А теперь перед большевиками стояла задача - научить всех этих людей правильно распоряжаться своей властью.
Но даже Тима хорошо знал: ни его родителям, ни их старшим товарищам по партии никогда не доводилось служить где-нибудь начальниками. Всю жизнь их только и преследовали разные начальники, сажали в тюрьмы, ссылали. А вот те, кто был в других партиях, еще при Временном правительстве заняли большие должности во всех городских учреждениях, стали чиновниками и не хотели помогать большевикам.
Несколько дней мама Тимы ходила в городскую управу собирать сведения об экономическом положении уезда.
Но служащие все время подсовывали ей материалы за прошедшие годы. Тогда она стала приходить по ночам и сама искала в шкафах и папках нужные ей документы.
Два вечера мама сидела дома и писала. Тима был невыразимо счастлив, когда она усталым голосом просила дать ей горячего чаю.
Тима представлял себе, как его мама появится перед всеми и гордо, властно, словно Егор Косначев на митинге, будет говорить о мировой революции, о будущем всечеловеческом счастье. А мама вместо этого почему-то все время щелкала на счетах, озабоченно шептала цифры, решала задачки на клочках бумажек и только сердито отмахнулась от Тимы, когда он посоветовал закончить выступление революционными стихами.
Вернулась мама после своего доклада в ревкоме огорченная. С ней пришел папа - тоже расстроенный. Он пытался утешить маму.
- Как статистик ты, Варенька, провела большую, добросовестную работу, говорил он фальшиво бодрым тоном. Но потом, как всегда, стал задумчиво теребить бородку и уже другим, строгим голосом продолжал: - Но как коммунистка ты допустила непростительную ошибку.
Разве можно руководствоваться официальными данными?
Цифры - тоже политика, и их специально исказили, чтобы скрыть истинные размеры катастрофической разрухи в уезде. Нужно было все сначала проверить на местах, - строго заключил папа.
- Ты даешь смешные советы, - обиженно воскликнула мама. - Как я могла это сделать одна?
- Очень просто: тебе нужно было делать это не одной.
- Но ледь ты знаешь, чиновники саботируют, - горячилась мама.
- А зачем тебе чиновники? Скажем, топливо. Обратись к рабочим с лесопилки. Мука - к грузчикам с пристани.
Мама всхлипнула и произнесла с отчаянием:
- Это ужасно, что я так осрамилась!
- Варенька, я сам недавно осрамился не меньше, - грустно признался отец. - Производил ночью обыск в бывшем Союзе офицеров и ничего там не обнаружил.
А днем пришел ко мне истопник и сказал: "Чего же вы обслуживающих людей обошли! А мы-то за кого, по-вашему?" Ну и оказалось - целый склад оружия. Так я себя неловко чувствовал...
Тиме очень не нравилось, когда его родители с такой готовностью признавались в своих ошибках и слабостях.
Должно быть, они не только здесь, друг перед другом, так говорят, но и в ревкоме тоже. Нет, не годятся они в начальники. Вот Егор Косначев стал настоящим начальником, и его знает теперь весь город.
В прошлое воскресенье на площади Свободы он был главным во время постановки народной феерии под названием "Взятие Бастилии". Посредине площади построили из снега крепость с четырехугольными зубчатыми башнями. На крепостной стене стояли с застенчивыми лицами красногвардейцы. На шапки у них натянуты синие картонные треугольники, а к полушубкам прикреплены булавками трехцветные бумажные ленты. Другие красногвардейцы, без синих треугольных картонок, но с красными бантами на груди, изображали восставший народ.
Когда по сигналу Косначева духовой оркестр стал играть "Марсельезу", красногвардейцы с красными бантами бросились на красногвардейцев с синими картонками на шапках, и началась свалка. На башню по деревянной лестнице взобрался Косначев с красным флагом в руке и, приказав красногвардейцам в синих картонках уступить места на крепости красногвардейцам с красными бантами, произнес очень красивую речь. Красногвардейцы носили его потом на руках, а он все время, пока его носили, размахивал красным флагом. После этого многие из публики записывались у Косначева в рабочие дружины.
Егор Косначев открыл в помещении акцизного управления первую настоящую картинную галерею и сам давал посетителям объяснения. Он говорил, размахивая указкой:
- Вы видите, товарищи, перед собой копию картины, созданной великим русским художником. В ней запечатлена вся великая стонущая правда о безмерных страданиях народа-титана, вынужденного веками тянуть на своих богатырских плечах корабль русской империи.
И посетители выставки - рабочие кирпичного завода, таежные смолокуры, приисковые старатели, речники с затона, бородатые мужики из самых дальних заимок и селений - с благоговением смотрели на копию великой картины.
Огромный, с бурым, до язв обмороженным лицом таежник, подымая руку в меховой варежке величиной с собаку, говорил густым, скрипучим голосом:
- Видать, ваш партийный с народа ту картину писал. Уж очень он сочувственно все изобразил. - Помедлил и добавил задумчиво: - Барку тянуть - занятие тяжелое.
В бывшем архиерейском доме Егор Косначев создал Клуб просвещения.
Он уговорил преподавателя резьбы по дереву в сиротском приюте художника Кучумова вылепить из снега перед зданием клуба фигуры рабочего и крестьянина. После того как эти фигуры облили водой, они выглядели словно мраморные.
Теперь каждое утро Кучумов бережно обметал метлой со своих "скульптур" свежий снег.
Еще Косначев поставил в клубе пьесу Горького "На дне". Спектакль шел без антрактов. После каждого акта артисты выходили на авансцену и обращались к зрителям с призывами помогать Советской власти налаживать новую жизнь, чтобы старая скорее ушла в прошлое.
Потом кто-нибудь из зрителей, заранее подготовленный активистами клуба, поднимался на сцену и горячо убеждал актеров не терзаться больше, не мучиться, потому что теперь народ у власти и обижать обездоленных никому не позволят.
Возле клуба всегда толпилось множество людей, желающих попасть "на представление". Но так как мест было мало, а желающих много, Косначев посылал на улицу агитаторов с волшебным фонарем. Такие митинги пользовались большим успехом, и на них приходили целыми семьями.
Мало того, Косначев разыскал какого-то садовода, потомка декабриста, и почтенный старичок читал лекции в клубе. Вынимая из карманов яблоки, тщательно вытирая их платком, он говорил сердито:
- Вот, видали? Вырастил! Нужно, господа, сады разводить. На зиму каждое дерево шубой из соломы покрывать. Революция так же необходима в растительном царстве, как и в человеческом. Сибиряки должны кушать фрукты, а не только ржаной хлеб и картошку.
После всего этого Косначев стал одним из самых популярных людей в городе. Его почтительно называли комиссаром просвещения. Тщедушный, в старенькой фетровой шляпе и засаленном полушубке, он возвышенными словами уговаривал людей приобщаться к сокровищам науки и культуры.
- Социализм - это красота! - хрипло кричал Косначев рабочим кирпичного завода. - Красота - это гармония. Человек прекрасен, но капитализм уродовал человека. Мы уничтожили капитализм, открыв путь человечеству к вершинам светлого будущего.
И хотя Рыжиков посылал Косначева выступить перед рабочими для того, чтобы уговорить их дать в ближайшие дни пять тысяч кирпичей, которые ревком хотел отправить обозом в деревню, в обмен на хлеб, Косначев почему-то обходил эту тему в своем выступлении. Но странно, чем возвышенней и отвлеченней он говорил, тем сильнее захватывал людей своей пламенной речью. Когда он кончил призывом: "Совершить мировую революцию на всем земном шаре!" - рабочие долго аплодировали и кричали "ура".
Встал мастер по обжигу Хрулев, сипло и деловито сказал:
- Так вот, ребята, поскольку у всех теперь полная ясность по главному вопросу, значит, можем обнадежить ревком насчет кирпича? Голосую, чтобы вписать пункт в резолюцию по тому, что говорил здесь докладчик.
В этом захолустном таежном городе, некогда серой разбросанной древесной кучей возникшем вокруг древнего каторжного острога, люди жили, как на острове, окруженные океаном снегов. Да и летом лесная чащоба была непроходима. А подняться вверх по реке можно было, только если тянуть лодки на бечеве.
Угрюмо и одиноко жили здесь люди. Страшась долгой зимы, они не покладая рук трудились все лето, чтобы запастись дровами, мукой, мясом, рыбой, ягодой. И только самые отчаянные уходили тайговать в зиму.
Тысячи крестьян-переселенцев, обманутых царским правительством, скитались по Сибири голодные, разутые, раздетые и нанимались на любую работу только за хозяйский харч, полушубок и валенки.
И природа здесь была жестокой к людям и человек к человеку.
На окраинах в землянках жили слободами ремесленники, пимокаты. Центр города принадлежал чиновникам, купцам, промышленникам, военным, полицейским и тюремному начальству.
И в этом угрюмом, одичавшем в своей острожной жизни городе, где люди не называли себя русскими, считая, что русские - это только те, кто живет там, далеко, за Уральским хребтом, а они - сибиряки, чалдоны, варнаки, таежники, кержаки, хожалые, азиаты или просто без роду и племени из каторжных, - большевики взялись строить новое человеческое общество.
Тима думал, что, когда придет настоящая революция, его папа и мама наконец уедут в прекрасную страну - Россию. И они поселятся в мамином городе Ростове, где прямо на улице растут настоящие вишни, яблоки, грушн, сливы, арбузы и дыни, вкуса которых Тима не знал, но, по словам папы и мамы, это было что-то необыкновенное.
Теперь революция произошла. Но вместо того чтобы уехать, родители решили остаться в Сибири до тех пор, пока здесь не станет так же хорошо, как в России. Прислушиваясь к разговорам родителей, Тима с тревогой убеждался, что очень многого они просто не умеют как следует делать. Вот недавно Тима внезапно проснулся ночью, и вдруг оказалось, папа и мама дома.
Сквозь полузажмуренные веки Тима видел: отец и мать сидят на скамье против окна, и мутный, блеклый свет освещает их лица. Отец держит мамины руки и, наклоняясь, осторожно, бережно целует каждый палец в отдельности.
Мама отморозила руки на общественных работах, когда перебирала картошку, сваленную возле пристанских пакгаузов, и сейчас они у нее как обожженные.
Мама устало жаловалась:
- Ты подумай, Петр, какой негодяй Кобрин, узнал о конфискации излишков продуктов и велел приказчикам выбросить из амбаров всю картошку в снег!
- Варенька, - произнес папа, как всегда учительным тоном, - подобное следовало предвидеть. Саботаж - одна из форм классовой борьбы буржуазии с народной властью, и поэтому мы должны...
- За такое сажать в тюрьму, - гневно перебила мама.
- Варвара, ты видишь только одну сторону факта, который мог бы и не произойти, если бы вы заранее установили на складах рабочий контроль.
- Выходит, значит, мы же виноваты?
- До известной степени да.
- Ну, знаешь, Петр... - Мама вскочила, сняла с печки валенки и, опираясь рукой о стол, стала поспешно их надевать.
- Варя, извини меня, - тихо попросил отец. И упрямо добавил: Все-таки, если ты спокойно подумаешь, я прав.
- А я хочу, - горестно воскликнула мама, - чтобы ты запомнил раз и навсегда!.. Я так стосковалась, а ты, ты просто холодный, рассудочный человек, - И вдруг кротко попросила: - Пойми меня, Петр, я очень измучилась...
Тима знает, почему мама сейчас такая нервная. Дело в том, что Эсфирь, подруга мамы, стала продовольственным комиссаром, и она командует мамой, назначив ее в какую-то фуражную тройку. Из-за этой тройки после работы на почте мама ходит ночью по городу с рабочимидружинниками и ищет овес и сено. Если мама не найдет корма для коней, то нельзя будет снарядить обозы, которые должны привезти в город хлеб, топливо, и всем будет очень плохо.
Уже больше месяца метет пурга, базары пусты.
А когда пурга кончится, наступит ростопель, город, как деревянный остров, будет окружен расквашенной снежной хлябью. Запасов продовольственных нет, значит, начнется голод. Не зря же Эсфирь сказать маме: "Сейчас, Варвара, продовольственный вопрос - главное!"
Тимы еще не было на свете, когда мама познакомилась в тюрьме с Эсфирью. И они стали на всю жизнь подругами. В то время маму все знакомые звали не как теперь - Варвара Николаевна или товарищ Сапожкова, а просто Варенькой.
Вареньке не было еще двадцати лет, но она уже дважды сидела в тюрьме и множество раз в полицейских каталажках. Она считала себя опытной заключенной.
Ухаживая в Таганской тюрьме за больной Эсфирью, говорила:
- У революционера должно быть очень хорошее здоровье. И забота о здоровье - это не личное, а партийное дело. Здесь не должно быть никакой фанаберии, нужно руководствоваться только революционной целесообразностью.
И она заставляла Эсфирь пить топленое сало. Но при всей своей внешней рассудительности Варенька держала себя со следователем вызывающе и, забывая о революционной целесообразности, говорила ему оскорбительные колкости; это привело только к тому, что обвинение против нее было составлено с большей тщательностью и суровостью, чем того стоила ее вина.
В камере она вела себя легкомысленно и беззаботно, будто впереди ее не ждал тяжелый приговор. Несколько раз в день меняла прическу, распевала песенки Беранже, и когда приходил ее черед мыть парашу, делала это с таким веселым жеманством, что даже впавшие в уныние узницы не могли скрыть улыбку.
Она сумела предупредить товарищей, чтобы для Эсфири достали теплую одежду, но сама отправилась в сибирскую ссылку в короткой модной жакетке, отороченной фальшивым каракулем, и в такой же крохотной шапочке на пышных пепельных волосах. Единственно, что удалось ей добыть для себя, это новые глубокие мужские галоши, в которые она насовала газет для тепла и для того, чтобы они не сваливались с ног.
Политических ссыльных гнали в Сибирь вместе с уголовными преступниками. Царское правительство лишило политических даже тех ничтожных прав, которыми они пользовались до 1905 года. Конвойный начальник поощрял уголовных бить и обворовывать политических.
Больше всех издевался над политическими каторжник Угорьков. Коренастый, плешивый, низколобый, он находил особое удовольствие, лениво улыбаясь, избивать человека. Он отнял у Вареньки ее глубокие резиновые галоши. Вынув из них бумагу, примерил - - оказались малы, ухмыльнулся, разодрал в клочья и выбросил в снег.
- Вы негодяй! - сказала Варенька.
- А вот обожди до ночи, я тебя до воротника разую, - пообещал Угорьков.
Но выполнить свое зловещее обещание ему не довелось. Поскользнувшись на дороге, он вывихнул ногу. Конвойный солдат бил его прикладом, и он полз на карачках.
Варенька стала кричать на солдата, присела возле Угорькова на корточки и, смотав с его вонючей ноги тряпки, с отчаянной решимостью вправила вывихнутую в суставе ступню. Угорьков взвыл от боли и ударил Вареньку кулаком по лицу. До этапа он добрел, опираясь на ее плечо.
После этого Угорьков притих. Но когда он предложил Вареньке помочь нести узелок, она сказала гордо:
- Я не нуждаюсь в ваших услугах, - и добавила с угрозой: - Если вы ко мне прикоснетесь, то вот видите, - и показала камень, который несла завернутым в платке.
- Эх, барышня, - укоризненно сказал Угорьков, - да разве ж можно так нараспашку! Доложу господину конвойному, он мне за это - благодарность, а вам плохо будет. Верить никакому человеку невозможно - пропадете!
В ссылке Эсфирь познакомилась с Федором Зубовым.
Сначала она испытывала к этому человеку только уважение, видя, с какой железной настойчивостью занимается он самообразованием, почти не выходя из нетопленной избы, питаясь только хлебом и мороженой рыбой. У него была поразительная память, но никогда он не хвастался ею, молча слушал других и только шевелил бровями, если был с чем-то не согласен.
Однажды Федор мрачно сказал:
- Вот что, товарищ Эсфирь. Вы знаете, что между нами существует культурное неравенство. Но оно, как всякое неравенство, преодолимо.
- Да, правильно, - сказала Эсфирь.
- Значит, вы согласитесь стать моей женой?
Эсфирь очень обиделась на такой примитивный подход к браку и здорово отчитала Федора, но потом, спустя почти год, объявила на собрании ссыльных:
- Товарищи, я решила выйти замуж за Федора Зубова. Думаю, такое содружество не помешает нашей революционной работе.
Став мужем и женой, они с суровой требовательностью относились друг к другу.
Почти в это же время Варенька вышла замуж за ссыльного студента Сапожкова. И так же, как Эсфирь, объявила о своем решении на общем собрании ссыльных.
Но мотивировала это решение тем, что очень давно любит Сапожкова, только они всё не могли встретиться, так как то он сидел в тюрьме, то она.
Сапожкова и Эсфирь преданно служили партии в качестве ее рядовых и всегда с уважением относились к людям, которые руководили ими. Они никогда не представляли себя самих в роли руководителей и были твердо убеждены, что, когда произойдет революция, все станет сразу ясным и те люди, которые руководили ими и раньше, мудрые, прозорливые, скажут им, что они должны делать в новом человеческом обществе.
Только Сапожкова, мечтая о светлом будущем, высказывала опасение, что она недостаточно образованна. Вот Эсфирь - другое дело: образованная марксистка, она, наверное, будет ученой, вроде Софьи Ковалевской. У нее такие исключительные математические способности.
- А ты будешь певицей, - утешала ее Эсфирь, - окончишь консерваторию. У тебя замечательный голос.
Но вместо этого им, как и многим другим рядовым людям партии, выпало на долю после свершения пролетарской революции стать ее тружениками и строить новое человеческое общество в захолустном сибирском городке, окруженном дремучей тайгой, оторванном от России тысячами тоскливых верст. На плечи местных большевиков лег тяжкий труд по спасению людей от принесенных войной бедствий: разрухи, нищеты, голода.
Тима шел на всякие хитрости, чтобы увидеть отца или мать хотя бы ненадолго, но они больше, чем когда-нибудь, принадлежали теперь не ему, а партии, повинуясь ее повелительным словам: "Так надо".
Так надо! И мама приходила только ночью и уходила этой же ночью. Так надо! И отец, которого он не видел неделями, случайно встреченный на улице, поспешно расспрашивал о здоровье мамы и говорил, тут же прощаясь:
"Так ты будь умником, не скучай, я зайду домой завтра".
Но приходили завтра, и послезавтра, и еще дни, а отец не показывался.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Заботы о Тиме родители возложили на бывшего учителя женской прогимназии Евграфа Васильевича Пыжова, жившего одиноко в соседнем флигеле и давно отказавшегося от педагогической деятельности ради трудных поисков рудных богатств.
Зимой и летом он скитался по тайге и приносил оттуда в мешке камни, зеленую глину, а потом отсылал все это по почте в посылках в Петроград. Несколько раз пытался пробраться на заседание городской думы, крича сторожам: "Пустите меня, пустите!" И молил: "Поймите, немцы бьют нас оттого, что у них больше металла. А вот глядите, вот", - и совал сторожам какие-то бурые, тяжелые, грязные обломки камней. Эта благородная одержимость, желание оказать услугу отечеству овладели Пыжовым много лет тому назад, когда он нашел в архиве городской управы список с царской грамоты шестнадцатого века, адресованной местному воеводе. В ней было сказано: "А велено тем кузнецам делать из тамошнего железа беспрестанно пищали полуторные и полковые и к тем пищалям ядра, сколько их которой пищали надобно. Да сколько они каких пищалей и к ним ядер сделают, и из тех пищалей велено для опыту выстрелить хотя по одново перед воеводой, крепкие ли те пищали вперед будут, и не разорвет ли их на стрельбе".
Накануне Октябрьской революции Пыжов был арестован. Во время обыска у него обнаружили динамитные патроны - он пользовался ими для взрыва твердых пород, копая поисковые шурфы.
В ночь переворота офицеры расстреляли в камерах узников. Пыжов получил только ранение и был спасен рабочими-дружинниками. Тимин папа выходил его, и теперь Пыжов взял на себя обязанность быть репетитором и наставником Тимы.
Числиться великовозрастным второгодником в городской прогимназии Тима категорически отказался из самолюбия. Разве он виноват, что всю прошлую зиму скитался сначала по друзьям родителей, а потом попал в сиротский приют?
Несколько недель Тима учился в первой смешанной советской школе. Смешанной потому, что мальчики и девочки учились там вместе.
Эту школу создал комиссар просвещения Егор Косначев. Он захватил подвал в здании Общественного собрания. Там раньше находилось игорное заведение, сводчатые стены подвала были расписаны зловещими изображениями карточных фигур - королевами и королями в средневековых одеждах. Вместо парт ломберные столы с подпиленными ножками. Педагогов для этой школы Косначев тоже нашел сам. Он говорил: "Ваша задача - не муштровать детей, как солдат, а прививать им любовь к знаниям. Нужно начинать не с арифметики, а с паровой машины, действие которой основано на математических расчетах. Нужно начинать не с грамматики, а со стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, тогда законы грамматики они будут воспринимать как поэзию. История - это не жития царей, а деяния борющегося парода - восстания Пугачева, Болотникова, Разина. Ни экзаменов, ни пятибалльной системы. Пусть ученики сами оценивают успехи друг друга путем голосования. Мы должны прививать им чувство гражданской совести. Новая школа должна воспитывать новых людей".
На урок русского языка пришла артистка Вероника Чарская. Она была в черном платье, обшитом стеклярусом, на тощей, высокой шее висело боа из белых перьев.
Держа в руке раскрытую книгу, она, как курица, кивала головой, словно склевывала строки со страниц, и восторженно жмурила подведенные глаза.
Перестав декламировать, отступила на шаг, присела и поклонилась, улыбаясь.
Потом вдруг резко выпрямилась, лицо ее приняло обиженное выражение, она спросила гневно:
- Дети, почему вы такие невоспитанные? Где же аплодисменты? - и ушла из класса, хлопнув дверью, забыв на столе крохотную бисерную сумочку.
Урок арифметики был более удачным. Инженер Асмолов принес с собой модель паровой машины, зажег спиртовую лампу и,- когда машина заработала, стал говорить сухо, четко, но так, что сразу всем стало понятно, почему опа движется.
Урок истории провел сам Косначев. Он увлекательно рассказывал о Парижской коммуне. И всем было очень приятно узнать, что рабочие Парижа делали во время своей революции то же, что делают сейчас рабочие затона, кирпичники, пимокаты города во время своей собственной революции.
Но, к сожалению, Косначев, как и его новые преподаватели, оказался очень занятым человеком. Они часто пропускали уроки, а когда вместо них пригласили обыкновенных учителей из прогимназии, один из учеников смешанной школы заболел тифом и школу закрыли на карантин.
Как репетитор Пыжов не обременял Тиму уроками.
Что же касается всего остального, то еще не известно, кто о ком больше заботился: Пыжов о Тиме или Тима о Пыжове. Привыкнув к одиночеству, Тима научился стряпать, убирать комнату и даже мыть полы.
Пыжов говорил торжественно:
- Еще тысячу лет назад Ксенофонт писал: бывает земля, которая, если ты ее засеешь, не принесет плодов, если же ты ее разроешь, она гораздо большее число людей прокормит, чем если бы она приносила плоды.
- Это значит картошка, - отгадывал Тима.
- Нет, - возмущался Пыжов, - не картошка! Руды, минералы и другие бесценные ископаемые богатства, которые лежат у нас втуне!
- Картошка нужнее, - рассудительно замечал Тима и добавлял Эсфириным голосом: - Продовольственный вопрос - сейчас главный. - Потом советовал: Вы поправляйтесь побыстрее, найдете потом золота побольше и сдадите в ревком, а то у них там денег нету.
- Золота! - усмехался Пыжов. - Самый старый и бесполезный металл! - и оживленно добавлял: - Вот кобальт некрасивый, черный, но если его добавить в сталь, она приобретает волшебные свойства. А ванадий, индий, магний!.. Эти металлы многое сулят человечеству.
Я ужасался, когда на прииске все эти руды выбрасывали в отвалы. Какое варварство!
- Вы скажите Рыжикову, он прикажет, и не будут выбрасывать.
Доверительным шепотом Пыжов произносил:
- Когда заживут ноги, я сам пойду в ревком и докажу им, что таблица Менделеева полностью здесь. - И он стучал костылем по доскам пола.
- Может, вам чайку согреть? - заботливо предлагал Тима.
Пыжов спрашивал Тиму, видел ли он когда-нибудь, как люди добывают уголь.
- Нет, - говорил Тима.
- Это самый тяжелый труд, но я знаю, как можно избавить людей от этого каторжного труда.
- Как? - допытывался Тима.
- При золотодобыче даже твердые породы размывают мощной струей воды. И вот если бы были такие сильные насосы, которые под большим давлением подавали бы в шахты воду, уголь можно было бы вымывать из пластов и потом такими же насосами высасывать наверх.
- Здорово! - говорил Тима. - А почему так не делают?
- Для этого нужно построить дорогие машины, а сейчас, ты сам знаешь, людям даже хлеба не хватает.
Когда папа и мама еще считались политическими ссыльными и раз в неделю ходили в полицейский участок регистрироваться, они очень много говорили, как все будет хорошо после революции. Все люди станут добрыми, справедливыми, и у всех все будет. А вот, оказывается, на самом деле всем всего не хватает.
Георгий Семенович Савич как-то сказал папе:
- Вы, большевики, совершили политическое безумие, взяв сейчас власть. В стране хаос! Бедствия экономической разрухи, вызванные войной, безмерны. Я согласен, что некоторые социал-демократы, войдя в состав Временного правительства, вольно или невольно сотрудничали с буржуазией, которая, руководясь только своекорыстными интересами, довела разрушенную экономику страны до состояния губительной катастрофы. Но, голубчик! Пойми меня правильно. Брать на себя ответственность в данный исторический период это же нелепость! Есть только один выход. Я понимаю, он позорный, мучительный, но единственный! Это, принеся в жертву независимость страны, прибегнуть к помощи иностранных держав. Иначе революция погибнет, ее задушит голод. Ты видишь, у меня слезы? - Савич шумно высморкался и спросил деловито: - Ты, конечно, будешь сейчас меня оскорблять?
- Да, буду! - твердо ответил папа.
После того как офицеры убили жену Георгпя Семеновича, улица, где она жила, стала называться проспектом имени Софьи Савич.
Тима иногда приходил навещать Нину Савич. В квартире Савичей все осталось по-прежнему, только в кабинете Георгия Семеновича висел портрет Софьи Александровны в венке с красными лентами, на которых было написано серебряными буквами: "От Сибирского бюро большевиков - другу, герою, борцу".
Нина, одетая в толстое шерстяное платье и вязаную кофту, все время зябко ежилась, хотя в доме было очень тепло, и по-старушечьи кашляла, поднося к губам скомканный платок.
Она сильно похудела; некрасиво торчали костлявые локти; глаза стали еще больше. Она смотрела на Тиму, почти не моргая, испытующе строго. Темные ресницы стали еще длиннее и упруго загибались на концах.
- Ты что, ешь мало? - осведомился Тима.
Нина передернула плечами с выпирающими, похожими на вешалку для платья, ключицами и, усевшись с ногами на диван, пожаловалась:
- Ты очень глупый, Тима.
Тима обиделся, но не стал задираться. Ведь Нина теперь полусирота, и он ходит к ней не почему-нибудь, а вот как его папа к Савичу, из сочувствия, хотя папа и считает Савича меньшевиком.
Тима кротко сказал:
- Зато ты очень умная.
Нина велела ему сесть рядом с собой на диван, потом, уставившись на Тиму своими синими глазами, которые теперь занимали так много места на ее лице, произнесла резко:
- Вот я бы не ходила к человеку только для того, чтобы прийти!
- Почему ты думаешь, что я так прихожу, я вовсе не так, - объяснил Тима.
- К папе все из-за этого ходят.
- А я не к нему, а к тебе.
- Потому что я несчастная, да?
- Нет, я просто в гости.
- Но ведь ты знаешь, я больная и ты можешь заразиться!
- От чахотки не заражаются.
- Нет, заражаются! - и вызывающе заявила: - Вот дотронься до моих губ узнаешь!
- Ты в коридоре на меня нечаянно кашлянула, а я даже не утерся! - гордо сказал Тима.
- Вот теперь заболеешь и умрешь.
- Подумаешь, испугала!
- А если бы на меня на улице жиган напал, что бы ты стал делать?
- Я бы ему подножку - раз, а потом...
- Значит, ты меня любишь?
Тима смутился, покраснел и сказал сердито:
- Не люблю, а потому что ты моя знакомая, значит, я обязан за тебя заступаться!
Нина вздохнула, откинула голову, прикрыла глаза и спросила шепотом:
- А когда мама была в тюрьме, об этом все знали?
- А как же, весь город!
- Значит, и папа знал? Почему же он не помог ей, если даже перестал ее считать женой, ну, как просто знакомой?
Поняв, к чему клонила Нина весь этот разговор, Тима ужаснулся тем мыслям, которые, выходит, все время мучают Нину. Как это страшно - даже на секунду подумать так о своем отце! В отчаянии, не зная, как уклониться от этого разговора, Тима сказал сердито:
- Я тебе соврал, что в коридоре ты на меня кашлянула! А если ты считаешь меня трусом, то вот, пожалуйста...
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |