После боев, вспоминая, как в дыму уходил от него английский монитор, Павлин Виноградов мучился:
— Черт! Ведь я мог его еще таранить. Почему не сделал этого?
Это был человек риска и феноменальной отваги. Настоящий боец революции. Уже через несколько дней Павлин Виноградов пал, сраженный взрывом на мостике. Его много обвиняли тогда и потом в излишней рискованности, которую называли авантюризмом. Штабы брали с него расписки, что он не будет жертвовать кораблями. Ему угрожали приказами, чтобы он не двигал свою флотилию дальше. Он лежал на мостике, уже мертвый, когда его — мертвого! — еще продолжали сдерживать…
Именно этот человек. Павлин Федорович Виноградов, своей безумной отвагой выполнил приказ Ленина: он спас подступы к Котласу… «Безумству храбрых поем мы песню!»
* * *
Самокин выстрелил из маузера в землю — раз, два, три.
— Вперед!.. — звал он.
И думал: «Ну какие сволочи… таких еще поискать надо!»
Полк — без командиров. Пьют. Хохочут. Никакой ответственности.
— Вперед, мать вашу так-растак!
Такие вещи не забываются… полк пошел вперед на врага. Опять с этим дурацким хохотом. Потом поднял руки и четким марш-маршем всем составом сдался противнику. И оттуда, уже из вражеских окопов, они продолжали смеяться над ним… над Самокиным!
Самокин повернулся к своим матросам:
— Пошли, ребята. Найдем командиров…
Командирами этого нумерного полка, которого больше не существовало, были сплошь эсеры и анархисты… Хорошенький «хвост» они перетащили сейчас на сторону врага. Надо разобраться с ними!
Пять матросов, обливаясь потом, катили пулемет по лесной тропинке. Было жарко в лесу, по верху — где-то вдали — шел пожар, и глаза слезились от дыма. Самокин шагал, слушал птичий гай и присматривался. Деревни на севере раскиданы «камницей»: не в две линии вдоль дороги, а каждый хозяин строит себе дом, где хочется ему, оттого-то и глядят окошки в разные стороны. Избы — в два этажа, и на верх каждой ведет бревенчатый скат, словно в гараж; по этому скату вечерами ходят с пастьбы на второй этаж коровы и телки. А меж раскиданных домов — тропинки, и такие путаные, что сам черт ногу сломает. Живут на севере по старинке…
— Вот они! — сказал Самокин. — Ставь здесь…
Матросы поставили пулемет, продернули ленту. Залегли.
Широкие лопухи росли вокруг дома. Самокин вынул маузер и дрызнул по окошку. Стекла — дзинь! Понесло наружу хороводом пьяных голосов, покатились ругань и звон стаканчиков. Пировали.
— Выходи! — приказал Самокин. — Кончай балаган…
Выдергивая гранаты, стреляя наотмашь вокруг себя, на крыльцо выбегало пьяное воинство.
— Огонь! — крикнул Самокин, и всех командиров положили тут же, на крыльце…
У одного на губе еще долго курилась цигарка. Подошел петя-петушок, золотистый, и, захлопав крыльями над свежими трупами, запел гордо и важно:
— Ку-ка-ре-куууу…
Самокин сунул маузер в кобуру. Встали от пулемета матросы, отряхивая широченные клеши. По витым тропкам сходились мужики, посматривали на флотских косо.
— Эй! — позвал их Самокин. — А где взвод, что у вас стоял?
— Стоял, стоял, да надоело… Ушел!
— Куда ушел?
— На англичанку позарился. Там лучше… Опять же курево! У вас, большаков, ни хрена нетути…
Когда выбирались на опушку леса, пуля из обреза, вжикнув, срезала сочную ветку. Матрос быстро развернул пулемет, чтобы прочесать очередью вдоль ненавистных окошек «камницы».
— Отставить, — велел Самокин. — Мы уходим. Но мы еще сюда вернемся. Это не враги, это — дураки. Вот пускай они поживут с англичанами, тогда увидишь, как тебе хлеб да соль на подносе с расшитым полотенчиком вынесут. Да еще поклонятся: прими, мол!
Самокин оказался прав: отбунтовав сколько можно против Советской власти, северный мужик скоро уже начал точить топор на интервентов. Очевидно, такие парадоксы истории закономерны: надо было пройти через горнило интервенции, чтобы лотом ждать прихода Красной Армии, как ждут манны небесной.
Глава двенадцатая
Женька Вальронд открыл глаза, и его сразу затрясло от лютого холода. Он лежал в воде, а кто-то тащил его за ноги через кочки. Мичман задрал голову и увидел над собой круглую лунищу, блеск ковша Медведицы и лицо Павлухина.
— Стой, — сказал он. — Я жив…
— А мертвых и не таскали, — ответил ему Павлухин.
Мичман сел, разглядев перед собою обкатанные морем камни; ершилась под ветром вода Сухого моря, вдали чернел Мудьюг, уже чужой для него и далекий. И он опять упал на спину.
— Что со мною? — спросил безжизненно.
— Ничего, — ответил Павлухин. — Это бывает… контузия! Я тебя, мичман, всего общупал. Ты, слава богу, без дырок…
— Нет, — ответил Вальронд, — я умираю…
— Пройдет, — утешил его Павлухин.
— Я и правда умираю… У меня все болит.
— Все отбито, потому и болит. Шваркнуло нас прилично. Это с аэроплана. Ты бы видел, какой у тебя глаз…
Только сейчас Вальронд заметил, что ночной небосвод просвечивает над ним вполовину — второй глаз (правый, прицельный) затек в крови от удара.
— Спасибо каучуку, — продолжал Павлухин. — Если бы не каучук, то прицел так бы и въехал тебе в глаз… Ослеп бы!
Вальронд долго лежал молча, а болотные кочки под его телом медленно, словно губка, выжимали из себя воду, и мичмана опять затрясло от холода. Знобило.
— Как ты меня через пролив перекинул?
— Дотянул… доску нашел.
— Спасибо, — сказал Вальронд. — Ты слышишь, что я говорю?
— Слышу… Мы люди свои, к чему благодарить?
— Англичане прошли? — спросил он снова.
— Уже в Архангельске.
— А как же… фарватер?
Павлухин ничего не ответил. Потом сказал:
— Евгений Максимович, как хошь, а подыхать здесь смыслу нету. Вставай, и — поволокемся.
— Куда? Ты знаешь, куда нам идти?
— Да ничего я не знаю. Вот только штаны у тебя, мичман, ни для города, ни для дачи. Белые да грязные. В кровище твоей… Ведь нас заберут сразу, как увидят… За штаны твои и заберут!
— Их можно снять, — рассудил Вальронд, отстегивая клапан.
— Так что же ты? Совсем без штанов пойдешь? Совсем худо… Иди уж так, в этих. А коли деревня какая встретится — попросим.
— Так тебе и дали, только попроси!
— А не дадут — с тына скрадем. Нам терять уже нечего…
На рассвете, бредя вдоль топкого берега, выбрались к Корабельному устью, — начиналась дельта Северной Двины, и были уже видны рабочие пригороды. Там запани, лесопилки, рушатся там в воду накаты сахарных бревен. Немного обсушились после ночи; обкусанные комарами, потащились далее.
Было чудесное утро. В заплесках тихо и сонно ворочалась сытая рыба. Шелестели камыши. И вдруг за островами выросли знакомые трубы и мачты. Пять труб — все с дымом: кочегары шуровали…
— Смотри, смотри, мичман… «Аскольд»!
Да, это был «Аскольд». Он прошел совсем рядом, направляясь в Архангельск, и английская речь долетела с его высокого мостика, и под гафелем колыхался флаг Британии…
— Фасон держат, — скрипнул зубами Павлухин. — Будто в очко наш крейсер выиграли…
Вальронд — словно онемел. Долгим взглядом проводил «Аскольд», пока он не скрылся в зеленых излучинах дельты.
— Этого, — сказал, — я им никогда не прошу… Идем!
Теперь он перестал говорить о смерти. Оживал.
Одинокий рыбак сидел в баркасе, ловил рыбу удочкой на Кузнечихе. Павлухин пристал к нему как банный лист:
— Слышь, дед, махнемся штанами! Белые — на твои… а?
Старый рыбак с подозрением глядел на двух людей, вылезших, словно лешие, из кустов. Штаны у старика были из полосатой нанки — самые простецкие штаны, все в пятнах дегтя.
— Ты что, мил челаек? — кипятился он. — Моим штанам износу не предвидится. Еще до войны справил, и даже сзаду не протерлись… Да меня старуха из дому высвистнет, коли я белые надену… Кальсоны это, а не штаны… Куда хоть путь-то держите?
— Да в Архангельск вроде бы… А что?
Дед присмотрелся к ним внимательнее:
— А этот приятель твой… из каких народов будет?
— Национальность-то? Да большевик, — соврал Павлухин.
— Так на кой вам ляд сдался Архангельск? Вашего брата там еще с вечера повыловили. Такая облава была, что не приведи бог. Уже все баржи забили арестантами…
— Дай ты штаны нам! — прицепился Павлухин. — Ну, если совесть жива в тебе, снимай портки.
— Ой, молодой человек, — вздохнул старик, расстегивая ремень. — Опозоришь ты меня на старости лет…
Перекинулись штанами. Вальронд надел стариковские, рыбак со стыдом и отвращением натянул, на себя белые. Сказал: «Тьфу ты!» — и отгреб поскорее на середину реки: как бы чего еще не попросили.
Пошли дальше. Павлухин шел-шел и вдруг расхохотался.
— Ну и вид у тебя, мичман! Жаль, зеркала нету… Под глазом фонарь, — во такой, сам ты — словно швейцар с похмелюги, а штаны на тебе в деликатную полосочку…
Вдоль всей Кузнечихи долго высматривали лодку, чтобы переправиться в Соломбалу, где Павлухин надеялся на матросов или на Мишу Боева — помогут. Вальронд же настаивал на свидании с Дрейером, но Павлухин справедливо решил, что Дрейер вряд ли остался с белыми в Архангельске. Лодки для переправы, однако, не нашлось. Сами не заметили, как очутились среди крестов и надгробий чистенького лютеранского кладбища. Осторожно вышли за ограду и оказались на улочках Немецкой слободы, — это уже Архангельск.
— Я засыпаю, — сказал Вальронд.
— А я жрать хочу, — отозвался Павлухин.
Итак, сами того не желая и даже боясь этого, они попали в Архангельск, но Соломбала лежала за рекой Кузнечихой, и пройти через весь город было рискованно: сцапают. Вальронд снова затянул Павлухина за ограду кладбища. Сначала он присел, а потом и лег — прямо на могилу коммерции советника фон Шмутцке, закрыл глаза.
— Поспим до вечера, — предложил, — а когда стемнеет…
Надгробная плита, чуть-чуть поросшая мягким мохом, казалась ему такой удобной, так хорошо ее прогрело солнышком, век бы лежал, не вставая… И, закрыв глаза, мичман стал задремывать. Наисладчайше!
— Ну, это маком, — тянул его с могилы Павлухин. — Надо что-то делать. Вставай, мичман, нашел время дрыхнуть. Будем искать.
— Ищи. Ты же партийный. У тебя должны быть связи.
— Есть связи, и Мишка Боев, и Карл Теснанов… Неужели так уж всех переарестовали? Пойдем, — решился Павлухин. — Нарвемся коли, так я буду палить, живым не сдамся. А ты — как хочешь…
— Разговорчики, — потянулся Вальронд, вставая с могилы. — Эх ты, энтузиаст! Надо выбираться сразу на юг — к армии…
Немецкая слобода — тихая. Прохожих немного: мир обывателей и контор. Прошел сводный патруль: чехи, англичане, русские. Посмеялись над Вальрондом, одетым странно, и миновали без задержки.
— Я, кажется, становлюсь смешон, — оскорбился мичман. Сзади — крик, хриплый, пропитый:
— Господин Вальрондов, стойте-кось!
Рывком вжался в забор, в руке Павлухина блеснул наган-За ними, не спеша переставляя ноги обутые в теплые валенки, шаркал по деревянным мосткам дворник. Обратился он к Павлухину:
— Господин Вальрондов, вас просют…
— А кто это его просит? — спросил Павлухин, озираясь.
— Барыня просют. Сама собой — просто объедение барыня… Вадбольская встретила их стоя посреди комнаты; из жесткого воротника фасона «медичи» поднималась ее стройная шея; где-то за стенкой стрекотала швейная машинка, и печально пела швея:
Уеду я в Норвегию,
Поплачу у елей,
Не нежили родители -
Нет неги от людей…
Тонкая улыбка тронула губы молодой женщины.
— Я видела вас обоих у окна. И по тому, как вы вели себя при встрече с патрулем, я поняла… Я поняла то, чего не понял союзный патруль. Что ж! — Княгиня поправила на плечах мантильку. — Услуга, мичман, за услугу… Итак, куда вам надобно?
Вальронда скрутило от стыда перед красавицей.
— Я не совсем презентабелен сегодня, — сказал он, покраснев. — И мне не совсем-то удобно перед вами…
Он посмотрел на Павлухина:
— Гась-падин паль-ковник, куда нам надобно?
— Да хоть в Соломбалу, — мрачно ответил Павлухин, прощая и «гасьпадина» и «пальковцика».
Он думал о Женьке так: «Дурит? Или… хитрит?»
— Всего-то? — усмехнулась женщина и показала рукой на двери, чтобы они прошли в соседнюю комнату.
Там Павлухин шепотком спросил мичмана:
— Кто такая?
— Белогвардейская дамочка.
— Сдурел?
— Да нет…
Их покормили, и — отчаянные — они долго отсыпались в обнимку. Держа в руке керосиновую лампу, Вадбольская разбудила их вечером своим певучим голосом:
— Пора вставать, молодые люди… — И сказала потом: — Напротив таможни вас ждет катер. Сейчас темно, идите прямо к реке…
Они вышли на улицу.
— Давай, — сразу напрягся Павлухин, — мотаем в лес.
— В лес? Зачем?
— Как же! Приди к таможне — там и схватят… Бежим!
Вальронда в темный лес было не заманить.
— Знаешь, — сказал он, — лучше дойдем до таможни, и если катер на месте… Чего же тогда бояться?
Внизу, на темной воде, качался катер, забранный капотом из парусины. Возле мотора возился неизвестный. Он ненароком поднял голову, разглядел две подозрительные тени и сказал:
— Быстро… под капот!
И сразу завел мотор — полетела вода за кормой. Сидя в потемках, они видели только пенный разворот катера и фигуру человека, лица которого было не разглядеть. Пахло керосином и рыбой.
— Куда катишь? — зашипел Павлухин, хватаясь за наган. Вальронд глянул: огни Соломбалы, отражаясь в воде, мягко колебались уже вдали, — катер выходил на середину реки и шпарил далее. Неизвестный нажал стартер, и вода взбурлила похлеще.
— Убери, дурак! — сказал он.
— Поворачивай! — грозился наганом Павлухин.
— Сиди, сиди… Ты малый горячий. Да толку-то что? Вальронд схватил Павлухина сзади за бушлат, рванул на себя, и матрос плюхнулся на засаленную банку, всю в рыбьей чешуе.
— Тихо, комиссар… Товарищ, вы куда нас доставите?
— А вам куда хочется? — спросил неизвестный.
— Да мы надеялись на Соломбалу.
— Вам там нечего делать, — ответил катерник. — Вон, видите, один уже такой плывет… прямо в Соломбалу!
За кормой катера забросало на волнах человеческий труп.
— Пароля не знал, — спокойно констатировал неизвестный. — Вот и накрылся. Там, ниже по реке, всех идущих стреляют…
— А вы пароль знаете? — спросил Вальронд.
— Знаю… Чего же курить у меня не просите?
— Ну дайте, — сказал Павлухин, убирая наган.
— Может, и выпить найдется? — поинтересовался Вальронд.
— А как же! — И в руках катерника блеснула бутылка. — Для вас специально запасся. Вы у меня — пассажиры первого класса!
— Я не буду пить, — сказал Павлухин (опасливый).
— Да брось ты, — шепнул ему мичман. — Он свой в доску.
— Все у тебя «свои». Княгиню какую-то подцепил. Сейчас катим незнамо куда… Тоже мне: «гась-падин паль-ковник»!
В темноте Вальронд нащупал бутылку.
— Что тут? — спросил на всякий случай. — Не керосин ли?
— Пей, — прозвучало с кормы, — не ошибешься…
Вальронд глотнул из бутылки.
— О-о, «ямайка»!
С берега — выстрел; бежали тени солдат, и оттуда — возглас:
— Stop! Who is comming?
— Пароль, — сказал Вальронд. — Быстрее отзовитесь.
— Пошли вы!.. — крикнул катерник в сторону англичан и под пулями, пригнувшись, прибавил на мотор оборотов; а когда выпрямился, сказал: — Вот вам и пароль — самый безотказный…
Павлухин протянул руку к бутылке:
— Дай и мне глотнуть. — Он пил «ямайку», смотрел на силуэт человека на корме и теперь (только теперь) поверил…
Было еще темно, когда катер, раздвигая носом таинственные камыши, ткнулся в берег.
— Ну вот, — сказал неизвестный. — А отсюда вдоль дорога выберетесь к нашим. А то вбили себе в голову Соломбалу…
Вальронд задержал в своей руке ладонь человека, и она была жесткой — рабочей.
— Я не понял лишь одного, — сказал мичман. — Княгиня, когда мы ей сказали…
— Княгиня? — удивился неизвестный. — Но я не знаю никакой княгини. Впервые слышу!
— Кто же тогда просил вас помочь нам?
— Николай Александрович… Прощайте, товарищи!
Из-за облаков вынырнула луна, и человек, поспешно надвинув кепку на глаза, запрыгнул обратно на катер. Завел мотор.
Павлухин в темноте нащупал руку Вальронда:
— Николай Александрович… да это же Дрейер?
— Верно, — кивнул Вальронд. — Но теперь я уже совсем запутался. Спали и обедали у ее сиятельства, «ямайку» хлопнули с каким-то неизвестным, а теперь вдруг объявился и Дрейер…
Босиком они бодро шагали по тихой лесной дороге.
— Я понял только одно, — говорил Вальронд. — Мы с тобой молоды. Мы с тобой неотразимы как мужчины, и нам, Павлухин, здорово повезло… Шагай, комиссар, шире. Дыши чудесным озоном. Мы живы, черт побери, и после нас бульбочка. на воде не останется!
Очень хорошо было им так шагать. Просто замечательно.
* * *
Еще издали светилась огнями баржа-ресторан — теперь столовая для красных частей… Котлас!
Спрашивается, что такое Котлас? Да ничего особенного — деревня, настолько разросшаяся, что из-за обилия домов коров заменяют здесь козами, а пашни постепенно превращаются в огороды. Вчерашние мужики стали матросами, механиками, клепальщиками, — и под окнами пятистенок величаво проплывает река…
Вернее — три реки: здесь смыкаются Сухона и Вычегда, отсюда, от самого Котласа, начинается Северная Двина, и здесь же она кончается. Именно отсюда, где трещат молотки судоремонтных мастерских и где бродят среди пакгаузов козы, можно попасть в Архангельск, в Вологду, в Вятку. Следовательно, Котлас — пуп всего севера, и его надо беречь.
Таков был приказ Москвы: предвидя худший исход, Ленин велел вывезти из Котласа все самое ценное. Но чтобы история с Архангельском не повторилась, велел укрепить весь этот район. Нельзя было допустить соединения в Котласе двух вражеских армий — с севера и из-за Урала.
…Вальронд с Павлухиным прибыли в Котлас в самый неподходящий момент: город бомбили с воздуха аэропланы. Разбрасывая бревна, как бы сама собой разобралась баня, и выскакивали оттуда голые распаренные бойцы. По английским самолетам били с земли из английских же «виккерсов».
Вальронд сказал Павлухину:
— Воспринимаю на слух — сорок миллиметров. Но у кого-то, видно, заедает автомат. Сукины дети, не следят за техникой!
Горящую баржу оттолкнули от берега, и она пошла факелом по течению. Голые стыдливо прятались за углы избенок, садились в картофельную ботву. Самые смелые и бывалые, презрев ложный стыд, дули что было сил через весь город прямо в реку — смывать мыло…
— Веселая обстановочка! — сказал Павлухин.
Для начала пошагали на баржу-ресторан, где с бою добыли для себя две воблины и чайник кипятку. Не съели только хвосты и головы, но чайник выдули весь — с разговорами. Рядом сидел пожилой боец, крутя цигарку. Перед ним лежал коровий блин, уже засохший. Боец был добрый человек, и коровье дерьмо передвинул по столу к Вальронду и Павлухину.
— Опосля еды, — сказал он, клея цигарку языком, — ничего нет лучше, как курнуть. Ломай, кроши в пальцах… Бумажка-то е?
Навоз трещал и вспыхивал, словно порох. Это была жизнь, трудная жизнь, и от нее никуда не уйдешь. Каюта на крейсере «Глория» вспоминалась теперь как легкомысленный роман из чужой жизни…
Самокин был уже в Котласе, чтобы организовать оборону, и он принял Вальронда на следующий день. Велел подождать в кабинете, а сам спустился во двор. Из окна кабинета мичман видел необычную картину. Вдоль поленницы дров стояли на дворе офицеры бывшей царской армии. Старые и юные, общипанные от погон и прежнего блеска, иные в солдатских гимнастерках и обмотках, но с добротными чемоданами или с мешками. Это были офицеры — кадровые, боевые, военная косточка. Самокин в разговоре с ними опускал обидное слово «военспец» и обращался просто: «товарищи командиры»…
Вернувшись в кабинет, он искренне поделился с Вальрондом:
— Беда нам с ними! Много честных людей. Отлично воюют против немца и белого финна. А как только вступят в соприкосновение со своими, сразу теряются. Не у многих хватает сил, чтобы вести бой со своими старыми товарищами… Но получается кривенько, — говорил Самокин. — Вот у нас бывший генерал Самойлов. Сидит в штабе, тихо и незаметно. Все наши операции разрабатывает, об этом никто на фронте не знает. Хотя Самойлов лично известен товарищу Ленину. А какой-нибудь плюгавец поручик перемахнет к белым — об этом весь фронт говорит. И от этого, конечно, большое недоверие к вам… к бывшим!
— Что мне делать теперь? — спросил Вальронд, подумав.
Самокин ответил ему:
— Ну, ты, мичман, из утиной породы. И любишь воду, аки гусь лапчатый. Так вот. Сейчас из Кронштадта привезли стодвадцатипятимиллиметровки. Их надо установить и сплавить вниз по реке, как мониторы… У англичан уже работает целая флотилия! Они привезли мониторы из Англии! Необходимо и нам создавать свою флотилию. Поговори с местными инженерами, они здесь все саботажники. Поставили вчера одну пушку на пароход, а он после первого же выстрела перевернулся кверху пузом. И обратно его, как ни мучились, никак на киль не поставить. Так и плавает, как дохлая рыбина…
Когда разговор подходил к концу, Вальронд спросил:
— Самокин, а разве ты ничего не хочешь узнать у меня?
— Нет, вроде бы ничего…
— Неужели так уж и ничего не спросишь?
— Да нет, мичман. Все нам ясно с тобою.
— Ну, ладно. Тогда я пойду…
С первого же дня Вальронда тоже сделали «саботажником». Он категорически восставал против установки орудий (тяжелых, почти крепостных пушек) на хилых колесных пароходиках. Но губисполком вмешался: у англичан мониторы бегали своим ходом, и хотелось в Котласе, чтобы советские «самоделки» тоже забегали…
— Конечно, — убеждал Вальронд упрямых товарищей, — это выгодно. Но лучше уж, при всей нашей бедности, таскать мониторы на буксире. Как плавучие батареи. Но зато будет надежнее…
Исполняя приказ, явно задетый за живое, он установил одно орудие на «Святом Чудотворце». Орудийный ствол велел обвязать канатами и подал канаты на берег.
— Зашвартуйте их удавкой на кнехты! — приказал и велел всем убираться с палубы прочь. — Вы мне не верите? — обозленно крикнул он в сторону губкомиссии, стоявшей на пристани. — Ну так смотрите, что сейчас будет… Фотографировать не разрешается: дело это секретное и довольно стыдное!
В ярости дернул рычаг на себя. «Святой Чудотворец» такой подлости не ожидал. Когда пушка выстрелила, старик, будто не поверив сначала, как-то подпрыгнул из воды, а потом стал распадаться на куски. Палуба его разъехалась, словно старая подошва, и Женька Вальронд подождал, когда «Чудотворец» совсем уйдет из-под его ног. А потом мичман выплыл на берег и сказал:
— Теперь, моя дорогая комиссия, тащи канатами пушку, чтобы по глупости кое-каких товарищей она не пропала. Если вы хотите иметь монитор, тогда дайте мне… Дайте ресторан-баржу!
Дали. Покривились, но дали…
Отовсюду, стекались на Северный фронт молодые отряды, прислал и Кронштадт своих братишек. Вот эти-то братишки немало испортили крови Вальронду. Один вид их вызывал раздражение. Клеши — в полметра, со свинцовым грузилом на складке, чтобы мотало пошире. Вдоль штанов — ряд перламутровых пуговиц. Ленты длиною в метр, и чубы завиты (для этого у матросов были щипцы, как у женщин). Первым делом они собрали митинг и поклялись пролить за дело революции всю свою кровь до последней капли. Некоторые даже плакали при этом. Вальронд похлопал на митинге в ладоши, потом сказал:
— А теперь, товарищи, за работу!..
На работу они не пошли: их дело кровь проливать, а не работать. Столовку на барже уже закрыли, и баржа — железная, прочная — стояла под берегом. Надо было укрепить ее лесом и поставить орудия. Но матросы относились к этой барже со звериной ненавистью и крыли ее почем зря. Привычные к уюту кораблей, они панически боялись всего, что связано с берегом и неизбежной грязью. Потом придумали шуточку: ловили у себя вошь и старались перекинуть ее на мичмана.
— Беленький, — говорили, — на тебе серенькую! Особенно был неприятен один, конопатенький, — так и лез, так и наскакивал на бывшего офицера. Вальронд аж зубами скрипел.
— Мне бы только волю, — говорил он, — так я такую шантрапу, как вы, топил бы в аптечной пробирке… Разве вы — моряки?
— Контра!! — визжал конопатенький.
Взмах руки — и зубы клацнули. Матрос — с копыт долой.
Поднялся, обвел всех мутными глазами.
— Братцы! — рвал на себе тельняшку. — Это как понимать? Это где видано? Ревматов бьют?..
Спасла от пуль железная дверь баржи, которую Вальронд успел за собой захлопнуть. После чего мичман попросил для себя комиссара, именно — Павлухина. «Один я не могу», — сказал он Самокину. Павлухин пришел на баржу и сразу сунул наган в нос конопатому:
— Ты шире всех разинулся? Вот первый и слопаешь…
Вальронд потом сказал ему:
— Слушай, Павлухин, так и я умею: наган сунуть.
— Иногда это надо, — ответил Павлухин. — Они же грамотные… Только форс на себя наводят. Пошли они все подальше. Нам не таких надо…
И случилось вот что: морских специалистов, которые готовы были кровь пролить, отправили на передовую, а взамен на баржу прислали питерских рабочих. Эти работы не боялись, кровью своей не хвастались, люди были — золото. Вальронд, раздевшись до пояса, тоже работал с топором, как плотник. Парень он был здоровый, и этот труд в тягость ему не был.
— Откуда, мичман, ты это дело знаешь? — удивился Павлухин.
— У меня была умная мама. — ответил Вальронд, смахнув пот со лба, — Когда мне исполнилось три годика, она привезла мне из Торжка детский топорик, кучер обеспечил меня чурбачками. И вот я с детства тюкал и тюкал, даже не знал, что детям положено иметь игрушки. У меня, Павлухин, игрушек не было никогда!
Поверх баржи сделали бревенчатый настил, укрепили его от днища подпорами-пиллерсами, сверху еще раз покрыли железом. Готово, — можно, ставить орудия. Поставили, и снова собралась на берегу губкомиссия…
— Нет, — сказал Вальронд, — теперь идите на палубу…
Дали пробные выстрелы. Баржа — как влитая.
— А кто же у вас за артиллеристов?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |