Изабель, у которой вдруг закружилась голова, присела на скамью. Лоб ее покрыла испарина, быстро остывшая под зимним ветром.
— Я принесу тебе нюхательную соль, — сказал Стивен и отправился на поиски аптеки.
Она спокойно сидела на скамье, пытаясь решить, распахнуть ей пальто, чтобы зимний воздух освежил ее, или укутаться поплотнее, чтобы не продрогнуть.
Изабель все собиралась рассказать Стивену о ребенке, которого, как она полагала, носит в себе, но что-то удерживало ее. Ей хотелось бы предъявить ему дитя сразу, без долгих тягот беременности. И не хотелось, чтобы за нею ухаживали, окружали ее особенной заботой. Она не считала, что происходившие в ее теле тончайшие органические изменения касаются кого-то еще, кроме нее, — даже ставшего их причиной мужчины.
И при том она уже любила свое дитя. Она полагала, что родит мальчика, и с легкостью воображала его открытое, улыбчивое лицо. Перед мысленным взором Изабель представал не спеленутый младенец, но молодой мужчина, бесхитростный, рослый, — прежде чем вернуться к некой незамысловатой работе в полях, он обнимал ее, словно норовя защитить. Воображение Изабель никогда не рисовало его ни ребенком, ни состоятельным, преуспевшим, внушающим ей гордость мужчиной, — нет, просто счастливым, лишенным возраста существом мужского пола.
Она думала обо всех матерях окрестных деревень и мысленно выстраивала их вдоль узкой, ведущей в город дороги. И вместе с ними к дороге выходили тысячи юных мужчин — сильных, улыбающихся, таких, каким станет ее мальчик, который тоже будет работать на земле. Все эти мужчины не знали друг друга, никогда не встречались, никогда не думали о каком-то родстве или о преданности друг другу либо стране, в которой жили, потому что такие мысли рождаются лишь во время войны.
В последнее время Изабель начала проникаться сочувствием к своим родителям, к жизни, которую они продолжали вести. Еще не родившееся дитя уже умеряло самые тревожные ее ожидания. Удовлетворенная ныне потребность сидела в ней так глубоко, что Изабель до сей поры и не ведала о ней, — как если бы осознала, что была безумно голодна, лишь после того, как насытилась. И это, похоже, изменило иерархию и пропорции ее желаний. Она чувствовала, что снова стала ближе к той девочке, какой была в родительском доме, чувствовала, что, разорвав круг родства, снова соединяется с ним. Мысль эта, хоть и успокоительная, привела с собой некоторые сомнения относительно того, что она сделала; породила желание воссоединиться с семьей или по крайней мере с сестрой Жанной. Разговора с ней Изабель жаждала сильнее, чем какого-либо другого. Жанна, думала она, должна узнать о ребенке первой.
А еще Изабель начала смущаться того, что они со Стивеном позволяли себе под крышей Азера. Стивен, казалось, был тогда полностью убежден в их правоте, а она, обуянная желанием, во всем на него полагалась. Она следовала своим инстинктам, когда же у нее возникали сомнения, отметала их, черпая силу в уверенности Стивена и в нежности своего чувства к нему. Но теперь желание ее, лишенное возбуждающего воздействия страха и запретности, ослабевало.
Южной зимой излишества их беззастенчивой любви стали казаться ей принадлежавшими другому времени года. Изабель сходила в церковь Сен-Реми, собираясь исповедаться местному священнику, но обнаружила, что не способна описать в подробностях все, что происходило между нею и Стивеном. Священник прервал ее, как только она призналась в прелюбодеянии. Наложенная им епитимья показалась Изабель не имеющей никакого отношения к содеянному ею — формальность, извлеченная из реестра, в котором разложены по полочкам распространенные прегрешения всякого рода. Удовлетворения Изабель не ощутила и, хоть она и не сожалела о случившемся, начала проникаться чувством вины.
Стивен, вернувшийся с бутылочкой нюхательной соли, опустился рядом с ней на скамью.
— Хорошо бы понять, что с тобой, — сказал он. — Может быть, ты плохо питаешься? Иногда это способно довести человека до обморока. Я тебе кекс принес.
— Нет, не думаю, что дело в этом. Да ничего серьезного и не случилось. — Она положила ладонь на его руку. — Не тревожься за меня.
Изабель улыбнулась ему — ласково и снисходительно, как будто это он нуждался в попечении и защите. Она разломила кекс, протянула ему половинку. Желтые крошки осыпали между ними дерево скамьи.
И тут же над их головами послышались клекот и удары крыльев, — это жирный, привлеченный видом рассыпчатого кекса голубь сорвался с кровельного водостока стоявшего за их спинами дома и нахально плюхнулся между ними.
— Господи Иисусе! — Стивен в ужасе вскочил со скамьи.
Изабель, позабавленная бесстрашием птицы, подняла на него испуганный взгляд:
— Что с тобой?
— Птица, птица! Ради бога! Прогони ее!
— Но это всего лишь голубь, он просто…
— Прогони его. Пожалуйста.
Изабель хлопнула в ладоши, толстая птица не без труда поднялась в воздух, перелетела площадь и опустилась на ветку дерева, с которой хорошо различались крошки на скамье.
— Да что с тобой, милый? Ты дрожишь.
— Я знаю, знаю. Прости. Подожди, дай опомниться.
— Это всего-навсего старый жирный голубь, он тебе ничего плохого не сделал бы.
— И это знаю. Я вовсе не думал, что он нападет на меня, просто меня одолел непонятный страх.
— Ну иди сюда, сядь. Иди же. Садись поближе ко мне, я обниму тебя. Вот так. Бедный мальчик. Тебе лучше? Погладить тебя по головке?
— Нет, все хорошо. Прости, что наделал столько шуму.
— Ты так закричал.
— Я знаю.
Понемногу дрожь отпускала Стивена.
— Птицы всегда внушали мне отвращение. Помнишь, я рассказывал тебе, как избил мальчишку и меня отправили обратно в приют? Он дразнил меня из-за ворон, которых тамошний егерь стрелял и прибивал гвоздями к забору. Я подошел к ним, погладил одну — хотел показать, что не боюсь их. Под крыльями у нее копошились черви, глаза были молочного цвета и из них что-то текло.
Он содрогнулся.
— Выходит, птицы связаны у тебя с мыслью о возвращении в приют?
— Отчасти. Но я всегда ненавидел их, задолго до того. В них есть что-то жестокое, первобытное.
Изабель встала, взяла его за руку. Миг она вглядывалась в карие глаза Стивена, в симметричную красоту его бледного лица. Потом легко кивнула, улыбнулась и сказала:
— Выходит, все-таки есть что-то, чего ты боишься.
Неделю спустя Изабель резала на кухне овощи и вдруг почувствовала чуть ниже пояса сильную боль. Ей показалось, что в нее вонзается вязальная спица с большими, величиной с грецкий орех, утолщениями посередке. Она прижала к больному месту ладони и тяжело присела у стола. Если она останется спокойной и сосредоточенной, то сможет сохранить ребенка, не позволит ему выскользнуть из нее. Ухоженные пальцы Изабель легли на ту область тела, в которой по ее представлениям таилось едва видимое существо. Удары ее пульса проникали сквозь ткань и кожу в полость, где балансировала на грани исчезновения жизнь. Изабель хотелось, чтобы эта жизнь там и осталась, она пыталась подбодрить ее нажатием ласковых ладоней и все-таки чувствовала, как острие спицы тычками проникает прямо в матку. Она пошла в спальню, легла, но лишь затем, чтобы обнаружить: у нее началось кровотечение, остановить которое ей не удалось.
После полудня Изабель надела пальто и отправилась на поиски доктора, имя которого слышала от кузины. Доктор оказался лысым мужчиной с гулким голосом и валиком жира на шее, почти скрывавшим его жесткий белый воротничок. Тревога Изабель никакого, похоже, впечатления на него не произвела; осматривая ее, он изъяснялся короткими веселыми фразами, а затем указал ей на дверь своей операционной, за которой, по его словам, она найдет подходящий стеклянный сосуд. Результаты анализа, сказал доктор, он получит через неделю, вот пусть она тогда к нему и зайдет. Пока же ей следует не волноваться и избегать физических усилий. Он сунул в ладонь Изабель сложенный листок бумаги и сказал, чтобы перед уходом она заплатила его секретарше.
По пути к дому Изабель зашла в церковь и посидела на одной из задних скамей. Желания еще раз исповедаться священнику она не испытывала, но хотела признаться хотя бы самой себе, что ощущает вину за то, с какой самозабвенностью предавалась плотским наслаждениям. В ледяном холоде церкви перед мысленным взором Изабель поплыли отвратительные картины того, чем она заполняла послеполуденные часы на бульваре дю Канж. Она увидела прямо перед своим лицом, перед губами набухшую кровью плоть Стивена; ощутила, как та проникает в каждую беззащитную часть ее тела — вовсе не против воли ее, но по ее же нетерпеливому, безрассудному настоянию.
Изабель открыла глаза и постаралась изгнать из головы святотатственные картины, устыдилась того, что тешится ими в церкви, пусть даже только из потребности сознаться в совершенном ею грехе. Она взглянула на алтарь, на озаренное свечами распятье, на залитую кровью восковую кожу под ребрами, пронзенную копьем римского солдата. И подумала, насколько прозаически телесной была эта мука: исколотый лоб, пробиваемые и раздираемые стальными гвоздями ступни и ладони. Если такою предстает жертва, принесенная Богом, то уж как может жизнь обычного человека выйти из ограничительных рамок сердцебиений, кожного покрова и разложения.
Изабель написала:
Бесценная моя Жанна, я очень соскучилась по тебе, и не только за последние несколько недель, но и за годы, в которые мы ни разу не повидались. Как я теперь жалею об этом. Я ощущаю себя маленькой девочкой, которая целый день увлеченно играла в придуманную ею игру и вдруг обнаружила, что уже темнеет, а она далеко от дома и не знает, как в него вернуться.
Мне ужасно хочется увидеть тебя, поговорить обо всем, что со мной случилось. Я беременна, хотя последнюю неделю думала, что потеряю ребенка. У меня были странные боли, кровотечения, однако доктор говорит, что это дело вполне обычное. По его словам, у меня может быть какой-то внутренний ушиб — он-то и кровоточит и грозит вытеснить дитя из моего тела. Я должна отдыхать и не напрягаться.
Стивену я об этом еще не сказала. Не знаю почему, но открыться ему я не могу. Я искренне люблю его, однако он меня немного пугает. Я не уверена, что он поймет радость, которую доставляет мне беременность, поймет, как страшусь я мысли об утрате ребенка. Он таких предметов в наших разговорах почти никогда не касается. Даже о собственном детстве говорит как о чужом. Как же сможет он ощутить привязанность к тому, кто еще не появился на свет?
Но есть и кое-что похуже, Жанна. Когда обе мы были юны, а я так и просто была ребенком, никто мне большого внимания не уделял (кроме тебя, конечно), и я могла делать что хотела, лишь бы одежда моя оставалась чистой, да за столом я вела бы себя воспитанно. А хотела я путешествовать, исследовать новые земли. Помнишь, я сказала однажды, что поеду в Африку? Теперь я думаю, что занялась исследованиями какого-то другого рода. Это заставило страдать Рене, — правда, учитывая, как он обходился со мной, я не чувствую себя чем-либо ему обязанной. Заставило это страдать также Лизетту и Грегуара и, конечно, тебя, маму и папу — не знаю, впрочем, обращает ли в последнее время папа какое-либо внимание на то, что происходит вокруг него. И хотя я люблю моего малыша и буду защищать его всеми моими силами, идеальной матерью я, так себя опозорившая, стать для него не смогу.
В худшие минуты я чувствую, что зашла слишком далеко. Мы со Стивеном были бесстрашными — ты, наверное, сказала бы «бесстыдными» — и не сомневались в нашей правоте: то, что мы делаем, нередко говорил Стивен, само себе служит оправданием. Мне кажется, мы сбились с пути. Я одинока, как та девочка перед наступлением ночи. Но, хоть я и заблудилась, мне все еще верится, что я смогу найти дорогу домой, если тронусь в путь сейчас же.
Я знаю, тебе это должно показаться слабостью. Она сделала свой выбор, наверное, говоришь ты себе, и поздно менять принятое решение. Но мне так отчаянно хочется увидеть тебя. Я так хочу, чтобы дитя, когда оно появится на свет, попало прямо в твои руки. Хочу сидеть в кровати, в твоей комнате, и чувствовать, как ты расчесываешь мои спутавшиеся волосы. Какие безумные помыслы и порывы увели меня так далеко от тебя?
Изабель расплакалась — так сильно, что продолжить письмо не смогла. Когда она впервые написала Жанне, попросив у нее денег, сестра поверила ей. Стивена она совсем не знала, однако из любви к Изабель послала им помощь. И просить ее о большем, думала Изабель, было бы нечестно.
Сидя за столом кухни, она опустила голову на руки. Ей казалось, что ее обманули. Она видела в себе одного человека, а оказалась другим. Как же может она доверять своим новым устремлениям, как может не подозревать, что и их сменят в дальнейшем другие, еще более неудержимые? Единственным постоянным чувством, какое уцелело в обуявшем ее смятении, была беззаветная любовь к будущему ребенку. А по причинам, разобраться в которых она не могла, жизнь ее — вдали от дома, со Стивеном, в этом замерзшем городке — никаких гарантий благополучия не сулила.
Стивен тоже думал о доме. Коттедж его деда стоял на краю деревни, из него видна была церковь, а за нею возвышалось несколько безобразных новых домов и уходила на север большая дорога. В прочих направлениях тянулись ровные поля, светло-светло-зеленые, простиравшиеся до лиственных лесов, в которых отстреливали дичь местные крестьяне.
Он думал о том, как когда-нибудь отвезет туда Изабель. Сентиментальной привязанности к самой идее дома он не питал, плакать от тоски по своему вороватому деду или отсутствующей матери не стал бы, но ему хотелось увидеть Изабель на новом для нее фоне, это соединило бы в одно целое разные эпохи его жизни.
Его удивляла нежность, которую он открыл в себе, — нежность, целиком направленная на Изабель. Возясь по утрам с древесиной, он старался довести ее до такой гладкости, чтобы Изабель смогла бы пройтись по ней босиком. Когда же от навеваемой работой скуки у него портилось настроение, представлял, как озарится ее лицо вечером, при его возвращении домой. Изабель превратилась для Стивена из предмета пугающей страсти в женщину, благополучие которой стало заботой его жизни, но и при этом Стивен не утратил ощущения ее человеческого достоинства, не забыл, что она превосходит его и годами, и положением в обществе.
Между тем Изабель втайне составляла план поездки в Руан, к Жанне. Она скажет Стивену, что отлучится всего на несколько дней, а затем, приехав к сестре, решит, стоит ли ей возвращаться. Тогда и настанет, говорила себе Изабель, время открыться Стивену.
Прошла еще неделя, беременность Изабель стала приметной. Стивен обнаружил, что она погрузнела, однако из-за вдруг охватившей Изабель застенчивости как следует рассмотреть ее обнаженной он больше не мог. Обратил он внимание и на то, что она стала меньше разговаривать с ним, и не мог понять почему. Изабель казалась озабоченной чем-то, она отдалилась от него. У нее случился еще один приступ боли и кровотечений.
И наконец наступил день, когда Изабель уложила небольшой чемодан (Стивен был на работе) и присела за стол, чтобы написать записку, которая все ему объяснит.
«Я чувствую, что мы зашли слишком далеко и мне следует повернуть назад», — начала она, но сразу порвала листок и сложила клочки бумаги в карман. Оправдать принятое ею решение было нечем. Она окинула взглядом гостиную, открытый очаг и тяжелую деревянную полку над ним, которые так нравились ей поначалу. Поднялась наверх, чтобы в последний раз взглянуть на грубые половицы спальни, на занавески, которые сшила сама. А потом покинула дом и пошла к вокзалу.
Вернувшись вечером, Стивен сразу увидел, что кое-какая ее одежда, личные вещи, фотографии и драгоценности исчезли. Он открыл гардероб. Большая часть платьев Изабель была на месте. Стивен вытащил одно из них — то, в котором увидел ее вскоре после своего появления на бульваре дю Канж. Кремовое, с шуршащей юбкой, пуговками из слоновой кожи, со вшитым корсетом. Стивен прижал его к лицу, смял в ладонях.
Он ощущал себя деревянным брусом, который у него на работе раскалывали пополам, — сначала вонзая в торец топор, потом ставя брус стоймя на землю заднего двора и прорубая сверху донизу. Полено расходилось легко, без зазубрин и заусениц.
В следующие дни он исправно ходил на работу. Появлялся там в положенный утренний час, здоровался с другими рабочими. Ругался и сплевывал, когда зуб пилы налетал на сучок и она застревала в зернистой древесине. Смотрел, как из его рубанка выползает длинная стружка. Шлифовал дерево тремя обладавшими разной степенью жесткости листами наждачной бумаги, а покончив с этим, проверял подушечками пальцев гладкость шлифовки. В полдень ощущал на языке сладкий анисовый вкус и смотрел, как вязкая жидкость клубится, затуманиваясь, в его стакане, соединяясь с подливаемой водой. Разговаривал с рабочими, обменивался с ними анекдотами, ничем не показывая, что жизнь его изменилась.
По вечерам он кое-как стряпал себе на кухонной плите, что мог, из крольчатины и помидоров. А после сидел перед огнем, смотрел на угли и пил вино, бутылку за бутылкой.
Она ушла, решив, что еще сможет спасти свою душу. Вернулась домой, потому что боялась будущего и верила, что ей все же удастся восстановить естественный порядок вещей. А у него выбора не было: он должен продолжать начатое.
Допив вино, он поднимался наверх и ложился, не разуваясь, на белое покрывало их общей кровати. В голове не было ни одной мысли.
Он лежал и смотрел в темноту за окном.
И чувствовал, как тело охватывает холод.
Часть вторая
ФРАНЦИЯ, 1916
Джек Файрбрейс лежал в сорока пяти футах под землей, повернувшись лицом к сотням тонн нависавшей над ним французской почвы. Он различал деревянное пыхтение насоса, который накачивал воздух в туннель. Большая часть этого воздуха достигала Джека уже многократно использованной. Спину его подпирала деревянная крестовина, вытянутые в сторону врага ноги упирались в глину. Специально приспособленной для этой цели лопаткой он отковыривал куски глины, наполняя ими мешок, который передавал затем своему напарнику Эвансу, и тот уползал с ним в темноту. Джек слышал, как молотки стучат по доскам, которыми за его спиной обшивали стены туннеля, однако там, где он трудился, на самом переднем краю, «в забое», никаких гарантий того, что проход удержится и его не засыплет глиной, не существовало.
Глаза Джеку заливал едкий пот, заставляя мотать головой из стороны в сторону. Туннель здесь был еще узок — четыре фута в ширину, пять в высоту. Джек бил и бил лопатой в глину перед собой, рубил ее так, словно ненавидел. Он уже потерял счет времени, проведенному в подземелье. Легче было не думать о том, когда его сменят, а просто рыть дальше. Чем упорнее трудился Джек, тем более легкой казалась работа. Прошло часов, наверное, шесть, а то и больше, с тех пор как он в последний раз видел дневной свет — если называть светом узкую полоску зеленой дымки, тянувшейся, озаряясь беспорядочными разрывами снарядов, над низинами, по которым пролегала французско-бельгийская граница.
Вернуться в местную деревню, где было расквартировано подразделение Джека, солдаты не могли. Бои на этом участке фронта шли настолько ожесточенные, что без поддержки подземных частей наземным не удалось бы удержаться в окопах. Но и минерам нужно спать, хотя бы время от времени, — в палатках, разбитых над входами в шахты, или в окопах пехотинцев.
Чьи-то пальцы стиснули локоть Джека.
— Джек. Ты там нужен. Тернер услышал что-то ярдах в двадцати отсюда. Пошли.
Эванс стащил его с крестовины, Джек с трудом повернулся, стянул с себя пропитавшуюся потом фуфайку и пополз за вилявшим задом Эвансом туда, где можно было встать на ноги. После глиняной стены, в которую он смотрел так долго, даже мгла уже обшитого досками участка туннеля показалась ему наполненной светом. Он поморгал в полумраке.
— Вот здесь, Файрбрейс. Тернер говорит, что слышал, как кто-то копошится за стеной.
Капитан Уир — нелепого вида всклокоченный человек в легких парусиновых туфлях и штатском свитере — подтолкнул Джека к испуганному Тернеру, отдыхавшему, опираясь на кирку, и даже в жарком туннеле подрагивавшему от усталости.
— Здесь, точно, — подтвердил Тернер. — Прижался ухом вот к этой доске, а за ней что-то шевелится. Это не наши, точно тебе говорю.
Джек тоже приник к стене туннеля. Но услышал лишь ритмичное пыхтение воздуха в свисавшем с потолка рукаве насоса.
— Придется отключить подачу воздуха, сэр, — сказал он Уиру.
— Господи, — простонал Тернер. — И так дышать нечем.
Уир отправил на поверхность посыльного. Через две минуты шум стих, и Джек снова опустился на колени. Пользоваться своим на редкость тонким слухом ему приходилось частенько. Прошлой зимой в двух милях к югу от Ипра он опустил голову в стоявшую на дне окопа до половины заполненную водой бочку из-под моторного топлива и держал ее там чуть не до потери сознания. Он и сейчас предпочитал бездыханную тишину туннеля гулу, от которого закладывало уши.
Все замерли неподвижно. Уир прижимал палец к губам, Джек глубоко дышал, вслушиваясь, тело его понемногу затекало от напряжения. Какие-то звуки он слышал, далекие и нерегулярные, но сомневался в их происхождении. Если они из предосторожности покинут туннель, а звуки окажутся эхом артиллерийского огня или передвижения какой-то части по поверхности, они потеряют время. С другой стороны, если звуки исходят от немцев, роющих в противоположном направлении свой туннель, а он не сумеет этого установить, они потеряют нечто большее — человеческие жизни. Необходима полная уверенность.
— Ради бога, Файрбрейс, — прошипел ему в ухо Уир. — Воздуха уже почти не осталось.
Джек поднял руку. Ему нужно было убедиться, не слышит ли он отчетливые удары по доскам, прибиваемым к стенам туннеля. Кроме того, если подкоп проходит очень близко, иногда удается различить и звуки, производимые лопатами или мешками с землей, которые выволакивают на поверхность.
Еще один удар — отчетливый, но недостаточно гулкий для дерева; похоже, это снаряд ударил в землю, покачнув ее. Джек снова напряг слух. Но тут его сбил с толку глухой стук — словно рядом уронили на землю мешок картошки. Это Тернер повалился на пол туннеля. И Джек принял решение.
— Артиллерийский огонь, — сказал он.
— Вы уверены? — спросил Уир.
— Да, сэр. Насколько это возможно.
— Хорошо. Передайте наверх, пусть включат насос. Возвращайтесь к крестовине, Файрбрейс. Вы двое, поставьте Тернера на ноги.
Джек пополз ногами вперед в темноту, и, когда добрался до места, Эванс помог ему снова устроиться на крестовине и вручил лопату. Джек врубался в почву, стеной стоявшую перед ним, и радовался тому, что в руках у него снова простой до примитивности инструмент. За его спиной невидимый Эванс сгребал глину. Под конец их смены воображению Джека начали являться картины совсем другой жизни. На секунду ему представилось, что он стоит в освещенном баре лондонского паба, поднося бокал с пивом к лампе и глядя в висящее за стойкой бара большое зеркало в золоченой оправе. Яркое отражение заставило Джека замигать, и мерцание в глазах вернуло назад реальность глиняной стены перед ним. Эванс копошился сзади. Джек снова ударил перед собой лопатой и услышал, как хрустнули суставы рук.
Эванс шепотом выругался, Джек закинул руку назад, осуждающе сжал его плечо. Эванс пытался зажечь свечу, но кислорода не хватало. Спичка сгорала ярко-красным огоньком, а фитиль не поджигала. Двое мужчин замерли, прислушиваясь, однако различили лишь усиленный тишиной хрип собственного дыхания, и ничего больше. Они дорылись до края света. Джек ощущал запах сырой земли, к которому примешивался исходивший от Эванса запах пота. Он привык, что за спиной негромко шумят солдаты, вручную аккуратно прижимая к глине доски, образующие стены туннеля. Теперь не раздавалось даже этих осторожных звуков. Узкий туннель смыкался вокруг них. Джек почувствовал, как пальцы Эванса впились ему в руку. Воздух снова с хрипом вырвался из его легких. Похоже, сзади что-то стряслось.
— Ладно, — сказал Джек. — Сними меня с этой штуковины.
Эванс вытянул из-под него деревянную подпорку, помог перевернуться на живот. Они поползли назад и спустя недолгое время увидели свет лампы. В низком туннеле стоял, пригнувшись и держась за ухо, Уир. Заметив их, он махнул рукой: прижмитесь к стене. И открыл было рот, чтобы объяснить, в чем дело, но не успел — в туннеле что-то громыхнуло и мимо них пронесся огромный ком, слепленный из земли, камней и останков четырех человеческих тел с оторванными конечностями и головами. Давление воздуха распластало Джека, Эванса и Уира по стене, убрав их с пути смертоносных осколков чужих жизней. Джек увидел часть лица и клок волос Тернера, еще державшихся на черепе, который, прокатившись мимо, остановился при входе в узкую часть туннеля, уходившую к месту, где он, Джек, только что кромсал землю. Чья-то рука с капральской полоской на рукаве упала у его ног, однако большую часть трупов взрыв вбил в глину.
— Уходим, пока не рвануло еще раз, — сказал Уир.
Кто-то из окопников уже спускал в темноту только что зажженную лампу.
Джек взял Эванса за плечо:
— Уходим, малыш. Быстрее.
Наверху смеркалось, шел дождь. Санитары с носилками торопливо протолкнулись мимо Джека, стоявшего, вдыхая сырой воздух, у выхода из туннеля. Уир, распустив своих людей, отправился на поиски полевого телефона. Джек, постояв немного, пошел к своему месту в траншее.
— Тебе письмо, Джек, — сказал Билл Тайсон. — Утром почта пришла.
Они сидели, съежившись, под деревянной рамой с натянутой поверх нее плащ-палаткой. Артур Шоу, третий в их укрытии, пытался заварить на примусе чай.
Письмо пришло из Эдмонтона, от жены Джека.
«Мой милый Джек, — так оно начиналось. — Как ты?»
Джек сложил его и спрятал в карман. Он не мог заставить свой мозг настроиться на далекий мир, существование которого подтверждалось почерком жены. И боялся, что ничего в письме не поймет, что жена может сообщить ему какую-то важную новость, а та ускользнет от его уставшего сознания. Он отхлебнул вынесенного Шоу из сумрака чаю и сказал:
— Тернер убит. И по крайней мере еще двое.
— Ты ничего не расслышал? — спросил Тайсон.
— Расслышал, но подумал, что это снаряды. А там, похоже, подкоп рыли.
— Не расстраивайся, — сказал Тайсон, — каждый может ошибиться.
В воздухе раздался визг, и ярдах в ста справа от них разорвался очередной снаряд.
— Новости есть? Когда нас отсюда выведут? — спросил Джек.
— Вроде бы завтра, — ответил Шоу. — Не понимаю, правда, как мы будем выбираться с передовой под таким обстрелом. Уир ничего не говорил?
— Он, похоже, сам ничего не знает.
Трое мужчин смотрели друг на друга усталыми, ничего не выражающими глазами. Тайсон и Шоу провели бок о бок уже год — с того времени, как завербовались в армию, привлеченные платой — шесть шиллингов в неделю, — предлагаемой людям с опытом подземных работ. Оба были ноттингемскими шахтерами, хотя Тайсон под землю почти не спускался, занимаясь главным образом обслуживанием машин. Шоу уверял, что ему тридцать один год, но мог быть и десятью годами старше. В туннеле он, не щадя сил, работал вьючной лошадью, хотя воинская дисциплина, какую полагалось соблюдать пехотинцам, никакого энтузиазма в нем не вызывала.
В жизни Джека они заменили двух его земляков-лондонцев, с которыми он когда-то работал на строительстве Центральной линии подземки. Оба, Аллен и Мортимер, погибли год назад при взрыве на Мессинском хребте под Ипром. Джек, уже тогда обзаведшийся иммунитетом от смерти, позволил их белым лицам уплыть из его памяти. До дружбы с Тайсоном и Шоу он снизошел без большой охоты, но вскоре, к собственному огорчению, обнаружил, что она стала для него важной. Укладываясь спать, он позволял Шоу пристраивать голову ему на колени, сложенные так, чтобы они смотрели в тыл, — Джек старался не вытягивать ноги вдоль окопа. Иногда он, просыпаясь, обнаруживал, что по его лицу ползает крыса. Впрочем, бывало, что он часами лежал без сна и душа его разрывалась между страхом перед снарядом, что погребет его в той самой земле, под которой все они ползали, и неодолимым желанием отключиться наконец от неумолчного шума. Они спали на деревянном настиле, доски которого, казалось, прижимались прямо к костям. Даже толстобокий и широкоплечий Шоу служил метавшемуся и вертевшемуся в полусне Джеку плохой заменой подушки.
Под плащ-палатку заглянул капитан Уир. К его белому свитеру добавились непромокаемая накидка и резиновые сапоги по колено.
— Вы нужны в туннеле, Шоу, — сказал он. — Я знаю, вы работали там нынче утром, однако людям, расчищающим завал, требуется помощь. И вы, Тайсон, тоже там пригодитесь.
— Мне в десять в караул заступать, сэр.
— Вас заменит Файрбрейс. Давайте, пошевеливайтесь. Расчисткой руководит сержант Адамс. Идите и доложите ему, что поступаете в его распоряжение.
— Допей мой чай, Джек, — сказал Шоу. — Не оставлять же такое добро крысам.
После того как они ушли, Джек попытался уснуть. Однако нервное возбуждение не давало ему отключиться. Закрывая глаза, он снова видел перед собой темную стену в конце туннеля. И слышал неожиданную тишину, заставившую его и Эванса прервать работу и затаить дыхание. Он не корил себя за то, что не сумел обнаружить рывших подкоп немцев. Он сделал, что было в его силах, а погибших солдат все равно ждала смерть, быть может даже худшая, — они могли наглотаться газа или остаться лежать брошенными на ничейной полосе. Те, кто сейчас под землей, найдут оторванную голову Тернера и похоронят вместе с ошметками тел и клочьями мундиров, которые удастся извлечь из туннеля. Джек представил себе, как большие руки Шоу перебирают разбросанную взрывом землю. На миг его сморило, но мышцы тут же свело резкой судорогой, и Джек проснулся, напряженный, как перед дракой.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 34 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |