке между горящим амбаром и сеновалом.
Тима сам не понял, как очутился здесь, словно внутри пылающей печи. Дрожащие пальцы его никак не могли расстегнуть пряжки на сделанном из сыромятного ремня собачьем ошейнике. А пес, опустив башку, скосив глаза, хрипел, оскаливая пасть, всю в кровавой пене. И когда Тима наконец расстегнул пряжку, пес отскочил, сжался, прыгнул и тяжким ударом свалил Тиму, располосовав его поддевку почти надвое. Лежа на земле, Тима на мгновение ощутил вонючее собачье дыхание, заслонился рукой.
Он не услышал выстрела. Поддерживая Тиму за плечо, Капелюхин говорил сердито:
- Нехорошо! Папаша и мамаша делом занимаются, а сынок без надзору по пожарам бегает, с собаками озорует! Не истрать я патрон, она бы тебе не только одежу испортила. Вот доложу отцу, всыплет он ремнем по заднице как следует быть!
Тима, ощущая безмерную слабость, поплелся к воротам, но силы отказали, он прислонился к забору, чувствуя| как все расплывается перед глазами в дымном красном тумане.
А где-то гулким, шаляпинским басом зычно возглашал Капелюхин:
- Ребята! Наперед кули с овсом из амбаров выгребайте! Да аккуратнее, чтобы самим не сгореть!
Пламя кидалось на людей, но те швыряли в него из ведер воду и бросались, словно в огненную пещеру, в распахнутые ворота амбаров. Капелюхин вышел из амбара, прижимая могучими руками к бокам по кулю овса.
На рысаке, в крытых ковром санях к месту пожара подъехал Мачухин. Он сказал Золотареву, с трудом скрывая злорадство:
- Соболезную и содрогаюсь от беды, тебя постигшей!
Золотарев, не поворачивая головы, погруженной в мохнатый воротник дохи, сурово осадил:
- Не радуйся, а сними с башки шапку перед дланью наказующей!
- Кого наказующей? - ехидно спросил Мачухин. - Меня, что ли?
- А ты своими утлыми мозгами пошевели - и поймешь кого! - торжественно изрек Золотарев.
Мачухин съежился и, теряя с лица улыбку, пугливо прошептал:
- Ну и отчаянной силы ты человек! - и вдруг сдернул с головы бобровую шапку с бархатным верхом, махнул ею у ног и заявил восторженно: - А что! За такое и земной поклон могу отбить. Герой!
- Ступай, ступай отсюда! - глухо попросил Золотарев. - А то вот скажу комиссару, что это ты по давешней злобе подпалил. Он тебя скрутит. Видал, по кулю в каждую подмышку кладет, а в куле шесть пудов.
- Не скажешь! - весело заявил Мачухин и озорно подмигнул.
- За этот намек я еще тебя достану! - пригрозил Золотарев. Потом устало добавил: - Ну, конец шутовскому разговору. Поглядел, как мое добро горит, насладился и ступай водку пить! На другое ты не годен.
Только к утру пожар стих. И хотя разбросанные бревна, покрытые черной угольной чешуей, продолжали дымиться и тлеть, и в серых рыхлых пепельных кучах по временам вспыхивали легкие фиолетовые лепестки пламени, и беззвучно всеми ветвями горела одиноко стоящая возле поваленного забора огромная пихта, никто уже не обращал на этот огонь внимания. Красногвардейцы ушли, а рабочие-дружинники по приказанию Капелюхина уводили со двора в бывшие казачьи казармы извозных коней - кто в поводу, а кто верхом.
Тима давно уже заметил коня, у которого передняя нога в бабке была залита темной, густой, застывшей сургучными подтеками кровью. Конь держал ногу на весу, поджимая ее, словно пес пораненную лапу, дрожал, всхрапывал и злобно, неловко шарахался, скаля желтые зубы, когда кто-нибудь приближался.
Дружинник хотел поймать коня за повод, но конь дернулся, встал на дыбы, и у головы дружинника промелькнуло тяжелое копыто. Дружинник отскочил и поднял с земли кусок доски. Тима закричал:
- Не надо, дяденька, он же раненый, ему больно!
Дайте я его отведу!
- Валяй, - согласился дружинник. - Только гляди, он уросливый.
Тима подошел к коню и, не спуская глаз с его здоровой передней ноги, осторожно взял повод за самый кончик и, вежливо подергав, сказал просительно:
- Но-но, пошли, лошадка!
Конь, почти по-кошачьи выгнув спину, как-то боком скакнул раз-другой, всхрапнул со стоном и снова скакнул. После каждых десяти скачков Тима решил давать коню отдых. Осмелев, он даже погладил коня по угластой скуле, а конь, низко опустив мохнатую голову, дышал тяжело, прерывисто. Когда Тима стал гладить коня по ляжке, он чувствовал, как судорожно и мелко вздрагивает кожа под его ладонью. Тима решил, хоть это было очень страшно, перевязать маминым платком, который был накручен у него на шее, пораненную ногу коня. Он присел на корточки и сначала потрогал пальцем висящее перед его лицом тяжелое, словно двухпудовая гиря, черное копыто с истертой, жарко блестящей железом подковой. Потом поднял руку выше. Конь, повернув голову, смотрел на него печально и внимательно коричневым глазом с сизой поволокой. В темной глянцевитой выпуклости конского глаза Тима увидел свое лицо, испуганное, широкое, с жалко растянутым лягушиным ртом. Тима сказал:
- Ты не бойся, я очень осторожненько, - и, зажмурившись, приложил конец платка к кровоточащей бабке.
Конь всхрапнул и сильно хлестнул его по щеке жесткой кистью хвоста.
- Чего же ты дерешься? - обиженно пожаловался Тима. - Ведь больно!
Скрутив ему два раза ногу платком, Тима под конец совсем осмелел и, забравшись коню под брюхо, все туже бинтовал ногу.
Закончив перевязку, Тима уже снисходительно похлопал коня по влажному храпу и, властно дернув повод, приказал:
- Ну, пошли, пошли! Теперь хромать нечего!
И, действительно, конь теперь уже передвигался не мучительными прыжками, а только замедлял поступь, прежде чем бережно ступить на поврежденную ногу.
Сердце Тимы было переполнено гордостью собой и нежностью и любовью к лошади.
Он шагал посередине улицы, держа накоротке повод, чувствуя на пальцах влажное и теплое дыхание коня.
Забота о золотаревских лошадях, размещенных в бывших казачьих казармах, была поручена рабочим кирпичного завода Пичугина. Коня у Тимы принял печной мастер Хрулев. Лицо его было орехово-смуглое от постоянной близости к огню. Короткие, подпаленные усы и борода торчали сердитыми клоками. Тиме этот человек показался грубым, неприветливым, и он попросил:
- Этот конь замечательный, но он раненый, ему нужен особенный уход, как за больным. И, пожалуйста, пока он не выздоровеет, не заставляйте его возить тяжелое.
Хрулев сощурился, внимательно оглядел Тиму, потом коня и сказал:
- Вот что, парень, если ты такой лошадник, что даже с себя имущество пожертвовал, то должен коня сам блюсти и холить. Ты с какой улицы?
- Я не с улицы, я с Банного переулка!
- Все едино. Так вот, собери со своего переулка ребят, у кого, конечно, к лошадям сердце есть, приводи сюда.
- Спасибо, дяденька! - восторженно поблагодарил Тима и пообещал: - Я своему коню еще хлеба достану!
- Хлеба и людям не хватает! Ты это брось и ребятам:
не вели таскать, а чтобы не думали, для баловства сюда бегаешь, скажешь: Хрулевым мобилизованный.
И это пахнущее железом, мужественное слово революции - "мобилизованный" - пронизало все существо Тимы гордостью.
Казачьи казармы, где разместили золотаревских коней, находились на окраине города. Это были обветшавшие деревянные бараки, построенные наспех в девятьсот пятом году; они долго пустовали, и окраинные жители потихоньку растаскивали их на топливо. Здесь находили себе приют обнищавшие крестьяне-переселенцы из Россип, городские босяки, а иногда и шайки уголовников.
Верно, только из страха перед ними обыватели не решались растащить все казарменные строения начисто. Пользуясь тем, что по городу ходят страшные слухи об обитателях брошенных казарм, здесь тайком проходили военное обучение рабочие боевые дружины, готовясь к революционному восстанию.
И вот теперь рабочие кирпичного завода приводили казарменные конюшни в порядок, латали досками кровлю, клали новые плахи на прогнившем настиле в стойлах, сколачивали решетки для кормушек, сгребали смерзшиеся кучи старого навоза. И за всем этим наблюдал Хрулев, начальник дружины, старый мастер по обжигу, которого рабочие привыкли слушаться беспрекословно.
Степенный, неторопливый, он требовательно говорил: - Вы не тяп-ляп, не на времянку! Это же великое дело у нас тут получается! Вроде первая транспортная народная контора. Теперь нас извозопромышленники за горло держать не смогут. Теперь мы сами можем чего хочешь отвезти и привезти. И заводишко наш не остановится в силу отсутствия дров, глины и воды. Сами все подвезем, - и, показав рукой на Тиму, добавил ласково: - Парнишка, видали, шарфик с себя стащил и ногу пораненную коню обвязал. Хоть он еще полчеловек, а душа проклевывается на общее дело. - И снова, обращаясь к Тиме, советовал: - Так ты с умом всем ребятам своим объясни: подмочь просим. А за услуги кирпичей штук пятьдесят можем выдать. Кирпич для дому - штука хозяйственная: печь починить или еще куда.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Колшерческое домовладение золотопромышленника Пичугина в Банном переулке, где жил Тима, было довольно обширным. Обращенный фасадом на улицу двухэтажный дом под железной крышей, два бревенчатых одноэтажных флигеля, крытые тесом; к ним примыкали амбары, сеновалы. В глубине заднего двора находились конюшни, лет двадцать назад переделанные под жилье, и длинные низкие строения, похожие на приисковые бараки, только внутри разделенные перегородками. Эти помещения снимали у Пичугина ремесленники и мастеровые люди. Для жителей заднего двора в заборе, выходящем на пустырь, была сделана калитка, чтобы они не показывались на глаза приличным съемщикам.
Весь верхний этаж большого дома занимал инженер Асмолов, сосланный в Сибирь по уголовному делу. Жена его, высокая, тонкая, с красивым, надменным лицом, обычно на всю зиму уезжала в Россию.
В нижнем этаже жил поверенный Мячухина Финогенов, доморощенный историк Сибири, публиковавший в местной газете заметки о старине за подписью "Филин".
Сутулый, всегда чем-то озабоченный, с длинными седыми "под Потанина" волосами, он все свободное время летом проводил в раскопках на Успенской горе, собирая глиняные черепки и куски тесаного камня.
Соседями у него были управляющий торговой баней Пичугина, член городской думы Станислав Борисович Залесский и один из деятелей партии кадетов - присяжный поверенный Илюмский.
Сапожковы жили во флигеле, находящемся на территории переднего, чистого двора, но отношение к ним со стороны привилегированных съемщиков Пичугина было чрезвычайно неровным.
Год назад Асмолова решила подружить с Тимой своего сына Анатолия. Хотя Толя был на два года старше Тимы, но, кроткий, застенчивый, он расположил его к себе доверчивым признанием в одиночестве. Тиме сразу же пришла мысль познакомить его с Ниной Савич, которая тоже одинока. Толя вначале обрадовался, но потом стал встревоженно просить Тиму:
- Нет, нет, пожалуйста, не надо! Моя мама очень самолюбивая! - и взволнованно, чуть не со слезами на глазах, шепнул: - Ведь мой папа сидел в тюрьме!
- Ну и очень хорошо! - горячо воскликнул Тима. - Все, кто против царя, все в тюрьмах сидели...
Но Тиме не удалось договорить всего, что он собирался сказать. Мама Толи, неслышно войдя в комнату, произнесла сухо:
- Извини, Тима, Толе нужно заниматься музыкой, - и проводила Тиму до прихожей.
С тех пор Тиму не приглашали больше к Асмоловым.
А когда во время Керенского родители Тимы скрывались и Тима жил один, Анатолий Асмолсв, разодетый в новенькую форму скаута, встретив замурзанного Тиму в городском саду, сделал вид, что не узнал его.
Тогда же навестил Тиму и Финогенов. Осмотрел сложенные в кухне дрова и предупредив:
- Если обнаружу хоть одно полено с угольным крестом на торце, - значит, ты похититель. В моей поленнице все дрова меченые, - подумав, добэвпл: Впрочем, дети интеллигентов не столь просты, когда занимаются воровством, - и попросил ласково: - Скажи, голубок, честно, ведь тряпочкой стер знаки? Это я не для улики, а в подтверждение своей мысли спрашиваю. О хитрости интеллигенции.
Залесский, встречая Тиму во дворе, каждый раз громко и весело вопрошал:
- Скучаешь? Ничего! Скоро твоих предков разыщут и вернут в естественное состояние - за решетку.
Теперь же Финогенов, здороваясь первым, угодливо говорил:
- Здорово я тогда над тобой шутку сшутил! - и предлагал: - Дровишки понадобятся, бери, не стесняйся.
А Залесский осведомлялся:
- Здоровьичко-то как папаши с мамашей, ничего?
Ну, передай самое нижайшее.
Асмолова, встретив Тиму, сказала с упреком:
- Почему ты такой бука, Тима? Толя тебе говорит "здравствуй", а ты отворачиваешься! Ну, ну, помиритесь!
Но Тима не захотел протягивать руку Анатолию Асмолову.
Заато с жителями заднего двора у Тимы были всегда добрые отношения, хотя никто из них ни раньше, ни теперь не проявлял к нему особого расположения.
Многодетный лоскутник Полосухин жил в барачном закутке, который он гордо именовал мастерской. Посередине лачуги стоял на козлах большой стол, сколоченный из ветхих досок, выломанных из забора. Этот стол называли верстаком. Ночью на нем спал Полосухин с женой, а на полу, на тряпье, восемь человек детей и старуха теща. В сенях стояли две кадки: одна с водой, другая с квашеной капустой - и общие семейные валенки, в которых Полосухины бегали зимой в отхожее место.
Полосухип в первый же день знакомства с Тимой объяснил с достоинством:
- Я, мил человек, не тот лоскутник, который по дворам ходит, шурум-бурум орет и бедных людей обмпшуривает. Я мастеровой, из старья спорки выделываю, крон шапочный, жилеточный и тому подобное. Мое звание брючппк. Но не захотел на хозяина соки тратить, свое дело завел.
А дело у Полосухина было такое: каждое воскресенье он отправлялся за товарами к купцу Юпосову, содержателю артели скупщиков старья. Нагрузив сапки рухлядью, он волск их домой. Здесь сортировал обноски, а потом, разложив на верстаке, приступал со всем семейством к разделке. Орудуя сапожными ножами, Полосухины срезоли сначала пуговицы, металлические крючки и петли, складывали их по сортам в берестяные туеса, потом начинали пороть обноски "с крыши", отдельно разделывал!
приклад.
Так Полосухины работали с рассвета до сумерек.
А когда становилось темно, оставляли "тонкую работу" и начинали на ощупь трепать свалявшуюся вату пли пеньку, отчего в лачуге носилась едкая пыль, словно серый снег.
В деревянном корыте, подвешенном к потолку на веревках, л-пл самый младший Полосухип - Ленька. По субботам его вынимали из корыта, потому что жена Полосухина и теща занимались стиркой спорков. В воскресенье спорки сушили, и тогда ребята Полосухины поочередно сторожили их во дворе.
Сутулый, тощий, с впавшими щеками и длинным унылым хрящеватым носом, на людях молчаливый, всегда с испуганными, несчастными глазами, Полосухин дома неузнаваемо преображался. Свое семейство он держал в строгости, обращался с домашними не как отец, а кок хозяин с работниками.
- Фадеевна, - говорил он жене сухо и повелительно, - надо бы в подмастерья к тебе на сукно девку поставить! Старуха, гляжу, начала товар портить.
- Ты, что же, для дочери другой клички не знаешь?
Девка! Опсовел, что ли?
- А я говорю, не разговаривай, а ставь, как приказано!
- У Фенечки рука порезала.
- Ничего, пусть варом залепит.
- Залепила, а все гниет.
- Ну, ставь кого другого!
- Да ты что ирода строишь, забыл, как детей зовут?
- Давай тогда конопатую!
- Сам ты, черт, конопатый!
- А вот полайся, ссажу с верстака - узнаешь.
- Напугал!
- Так-с, значит, строптившнься. Тогда вот мое слово:
Тонька вместо тебя у окна сядет.
- Наказал!
- В другой раз не то будет. Говорю - значит, сполняй.
- Да я те кто? Жена?
- Жена - это которая воопче, а я из тебя мастера сделал. Ты не дури. Помру - сама мастерскую вести будешь.
- Мастерскую! Ты хоть мне-то в глаза песок не кидай.
- Врешь! - ярился Полосухин. - Достиг я. Вот свезу товар еще и вывеску навешу.
- Петлю ты на нас навесил, вот что!
- Петлю? - смущался Полосухин. - Каждый день едите, а ты говоришь петля. У других и такого нет, чтобы есть каждый день.
- Ладно, слыхали!
- Слыхала, так уважай и чти, что у тебя муж, супруг то есть, не какой-нибудь тряпичник, а мастер и мог бы карьеру завесть с вывеской.
Такие разговоры Полосухин вел в своем доме очень часто.
Отведя душу, становился смирным и, уже заискивая перед женой, говорил мечтательно:
- Ничего, придет еще и к нам счастье. Бывает, что которые в одежу деньги зашивают, так и ходят с кладом, а потом запамятуют или случай какой - старьевщик с него и купит. А тот обносок - ко мне. Стану пороть...
Господи прости, чего такое? Гляжу, стопка денег! Пятьсот рублей, как одна копеечка! Значит, перво-наперво к маляру за вывеской, потом с толкучки беру двух мастеров. Ты за ними будешь приглядывать, а я по заказчикам. Зажили! Феньку в ученицы к Зотовой, а Костю даже можем в школу. Отхватит три класса - пойдет в приказчики. А теще очки в аптеке куплю. Ей можно тогда доверить петли метать.
Оттого, что Полосухины жили всегда впроголодь, в пыли и грязи, копаясь в гнилом тряпье, невесть с кого снятом, они часто болели всем семейством. Но никогда Полосухин не обращался за помощью к отцу Тимы.
- -Ты своего родителя не тревожь, - говорил Полосухин, - а то он враз всех в больницу заберет, а нам нельзя.
Юносов узнает про больницу, другому станет товар сдавать. Тогда не с болезни, а с голоду помрем. А так, хоть и все тело ноет, мы потихоньку свое дело скребем. Только хороший товар не трогаем, а то со слабости в глазах порезать недолго. Ты уж будь снисходительный, дай порошков каких от нутряного жара. В прошлый раз здорово подействовали.
И Тима, к удовольствию своего отца, проявлял большой интерес к медицине, выспрашивал его, что чем лечить, а потом наносил довольно большой урон домашней аптечке.
По выздоровлении Полосухин так торжественно вручал Тиме завернутый в газетную бумагу слипшийся комок ярко раскрашенных базарных конфет, что Тима не мог оскорбить его отказом принять подарок. Но когда он потом пробовал угощать этими конфетами полосухинских ребят, те упорно отказывались и вежливо, хотя и настойчиво, просили, переходя на "вы":
- Вы кушайте, пожалуйста, на здоровье сами, а мы благодарствуем. С непривычки со сладкого зубы только гниют.
Больше всех из полосухинских ребят Тима дружил с Костей. Тощий и сутулый, как отец. Костя, несмотря на худобу, отличался редкой силой. Заложив правую руку за ремень, бил Тиму "понарошке" одной левой, "как хотел".
На самодельных лыжах, сделанных из бочковой клепки, по воскресеньям они уходили в тайгу, где отгребали снег в луговинах, собирали мороженую клюкву в туеса, а в кедровниках находили беличьи гнезда и брали из них орехи и сушеные грибы.
В чужих лунках, выбитых во льду реки, они ловили окуньков на хлебный мякиш, вместо крючков используя согнутые булавки. И хотя Костя был одет только в стеганый спорок с ямщицкой поддевки и в войлочные опорки на босу ногу, он никогда не зяб и, даже если к ночи стужа на реке шла за тридцать градусов, первым не предлагал уходить. Только изредка, хватая горстью снег и растирая им лицо, говорил озабоченно:
- Ты, Тимка, не сиди, как сурок, а то кровь застынет! А ну, давай "понарошке". Выходи на одну руку, я тебя погрею.
Костя всегда сам делил: добычу и, разделив, добавлял Тиме лишнее.
- Это тебе за компанию! - говорил он строго.
И если Тима протестовал, предупреждал его:
- Ты охотничье правило не рушь, а то вместо всего по харе заработаешь!
Потом шел на базар и продавал торговкам свою добычу. Пряча деньги, говорил:
- Это я Феньке на приданое коплю, а то отец ее за старика кошкодера замуж отдать хочет. Говорит, скорняк - профессия, а он не скорняк, а живодер, и больше ничего.
Тиме очень нравилась Феня Полосухина, худенькая, кроткая, с маленьким личиком, освещенным большими голубовато-серыми глазами, гладко, на пробор, причесанная, с толстой длинной косой, завязанной простой веревочкой. Она становилась особенно печально-красивой, когда пела старинные песни, откинув голову на высокой, тонкой шее, полузакрыв глаза, прижимая иссеченные порезами большие труженические руки к впалой груди.
Жених Фени, кривой скорняк Бугров, подперев мохнатую голову толстым кулаком, слушал ее, тяжело сопя, и из его единственного глаза текли слезы на мохнатую скулу. И вдруг он произносил с непонятной яростью:
- Будя, будя душу рвать!
Нащупав среди тряпья шапку, уходил, не прощаясь.
- Чего это он? - спрашивала тревожно жена Полосухина.
- Чего, не понятно, что ли? - зло говорил Костя. - Совесть его жрет. Посватался, вонючий живодер, a когда слушает, как она поет, стыдно!
- Чего ж тут стыдного-то? - робко осведомлялся Пог.ссухин. - Пока в девках ходит - поет, а станет бабой - враз смслкнет.
- Вернул бы ему деньги, которые он тебе в долг дал, не стала бы тогда Феня из-за него мучиться! - кричал на отца Костя.
- А самим на улицу? - отвечал отец. - Он за нашу квартиру Пичугину за год уплатил. А Фенькэ лучше, что кривой: с одного боку свободнее жить будет!
- Ты чему дочь учишь? - возмущалась мать.
- Эх ты, горесть никудышняя! - восклицал с отчаянием Полосухин. И вдруг набрасывался на дочь: - А ты что, как богородица, сидишь, глазами хлопаешь? Если не нравится, скажи, откажем!
Феня поднимала на отца печальные глаза и произносила тихо:
- Вы, папаша, прикиньте, может, дома вам меня держать больше выгоды. Он меня не по любви берет. Все ходит, смотрит, какая работница.
- Значит, как мастерицу уважает, - нерешительно говорил отец. Потом вдруг с отчаянием кричал: - Я вам сколько раз говорю: гляди обноски лучше, может, в их клад где зашит, скажем, золото! А вы его стряхнете на пол, а после метлой в помойку. Значит, сами и будете за такую жизнь виноватые, а более никто.
Когда скорняк приходил к Полосухиным пьяным, Костя не впускал его.
- Я же тебя калекой сделаю, - угрюмо дыша перегаром, говорил скорняк. Я же тебя не рукой, а гирькой на ремне гроздить буду.
- А вот видел?
И Костя показывал Бугрову спрятанный в рукаве коротенький черный, косо сточенный сапожный нож.
Скорняк уходил во двор и там начинал буйствовать и орать:
- Тряпишники, лоскутники, обобрали, а теперь в сродственники лезете! Гони деньги, а то к Юносову пойду, он вам от товара откажет, с голоду сгинете!
Из соседнего закута выходил на шум слесарь Коноплев, жилистый, плешивый, с лихо закрученными, будто с чужого лица, большими черными усами, и произносил отрывисто:
- Честных людей срамить? А ну, поди сюда, тебя под ноги положу!
- А ну, тронь! - выл Бугров, вращая чугунную гирю на сыромятном ремне.
- Значит, трону, - спокойно говорил Коноплев и, подойдя вразвалку к скорняку, вдруг присев, ударял его наотмашь в подмышку.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |