(Письмо Кумико) «Мне о многом надо тебе сказать. Хотя, чтобы выложить все, наверное, понадобится уйма времени — может быть, несколько лет. Мне уже давно надо было перед тобой открыться, но, к сожалению, мужества не хватало. Надеялась: а вдруг обойдется, вдруг не так страшно все окажется. И в результате — этот кошмар для нас с тобой. Это я во всем виновата. Пускаться в объяснения слишком поздно. Времени нет. Поэтому сейчас я хочу сказать тебе только самое главное. Я должна убить своего брата, Нобору Ватая.
Пойду в палату, где он лежит, и выдерну из розетки штепсель системы жизнеобеспечения. Сестре разрешат подежурить ночью у постели брата вместо сиделки. Они не сразу заметят, что я его отключила. Вчера врач объяснил мне, как эта система работает. Подожду, когда он умрет, а потом сразу сдамся полиции, признаюсь, что сделала это нарочно. Объяснять ничего не буду. Скажу только, что считаю, что поступила правильно. Надо думать, меня тут же арестуют по обвинению в убийстве и будут судить. Набегут журналисты, разговоры пойдут разные — достойная это смерть или нет. Но я буду молчать. Никаких объяснений, никаких оправданий. Просто захотела лишить жизни одного человека — Нобору Ватая — и лишила. Вот и вся правда. Может, меня посадят в тюрьму. Не страшно. Самое страшное для меня уже позади.
* * * Если бы не ты, я бы давно сошла с ума. Отдалась бы кому нибудь совершенно чужому и оказалась бы на таком дне, откуда уже не возвращаются. Мой брат, Нобору Ватая, то же самое много лет назад сделал с сестрой, и она наложила на себя руки. Он обесчестил нас обеих. Не над телом надругался, нет. Он сделал еще хуже. Я полностью лишилась свободы и безвылазно сидела одна в темной комнате. Цепью меня никто не приковывал, стражу не приставлял, но убежать оттуда мне было не по силам. У брата имелись куда более прочные цепи и строгая стража — я сама. Я была и цепью, сковывавшей мои ноги, и суровой, неусыпной стражницей. Где то внутри меня, конечно, жила надежда на спасение, но одновременно существовала еще одна я — малодушная, опустившаяся особа, оставившая мечты спастись бегством, и то мое я, которое хотело убежать, никак не могло перебороть то, второе я. Для этого не хватало сил: душу и тело мои растлили. Я лишилась права на спасение и возвращение к тебе. Не только потому, что меня обесчестил мой брат. Еще до этого я сама опозорила себя навсегда. Я тебе писала, что спала с другим, но это неправда. Хочу признаться: я не с одним спала. Их было много. Так много, что не сосчитать. Не знаю, что заставило меня пойти на это. Вспоминаю сейчас и думаю: может, влияние брата виновато? Не спрашивая разрешения, он открыл во мне какой то ящичек и, вытащив на свет божий что то такое… неприятное, непостижимое, заставил меня без конца отдаваться другим мужчинам. Брат на это способен, и я должна признать вопреки желанию: мы связаны с ним где то там, во мраке. Так или иначе, когда брат пришел, я уже извалялась в грязи так, что было не отмыться. Докатилась до того, что заразилась венерической болезнью. И все же — я тебе уже писала об этом, — несмотря ни на что, тогда у меня ни разу не возникло чувство, будто я делаю гадости, причиняю тебе зло. Мои поступки казались мне абсолютно естественными. Хотя, по всей видимости, тогда я была не я. А что еще мне остается думать? Но правда ли это? Так ли это на самом деле? Неужели все так просто? Но кто же тогда настоящая я? И где гарантия, что это письмо пишет «настоящая я»? У меня не было и нет твердой уверенности в том, что я — это я.
* * * Ты часто мне снишься. Сон очень четкий, все в нем связано одно с другим; ты все время отчаянно меня ищешь. Мы находимся в каком то лабиринте, и ты где то совсем рядом со мной. «Ну, еще чуть чуть! Я здесь!» — хочу громко закричать я. Стоит тебе добраться до меня и крепко прижать к себе, как кошмару придет конец и все вернется на круги своя. Но я никак не могу издать этот крик, как бы ни старалась. В темноте ты не замечаешь меня, проходишь мимо и пропадаешь куда то. Сон всегда один и тот же, однако он поддерживает меня, подбадривает. Я хотя бы не потеряла способность видеть сны. Брату оказалось не под силу лишить меня этой способности. Я чувствовала, как ты изо всех сил стараешься приблизиться ко мне, надеялась, что ты сумеешь отыскать меня, обнимешь крепко, стряхнешь прилипшую ко мне грязь и навсегда вызволишь меня из этого плена. Думала: может быть, ты снимешь с меня проклятие и поставишь пломбу — чтобы настоящая я больше никуда не ушла. Благодаря этому я могла поддерживать в холодном, лишенном выхода мраке слабый огонек надежды, сохранять свой еле слышный голос.
* * * Сегодня после обеда я получила пароль доступа к этому компьютеру. Кто то прислал его экспресс почтой. С паролем я смогу отправить тебе это сообщение с компьютера в офисе брата. Надеюсь, оно дойдет до тебя.
* * * Времени больше нет. Такси ждет на улице. Я еду в больницу, чтобы убить своего брата и понести наказание. Странно, но я больше не испытываю к нему ненависти. Просто спокойно размышляю о том, что мне нужно вычеркнуть его из списка живущих на этом свете. Я должна это сделать — и ради него самого в том числе. Сделать во что бы то ни стало, чтобы жизнь моя приобрела смысл. Присматривай за котом. Как я рада, что он вернулся! Макрель! Здорово ты его назвал. Ведь он — вроде нашего символа, знак того доброго, что было между мною и тобой. Не надо было нам терять его тогда.
* * * Больше писать не могу. До свидания».
Глава 41. До свидания
— Жаль, что я не могу показать тебе своих уток, Заводная Птица. — В голосе Мэй Касахары звучало неподдельное сожаление. Мы сидели у пруда, глядя на покрывший его толстым слоем белый лед. Пруд был большой, и его ледяное зеркало сплошь исчиркали лезвия коньков. Дело было после обеда, в понедельник. Мэй специально для меня взяла отгул. Я собирался приехать в воскресенье, но из за аварии на железной дороге задержался на день. Мэй куталась в подбитое мехом пальто, на голове — ярко голубая шерстяная шапочка с вышитым белой шерстью геометрическим узором и круглым помпоном на макушке. Она связала ее сама и обещала к следующей зиме сделать такую же и для меня. Щеки ее раскраснелись, глаза были ясные и прозрачные, как воздух. Я порадовался за нее: девчонке семнадцать, и у нее все впереди.
— Пруд замерз, и утиная братия в полном составе перекочевала куда то. Тебе бы они обязательно понравились, Заводная Птица. Приезжай сюда опять весной. Я вас познакомлю. Я улыбнулся. Мое байковое пальто грело слабо, шея до самых щек была обмотана шарфом, руки прятались в карманах. В лесу холод пробирал до костей. Земля была покрыта панцирем из слежавшегося снега, и кроссовки забавно скользили по нему. Надо было купить специальные ботинки на нескользящей подошве. — Значит, ты собираешься еще здесь побыть? — спросил я. — Да, наверное. Пройдет время, и может, меня опять в школу потянет. Или нет. А то возьму и замуж за кого нибудь выйду… Но это вряд ли. — Мэй рассмеялась, изо рта у нее вырвалось облачко белого пара. — Все равно, поживу здесь еще немного. Мне надо время, чтобы подумать. О том, что хочу, куда хочу поехать. Надо не спеша все обдумать. Я кивнул: — Может, так и надо. — А ты, Заводная Птица, думал в мои годы о таких вещах? — Да как сказать? Если по правде, так серьезно — вряд ли. Разве только самую малость. А чтобы глубоко копаться… Нет, не помню. Кажется, я просто считал, что если жить обыкновенно, то все будет нормально само собой. Но, похоже, из этого ничего не вышло. К сожалению. Мэй спокойно посмотрела мне в глаза и положила руки в перчатках на колено. — Выходит, под залог Кумико сан не выпустили? — Она отказалась выходить под залог, — объяснил я. — Боится, что на нее сразу все навалятся, суета начнется, поэтому предпочитает оставаться в тюрьме, в тишине и покое. И со мной не хочет встречаться. Вообще никого видеть не желает, пока все не уляжется. — А когда суд? — Где то весной. Кумико вину признает и готова принять любое решение. Суд, очевидно, надолго не затянется. Есть неплохой шанс, что приговор будет условным, а если ее и осудят, то срок дадут небольшой. Мэй подняла валявшийся под ногами камень и метнула его в пруд, целя в середину. Он со стуком запрыгал по льду к противоположному берегу. — Будешь сидеть дома и ждать, когда вернется Кумико сан? Я утвердительно мотнул головой. — Это хорошо… Да? От моего рта тоже поднялось большое белое облако: — Не знаю. Просто в конечном счете так получилось. «А ведь могло быть куда хуже», — подумал я. Вдалеке, в лесу, обступившем со всех сторон пруд, закричала птица. Я поднял голову, глянул по сторонам, но крик больше не повторился. Никого вокруг. Только где то сухо долбил дерево дятел. — Если у нас с Кумико будет ребенок, я назову его Корсика, — проговорил я. — Классное имя! — сказала Мэй Касахара.
* * * Мы шли по лесу рука об руку. Мэй сняла правую перчатку и засунула руку в карман моего пальто. Она напомнила мне Кумико — та тоже часто так делала, когда зимой мы ходили с ней гулять. В холодный день делили на двоих один карман. Я пожал в кармане руку Мэй, маленькую и теплую, как одинокая замкнутая душа. — Заводная Птица! Все небось думают, что мы любовники. — Может быть, — ответил я. — А ты все мои письма читал? — Твои письма? — не понял я. — Извини, но я ни одного письма от тебя не получал. О тебе ничего не было слышно, вот я позвонил твоей матери, и она дала этот адрес и телефон. Ради этого пришлось всякую чушь нести, врать что то. — Ну и дела! Куда же они все делись? Я же, наверное, штук пятьсот писем тебе написала, — закатив глаза, заявила Мэй.
* * * Вечером она поехала провожать меня на станцию. На автобусе мы добрались до городка, съели пиццу в ресторанчике рядом со станцией и стали ждать, когда появится дизель электровоз с прицепленными к нему тремя вагонами. В зале ожидания стояла большая, раскаленная докрасна печь, вокруг которой толкались два три человека. Но мы туда не пошли и стояли вдвоем на стылой платформе. В небе висел обледеневший зимний месяц, его острый, резко очерченный контур напомнил мне китайский меч. Стоя под луной, Мэй поднялась на цыпочки и едва ощутимо поцеловала меня в правую щеку. Я почувствовал ее холодные тонкие губы на том самом месте, где прежде было родимое пятно. — До свидания, Заводная Птица! — прошептала она. — Спасибо, что специально приехал сюда ко мне. Не вынимая рук из карманов, я стоял и смотрел на нее. Надо было что то сказать, но подходящих слов не находилось. Когда подошел поезд, Мэй стянула с головы шапочку, отступила на шаг и сказала: — Если с тобой что нибудь случится, Заводная Птица, просто громко позови меня. Хорошо? Меня и утиный народец. — До свидания, Мэй Касахара.
