— Что? — еле слышно выговорила девочка, едва держась на ногах.
Гвидо не стал настаивать, дав ей время подумать над ответом. Грета думала и нечаянно снова нажала на фиолетовую трубу, которая издала звук, вернувший ее на землю.
— Ой, простите! — пробормотала она, смутившись еще больше.
Грета думала, пройдет ли со временем это волнение, привыкнет ли она когда-нибудь к мысли, что может каждый день видеть Ансельмо, перестанет ли однажды вспыхивать и смущаться от его поцелуев на глазах у всех.
Она посмотрела на широкую спину юноши, вспомнила его объятия и поняла, что «однажды» не настанет никогда.
— Едете покататься? — спросил Гвидо.
— Да, — все так же тихо выговорила Грета.
— Прекрасная мысль! Идеальный день, чтобы крутить педали. И ветра совсем нет.
Гвидо говорил не глядя на девочку, продолжая работать над сцеплением, но у Греты было такое чувство, что он сказал эти слова не случайно. Она попробовала прояснить ситуацию:
— А мне нравится ездить на велосипеде, когда дует ветер.
— Моему сыну тоже, но лучше, чтобы он в этот момент был один.
О’кей, правильное было чувство. Слова Гвидо следовало толковать так: я знаю, что ты знаешь тайну о ветре, и прошу тебя никому ее не выдавать.
Грета не могла понять, как он догадался, но одно она поняла точно: теперь поздно делать вид, что ничего не знаешь.
— Да… — произнесла она неуверенно.
Гвидо наконец повернулся и посмотрел ей прямо в глаза:
— Это очень важно, Грета.
Грета отвела взгляд. Как будто она сделала что-то плохое и даже не заметила этого.
Гвидо подошел ближе, таща за собой починенный велосипед и глядя на механизмы, которые теперь работали как новенькие.
— Способов заставить работать машину не так уж много. А точнее, есть только один-единственный способ.
Грета подняла голову, под кожей начинало жечь что-то вроде сильной досады.
— Некоторые вещи либо происходят только так, как происходят, либо не происходят вообще.
— Я знаю, — сказала она твердо.
— Вот и хорошо.
Ансельмо вернулся, потирая вымытые руки:
— Я готов, а ты?
Грета кивнула.
— Возьми этот, — сказал Гвидо, показывая сыну только что отремонтированный велосипед. — Его надо обкатать.
— С удовольствием!
Ансельмо надел свою старую шляпу и перчатки с обрезанными пальцами. Потом сел в седло, крутанул два раза педали и присвистнул.
— Слышишь, какой ход? — спросил он у Греты. — Хочешь попробовать?
— Пожалуй, не стоит.
— Ты не знаешь, что теряешь, это совершенный механизм, — настаивал Ансельмо, наслаждаясь молчаливой работой сцепления.
— Вот именно. Мне бы не хотелось его сломать…
Грета сказала это глядя в глаза Гвидо. Потом развернулась и вышла из мастерской.
Ансельмо посмотрел на отца, ничего не понимая. Тот ответил таким же недоуменным взглядом и пожал плечами. Юноша последовал за Гретой, тщетно пытаясь найти объяснение только что увиденному.
— Грета, все хорошо?
Она посмотрела на него лучистыми глазами. Ансельмо и велосипед — больше ей для счастья ничего не надо. Все остальное не в счет. Обо всем остальном не стоит беспокоиться.
— Да! А у тебя?
Он легко приподнялся на педалях и ответил ей новым невозможным поцелуем. Их губы были как встретившиеся в воздухе бабочки.
— Я летаю!
Черная стрела, падая откуда-то сверху, перерезала ему дорогу, и мотоцикл накренился в сторону. Щелчок в плече, рикошет в почках — Эмилиано потерял равновесие и рухнул на землю. Между асфальтом и корпусом мотоцикла вспыхнул сноп искр. Эмилиано скользил еще какое-то время, показавшееся вечностью, устремив глаза в небо и оставив тело мотоциклу, который после падения принял горизонтальное положение. Вверху снова появилась черная стрела. Она летела медленнее, и теперь он отчетливо видел ее силуэт в белых облаках. Треугольник и два хвоста. Ласточка. Он, наверное, сбил ее, но, кажется, она еще жива.
Спина ударилась о металлическую решетку, и Эмилиано увидел, как птица спланировала юзом в направлении парка. Он тоже был жив. И, как ни странно, цел и невредим. Он снял шлем и глубоко втянул легкими воздух раннего весеннего вечера. Где-то чирикнула его ласточка. Один-единственный раз. Ей ответил эхом размеренный скрип качелей. Эмилиано встал и пошел на этот звук.
Детская площадка была совсем не похожа на ту, что помнил он. Растрескавшиеся доски и ржавые цепи исчезли бесследно. На их месте был деревянный замок, расписанный феями. Горки, висячие мосты, качели. Маленький мальчик держался за металлические цепи, широко раскинув руки, будто готовился обнять весь мир. Эмилиано не был здесь много лет. Сколько? Он не помнил. У него была масса других дел. Важных и срочных. У него и сегодня было много дел, очень срочных. А он стоял перед качелями и не двигался с места. Словно ждал, что что-то случится. И случилось. В редких ветках ивы черная тень качнула листья и полетела прямо к нему. Неуверенная дуга в воздухе — и ласточка рухнула на газон в нескольких шагах от Эмилиано.
— Она умерла? — спросил мальчик, замерев на качелях.
Эмилиано смотрел на него и молчал.
— Она умерла? — не отставал мальчик. Эмилиано не двигался.
— Она…
Эмилиано бросился к крошечному тельцу птицы, и мальчик притих. У ласточки было сломано крыло, но она была жива. В булавочных головках черных, как чернила, глаз застыла немая боль. Эмилиано наклонился и увидел черно-белое небо, отраженное в этом темном зеркале. И свою голову — маленькую в маленьком кругу блестящего глаза. Вот оно. Как в дневнике Ансельмо. Глаза, распахнутые в темноту. Ему стало страшно. Он наклонился ниже, сложил ладони колыбелью под сломанным крылом птицы и поднял ее с травы. Клюв раскрылся, издав звук, который напомнил о весне. Один-единственный.
— Она жива! — обрадовался мальчик.
Мышца под грудиной Эмилиано обрадовалась вместе с мальчиком. Он надеялся, что этого никто не заметит. Он надеялся, что его никто не видит.
— Дай посмотреть! — захныкал мальчик.
Он спрыгнул с качелей и бросился к Эмилиано.
Тот остановил малыша взглядом. Мальчик замер на месте и долго смотрел, как одетый в черное дядя уносит птицу. Размеренный скрип качелей медленно стихал, сливаясь с гулом машин.
— Нет, я знала, что этим все кончится! — каркнула Сестра Франка, и ее вечно недовольное лицо осветила улыбка.
— О чем ты? — спросила Клара де Мартино, раскладывая черешню на своем прилавке в центре Кампо де Фиори.
Франка начала как мельница крутить в воздухе морщинистой кистью, давая понять, что она и не собиралась отвечать на наивный вопрос соседки по рынку. Потом обменялась понимающим взглядом с торговцами напротив и долгим многозначительным взором обвела скороспелые плоды, горой наваленные на их прилавке, и жалкую пригоршню черешен де Мартино.
— О том, что и вы тоже стали продавать несезонные фрукты, — наконец пояснила Франка. — И знаешь почему?
Де Мартино знала, но пожала плечами:
— Почему?
— Я тебе скажу почему: потому что теперь есть только один сезон — туристический! — ликовала злобная старушка под одобрительные кивки коллег за соседними лотками.
Ни один из них и не думал стесняться, выкладывая на свои прилавки товар, выращенный в теплицах. Ну и что с того, что их фрукты были цвета лака для ногтей, а на вкус отдавали сырой картошкой? Главное — их покупали туристы. Эти все купят, они настолько привыкли есть всякую гадость, что готовы взять репу вместо персика, лишь бы на ценнике красовалась надпись «Made in Italy». Причем взять по цене персика. Впрочем, Сестра Франка нисколько не считала себя причастной к подобному безобразию. Она-то продавала оливки. Некоторые из них были ее ровесницами, просто в масле сохранились намного лучше. Может, поэтому она и продавала их по цене алмазов.
— Кризис. Чем я хуже других? — оправдывалась старушка, если кто-нибудь замечал ей, что это не цены, а грабеж.
Кто-то смеялся в ответ и выкладывал деньги. А кто не выкладывал, уходил, осыпанный горькими проклятьями генеральши оливок в масле. Нино де Мартино уйти не мог, даже если бы очень захотел. Он только неодобрительно качал головой, да так сильно, что казалось, в один прекрасный день голова оторвется и улетит подальше от бессовестной соседки. Он вообще не очень понимал все эти разговоры про кризис. Он и сейчас не ходил в рестораны, как не ходил в них до кризиса. Его раздражал постоянный рост цен на бензин, но, с другой стороны, бензин все равно оставался дешевле оливок Франки. И в конце концов, достаточно было заварить кофе в старенькой турке на плите в фургоне — и жизнь казалась не такой уж скверной. Он считал, что все всегда готовы жаловаться, просто чтобы найти оправдание и повод ограбить ближнего.
— Не нравится мне все это, — ворчал де Мартино, хмуро оглядывая прилавки конкурентов.
Он был честным человеком. Из тех, кто никогда не выложит на прилавок того, чего не поставил бы на стол своим детям. Но сегодня на его лотке были скороспелые фрукты.
— Какая красота! — воскликнул чей-то голос, и бледная рука потянулась к черешне. — Можно?
Эмма взяла красную ягоду, не дожидаясь ответа:
— Восхитительно!
Сестра Франка ничего другого и не ждала:
— Что я тебе говорила? Туристы!
— Она не туристка, — заступилась за подругу Лючия, — она просто иностранка.
— Красавица-моя-красавица, — запела Франка, не слушая ее, — повезет тому, кому ты достанешься.
Лючия собиралась что-то ответить, но Эмма перебила ее:
— Вон они! — сказала она, указывая пальцем куда-то вдаль.
Грета и Ансельмо выехали из-за кулис разноцветных фасадов, как прозрачные фигуры из далекого сна. Подпрыгивая по брусчатке на своих велосипедах, они медленно петляли между прилавков. Рядом ковылял на двух ногах остальной мир, грустный, разочарованный, враждебный. Они скользили мимо, оставляя этот мир позади одним оборотом колеса. Два лебедя, опустившиеся на грязный пруд. Им скоро снова в путь. Но прежде чем исчезнуть в синем небе, они притормозили в самом центре Кампо де Фиори. Эмма пошла им навстречу в сопровождении Лючии:
— Привет! Как дела?
— Отлично, — ответил Ансельмо за двоих.
Потом оглянулся на Грету, словно ища подтверждения своим словам, и отъехал назад, ближе к ней: лицо, разгоряченное быстрой ездой, запах дороги и ветра.
— Мы едем с самой улицы Джентилини, — улыбнулась Грета. — Мы даже ни разу не остановились. Такое солнце!
Она сказала все это, будто предвосхищая вопрос Эммы. Это был лучший ответ, который она могла дать.
— Так вы, наверное, пить хотите. Пойдемте закажем какой-нибудь drink! — предложила Эмма.
Лючия скривила рот:
— Я бы предпочла какой-нибудь фруктовый сок.
— Лючия, drink — это все, что пьется, — терпеливо объяснила иностранка.
— И фруктовый сок пьется!
— Похоже на то…
— Тогда я за!
— Я тоже, — одобрила Грета. — Мы только припаркуемся и догоним вас.
Они слезли со своих велосипедов и стали связывать их вместе, по-прежнему улыбаясь куда-то в пустоту.
Эмма и Лючия сели за столик из кованого железа, залитый мягким вечерним солнцем. Эмма тут же принялась листать меню, а Лючия все не сводила глаз с подруги.
— Она меня немного пугает.
— Кто?
— Грета.
— Почему?
— Не знаю… она такая… не знаю… улыбается… Ты видишь, как она улыбается? Я к этому не привыкла, мне кажется, это вообще не она. Как ты думаешь, она… не пьяная?
Эмма рассмеялась так громко, что на них оглянулись ребята за соседним столиком.
— Ш-ш-ш! — зашипела Лючия. — Нехорошо сплетничать за спиной.
— А мы не за спиной.
— Нет?
— Нет, мы рядом с ними.
— Действительно. И что?
— Просто мы не за спиной.
— И?
— И значит, можем говорить все что захотим.
— Все-все?
— Да тут и говорить-то не о чем… — подвела итог Эмма, возвращаясь к меню.
— А по-моему, она выпила какой-то drink. Смотри, она смеется! Абалдеть! Грета смеется!
— Нет, Лючия. Она не выпила.
— А что тогда?
— Я тебе потом объясню. Они идут.
Лючия покраснела, взяла меню и спряталась за его обложкой из черного бархата.
— Так каков твой план? — спросил Ансельмо, не тратя времени на церемонии.
Эмме это очень понравилось, и она тут же принялась объяснять:
— Я уже говорила Грете, что у нас есть только один способ узнать, кто потерял пакет, — посмотреть видеозапись из автобуса, в котором его оставили… А теперь угадайте, кто вчера был на званом ужине семейства Килдэр?
Никто даже не попытался разгадать загадку.
— Генеральный директор всего трамвайно-автобусного управления города Рима. Какое совпадение!
Это не совпадение. Совпадений не бывает. Бывают редкие моменты, когда Вселенная, кажется, слышит тайные мысли некоторых своих обитателей. У Ансельмо была только одна тайная мысль. Он таил ее, чтобы не испугать Грету, он скрывал ее за поцелуями, надеясь, что мысль исчезнет. Но она не исчезала. И ее услышали.
— Что он тебе сказал?
— Не очень много, но мне удалось выяснить, где хранятся такие записи.
С этими словами Эмма достала из кармана сложенный лист бумаги и развернула его на столе, показывая всем карту, распечатанную из Интернета.
— Улица Мальяна, — сказала она, указывая на желтую полосу рядом с голубой лентой Тибра. — Здесь находится одно из автобусных депо. И видеоархив. Осталось только как-то туда проникнуть. Это непросто. Насколько я поняла, чтобы просмотреть запись, требуется разрешение полиции. Или…
— Или? — заинтересовалась Лючия, вынырнув наконец из-под меню.
— …или отправиться туда ночью и проникнуть в архив тайно. Но это может быть опасно.
— Скажи лучше — невозможно! Да мы даже через ограду перелезть не сможем! Вот если бы мы умели летать… — размечталась Лючия.
Подруги замолчали и одновременно посмотрели на Ансельмо, словно ждали от него предложений. А Грета закрыла глаза, отвлекшись на пустоту, вдруг возникшую в животе, как той ночью на вилле Челимонтана, когда Ансельмо поднял ее в воздух. Открыв глаза, она встретилась взглядом с Ансельмо. Он думал о той же ночи и о той же ограде.
— В архив пойду я, — сказал юноша. — Один.
В ночную смену
Тот, кто теряется в облаках,
превращается в невидимку.
Его шаги становятся неслышными,
мысли — головокружительными, дыхание —
свободным и таким же необходимым, как дождь.
Тот, кто теряется в облаках, больше
не находится никогда.
Он грустно пролетает над улицами,
по которым ходят люди, но никогда
не опускается на землю.
Он в последний раз за этот долгий день поцеловал Грету и зажег ночные фары. Она провела рукой по его лицу: под ладонью — чуть шершавая от едва появившейся щетины кожа.
— Сегодня пойдешь?
— Да.
— Позвони мне, когда вернешься.
— Конечно! — поспешил заверить Ансельмо.
— В любое время. Не бойся меня разбудить.
— И ты ничего не бойся.
Улыбка. Улыбка в ответ. Такие непохожие друг на друга.
Улыбка Ансельмо была тугой. Как нить, протянувшаяся между их глазами.
Едва они попрощались, нить разорвалась и улыбку сменило тяжелое выражение.
Какое облегчение! С тех пор как сегодня вечером Грета вошла в мастерскую, Ансельмо пытался скрыть тревогу последних дней за маской с приподнятыми углами губ, и теперь у него болели скулы. А что, если она заметила? Вряд ли. Впрочем, он слишком мало ее знал, чтобы судить о подобных вещах…
Утомленные глаза вглядывались в пугающую пропасть. Там не было Греты, там его ждала тень постыдного сомнения. Пограничная полоса, откуда невозможно разглядеть траекторию пути. Как слишком крутой поворот или слишком высокий подъем. Как спуск, который вел серпантином от Корвиале.
Ансельмо прибавил скорость, надеясь сократить расстояние между собой и горизонтом. Поискал глазами подъем и, найдя его, приподнялся на педалях, чтобы от прилагаемых усилий чувствовать себя сильнее. Спуска он был недостоин. Поэтому свернул на узкую улицу, вдоль которой тянулись только что распустившиеся деревья. Их кроны взрывались в ночи одна за другой рядом с его велосипедом ослепительными искрами розовых лепестков. Он ехал, петляя из стороны в сторону. Его отвлекали запахи и звуки, и он старался ехать быстрее. Еще быстрее. Только чтобы устоять перед весенним пожаром.
Когда он доехал до улицы Мальяна, была ночь.
Ансельмо захотелось стать невидимкой. Надо просто расправить руки и перелететь через ограду. Он знает, как это делать, он уже делал это. Это легко, когда на тебя никто не смотрит. Или когда на тебя смотрят только зеленые глаза Греты. Но ее здесь нет.
Зато здесь есть темные стеклянные глаза пяти видеокамер и чуть поодаль — воспаленные от бессонной ночи глаза охранника.
Ансельмо замер в тени деревьев, внимательно изучая обстановку. Ему надо было подняться вверх и исчезнуть из поля зрения камер и охранника. Он пробежал глазами по верхушкам деревьев и крышам соседних зданий. Если перепрыгнуть с веток на террасы, а с них на крышу депо, он рискует всего тысячную долю секунды. Потом он станет невидимым. Ансельмо быстро привязал велосипед и подошел ближе.
Он не был уверен, что у него получится. Вполне возможно, он разучился не только видеть, но и летать. Ансельмо тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли, и собрался. Закрыл глаза, сомкнул руки, перестал дышать. Потом согнул все суставы тела, вбирая в себя свет всех посланий, и стал сжимать их в круги. Плотнее, еще плотнее. Он чувствовал, как их движущая сила вибрирует пружиной в каждой его связке. Он пригнулся к земле, и земля оттолкнула его. Пружина распрямилась, распахнув его руки в рывке светящихся полос. Вспышка радуги — и он в небе. Один шаг по верхушке ели, второй — поверх антенны соседнего дома. И мягкая посадка на плоскую крышу депо. Светящиеся ленты погасли одна за другой. Ансельмо почувствовал, как их энергию впитал радостный вихрь в венах.
— У меня получилось, — сказал он звездам.
Небо ответило порывом ветра. Ветер усиливался, но Ансельмо даже не попытался проследить за рисунком посланий, потерянных в воздухе. Не сейчас. Сейчас ему надо попасть в архив и забыть обо всем остальном.
Словно в подтверждение этих мыслей, у его ног прополз луч света. Свет струился из-под железной двери, ведущей в депо. На лестнице послышались шаги. Ансельмо посмотрел вокруг в поисках чего-нибудь, что могло бы наделать много шума. И нашел. Старую сломанную антенну. Ансельмо поднял ее и изо всех сил бросил в дверь. Металлический гром эхом отозвался на лестнице. Шаги ускорились. Дверь открылась, отбросив на крышу прямоугольник света. В прямоугольнике вытянулась тень человека.
— Шум на крыше. Иду проверить, — сказал охранник в рацию.
— Наверное, опять кошка, — ответила рация усталым карканьем.
Укрывшись в тени, Ансельмо видел, как охранник вышел на крышу и подошел к проржавевшему скелету:
— Да какая кошка, тут антенна грохнулась.
— Надо же. Прям-таки грохнулась.
— А то нет?
— Ну да…
— И че?
— Че?
— Че че?!
— А я знаю…
Охранники еще какое-то время обменивались односложным мычанием, потом вернулись к вопросу о кошке. Животина уже несколько месяцев сеяла хаос на крыше депо, но теперь хватит, надоело, надо уже попросить кого-нибудь что-нибудь с этим сделать. Они сами и не думали что-либо делать. Они были слишком заняты формулированием своих ругательств. Как многие жители Рима, эти двое были упрямо уверены в том, что изобретение оскорблений — честное, плодотворное и творческое занятие. Честное — потому что ругательство никогда не изливалось на кого-то одного, но вбирало в себя на равных правах как можно больше обитателей планеты. Плодотворное — потому что запас ругательств неисчерпаем, а любой римлян — неутолимый источник новых бранных слов, это знает каждый, кто хоть раз прокатился по улицам города на велосипеде. Творческое — по тем же самым причинам и еще потому, что требует много сил и времени, так много, что ни того ни другого на что-либо иное просто не остается. В том числе на проблему с кошкой.
Итак, во исполнение древнейшей традиции в этот вечер, как и во все прочие вечера, охранники почтили капитолийский обычай: начали с проклятий в адрес мэра, потом помянули всю мэрию, а за ней уже и правительство. Тут у них возник небольшой творческий кризис, но они вовремя вспомнили своего начальника, которому посвятили блестящие и неповторимые лингвистические изобретения. После чего подошли к классическому финалу: проклятиям в адрес болельщиков «Лацио». Как известно, болельщики именно этого клуба были повинны во всех бедах, сыпавшихся на головы болельщиков «Ромы», а также во многих других преступлениях космического масштаба, включая глобальное потепление, парниковый эффект, снегопад 2011 года и километровые пробки в дождливые дни. Впрочем, больше всех досталось все же коту, хозяином которого был не иначе как болельщик «Лацио».
У Ансельмо было достаточно времени, чтобы незаметно прокрасться вдоль стены и нырнуть в дверь. Он летел вниз по лестнице быстрее ветра, пока не добрался до второго этажа. Табличка на деревянной двери гласила, что за ней находится видеоархив. По воле случая, везения или общего запустения, царившего в депо, дверь оказалась открытой. Ансельмо вошел внутрь и снова оказался в темноте.
Шкафы поднимались до самого потолка. В воздухе висел затхлый запах давно забытых вещей. На полу окурки, по углам паутина. Если бы не запах, этот архив вполне мог сойти за его склад потерянных посланий. Только подойдя ближе к полкам, Ансельмо понял, что это место совсем не похоже на секретную комнату в веломастерской отца. Вместо пестрого хаоса писем, открыток, пакетов, конвертов — суровый строй черных коробок. Ансельмо коснулся рукой одной из полок. Железная. Холодная. Цифры, написанные от руки на белых этикетках, означали даты. Наспех приклеенные стикеры извещали о номере маршрута, на котором была сделана запись. При тусклом оранжевом свете уличного фонаря, заглядывавшего в широкое окно, Ансельмо пробежал глазами числа и буквы. И нашел то, что искал: маршрут 786 Трастевере — Редуцци. Мартовская коробка стояла выше, чем ему бы хотелось. Он не мог раскрыть свои светящиеся крылья: его бы заметили.
Но он увидел рядом коробку.
Подвинул ее к полке.
Взял запись за 23 марта, сунул ее в карман кожаной куртки, вернул коробку на место. Теперь надо выбираться.
Небо за стеклами смотрело вниз тысячью глаз. Он открыл окно и прыгнул в воздух, не думая больше ни о чем. Кто-то внизу что-то сказал, но он был уже далеко. Растаял в фиолетовых облаках.
Ее пустой дом никогда не был таким оживленным. Каждое слово Ансельмо, каждый его взгляд, мягкое прикосновение его губ ласкало стены, зачарованно двигалось вереницей по полу рядом с ее кроватью, забивалось в углы. Грета молча рассматривала все это, блуждая взглядом по вещам, раскиданным по комнате. Что подумал бы Ансельмо о беспорядке на ее письменном столе? О ее тряпичном белом волке, уснувшем на стуле? О комиксах на комоде? О настольной лампе в форме велосипеда? Она зажала в кулаке край одеяла в красно-синюю клетку и свернулась калачиком рядом с подушкой. Где он сейчас? Запах ветра и дороги. Грета закрыла глаза. Зазвонил телефон. Она вскочила, сев в кровати, как кукла на пружине, и нервно схватила трубку.
— Грета, золотце, как дела? — спросила мать.
— Хорошо. У тебя? — ответила она разочарованно.
— Да так… крысы набежали…
Крысами мать называла поздних клиентов. Тех, что приходили, когда ресторан уже закрывался. Хлеба к тому времени обычно не оставалось, поэтому мать подавала им хлебные палочки. Они тут же принимались их грызть как крысы.
— Я сегодня буду поздно. Извини.
— Хорошо, пока.
— Подожди. Ты занята? Я хотела у тебя кое-что спросить…
Да, она занята. И телефон нельзя занимать. Она ждет звонка. Она не может его пропустить.
— Нет, не занята. Говори.
— Сегодня вечером наш шеф-повар приготовил два десерта: кростату с малиной и пирог. Ты что хочешь на завтрак?
Хочу, чтоб ты исчезла.
— Пирог.
— Хорошо, значит, большой кусок пирога для моей девочки. Я его прямо сейчас и отложу, чтобы крысы не стащили.
Смех.
Молчание.
— Что с тобой? У тебя точно все хорошо?
Правильный ответ «да», искренний — «нет».
— Да.
— У тебя голос как на похоронах…
— Мама, ну хватит. Просто я уже спала.
Притворный зевок.
— Прости, прости. Я тебя разбудила. Пока, золотце! Спокойной ночи.
— Спасибо, пока.
Грета нажала на красную кнопку. Экран какое-то время светился, и она увидела время: за полночь. Ансельмо должен был уже все закончить в депо. И если он еще не закончил, значит, что-то пошло не так. С ним, наверное, что-то случилось, иначе он бы позвонил. Как обещал. Но если с ним что-то случилось, как бы он смог это сделать? Значит, должна позвонить она. Да. Срочно. Нет, это рискованно: а что, если он еще в депо? Она может выдать его. Нет, она не должна ему звонить. Она должна ждать. Может, эсэмэс? Нет, это тоже опасно. Только ждать. Экран телефона медленно погас, и в темноте вдруг стали происходить невероятные вещи.
Сначала она почувствовала дрожь вдоль позвоночника. Так, должно быть, дрожит зверь, почуяв опасность. Потом ей показалось, что в углах комнаты что-то задвигалось, потом в стенах за обоями, в щелях в полу, в складках одеяла. В черной от страха волне медленно и зловеще нарастали голоса ожидания. Измазанные дегтем рты начали шептать бессмысленные слова. Сначала непонятные, потом все более отчетливые.
Он ушел. Он не вернется, говорили они.
Грета отмахнулась от этой лжи резким движением рук: «Неправда!»
Правда. Он не вернется. Никогда.
Руки потянулись к ушам и плотно зажали их. «Замолчите! Замолчите немедленно!» Но они не умолкали.
Он больше никогда не вернется.
Грета почувствовала, как где-то внутри нее маленькое-маленькое существо делает глубокий вдох. Потом наступила абсолютная тишина, заряженная грозой. А вслед за ней раздался грохот. Кто-то что-то кричал. Очень громко. Не останавливаясь. Не дыша. Не двигаясь. Крик разрывал углы рта. Ничего больше не осталось. Был только этот крик. Бесконечный, как мир за окном в безразличной ночи, рассекаемой сильным ветром.
Грета вскочила на ноги и включила свет. Посмотрела на свое отражение в окне. Огромные от страха глаза. Черная родинка на подбородке, тонувшая в бледном омуте щек. Искры между веками и зрачками, еще не привыкшими к свету. Грета закрыла глаза, чтобы прогнать искры.
Когда она их снова открыла, все было как прежде. Никто не кричал. Белый волк не двинулся с места. Лежал на стуле, довернув к ней смешную морду с деревянной пуговицей вместо носа. Грета взяла волка и поцеловала его в пуговицу, как делала много раз на протяжении многих лет. Потом вернулась в кровать, не погасив свет и прихватив с собой волка. Положила его на грудь, прямо посредине, и закрыла глаза, изнуренная неведомой усталостью. Через несколько секунд она уже спала, провалившись в глухой сон, но, прежде чем погрузиться в темноту, почувствовала, как маленькое-маленькое существо говорит что-то, чего никто никогда не вспомнит. Может, оно говорило это Ансельмо. Может, ей. Главное, что оно больше не кричало. Оно тоненьким голоском просило обнять его.
Если бы ты обняла меня сегодня ночью, мир показался бы мне меньше.
И я бы смог понять его.
Мужчина
— Где ты был?
— Ты еще не спишь?
— Я тебя ждал.
Ансельмо смотрел на отца, ничего не понимая. Он не в первый раз возвращался домой ночью. Обычно он просто предупреждал перед выходом, чтобы отец не волновался, и этого было достаточно. Но сегодня Гвидо выглядел мрачнее тучи. Ансельмо никогда не видел у отца такого лица. Напряженного, хмурого, недоверчивого.
— Я ведь говорил, что поздно вернусь… — сказал Ансельмо удивленно, не собираясь спорить.
— Я спрашиваю, где ты был.
Туча все больше сгущалась вокруг почти белой бороды.
— На велосипеде катался.
— Где Грета?
Ее имя прозвучало как обвинение.
— Я проводил ее домой, — стал оправдываться Ансельмо, не понимая, почему он должен оправдываться.
— Мне не нравится, что вы катаетесь по ночам. Это опасно. Для нее. И об этом должен думать ты. Ты мужчина.
Мужчина?
Обычно отец говорил ему, что он не такой, как все, и что поэтому должен вести себя не как все, что он должен быть лучше. Но он никогда не называл его мужчиной.
— Я был один, папа.
Взгляд отца стал спокойнее.
— Сегодня ночью дул такой ветер…
Слова повисли в воздухе, и Ансельмо надеялся, что сейчас налетит сквозняк и унесет их. Их не будет, будто их никто никогда не произносил.
— Ты что-нибудь видел? — допытывался Гвидо.
Нет, он ничего не видел.
Он и сегодня ничего не видел.
Он не мог лгать. И молчал.
— Не видел, да?
Ансельмо опустил глаза, сдаваясь.
— Знаешь почему?
Он знал:
— Из-за Греты.
Ансельмо спокойно выговорил ее имя. На этот раз оно не звучало обвинением. Оно было признанием, приятным, как плоскогорье после подъема.
— Из-за нее, — подтвердил Гвидо и положил руку на плечо сына.
Работа нанесла на его пальцы незаживающие трещины. Ансельмо чувствовал их жесткое прикосновение.
— Когда в твоих глазах она, небо исчезает.
Плохо. Плохо, избито и банально. Как высказывания на обертках шоколадных конфет, что покупают армии влюбленных, лишенных воображения.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |