Красный террор глазами очевидцев 27 страница

Третий бич-болезни. Как холод, так и недоедание вызывают огромную заболеваемость. Лазарет на 200 кроватей с трудом вмещает всех больных. Осенью была сильная эпидемия тифа. Из 1200 человек переболело тифом около 800, но смертность сравнительно была невелика, умерло всего 22. Всего с мая месяца умерло: в мае… 12, в июне… 20, в июле… 30, в августе… 80, в сентябре… 110, в октябре… 190, из них 110 от дизентерии и 80 от истощения. Всего 442 чел.

Из этих данных видно, как с наступлением холодов смертность стала прогрессировать — и не только болезни, но голод и холод тому причиной. Изголодавшиеся люди набрасывались на всё, что попадало под руку, развивались желудочные болезни, и истощенный организм не выдерживал. Иногда тиф проходил благополучно, но затем человек умирал от истощения. В большом помещении (бывшей церкви) лежали выздоровевшие после тифа. Проходит врач или сестра и со всех сторон худые, бледные, точно тени, больные скрипят: «Жирку бы, жирку нам…» Но в аптеке рыбий жир вышел, пустой суп и сырой хлеб не восстанавливают сил и выздоровевший от тифа угасает от недоедания. Только что больной оправляется от дизентерии, приходит аппетит, и он с жадностью набрасывается на суп, выменивает на табак, на последние крохи у тяжело больных шесть-семь мисок супа, пожирает их и на утро помирает. Приемный покой ежедневно полон больных, почти все больны, но врач, из заключенных же, не смеет их признавать больными. Если у него слишком много больных, является комендант, распекает его, грозит ему карцером и сам отбирает больных. Их выстраивают в шеренгу, и начинается их просмотр с руганью: «да ты разве болен, ведь стоишь на ногах» и т. д. — и часть отправляется обратно в камеры, как здоровые. Однажды комендант распекал таким образом больных, велел привести врача. Тот приходит бледный, расстроенный и на окрики коменданта так растерялся, что отдал честь и гаркнул: «Виноват, ваше благородие». До чего надо было дойти, чтобы так забыться… Его слова рассмешили коменданта, он расхохотался и не дал карцера. Были случаи смерти на приеме больных. Ежедневно утром подъезжают к больнице дровни и могильщики — бывший московский юрист и два студента стаскивают пять-шесть голых трупов, закрывают их рогожами и везут их за город, где, безвестные, они зарываются в ямы.

Кроме физических лишений заключенные постоянно находятся в запуганном, пришибленном состоянии, благодаря крайне грубому отношению администрации. Во-первых, обращение исключительно на «ты» и притом постоянно в грубом резком тоне. Администрация состоит из заключенных же и каждый хочет поддержать свой престиж. Очень развита система доносов, жалоб, интриги. Постоянная угроза карцером, да и не только угроза, но и действительный карцер. Кроме карцера, сажают еще в холодную башню на хлеб и воду. Есть еще «белый дом». Он за пределами лагеря — маленький дом, на улицу выходят три окна, в маленькой комнате 40 человек — ни прогулок, ни врачебной помощи, уборной тоже нет, выводят на две минуты два раза в день. Там заболевали тифом и дней по десять до кризиса валялись без помощи. Некоторые просидели там больше месяца, заболели тифом и кончили психическим расстройством. Брань и рукоприкладство — обычные явления. А при прежнем коменданте, Бачулисе, не трудно было угодить и под расстрел. Положение женщин в общем несколько лучше, но в другом отношении им и хуже. Говорить с мужчинами им строго запрещено. Зато администрация имеет над ними полную власть. Кухарки, прачки, прислуга берутся в администрацию из числа заключенных и притом нередко выбирают интеллигентных женщин. Под предлогом уборки квартиры помощники коменданта (так поступал, напр., Окрен) вызывают к себе девушек, которые им приглянулись, даже в ночное время. Затем эти вызовы учащаются, и любимицы их возвращаются с руками, полными угощений, прекращается их голодовка. И у коменданта, и у помощников любовницы из заключенных. Отказаться от каких-либо работ, ослушаться администрацию — вещь недопустимая: заключенные настолько запуганы, что безропотно выносят все издевательства и грубости. Бывали случаи протеста — одна из таких протестанток, открыто выражавшая свое негодование, была расстреляна (при Бачулисе). Раз пришли требовать к помощнику коменданта интеллигентную девушку, курсистку, в три часа ночи; она резко отказалась идти и что же — ее же товарки стали умолять ее не отказываться, иначе и ей, и им — всем будет плохо.

Весь лагерь голодный, больной, забытый, люди теряют всякий человеческий облик и превращаются из людей в жалких забитых рабов…

Раздел 6

В Прибалтике

Бар. С. В. Фрейтаг фон Лорингофен[169]

Из дневника[170]

31 декабря 1918 г.

Сегодня канун Нового Года, какой печальный для нас всех. В городе страшная паника. Слухи о приближающейся красной армии встревожили всех. Из имений всё устремилось в город. Поезда один за другим уходят, увозя несчастных беженцев. Последние части немецкой оккупационной армии ушли утром. Немецких солдат почти не видно. Так называемая «Железная дивизия»[171] частью тоже ушла, меньшая часть еще вместе с ландвером[172] на фронте. Перед уходом немецких частей можно было часто видеть на улицах, как немецкие солдаты продавали свои ружья латышам. Пока еще один Балтийский ландвер частью на фронте, частью в городе старается поддержать порядок. С приближением внешнего врага и внутренние большевики подняли головы. В казармах взбунтовалась целая латышская часть ландвера. Она была усмирена по требованию английского адмирала Нельсона временным латышским правительством. Расстреляно десять зачинщиков. Два английских крейсера еще находятся в Рижском порту; латышское временное правительство тоже пока еще в городе.

В четыре часа дня везде в городе появились расклеенные объявления за подписью адмирала Н. и латышского временного правительства о том, что слухи о приближении к Риге целой красной армии лишены всякого основания; те небольшие отряды, которые замечены были в различных местах, суть не что иное, как отдельные разбойничьи банды, которые частью рассеяны, частью уничтожены нашими храбрыми добровольцами. В заключении английский адмирал обещает населению полную безопасность, ссылаясь на присутствие английских кораблей. Население ожило, и многие, имевшие билеты на пароходы, вернули их или переуступили, решив, что, пожалуй, паника преждевременна и, как всегда, у страха глаза велики. Я лично думаю, что дни Риги сочтены. Мои belles-soeurs[173] со всеми детьми уже три дня как покинули город и уехали в Германию, мужья их пока в ландвере.

Мужа[174] в последние дни почти не вижу, он завален работой. В те короткие промежутки свободного от занятий времени, когда мы видимся и успеваем друг другу сказать несколько слов, я еще больше убеждаюсь, что Рига будет взята большевиками. К счастью, вопрос, куда я денусь с Люшей в случае ухода мужа с ландвером, вчера благополучно разрешился. Предложили место сестры милосердия к хирургической больной. Люша останется при мне, а мое жалованье идет в счет его содержания. Семья симпатичная, состоит из двух пожилых, моей больной и ее тетки, и двух братьев-старичков С., помещиков и соседей по имению, живущих у них. Таким образом, я буду в семье, и одиночество в чужом мне городе не будет так заметно.

Вчера произошло еще одно событие: Б. М. сделал Дэзи предложение. Они уже давно любят друг друга, и теперь, когда Д. овдовела, ничто не препятствует их браку. Мать его, обожающая его, как старшего и единственного сына, относится к их браку не сочувственно. Конечно, она желала бы для сына чистокровную немку, Д. же только по матери имеет немецкую кровь, кроме того, родилась и воспитана в Петрограде.

Главное, они счастливы, дико счастливы! Несмотря на все просьбы Б., чтоб она бежала с его матерью за границу, Д. не согласилась, говоря, что не может оставить своего десятилетнего брата и, не имея средств ехать с ним, не желает жить на счет его семьи. Б. пришлось покориться. Решено, что она остается сестрою в частной клинике, где она и сейчас работает. В 10 ч. они заехали за мною, и, несмотря на все мое нежеланье видеть людей и быть сегодня в обществе, я не могла отказать этой счастливой милой паре принять тоже участие во встрече Нового Года.

Когда мы приехали в Hotel de Rome, было уже довольно поздно и все общество было в сборе. Речь шла, конечно, о событиях последних дней, о слухах с фронта. Настроение преобладало, как это и не удивительно, оптимистическое — может быть, под влиянием вина. Мне невольно пришло сравнение «Пир во время чумы». Мать Б. тоже приехала с дочерью. Мы заняли отдельный столик, за которым, кроме нас всех, сидела еще молодая чета Б. Наша сияющая счастливая парочка заставила нас действительно забыть суровую действительность. Она была общим предметом внимания, и поздравления и пожелания сыпались на нее со всех сторон. Всё общество поджидало начальника ландвера, который обещал приехать; от него надеялись узнать, в каком положении наши дела на фронте. За десять минут до полуночи он появился в зале в сопровождении начальника штаба и адъютанта. Все общество шумно приветствовало его, со всех сторон посыпались вопросы. «Что на фронте? Справедливы ли слухи о прорыве? Действительно ли уходит из Риги ландвер?» — «Я извиняюсь, что опоздал, — раздался его спокойный голос, — дел много, через четверть часа принужден покинуть ваше любезное общество, присутствующих здесь господ офицеров прошу также прибыть в штаб, так как есть срочные вопросы. Господа, было бы легкомысленно с моей стороны, утверждать, что всё обстоит великолепно. Положение серьезно и весьма серьезно; с нашей стороны делается всё, что возможно, но если вы меня спрашиваете совета, то я вам отвечу: береженого и Бог бережет. Кто в состоянии отправить семью в более безопасное место, обязан это сделать для собственного спокойствия и свободы действий. Относительно ландвера слухи неосновательны. Он до конца исполнит свой долг и если уйдет, то, конечно, последним. Господа, не будем портить себе встречу Нового Года всевозможными предположениями… Вот, кстати, и вино. Позвольте пожелать всем здесь присутствующим благополучного Нового Года». «А ландверу — побед», — раздалось со всех сторон. Он особенно сердечно поздравил Б. и его невесту. Лицо его на минуту совсем прояснилось при взгляде на их счастливые лица. После взаимных поздравлений общество разбилось на отдельные группы. Н. В. одна вносила дисгармонию в наш несколько оживившийся кружок. Она была очень нервна, и мы не узнавали сегодня в ней обычно беззаботной кокетливой женщины. Она поминутно обращалась к мужу с вопросом: «Что же надо делать, папочка?» — «Ах, все это не так страшно, Ниночка; мне, например, гораздо важнее обещание английского адмирала, чем все советы начальника ландвера. Англичане — народ обстоятельный, и если адмирал заявляет, что нет опасности, то поверь, что это так и есть». — «Мне кажется, вы придаете слишком большое значение обещаниям английского адмирала, — холодно возразил Б. — Я должен вас разочаровать: наше славное временное правительство уже два часа тому назад покинуло Ригу, направляясь к Либаве, а английские крейсера стоят уже под парами и тоже верно не замедлят покинуть порт». — «Простите, но этого не может быть! Вы, как немец, не любите англичан и относитесь к ним пристрастно, но Вы не можете не признать, что это величайшие политики в мире». — «Во-первых, я не вижу, за что я их должен любить, — а на счет политики, простите, я такую политику уважать не могу». Разговор шел еще некоторое время на эту тему, когда мать Б. к общему удовольствию прервала его замечанием, что, кажется, пора по домам. Начался разъезд. Усадив мать и сестру в сани, Б. проводил Д. В. и меня, так как мы все живем в одном доме.

1 января.

Слухи с фронта очень тревожные: небольшая часть ландвера наскочила на большие силы неприятеля. Есть убитые и очень много раненых, последних сейчас эвакуируют дальше. Улицы запружены обозами, повозками, кухнями, все это тянется по направлению к Двине. Сегодня ушло несколько пароходов с беженцами. Сомнения нет, Рига обречена! Английские крейсера еще в порту, английский адмирал продолжает обещать населению полную безопасность. И есть еще дураки, которые верят! Еще никто не говорит об уходе ландвера, но разве это не ясно, что не сегодня-завтра он оставит город! Дорога к Риге свободна, и большевики не замедлят явиться.

К пяти часам, как было вчера условлено, мы собрались к чаю у Дэзи; в ее уютных двух комнатах было все очень мило устроено. Будущая belle-mere[175] с дочерью тоже присутствовала. Кроме меня с мужем и четы С., никого больше не было. Еще раз поздравив жениха и невесту и выпив по бокалу шампанского, мы все довольно скоро ушли, предоставив их друг другу, так как уже через два часа Б. должен был ехать на фронт с каким-то поручением. Завтра уезжает его мать и сестра за границу. Решено окончательно, что мы с Дэзи и детьми остаемся в Риге. Его мать и не очень настаивала, чтобы Д. с братом уехали с ними, находя, по-видимому, это совершенно естественным. Эгоизм этих людей для меня нечто новое!

2 января.

Сегодня ушел последний поезд из Риги. С ним уехали мать и сестра Б. Мы с Д. провожали их. Б. удалось их сравнительно хорошо устроить, они могли сидеть. На вокзале было невообразимое столпотворение. Платформа была завалена всякого рода вещами. С трудом можно было продвигаться вперед. Люди буквально давили друг друга, чтобы попасть в поезд. Прощания уезжающих с остающимися были душераздирающими. Вот с повязанной головой и рукой на перевязи юный воин в третий раз поднимается на ступеньки, чтоб проститься с поджидающей на платформе вагона матерью, и каждый раз принужден отступить перед нажимающей со всех сторон публикой. Так им, кажется, не удалось проститься. Люди сидели, стояли, висели на крыше, на ступеньках, на буферах. Как они доедут живыми при 18 гр. мороза — одному Богу известно. Б. простился раньше со своими и уехал, торопясь к своей части. Теперь уже не секрет, через несколько часов ландвер оставляет Ригу, должен сделать это поспешно, так как неприятель быстро приближается и может каждую минуту преградить ему путь отступления. Когда мы с Д. возвращались с вокзала, был уже второй час; пошли пешком; шли молча, каждая занятая своими мыслями, и невеселы были эти мысли! Через два часа уйдет ландвер, и тогда мы останемся совсем одни в чужом городе, среди чужих, безразличных людей… на произвол приближающейся дикой орды… Мы зашли за детьми и направились к Двине, где уже был выстроен ландвер, готовый к походу. Картина, представившаяся нашим глазам, была волшебной красоты. Слева громадное здание семинарии с золотыми куполами, рядом сквер, покрытый белым пушистым инеем, как сказочный сад выделялся на ярко-красном фоне неба, вдоль него тянулась бесконечная лента выстроенного ландвера. В стороне уже стояла довольно большая группа людей, состоящая большею частью из матерей и жен, остающихся в городе и пришедших в надежде еще раз, может быть в последний, увидеть своих дорогих. Стоящие часовые не пропускали за цепь, но время от времени из строя отделялся юный воин, заметив в группе стоявших знакомое дорогое лицо, подбегал и, простившись, быстро возвращался на место. Наших еще не было видно. Все время непрерывно раздавались взрывы. Очевидно, взрывали остающиеся орудия и пулеметы. Мы стояли уже больше часу. Становилось невыносимо холодно. Недалеко от нас стояла небольшая кучка каких-то оборванцев, тихо между собою разговаривающих и злорадно поглядывающих в нашу сторону. Наши будущие власти, подумала я. Очевидно, и Д. неприятно поразила эта кучка людей, она мне кивнула в их сторону и тихо сказала: «Вот в чьей власти мы остаемся». Дети начали жаловаться на холод. Но вот у выхода засуетились. Из главного здания быстро вышло начальство, как-то торопясь, пошло по фронту, и после короткой речи, которую мы разобрать не могли, раздалась команда. Ряды стройно задвигались и двинулись по направлению Торенсберга. В последний момент уже к нам подбежали муж и Б. и, быстро простившись с нами и детьми, пошли догонять уходившие части. Это был короткий момент, где один взгляд, одно рукопожатие сказали больше, чем самые красноречивые слова. Вот и последний ряд завернул за угол здания, через момент все скрылось с наших глаз. Среди оставшихся плакали. Дэзи взяла меня молча под руку: бедняга едва сдерживала рыдания, я тоже боролась со слезами. Мы тихо пошли через сквер. Дети, притихшие и печальные, следовали за нами. Когда мы проходили мимо стоявшей кучки оборванцев, раздались насмешливые замечания: «Своих фрицев провожали».

10 часов вечера.

Какое жуткое чувство неизвестности! Всё время слышны выстрелы. С улицы доносятся крики и езда. Люша давно спит крепким сном. Счастливый возраст! Он спит в комнате бар. М. — я рядом с больной. Славная М. — приняла на себя все мои обязанности. Я так счастлива, что он со мною. Моя больная оказалась симпатичной старушкой. Обоюдное одиночество способствовало скорейшему нашему сближению. Ее обе дочери с мужьями и сын с семьей вчера тоже уехали.

Сейчас мы все, кроме больной, сидим в гостиной. Оба старика бодрятся, заняты раскладыванием пасьянса. В. М., по обыкновению, вяжет в углу дивана, а я пишу, вернее, сижу и ничего не делаю. Отсутствую, — миллион всяких мыслей и ничего определенного. Горничная Юлия вносит чай и прерывающимся голосом рассказывает, что в городе грабят лавки и убивают. Чернь подожгла интендантские склады и громит их. Я отдернула тяжелую портьеру с окна. Небо были залито заревом пожара. На дворе было светло как днем. К сожалению, наши окна выходили во двор, и что происходило на улице, нам не было видно. Какая ужасная ночь и что ждет еще впереди!.. Когда прислуга убрала посуду и ушла к себе, — мы принялись с М. убирать всё серебро в огромную кушетку, на которой я спала в комнате больной. Это была нелегкая работа, пришлось отрывать, а потом опять прибивать полотно снизу. Бриллианты и золотые вещи замотали в клубки шерсти. Деньги и ценные бумаги тоже искусно спрятали в центральное отопление. Больная тоже помогала нам заворачивать вещи в бумагу. Я рада была этой работе; она отвлекала от тяжелых гнетущих мыслей. Старики тоже не решались ложиться и, сидя в углу, курили свои трубки, изредка перекидываясь словом. Мы только что закончили свою работу, когда вдруг в передней раздался слабый звонок; все невольно вздрогнули. Я вышла узнать, в чем дело. В дверях стояла Марихен снизу от В. (бонна сына). «Ради Бога, барон Н. К. просит вас на минуточку вниз». Зная, что муж Н. должен был тоже уйти с ландвером, несмотря на всю свою веру в английского адмирала и обстоятельность английского народа, я решила, что Н. испугалась, наверное, одиночества и, успокоив своих стариков, которые просили не засиживаться, спустилась вниз.

Каково было мое удивление, столкнувшись в дверях гостиной с самим хозяином и его другом С. Н. еще в военных пальто и фуражках. «Разве ландвер…» — начала я, но В. поторопился меня успокоить: «Он благополучно отбыл из Торенсберга, я в последний момент выскочил из поезда и вернулся назад. Мысль, что жена с ребенком одни в чужом городе, не давала мне покою». — «Но ведь это безумие, вы еще больше ухудшаете ее положение своим присутствием; о Вас я уже не говорю». — «Да вот и он, — указал В. на приятеля, — тоже вернулся». — «Да, что я, я вернулся за компанию, у меня ведь тоже есть жена и сын». — «Я умру, умру от одного страха за Вас», — пищала Н., прижимаясь к плечу мужа. «Как же быть, здесь же Вам оставаться нельзя, завтра пойдут, наверно, обыски». Он сказал, что они пришли только успокоить жену и, переодевшись в штатское, сейчас уйдут к его приятельнице, старушке-сапожнице, которая их и укроет на время обысков. «Будьте милая, баронесса, и выпустите нас только на улицу, чтоб в доме никто не видел». Через десять минут они были готовы, и я их благополучно выпустила. Улица была полна бегущего народа: мужчины, женщины, дети тащили на санях и на плечах ящики, мешки, кули, очевидно награбленные в горевших складах. Зарево пожара освещало каким-то зловещим красным светом эту необычайную ночную картину. Подождав, пока они благополучно перебрались на другую сторону, я едва успела закрыть дверь, как из швейцарской выглянула швейцариха и, увидав меня, вышла из своего подполья: «Боже, откуда Вы так поздно, сестрица, в такую ночь-то? Видели объявление у наших ворот. Смерть немцам, изменникам, а у нас, поди, все квартиры почти баронские». Она дрожала как в лихорадке. «Ничего, Бог поможет, идите лучше спать, Берзинг». — «Какой тут сон, каждую минуту ждешь, вот-вот позвонят. Уже днем сегодня говорили на улицах, что ночью будут ходить по квартирам искать виновников». Пожелав ей еще спокойной ночи, я поторопилась наверх, где меня ждали в большом волнении старики. Рассказав им всё, уговорила их ложиться спать. Сама же, не раздеваясь, прилегла в гостиной на диване. Зарево ярко освещало комнату. Я долго не могла заснуть. Самые ужасные картины рисовались возбужденному воображению, но, в конце концов, усталость взяла свое, и я крепко заснула.

3 января.

Ночью английские крейсера покинули порт. Утром разбудила меня М., сообщив, что уже во многих домах по Елисаветинской идут обыски и аресты. Она протянула мне летучий листок вместо газеты, где в бесконечных столбцах следовали всевозможные декреты советского правительства за подписью «Штучко»[176]. Да, ничего хорошего не обещает нам эта «Штучка». Первый декрет, напечатанный жирным шрифтом, гласил о сдаче оружия в двухдневный срок под страхом смертной казни. У нас в квартире находилось несколько ружей, оставшихся после уехавших внуков и сына. Решено было единогласно всё отослать по указанному адресу.

После завтрака мне пришлось сходить относительно моей больной к доктору. Улиц не узнать, они полны исключительно чернью. Все вооружены, не исключая женщин и подростков. На извозчиках поминутно проезжают какие-то пьяные типы с ружьями на взводе, раскачиваясь во все стороны и на всю улицу горланя: «Смерть Фрицам и их укрывателям!» При их приближении толпа разбегается в стороны. Дойдя до Вейдендамма, пришлось остановиться, со всех сторон бежала толпа. Раздался неистовый крик удовольствия, со стороны Вейдендамма показалась конница красной армии. По-видимому, она вступала в город. Чернь восторженно приветствовала большевиков. Люди и лошади были в довольно хорошем виде. Солдаты в шинелях и серых меховых шапках. Подростки и бабы, приплясывая, стреляли в воздух, выражая этим полный восторг. Когда же за конницей показались латышские стрелки, восторгу не было границ; толпа неистово ревела, раздался латышский гимн. Кое-как пробравшись между двумя проходившими частями на другую сторону и с трудом подвигаясь в толпе, я на углу следующей улицы столкнулась с душераздирающей процессией: два совсем молодых русских офицера в полушубках, один без фуражки с разрубленной щекой, из которой ручьем текла кровь, с ними еще два немецких солдата в вицмундирах без фуражек шли под конвоем вооруженных латышей; они шли молча с опущенными головами, очень бледные, но спокойно. «Куда их ведут?» — невольно спросила я. Отвратительного вида женщина, усмехаясь, ответила мне: «Известно, сестрица, куда!» Я непроизвольно двинулась за ними, один из сопровождавших латышей, заметя меня, пригрозил ружьем. На мой вопрос, что с ними хотят сделать, он приложился к ружью. Боже, какая жестокость, возможно ли! Не успели они еще пройти и пятидесяти шагов, подошли как раз к скверику, через который мы вчера с Дэзи возвращались, как их всех четверых выстроили, раздались выстрелы — и тела их тяжело опустились на снег. Крик ужаса замер у меня на губах. Колени до того дрожали, что я принуждена была опуститься на ближайшую скамью. Вот он красный террор!

4 января.

Обыски и аресты идут во всем городе. Сегодня арестованы Ф., отец совершенно больной 68-летний старик и его сын и много других, их под конвоем уводят в тюрьму. Сегодня неоднократно можно было встретить такие процессии.

7 января.

Возвращаясь домой, в воротах встретила человек шесть вооруженных латышей, выходивших из нашего дома, — перепуганная швейцариха шепнула мне, что был обыск в обеих квартирах четвертого этажа (под нами), причем обе семьи выселяются и обязаны до вечера оставить свои квартиры, не смея ничего взять из мебели или вещей, кроме смены белья и небольшого количества съестных припасов. Потом я была свидетельницей, как эти несчастные люди с детьми всех возрастов и скудными узелками в руках покидали свои жилища. Со старой 90-летней бабушкой, которую несли на руках, сделалось дурно. Обе семьи были многочисленны и совсем не состоятельны: одна — пастора, другая — учителя. Теперь, верно, скоро и за нами очередь! Вечером водворились новые квартиранты — члены какой-то коммунистической организации. Праздновали ли они свое новоселье или взятие Риги, но, по-видимому, у них шел пир горой. Пьяными голосами орали какие-то дикие песни, немилосердно колотили по роялю. Играла гармоника, под которую танцевали; у нас в квартире буквально всё тряслось и прыгало. Слышен был шум опрокидываемых стульев, неистовые крики «ура», звон разбиваемой посуды, порой дикие взвизгивания женщин.

В пятом часу весь скандал перенесся на лестницу. Коммунисты выставляли вон своих дам, которые пьяными голосами кричали и ругались. Мы всю ночь так и не сомкнули глаз. В шестом часу наконец всё в доме затихло.

9 января.

Газеты принесли весть о взятии Митавы большевиками. Взрыв порохового погреба был слышен в Риге. Сегодня обнаружилось очень неприятное обстоятельство, а именно: горничная Юлия со слезами сообщила мне, что вчера во время обыска верхних квартир были также наложены печати на все чердачные отделения, причем, уходя, солдаты сказали, что в случае завтра на одном из отделений окажется спрятанным оружие, вся соответствующая квартира будет расстреляна до последнего человека. Я сначала не могла понять ее волнения, так как знала, что все ружья были отосланы М., но тут выяснилось, что два ружья племянника, они с М. отнесли на свое чердачное отделение и закопали под ящиками и всяким мусором. Ясно, что завтра их найдут и тогда никому несдобровать, а что еще хуже, это то, что Эмма — кухарка, кажется, обо всем догадывается и уж из одного страха может донести. По словам Юлии, достать ружья нет никакой возможности, и она решила сегодня же еще вечером уйти от господ, у которых прослужила 20 лет. Обещав ей всё уладить, я вошла в комнату больной. Все старики были в сборе, волновались и не знали что делать. Увидав меня, закричали: «Слышали?» — «Что же делать, надо попробовать достать их». — «Да ведь это невозможно! Вы не знаете нашего чердака». В конце концов, было решено отослать после обеда обеих кухонных донн с поручениями. Юлия должна была стать на страже на лестнице у кухни, а М. идти со мною на чердак, где я хотела попробовать перелезть в промежуток между решетчатой стеной и крышей. Задача была нелегкая и в том отношении, что всё время по лестнице поднимались какие-то субъекты в квартиру коммунистов. Нужно было улучить момент, чтобы незаметно проскочить на чердак. Раза два пришлось отступить в кухню, так как по лестнице то спускались, то поднимались какие-то типы. Наконец-таки проскочили. Взобраться по тонкой решетчатой высокой стенке была далеко нелегкая задача. Пришлось призвать на помощь всё свое искусство молодых лет и побиться добрых полчаса, пока я с большими усилиями добралась наконец доверху, каждую секунду ожидая, что сорвусь и упаду вместе со стенкой, которая буквально раскачивалась подо мной во все стороны. Но в тот момент, когда я уже была наверху, мы услышали голоса, шаги, ключ в замке повернулся. М. едва успела задуть свечу и спрятаться в углу за бочку, а я замерла в своем поднебесье, балансируя во все стороны, чтобы как-нибудь сохранить равновесие. Дверь открылась, и на чердак вошли девушка в сопровождении солдата с корзиной; весело болтая по-латышски, они принялись снимать белье на общем чердаке. Беседа их, к моему ужасу, затянулась бы, очевидно, значительно дольше, если бы не слишком решительный маневр кавалера, вздумавшего ее поцеловать, после чего она, к моему величайшему удовольствию, поторопилась оставить чердак. Ее рыцарь последовал покорно за ней. В углу мелькнул огонек, и из-за бочки показалось испуганное и всё перемазанное лицо М. Вид ее был до того комичен, что, несмотря на весь ужас нашего положения, я не могла удержаться от смеха, причем потеряла равновесие и скользнула вниз по стенке, упав на что-то мягкое и очень пыльное, оказавшееся старым сломанным диваном. За решеткой раздался испуганный голос М.: «Вы не ушиблись?» — «Нет, наоборот!» Немного придя в себя, я отыскала, по указанию М., ружья и, укрепив их себе на спине, тем же путем благополучно вернулась обратно. М. со слезами бросилась мне на шею. Радость стариков и Юлии была безгранична, но теперь предстоял вопрос — куда их деть? Каждую минуту могли явиться с обыском.

Разобрав их, завернув в бумагу и положив в портплэд, куда еще сверху положила несколько поленьев, я вышла, когда немного стемнело, со своей страшной ношей на улицу, направляясь к дому № 3, бывшей квартире моего beau-frdre; теперь весь дом был занят военной организацией по продовольствию войск. Там, во дворе, очень темном, я и хотела сбросить их в погреб. На первом углу меня патруль пропустил, но на следующем подошел и спросил, что я несу. На мое счастье, это был русский! «Немного дров», — ответила я. Он взялся рукой за ношу и, ощупав полено, пропустил со словами: «Идите, сестрица, с Богом». Фу, как сердце бьется, только бы добраться благополучно до ворот; на мое счастье — ни души на улице, вот и ворота, еще момент и я была во дворе, где без труда достигла погреба и, отделавшись от своей ноши, благополучно вернулась к беспокоившимся за меня старичкам.

Дата добавления: 2015-08-28