Автор выражает признательность: 32 страница

— Я... я не знаю, — сказал он.

— Не знаешь — чего? В чем сомневаешься? Хочешь назад к тетушке, в свинарник? Или хочешь служить у мистера Риверса, в Лондоне... В Лондоне, заметь! Вспомни про слонов, на которых можно покататься за шиллинг. Трудно сделать выбор?

Он потупил взор. Я глянула на сестру Спиллер. Та зевнула и достала из кармана часы.

— Свиньи? — быстро проговорила я. — Или слоны? Выбирай. Ради бога, выбирай скорей.

Он пожевал губами.

— Слоны, — сказал он, помолчав немного.

— Молодец. Молодец. Слава богу. А теперь слушай. Сколько у тебя денег?

Он помялся.

— Пять шиллингов и шесть пенсов, — ответил он.

— Хорошо. Вот что ты должен сделать. Дойти до любого городка и найти слесарную мастерскую, а когда найдешь, то попросишь у них... — Я закрыла ладонью глаза. Мне показалось, что мутная вода вновь поднимается, разум затягивает пелена. Я чуть не вскрикнула от испуга. Потом пелена спала. — Попросишь у них болванку для ключа — обычного ключа, в один дюйм. Скажешь, хозяин просил. Если откажутся продавать, тогда своруешь. Не смотри на меня так! Мы им другую вернем, как только доберемся до Лондона. Когда получишь болванку, держи крепче, не потеряй. Пойдешь с ней к кузнецу. Достанешь напильник — видишь мои пальцы? — вот такой ширины. Покажи мне, какой ширины... Умница, понял. И напильник тоже храни как зеницу ока. Потом принесешь все это сюда, на следующей неделе — в следующую среду, только в среду! Ты меня слышишь? — и передашь мне. Понял меня? Чарльз?

Он уставился на меня. Я снова начала злиться. Но тут он кивнул. Потом увидел что-то за моей спиной и дернулся. Сестра Спиллер покинула наблюдательный пост у двери и теперь направлялась к нам.

— Время вышло, — сказала она.

Мы поднялись. Я оперлась о спинку стула, чтобы не упасть. Посмотрела на Чарльза — словно собиралась прожечь его взглядом. И снова схватила его за руку.

— Запомнил, что я сказала?

Он кивнул испуганно. Потупил взор. Стал высвобождать руку и отступил на шаг. Потом случилась странная вещь. Я почувствовала, как пальцы его скользнули по моей ладони, и поняла, что не могу его отпустить.

— Не уходи! — Слова вырывались из меня сами, помимо моей воли. — Не оставляй меня здесь, умоляю!

Он подскочил как ужаленный.

— Ну хватит, — сказала сестра Спиллер. — Времени нет. Пойдемте.

И попыталась отцепить меня. Ей это не сразу удалось. Высвободив руку, Чарльз сразу же прижал кулак к губам.

— Печально, не правда ли? — сказала ему сестра Спиллер, придерживая меня. Плечи мои вздрагивали.— Не обращайте внимания. Они все так. Мы говорим, лучше вовсе не приходить, чем так. Лучше не напоминать им о доме. Они от этого возбуждаются.

И крепче обхватила меня. Чарльз побрел к выходу.

— И непременно расскажите домашним, в каком плачевном виде вы ее застали, обещаете?

Он посмотрел на нее, потом на меня и кивнул.

Я сказала:

— Чарльз, прости меня. — Зубы мои стучали, трудно было говорить. — Не обращай внимания. Это ничего. Ничего страшного.

Но я же видела, как он смотрит на меня: думает небось, что я и впрямь сумасшедшая, а раз он так думает, тогда я пропала, так навсегда и останусь у доктора Кристи и никогда не увижу миссис Саксби, и никогда не смогу отомстить Мод. И благодаря этой мысли я пересилила страх. Взяла себя в руки, и сестра Спиллер меня наконец отпустила. Подошла другая сестра — проводить Чарльза до дверей. Мне разрешили посмотреть, как он уходит, и — о! — это все, что мне оставалось делать, а так ведь хотелось броситься следом за ним! Он обернулся, споткнулся на пороге и встретился со мной глазами. Вид у него был ошарашенный.

Я попыталась изобразить улыбку, но, наверное, у меня это плохо получилось.

— Помни! — крикнула я ему неожиданно для себя самой звонким и пронзительным голосом. — Помни про слонов!

Сестры так и покатились со смеху. Одна пихнула меня в бок. Силы мои иссякли, и от несильного тычка я свалилась как подкошенная. Лежала, скорчившись, на полу, а они стояли надо мной и хохотали: «Слоны, вот умора!» — и утирали слезы.

Неделя прошла ужасно. Разум ко мне вернулся, и в доме стало совсем невыносимо, и я подумала, до чего же я дошла, раз к такому притерпелась. Что, если за следующие семь дней снова привыкну? А может, я отупела? Что, если Чарльз вернется, а я с перепугу его не узнаю? Эта мысль меня едва не доконала. И я решила делать все возможное, чтобы опять не скатиться в прежнее полуобморочное состояние. Я щипала себя за руки, пока они не почернели от синяков. Кусала язык. Каждое утро я просыпалась с ужасным ощущением, что время уходит, а я его не замечаю. «Какой сегодня день недели?» — спрашивала я у мисс Уилсон и миссис Прайс. Они, разумеется, не знали. Мисс Уилсон всегда казалось, что Страстная пятница. Тогда я обращалась к сестре Бекон.

— Какой сегодня день недели, сестра Бекон?

— День наказания, — всегда отвечала та, потирая больные руки.

И еще я боялась, что Чарльз не придет больше — что я напугала его своим безумным видом или что с ним что-нибудь случится. Я представляла себе всякие, даже вовсе невероятные причины, по которым он не сможет прийти сюда: например, его поймают цыгане или воры, затопчут быки или попадутся порядочные люди и уговорят вернуться домой. Однажды всю ночь лил дождь, и я представила, как он там спит в канаве: что, если канаву зальет водой и он утонет? Потом сверкнула молния, прогрохотал гром, и я представила, как он прячется под деревом, а в руке — напильник...

Так прошла неделя. Настала среда. Доктор Грейвз и доктор Кристи укатили в карете, а чуть позже сестра Спиллер заглянула к нам и сказала, глядя на меня:

— Вот чаровница наша! Опять к вам давешний паренек, с новым визитом. Пора объявлять о помолвке, раз такое дело...

И повела меня вниз. В холле легонько ткнула меня в бок.

— Только без проказ, — предупредила она.

Чарльз на этот раз выглядел совсем запуганным.

Мы сели, как и раньше, на стулья у окна, и опять сестра Спиллер стояла в дверях и болтала с товарками в холле. Некоторое время мы сидели молча. Щеки у него были белы как мел. Я спросила шепотом:

— Чарльз, ты сделал, что я велела?

Он кивнул.

— Болванка?

Он снова кивнул.

— И напильник?

Снова кивок. Я закрыла лицо ладонями.

— Но на болванку, — сказал он жалобным тоном,— ушли почти все деньги. Слесарь сказал, что есть болванки, которые болванистее других. Вы меня не предупредили. Я взял самую болванистую.

Я раздвинула пальцы и встретилась с ним глазами.

— Сколько вы ему дали? — спросила я.

— Три шиллинга, мисс.

Три шиллинга за шестипенсовую болванку! Я снова прикрыла рукой глаза. Потом выпалила:

— Не важно, не важно. Все равно молодец.

И рассказала ему, что делать дальше. Он должен быть вечером у стены парка. Должен отыскать место, где растет самое высокое дерево, и ждать меня там. Может быть, всю ночь придется ждать, потому что я не могу сказать наверняка, сколько времени займет у меня побег. От него требуется только, чтобы он ждал и был готов бежать в любую минуту. А если я не приду, значит, что-то мне помешало, и в этом случае он должен прийти туда же на следующую ночь и опять меня ждать — и так три ночи подряд.

— А если вас и тогда не будет? — спросил он, округлив глаза.

— Если меня и тогда не будет, — сказала я, — ты вот что сделай: отправляйся в Лондон, найдешь там улицу, которая называется Лэнт-стрит, там живет одна дама по имени миссис Саксби, расскажешь ей, где я и что со мной. Боже мой, Чарльз, как же она меня любит! И тебя полюбит, раз ты мой друг. Она придумает, что делать.

Я отвернулась. Глаза мои наполнились слезами.

— Сделаешь? — спросила я наконец. — Поклянись!

Он поклялся.

— Дай руку, — сказала я потом и, заметив, как она дрожит, не решилась доверить ему тайную передачу болванки и напильника, боялась, что уронит.

Вещи лежали у него в кармане, и я вытянула их незаметно, перед тем как мы расстались, — пока сестра Бекон смотрела на нас и умилялась, как он целует меня в щеку и краснеет. Напильник перекочевал ко мне в рукав. Болванку я зажала в руке и, когда поднималась по лестнице, наклонилась, будто бы подтянуть чулок, и незаметно сунула в ботинок.

Потом я легла на кровать. Подумала о взломщиках, известных мне лично или понаслышке, припомнила, как они похвалялись. Я теперь как они. У меня есть напильник, у меня есть болванка. И дружок по другую сторону ограды сумасшедшего дома. Теперь остается только раздобыть ключ — и за короткое время выпилить копию.

И вот как я это сделала.

В тот вечер, когда сестра Бекон уселась на стул тереть пальцы, я сказала:

— Сестра Бекон, можно, сегодня я поухаживаю за вами? Вместо Бетти. Бетти это не нравится. Она говорит, что мазь воняет, как котлета.

Бетти только рот разинула.

— У-у! У-у! — заскулила она.

— О господи! — сказала сестра Бекон. — Как будто мало нам жары. Успокойтесь, Бетти! Котлетой воняет, говорите? И это плата за всю мою доброту?

— Да нет же! Не говорила я!

— Говорила. Как котлета на сковородке, — сказала я. — Позвольте, я это сделаю. Смотрите, какие у меня ловкие и нежные руки.

Сестра Бекон поглядела, но не на руки мои, а на лицо. Потом закатила глаза.

— Бетти, заткнись! — сказала она. — Какой шум, а у меня пальцы огнем горят. Мне-то все равно, кто это сделает, но лучше уж спокойная девочка, а не шумная. Вот они. — С этими словами она сунула было большой палец в карман, но тут же выдернула, морщась от боли. — Выньте их, — попросила меня.

Она имела в виду ключи. Я, помедлив немного, вытащила их. В кармане они нагрелись. Она следила за мной.

— Вот этот малюсенький, — сказала она.

Я схватила его, остальные звякнули, провиснув на цепи. Я подошла к шкафу и сняла с полки банку с мазью. Бетти месила воздух ногами и рыдала в подушку. Сестра Бекон откинулась на спину, засучила рукава. Я села рядом и стала втирать мазь в раздутые пальцы — я сотни раз видела, как это делается, и просто повторяла движения. Так я натирала ее примерно с полчаса. Иногда она морщилась, вскрикивала. Потом веки ее опустились, но она продолжала следить за мной из-под полуопущенных ресниц. Вид у нее стал мечтательный и, я бы даже сказала, счастливый.

— Не так уж и трудно, да? — пробормотала она. — Как, по-вашему?

Я промолчала. В этот момент я думала не о ней, а о том, через что мне предстоит пройти сегодняшней ночью. И если она и заметила, что лицо у меня разгоряченное, то наверняка приписала это стыдливости. Если я и казалась сегодня не такой, как всегда, то что ей до этого? Все мы здесь чудные... Наконец она зевнула, отняла руки, потянулась и во мне будто что-то оборвалось. Она этого не заметила. Я пошла относить банку обратно в шкаф. Сердце замирало в груди. На все про все у меня была лишь секунда. Ключ от шкафа торчал в дверце, на нем висела вся связка — тот, что был нужен мне, дверной, был как раз в самом низу. Красть его я не собиралась — она бы заметила. Но на Лэнт-стрит частенько заглядывали всякие типы — кто с куском мыла или воска, кто с комом замазки... Я схватила ключ и быстро, но очень осторожно сунула его в банку и придавила.

На поверхности отпечатались все щербинки бородки — лучшего и желать не надо. Я только глянула — и быстро завинтила крышку, а потом поставила банку на полку. Дверь шкафа я прикрыла, но только сделала вид, что запираю. Ключ я протерла об рукав. Отнесла его сестре Бекон, та снова, как прежде, оттопырила большим пальцем карман.

— Сюда, сюда, — сказала она, когда я опускала связку в карман. — На са-амое дно. Вот так.

Я не могла смотреть ей в глаза. Пошла к своей кровати, оставив ее сидеть и дремать, как она всегда делала, пока сестра Спиллер не придет давать нам лекарства. Я в последнее время выпивала свою порцию заодно со всеми, но сегодня выплеснула — на этот раз на матрас — и вернула пустую кружку. Потом стала ждать, что сестра Бекон будет делать дальше. Если бы она пошла к шкафу — скажем, за газетой, за печеньем или за своим вязаньем или еще за чем, если бы она пошла к шкафу и, обнаружив, что он открыт, заперла бы его, тем самым испортив мой план, я даже не знаю, что сделала бы. Убила бы ее, наверное. Но, слава богу, этого не случилось. Она просто сидела на стуле и спала. Она спала так долго, что я уж стала беспокоиться: а вдруг она вообще никогда не проснется? Тогда я покашляла, потом бросила об пол башмак, еще поерзала на кровати — так, чтобы железные ножки заскрежетали, — она все не просыпалась. Неожиданно проснулась сама: привиделось ей что-то во сне. Встала, переоделась в ночную сорочку. Я, прикрыв рукой лицо, следила за ее действиями сквозь пальцы: видела, как она стоит, почесывая живот, как озирается, вглядываясь в лица спящих, потом замечает меня, и словно ее осеняет какая-то мысль...

Но, похоже, она от этой мысли отказалась. Может быть, из-за жары. Она снова зевнула, повесила цепочку с ключами себе на шею, улеглась в постель и вскоре захрапела.

Я стала считать храпы. Досчитав до двадцати, встала. Как привидение, пошла к шкафу и достала банку с мазью.

И принялась вытачивать ключ. Не могу сказать, сколько времени на это ушло. Знаю только, что не один час — потому что, конечно же, хотя напильник был тонкий и я работала, накрывшись с головой простыней и покрывалом, чтобы не слышно было, все же скрежет железа казался мне чересчур громким, и я пилила, лишь когда сестра Бекон в очередной раз всхрапывала. Но даже и тогда я не могла пилить быстрей, потому что приходилось все время прикладывать болванку к отпечатку и сравнивать, что получилось, а еще пальцы сводило от боли и надо было их разминать, они стали потными, и болванка все норовила выскользнуть из рук. Тяжко пришлось, но нечего делать... Казалось, я чувствую, как ночь истекает, уходит, словно песок сквозь пальцы, а когда сестра Бекон не храпела, я делала передышку и ненадолго приходила в себя — переводила взгляд с одной кровати на другую, смотрела на лица спящих дам, и в комнате было так тихо, что, казалось, время остановилось и я в нем застыла навеки. В ту ночь обошлось без кошмаров, никто не кричал, не звал на помощь, колокол не звонил, всех сморил глубокий сон. И лишь одна бессонная душа была во всем доме, а может, и в целом мире, да только я знала, что и Чарльз сейчас тоже не спит — стоит по другую сторону каменной ограды, ждет меня, а за ним — где-то далеко-далеко — миссис Саксби тоже ждет: может, вздыхает обо мне, лежа в постели, или ходит взад-вперед, заламывая руки, зовет меня по имени... И от этой мысли я с удвоенной силой накидывалась на работу, и рука, державшая напильник, двигалась еще быстрее и увереннее...

Наконец настал миг, когда, поднеся болванку к банке, я увидела, что выемки совпадают. Ключ был готов. Я сжимала его, словно в полусне. Пальцы мои запачкались в железной пыли, липкой от пота, и онемели от напряжения. Надо бы перевязать платком, но я не стала. Очень осторожно встала с кровати, надела клетчатое платье, сунула ноги в резиновые башмаки. И еще прихватила гребешок сестры Бекон. Вот и все. Когда я брала его с ночного столика, она повернула голову. Я затаила дыхание, но она не проснулась. Я постояла немного, глядя ей в лицо. И внезапно почувствовала угрызения совести. И подумала: «Как она, должно быть, огорчится, когда узнает, как я ее провела!» Я вспомнила, как она обрадовалась, когда я предложила помазать ей руки.

Странная мысль, и в такой неподходящий момент! Я посмотрела на нее еще некоторое время, потом направилась к двери. Медленно, очень медленно вложила ключ в замочную скважину. Медленно, очень медленно стала поворачивать. «Боже, помоги, — прошептала я, когда ключ повернулся.— Дорогой Господь, клянусь, я буду хорошей, буду честной до конца своих дней, обещаю тебе...» Ключ заело, и он застрял. «Черт побери!» — ругнулась я. Наверное, я все-таки плохо сработала, и теперь он не проворачивался ни вправо, ни влево. «Черт! Вот дрянь какая!» Я схватилась покрепче, нажала — опять ничего — и наконец оставила попытки. Вернулась к своей кровати, взяла банку с мазью, густо смазала замочную скважину снаружи, потом вдула в нее мазь. Потом, не помня себя от страха, снова взялась за ключ, и на этот раз — на этот раз он провернулся.

После этого мне предстояло открыть еще три двери. С каждой из них было так же: сначала замок заедало, и его приходилось смазывать, — и каждый раз я с ужасом прислушивалась к скрежету металла и спешила побыстрее повернуть ключ. Но никто не проснулся. В коридорах было жарко и тихо, на лестнице и в холле не было слышно ничьих шагов. Входная дверь была на засовах, так что ее можно было открыть и без ключа. Я оставила ее открытой. Все оказалось так просто, как тогда, когда мы с Мод убегали из «Терновника», и только на аллее перед домом мне вдруг сделалось страшно, потому что, ступив на гравий, я услышала шаги, а потом голос. Кто-то тихонько позвал: «Эй!» — и я чуть не умерла на месте. Я думала, меня окликают. Потом послышался женский смех, и я увидела две мужские фигуры: это были мистер Бейтс с напарником и еще с ними была сестра Флю с косящим глазом. «Какие у вас...» — начал было мужской голос, но окончания фразы я не услышала. Они прошли за кустами, ближе к дому. Сестра Флю опять хохотнула. Потом смех оборвался, и снова все стихло.

Я не стала дожидаться, чем все это кончится. Я побежала — сначала осторожно, на цыпочках, через гравийную дорожку, потом — быстро и не таясь — по зеленому газону. На дом я даже не оглянулась. Я не думала о дамах, оставшихся там. Наверное, надо было на бегу бросить ключ на дорожку в огороженном садике, чтобы кто-нибудь из гуляющих его подобрал. Но я этого не сделала. Я спасала только себя. Мне было слишком страшно. Отыскала самое высокое дерево, еще полчаса ушло на то, чтобы взобраться по узловатому стволу, — я срывалась, падала, снова карабкалась, и в другой раз упала, и в третий, и в четвертый, но в конце концов как-то ухитрилась забраться на нижний сук, а с него уже перелезла на следующий, над ним, и так, хватаясь за трескучие колышущиеся ветви, добралась до стены... Как мне это удалось, один бог ведает. Но знаю лишь одно: мне это удалось.

— Чарльз! Чарльз! — тихонько окликнула я, перегнувшись через кирпичную стену.

Ответа не было. Но ждать я не стала. Прыгнула. Ударилась о землю и вдруг услышала вопль. Это был он. Он так долго ждал, что в конце концов заснул. Свалившись, я чудом его не задела.

От его крика залаяла собака, за ней — другая. Чарльз испуганно зажал рукой рот.

— Бежим! — сказала я.

И схватила его за руку. И мы побежали прочь.

Мы бежали по траве, ломились сквозь живые изгороди. Ночь была темной, дороги не разобрать, и я со страху решила идти напролом. Чарльз то и дело спотыкался или хватался за бок, чтобы перевести дух, и тогда я останавливалась и прислушивалась, но ничего не было слышно, разве что птичка защелкает да ветер подует или мышь прошуршит в траве. Вскоре начало светать — мы увидели светло-серую полосу дороги.

— Куда дальше? — спросил Чарльз.

Я не знала.

Когда мне в последний раз привелось выбирать дорогу? Не помню, должно быть, очень давно. Я огляделась по сторонам, и земля под светлеющим небом показалась мне пугающе широкой и необозримой. Потом я заметила, что Чарльз смотрит на меня и ждет. Я подумала о Лондоне.

— Туда, — сказала я и уверенно зашагала вперед, и страх как ветром сдуло.

Так потом и было всю дорогу: стоило нам оказаться на перекрестке двух или трех дорог, я останавливалась и мысленно представляла себе Лондон, и, словно Дика Уиттингтона,[16]меня вдруг осеняло, в какую сторону идти. Когда небо стало совсем бледным, послышался топот копыт и скрип колес. Конечно, лучше, если бы нас кто-нибудь подвез, но каждый раз, завидев телегу или экипаж, я опасалась: а вдруг это за нами погоня, из сумасшедшего дома? И лишь когда мы увидели пожилого фермера, выезжавшего из ворот в тележке, запряженной осликом, я подумала: уж он-то точно не из людей доктора Кристи. И мы кинулись ему наперерез, он придержал ослика, мы сели к нему и ехали так примерно час. Я расплела косы, вычесала из волос нитки, и после этого волосы у меня встали дыбом, а покрыть их было нечем, так что я взяла у Чарльза платок и повязала его на голову. Я сказала, что мы брат с сестрой, что гостили у тетушки и теперь возвращаемся обратно в Лондон.

— В Лондон, говоришь? — удивился фермер. — Сказывали, там можно сорок лет прожить и ни разу не встретить соседа. Верно это?

Он ссадил нас на обочине на подъезде к городку и показал, куда идти дальше. Мы проехали около девяти или десяти миль. Оставалось еще сорок. Было раннее утро. Мы нашли пекарню и купили хлеба, но женщина в лавке так подозрительно поглядывала на мои волосы, одежду и резиновые ботинки, что я подумала: зря мы сюда зашли, лучше уж остаться голодными. Мы уселись на траве на погосте у церкви, меж двух покосившихся надгробий. С колокольни донесся звон, и мы оба вздрогнули.

— Семь часов, — сказала я. У меня вдруг испортилось настроение. Я покрутила гребешок сестры Бекон. — Сейчас они, наверное, проснутся и увидят, что меня в постели нет. Если раньше не увидели.

— Мистер Пей начищает ботинки, — произнес Чарльз, и губы его дрогнули.

— Подумай лучше о ботинках мистера Риверса, — быстро перебила я его. — Наверняка их нужно почистить. В Лондоне с ботинками просто ужас что делается.

— Правда?

Он сразу повеселел. Мы доели хлеб, встали, отряхнулись. Мимо прошел человек с лопатой. Он посмотрел на нас примерно так же, как женщина в хлебной лавке.

— Думает, мы лудильщики, — сказал Чарльз, глядя ему вслед.

Но я представила, как люди из сумасшедшего дома рыщут по округе, спрашивают, не видел ли кто девчонку в клетчатом платье и в резиновых башмаках.

— Идем. — Я решительно встала, и мы снова свернули с дороги и пошли по тропинке, через поле.

Мы старались держаться как можно ближе к живой изгороди, хотя трава там была выше и идти было труднее.

Солнечные лучи нагрели воздух. Появились бабочки и пчелы. Я то и дело останавливалась, снимала с головы платок и вытирала потное лицо. Я никогда в жизни не ходила так далеко и таким быстрым шагом, а в последние три месяца и вовсе топталась на пятачке за каменной стеной. На пятках у меня вскочили волдыри размером с шиллинг. Я подумала: «Нет, не видать мне Лондона!»

Но каждый раз, когда я так себе говорила, я вспоминала о миссис Саксби — интересно, какое у нее будет лицо, когда я шагну за порог нашего домика на Лэнт-стрит. И еще вспомнила о Мод — где бы она сейчас ни была. Какое у нее лицо.

Хотя лицо ее мне виделось сейчас довольно смутно. И это было странно.

Я сказала:

— Скажи-ка, Чарльз, какие у мисс Лилли глаза? Карие или голубые?

Он посмотрел на меня ошарашенно:

— По-моему, карие, мисс.

— А ты уверен?

— Мне так кажется, мисс.

— Ну, наверное, ты прав.

Но все-таки полной уверенности не было. Я прибавила шагу. Чарльз бежал рядом, тяжело дыша.

Ближе к полудню мы увидели впереди ряд сельских домиков, за ними начиналась деревенская улица. Я велела Чарльзу остановиться, и мы притаились у изгороди, за кустами, чтобы получше рассмотреть окна и двери. Из одного окошка высунулась девушка — она вытряхивала тряпки, но через минуту скрылась, и окно захлопнулось. В другом окне мелькнула женщина с ведерком и тоже вскоре скрылась. Окна следующего дома были наглухо закрыты и темны, но я предположила, что за ними есть что-нибудь, что можно стащить: подойти, например, к дому и постучаться, и, если никто не выглянет, можно попытаться отодвинуть щеколду. Но пока я раздумывала, собираясь с духом, в крайнем доме послышались голоса. Мы посмотрели туда: у калитки стояла женщина, а рядом с ней двое детишек. Женщина надевала чепец и целовала детей на прощанье.

— А ты, Дженет, — говорила она старшей девочке, — приглядывай пока за малышом. Я вернусь и дам тебе яичко. Можешь пока подшить платочек, только осторожней, не уколись иглой.

— Хорошо, мама, — ответила девочка.

Она подставила щеку для поцелуя, потом залезла на перекладину калитки и стала на ней качаться. Мамаша пошла прочь, мимо нас с Чарльзом, но нас не заметила — мы спрятались за кустами.

Я проводила ее взглядом. Потом посмотрела на девочку — она теперь слезла с калитки и, держа за ручку братика, направлялась к дому. Дверь дома распахнута.

Я поглядела на Чарльза и сказала:

— Чарльз, судьба нам наконец улыбнулась. Дайка мне шестипенсовик, а?

Он пошарил в кармане.

— Нет, этот не годится. А получше у тебя нет?

Я выбрала самую блестящую монетку и для пущего блеска потерла о рукав.

— Что вы задумали, мисс? — спросил он.

— Не важно. Стой здесь. И если кто пойдет, свистни.

Я разгладила юбку, потом вышла из-за укрытия и шагнула за калитку, словно только что с дороги. Девочка оглянулась и увидела меня.

— Ну как, все в порядке? — спросила я. — Ты ведь Дженет, верно? Я только что встретила твою маму. Смотри, что она мне дала. Монетку. Правда, красивая? Она сказала: «Передайте, пожалуйста, эту монетку моей малышке Дженет и еще, что я прошу ее сбегать в лавку и купить муки». Сказала, что забыла и только что вспомнила. Ты ведь знаешь, что такое мука? Ну и умница. И знаешь, что еще твоя мама сказала? Она сказала: «Моя дочка Дженет такая умница, скажите ей, пусть сдачу оставит себе — на конфеты». Ты ведь любишь конфеты? Я тоже. Вкусные, да? Только их грызть трудно. Но ничего. Вижу, у тебя еще не все зубки выросли. А как блестят, прямо жемчужинки! Скорей беги, пока остальные не выросли! А я подожду тебя здесь и пригляжу за домом. Как монетка-то сверкает, а?! А братик твой — хочешь взять его с собой? Молодец, умница...

Это была гнусная уловка, и мне самой было противно — но что я могла поделать! Меня ведь точно так же провели. А пока я все это говорила, я украдкой поглядывала на окна соседних домов и на дорогу, но никого вокруг не было. Девочка положила монету в карман передника, подхватила на руки братца и заковыляла прочь. Проводив ее взглядом, я стрелой метнулась к дому. Жили тут бедно, но наверху в сундуке я нашла пару черных туфель более или менее мне по ноге и ситцевое платье, завернутое в бумагу. Я подумала, что это платье, должно быть, женщина надевала на свадьбу, и — видит бог! — чуть было не отложила его, но в конце концов все-таки взяла.

И еще взяла черную соломенную шляпку, шаль, пару шерстяных чулок и пирог из кладовки и прихватила нож.

И — бегом к Чарльзу, прятавшемуся за изгородью.

— Отвернись, — сказала я ему, а сама переоделась. — Теперь повернись! Ну, чего испугался, как девчонка какая! Будь она проклята, проклята!

Я, конечно же, имела в виду Мод. И думала о малышке Дженет, как она возвращается домой с мешочком муки и с кульком конфет. Подумала о ее матери, как, придя домой под вечер, она обнаружит, что платья-то свадебного и нет!

— Будь она проклята!

Я схватила перчатку Мод и терзала ее зубами, пока швы не лопнули. Потом швырнула ее на дорогу и стала топтать ногами. Чарльз смотрел на все это, и в глазах его застыл ужас.

— Не смотри на меня так, молокосос! — сказала я. — О-о-о!

Но потом я испугалась, что нас заметят. Подняла перчатку и сунула обратно за ворот, завязала ленты шляпки. Платье, которое мне выдали в сумасшедшем доме, и резиновые башмаки я выбросила в ближайшую канаву. Чулки оказались плотные, а туфли удобные, разношенные. Платье было в мелкую розочку, шляпка отделана по краю маргаритками. Я представила, как выгляжу со стороны — ну просто молочница с картинки из бакалеи.

Но в сельской местности как раз то, что надо, решила я. Мы выбрались из укрытия и вышли на проселочную дорогу, и через некоторое время нам встретился еще один старый фермер, несколько миль мы проехали с ним, потом снова пошли пешком.

Мы по-прежнему спешили, выбиваясь из сил. Чарльз всю дорогу молчал. Наконец он проговорил:

— Вы взяли эти туфли и это платье без спросу.

— И пирог тоже, не забывай, — ответила я. — И спорим, ты его съешь.

Я сказала, что, как будем в Лондоне, пошлем женщине ее платье и купим ей новый пирог, с пылу с жару. Чарльз посмотрел недоверчиво. Мы устроились на ночь в амбаре на сеновале, он повернулся спиной ко мне, и я заметила, что плечи его подрагивают. «Может, ему взбредет в голову удрать от меня, пока я сплю», — подумала я, и потому, дождавшись, когда он заснул, связала шнурок его ботинка со своим шнурком, чтобы уж точно проснуться, если он вздумает бежать. Да, с ним было хлопотно, но уж лучше с ним, чем без него, тем более что люди доктора Кристи ищут одну сбежавшую девушку, а не девушку с братом. В крайнем случае удеру от него, как только доберусь до Лондона.

Но до Лондона еще так далеко! Воздух был чистым и свежим. В какой-то момент я проснулась и увидела сплошные коровьи морды. Коровы обступили нас со всех сторон и разглядывали, и одна из них при этом кашляла, как человек. Только не говорите мне, что это нормально. Я разбудила Чарльза, он испугался не меньше моего. Вскочил, хотел бежать — и, конечно же, упал и чуть не выдернул мне ногу. Я развязала шнурки. Мы, пятясь, выбрались из амбара, потом побежали, потом пошли шагом. И увидели, как из-за холма встает солнце.

— Значит, там восток, — сказал Чарльз.

Ночь была холодная, почти как зимой, но холм оказался крутой, так что мы успели согреться, пока взбирались. Когда влезли на вершину, солнце уже поднялось над горизонтом и стало светлее. Я подумала: «Разливается заря» — и представила себе, как утро — такое огромное яйцо — разбивается, а желток разливается по всей округе. Перед нами как на ладони лежала вся наша зеленая страна — с реками, дорогами, с живыми изгородями, церквами, печными трубами, из которых тонкими струйками поднимался дымок. И если смотреть вдаль — там все выше вздымались трубы, все шире становились дороги и реки, все толще и плотнее столбики дыма, и, наконец, в самой дальней дали все это сливалось в одно темное расплывчатое пятно, серое, как уголь в камине, лишь кое-где прорезанное яркими вспышками света, — это солнечный луч взблескивал на глади стекла или выхватывал из черноты позолоченный шпиль собора.

Дата добавления: 2015-08-27