Искендер-наме
Перевод К. Липскерова
Книга о славе
Восхваление единства аллаха
Глава содержит традиционное восхваление единственности, вечности и всемогущества творца, речь о сотворении мира, молитвы Низами об избавлении от тягот и т. п.
Тайная молитва
Традиционная внутренняя беседа с Аллахом. Содержит мольбы о прощении грехов, о милости, о помощи, хвалы богу и т. п.
Восхваление последнего Пророка Мухаммеда
Глава содержит хвалы величию пророка, речь о его значении в мироздании и т. п.
О вознесении Пророка
Традиционная глава, схожая с подобными главами всех предыдущих поэм Низами (см. «Сокровищница тайн», «О вознесении Пророка»).
О причинах сочинения этой книги
В ночь, светившую мне, как нам светит рассвет,
Словно данную утренним просьбам в ответ,
Ясный месяц сиял светом тихим и томным
Над землею, покрывшейся мускусом темным.
Смолк житейский базар. Шум вседневный потух.
Колокольчик верблюда не мучил мой слух.
Страж ночной задремал. Подчинясь небосводу,
Утро светлую голову спрятало в воду.
Отряхнув свои руки от суетных дел,
На себя я оковы раздумий надел.
Свое сердце раскрыв и закрыв свои очи,
Думал я в тишине, в свете сладостной ночи,
Как бы лучше расставить потайную сеть.
Наилучший улов мне хотелось иметь.
Бросив тело свое, этой ночью бессонной
Я пошел по долинам души вознесенной.
То мне, полная тайны, мерцала скрижаль,
То к страницам былым уносился я вдаль.
И огонь снизошел и потек моим садом,
Обожжен был мой ум этим пламенным ядом.
И, полны опасений, взыскуя пути,
Мысли долго не знали, куда им идти.
И кружились они в неустанном кипенье,
И узрел новый сад я в своем сновиденье.
В том саду, не похожем на наши сады,
Собирая плоды, раздавал я плоды.
Но проснулся плоды раздававший всем встречным,
И пылал еще мозг его сном скоротечным.
Возгласить муэззину пришла череда:
«Он велик, сей живой, сей живущий всегда!»
И раздался мой стон в час вседневного бденья:
Я был полон пыланья ночного виденья.
Но лишь утро благое одело восток,
Ожил я, как рассветный живой ветерок.
И зажег я над сумраком реющий светоч.
Весь рассудок мой был — пламенеющий светоч.
Волховали, предавшись словесной игре,
Мой язык и душа, как Марут и Зухре.
Я промолвил себе: «Ты забыл свое дело,
А давно уже сердце творить захотело».
Новозданным и давним напевом согрет,
Летописцам ушедшим пошлю я привет.
Я смогу светлячка сделать светочем новым.
Взяв зерно, всех возрадовать древом плодовым.
Тот, кто вкусит мой плод, громко вымолвит: «Маг,
Это древо взрастивший, воистину благ»,—
Если он не из тех, кто, так вымолвив, следом
Ловко выкрадет скарб, припасенный соседом.
Ну так что же! Весь блеск в моих замкнут словах.
Всех торгующих жемчугом я шаханшах.
Я взрастил сладкий плод, для другого он — пища.
Он — крадущийся в дом, я — хозяин жилища.
Как поставить мне лавку на этом углу?
Каждый уличный вор что-то спрячет в полу.
Тут не сыщется лавки, к которой бы воры,
Чтоб ее обокрасть, не направили взоры.
Нет! Я — море! Не жаль мне сто капель отдать.
Сколько туч мне пошлют их опять и опять!
Хоть бы тысячу лун твоя длань засветила,
Быть им все же с печатью дневного светила.[348]
Притча
Гуляка нашел однажды золотую монету. Он слыхал поговорку «деньги — к деньгам» и, решив разбогатеть, бросил свою монету в груду золота в лавке менялы. Монета его, конечно, ничего не притянув, затерялась. Он рассердился, стал громко жаловаться, но меняла ему объяснил:
Единицу к себе тянет сотня всегда,
К одному не потянется сто никогда.
Эта притча, говорит Низами, предостережение тем, кто пытается приписывать себе его стихи.
О своем положении
Подойди ко мне, кравчий, налей мне вина,
Чтоб душа моя стала блаженно-хмельна.
Нужен горький напиток! Не жду я веселья.
Чтоб забыл я себя, дай мне горького зелья!
Низами! Не пора ль свою славу забыть?
Ветхий днями! Нельзя вечно юношей быть!
Свое сходство с бесстрашными львами умножим.
Размышлявший не будет с лисицею схожим.
Говорят, что лиса на далекой Руси
Очень холит свой мех, но у ловчих спроси,—
«Из-за меха и гибнет, — ответят со смехом,—
Мы лису обдерем и уйдем с ее мехом».
Все свою украшают циновку, а глядь,
Срок истек и с циновки приходится встать.
Если б тварь не стремилась к заботливой холе,
Не пришла бы она к ее горестной доле.
Ненадежен шатер семикрасочный[349] твой.
Даже зеркало мрачно, коль съедено ржой.
Ты не красная сера.[350] Рубин ли ты серый?
Чтоб тебя отыскать, будут найдены меры.
Чародействовать брось! Разве ты — чародей?
Лишь одни чародеи бегут от людей!
Ты, как все, — человек; человек же от века
Ищет связи с родною душой человека.
Если ты — ценный клад и быть с нами не рад,—
Знай: в земле не один укрывается клад.
Что нам в том, если запертый сад перед нами,
Чем он полон — колючками или плодами?
Юность канула, к жизни участье ушло.
«Мир, уйди!» — если юности счастье ушло.
Юность — это прекрасное! В чем же отрада,
Если нам позабыть все прекрасное надо?
Сад красив до поры, пока, свежестью пьян,
Пред веселым самшитом смеется тюльпан.
Если ж ветер ворвется холодной лавиной,
Если ворон влетит в этот сад соловьиный,
Обнажится ветвей обездоленных сеть,—
И узнает садовник, что значит скорбеть.
И погибнет рейхан, цветший здесь в преизбытке,
И забудут про ключ от садовой калитки.
Соловей! Смена дней всех страшнее угроз.
Пожелтели ланиты пылающих роз.
Был красив кипарис, да согнулся он вдвое,[351]
И садовник ушел, замечтав о покое.
Пять десятков годов миновало, и вот
Ты, который спешил, ты уж ныне не тот,
Низко лоб ты под ношей склонил невеселой.
Утомился верблюд на дороге тяжелой.
Утомилась рука, что тянулась к вину,
Ноги стынут, — едва ли я их разогну.
Синеватым становится старое тело.
Нет уж розовой розы. Лицо пожелтело.
Быстроходный скакун, — он плетется едва.
И о ложе мечтает моя голова.
Утомился мой конь, столь привычный к човгану;
Понукать его к скачке я больше не стану.
Не прельщает усталого винный подвал,
И меня уж раскаянья голос призвал.
Дождь седой камфоры пробежал над горою,[352]
И в бессилье земля облеклась камфорою.
Уж из мира душа моя просится вон,
Уж моя голова славит сладостный сон.
Не доходят до слуха красавиц упреки.
Скрылся кравчий, и пуст мой кувшин одинокий.
Ум от шуток бежит, слух — от песенных слов.
Нужно молвить: «Прости». Я в дорогу готов.
Не в чертог, — в скромный угол запрятаться мне бы!
Тянет руку ко мне ненасытное небо.
Взор свой радовать бабочкой люди непрочь,
Если светит свеча, озарившая ночь;
Но лишь только свечу уберешь ты из дома,
Страсть ночных мотыльков к ней не будет влекома.
В юных днях, когда ведал я пламенный жар,
Похвалялся я тем, что устал я и стар.
Засмеюсь ли теперь, если в сердце — печали,
Притворюсь ли юнцом, если веки устали?
Ведь блистает гнилушка, как светоч светла,
Лишь затем, что в саду беспросветная мгла.
Ведь блистает светляк и летает кичливо
Лишь затем, что во тьме быть блестящим не диво.
Если я уставал, если был я без сил,
У судьбы я спокойного крова просил.
И покой возвращал меня к жизни, — и снова
Я весельем сменял тишь спокойного крова.
А теперь, когда юности более нет
И не мне на востоке мерцает рассвет,
Преклонить бы мне голову! Бедное тело
Дело жизни оставить уже захотело.
Коль в венце щеголять хочет радостный гость,
Нужен мускус ему, не слоновая кость.[353]
До поры, пока звезды, ведущие сроки,
Не сотрут моих дней неприметные строки,
Я в заботе, что стала мне так не легка:
Сохранить свое имя хочу на века.
Я без устали в кости играю в помогу
Утомленному телу. Ведь скоро в дорогу.
Я умчусь через мост на гилянском коне,[354]
И вернуться в Гилян не захочется мне.
Много смертных помчалось по той же дороге!
Кто припомнит сидевших на этом пороге?
Путник, милый мне! Вспомни об этих словах.
Если ты посетить пожелаешь мой прах,
Всю непрочность гробниц ты увидишь, прохожий,
Рассыпается насыпь их тленных подножий.
Ветер прах мой развеет, по свету гоня,
И никто уж на свете не вспомнит меня.
Но, ладонь положив на могильный мой камень,
Ты души моей вспомни сияющий пламень.
Если слезы прольешь ты на прах мой, — в ответ
На тебя я пролью свой немеркнущий свет.
Ты пошлешь мне привет — я приветом отвечу.
Ты придешь — и с высот опущусь я навстречу.
И о чем ни была бы молитва твоя,—
Небо примет ее. Это ведаю я.
Ты живешь. Связи с жизнью и я не нарушу.
Ты мой прах посетишь — посещу твою душу.
Не считай, что я сир, что безлюдьем томим.
Я ведь вижу тебя, хоть тобою незрим.
За беседою помни ушедших навеки.
Не забудь о друзьях, чьи не вскинутся веки.
Если будешь ты здесь, чашу в руки возьми
И приди к тому месту, где спит Низами.
Хызр! Иль думаешь ты — светоч нашего края,—
Что прошу я вина, жаждой пьющих сгорая?
От вина я благого сгоранья желал.
Украшать я сгораньем собранья желал.
Кравчий — божий гонец, чаша — чаша забвенья,
А вино огневое — вино вдохновенья.
Знай: другого вина не пригубил я, нет!
Я всегда выполнял этот божий завет.
Коль забыл я хоть раз о велении строгом,
Будь запретно мне то, что дозволено богом!
О преимуществах этой книги перед другими книгами
О великом, начинает главу Низами, надо говорить так, чтобы речь была достойна предмета, или лучше уж молчать. Далее он говорит о значении слова, о высоком значении своих стихов и этой поэмы, о ее вечности, о своей уединенной жизни отшельника. Он стар, слаб и болен, но тем не менее не перестает трудиться над поэмой. В заключение он говорит об отношении своей «Книги о славе» к творению предшественника — великого Фирдоуси. Низами не повторяет его, он говорит лишь о том, что Фирдоуси в своей поэме опустил, и говорит правдиво.
Наставления Хызра
Виночерпий, подай огневое вино!
Пусть меня в опьяненье повергнет оно!
В опьянении песни, — всех песней чудесней!
Созову я гуляк, всех обрадую песней.
* * *
Я от Хызра вчера слышал тайну; она
Никогда не была еще людям слышна:
«Ты, реченья мои, преклоняясь, берущий,
Как подарок. О ты, чашу слов моих пьющий!
Ты подобен цветку, что исполнен красы,
Из источника жизни ты выпил росы.
Я слыхал, что к стихам приступаешь ты снова,
О царях ты желаешь сказать свое слово.
На недоблестный путь не направь своих глаз,
На неправильный лад не настраивай саз.
Славный путь совершая, ты станешь достойным,
Перед каждым достойным предстанешь достойным.
Пусть твоя вслед былым не стремится стезя:
Ведь вторично сверлить жемчуг тот же — нельзя.
Все ж, повторов страшась, не нарушь всего лада,—
Все включи в свой рассказ, что включить в него надо.
Ты не плачь, упустив много ценных добыч.
Служит нам про запас несраженная дичь.
В скалах трудно родятся блестящие камни.
Взяв свой заступ, кто скажет: «Работа легка мне»?
Ко всему, что ты ищешь, что вздумал найти, —
И круты, и потайны, и тяжки пути.
Жемчуг дремлет на дне в обиталище мглистом.
Серебро при очистке становится чистым.
Те, что в водах и в скалах изведали труд,
От Быка и от Рыбы[355] подарки берут.
Чтоб кувшин твой сверкал серебром или златом,
Расставаться не должен с Ираком богатым.
Что Хорезм или Дженд, Дихистан или Рей![356]
Кто промолвит гонцу: «Мчись туда поскорей!»
Курд, гилянец, хозар и бухарец, — потреба
Хоть и есть у них в масле, — не сыщут и хлеба.
Только дивов родит страшный Мазендеран
Да людей, — тех, которым лик дьявольский дан.
Там, взглянув на травинки, увидишь: близ каждой
Сотня копий горит нападения жаждой.
Пусть же славный Ирак вековечно цветет!
Чарованьям Ирака утратился счет.
Только в нем лучших роз ароматные купы
На масла́ драгоценные вовсе не скупы.
Славный путник, ответь: для чего — не пойму —
Все велишь ты скитаться коню своему?
Взяв кирку, добывай драгоценности снова.
Снова радость нам явит добытое слово.
Искендеровы копи разрой, и опять
Будет сам Искендер эти камни скупать.
Покоривший миры покупателем станет,—
И твой труд многославный до неба достанет.
Если есть покупатель и прочен доход,
Продолжать нужно дело, что пущено в ход.
Будь посредником ловким, все делай умело,
Чтоб и вертел был цел, и жаркое поспело».
Слово Хызра усладой проникло в мой слух —
И мой разум окреп, и утешился дух.
Если нас поучает прекрасное сердце,
Принимает советы подвластное сердце.
Навсегда его речь стала мне дорога,
И уста я раскрыл, и явил жемчуга.
Подобрал я рубины, сапфиры, алмазы,
Может быть, поведу я по-новому сказы.
И метать стал я жребий, из канувших дней
Вызывая чредою великих мужей.
Много раз направлял я в былое зерцало,
Но лицо Искендера в нем снова мерцало.
Ты поглубже проникни в чреду его дел:
Он мечом, а не только лишь троном владел.
Для иных он, как царь, вечной славы достоин,
Покоритель земель, многоопытный воин.
Для иных, предстоящих пред царским венцом,
Он являлся, вещают они, мудрецом.
А иные Владыку, в смиренье глубоком,
Почитают за праведность божьим пророком.[357]
Взяв три эти зерна, — вот задача моя,—
Плодоносное дерево выращу я.
Я сперва расскажу про венец Искендеров,
Расскажу о захвате различных кишверов.
А потом о премудрости речь поведу,
По следам летописцев отдамся труду.
Вслед за тем у великого встану порога:
Сан пророка царю был ниспослан от бога.
Я три части явил: в каждой — ценный рудник.
Я к сокровищам каждой чредою проник.
Мир подставит полу. Если клад ему нужен,
Я в нее с трех морей набросаю жемчужин.
И рисунок мой новый всем будет мной дан.
За него жду подарков от множества стран.
Не пристало, чтоб ткани, сравнимые с чудом,
Все покрытые пылью, лежали под спудом.
Где достойный владетель прославленных врат, —
Тех, которые буду расписывать рад?
Я такой их парчой облачу без усилья,
Что из праха земного поднимет он крылья.
Этой книгой, которая будет славна,
Он прославится также на все времена.
Для него она станет надежным престолом,
Вознесенным над бурным, над горестным долом.
Закреплю его имя я словом таким,
Что мирская превратность не справится с ним,
Несмываемым словом, — таким, над которым
Не вольны времена в их струении скором.
Но когда вознесу я в своей мастерской
Прямо к солнцу венец его этой рукой,
Пусть на голову мне благосклонным владыкой
Ниспошлется венец от щедроты великой.
Для прекрасных стихов между всеми людьми
На усладу их душам возник Низами;
И вещает он: «В сказе живительном этом
Скрыт огонь, все умы озаряющий светом».
Пусть друзьям моим светят страницы мои!
От врагов, моя книга, страницы таи!
Наши песни — друзьям. Лютых стрел остриями
Назовем вражий голос, поющий над нами.
Чтобы стали слова мои полными сил,
Я хранителя душ о помоге просил.
Да велит он быть славе над книгой моею!
Да прославит того, кто склонится над нею!
Да восставит над ней он благую звезду,
Чтоб гадающий молвил: «В ней радость найду».
Да подаст он читающим счастья избыток,
Да подаст постигающим сладкий напиток!
Да целит она грудь, что тоской стеснена,
Да отринет печаль от печальных она!
Да излечит больных, да поможет умело
Развязать все узлы многотрудного дела!
Если станет читать ее немощный, — пусть
Станет мощным, читая ее наизусть.
Если взглянет в нее потерявший надежды,
Пусть в надежде опять поднимает он вежды.
И услышал господь эту просьбу мою,
И хвалою за все я ему воздаю.
Все ж мне слаще всего, что в чертоге для пира
Я за трапезой видел властителя мира.
Восхваление падишаха Нусратаддина Абу Бекра
Традиционное восхваление щедрости, могущества и доблестей одного из адресатов поэмы — Нусратаддина Абу Бекра Бишкина ибн Мухаммеда из династии Ильдигизидов, вступившего на престол в 1191 году после смерти своего дяди Кызыл-Арслана. Особенно хвалит его Низами за то, что он благоустроил свои владения.
Обращение во время целования земли
Традиционное обращение к шаху — адресату поэмы и восхваление его справедливости. Конец главы — просьба благосклонно принять подносимую поэму.
Краткое изложение всего рассказа
Придавая особое значение своей последней поэме, Низами ввел в нее эту главу — краткое изложение содержания всей книги, которое должно облегчить ее понимание. В начале главы он снова говорит о высоком значении поэмы, о ее различных источниках, среди которых Низами, не найдя единого свода преданий об Александре, использовал даже пехлевийские, христианские и еврейские. Затем идет как бы «список подвигов» Александра, соответствующий порядку изложения обеих частей поэмы. Завершается глава утверждением истинности всего изложенного.
Обращение к слушателям с призывом обратить внимание на рассказ
Описание весеннего сада. Красавица подносит Низами чашу с вином и молоком и просит его забыть обо всем, кроме подвигов Искендера… Низами перечисляет затем свои первые четыре поэмы, как бы предавая их забвению, и переходит к началу рассказа об Александре.
Начало рассказа и изложение истины о рождении Искендера
Воду жизни, о кравчий, лей в чашу мою!
Искендера благого я счастье пою.
Пусть в душе моей крепнет великая вера
В то, что дам сей напиток сынам Искендера!
* * *
Тот, кто царственной книгой порадует вас,
Так, свой стих воскрешая, свой начал рассказ:
Был властитель румийский. Вседневное счастье
К венценосцу свое проявляло участье.
Это был, всеми славимый, царь Филикус;[358]
Услужал ему Рум и покорствовал Рус.
Ионийских земель неустанный хранитель,
В Македонии жил этот главный властитель.
Он был правнук Исхака[359], который рожден
Был Якубом. Над миром господствовал он.
Чтил все новое; думал о всем справедливом,
И с овцой дружный волк был в те годы не дивом.
Так он злых притеснял, что их рот был закрыт,
Что повергнул он Дария[360] в зависть и в стыд.
Дарий первенства жаждал, и много преданий
Есть о том, как с царя он потребовал дани.
Но румиец, правленья державший бразды,
Предпочел примиренье невзгодам вражды:
С тем, которому счастье прислуживать радо,
В пререканье вступать неразумно, не надо.
Он послал ему дань, чтоб от гнева отвлечь,
И отвел от себя злоумышленный меч.
Дарий — был ублажен изобилием дара.
Царь — укрыл нежный воск от палящего жара.
Но когда Искендера година пришла,
По-иному судьба повернула дела.
Он ударил копьем, — и, не ждавший напасти,
Дарий тотчас утратил всю мощь своей власти.
Старцы Рума составили книгу свою
Про отшельницу,[361] жившую в этом краю.
В день, когда материнства был час ей назначен,
Муж был ею потерян и город утрачен.
Подошел разрешиться от бремени срок,
И мученьям ужасным обрек ее рок.
И дитя родилось. И, в глуши умирая,
Мать стонала. Тоске ее не было края.
«Как с тобой свое горе измерим, о сын?
И каким будешь съеден ты зверем, о сын?»
Но забыла б она о слезах и о стоне,
Если б знала, что сын в божьем вскормится лоне.
И что сможет он власти безмерной достичь,
И, царя, обрести тьму бесценных добыч.
И ушла она в мир, непричастный заботам,
А дитяти помог нисходящий к сиротам.
Тот ребенок, что был и бессилен и сир,
Победил силой мысли все страны, весь мир.
Румский царь на охоте стал сразу печален,
Увидав бледный прах возле пыльных развалин.
И увидел он: к женщине мертвой припав,
Тихий никнет младенец меж высохших трав.
Молока не нашедший, сосал он свой палец,
Иль, в тоске по ушедшей, кусал он свой палец[362].
И рабами царя — как о том говорят —
Был свершен над усопшей печальный обряд.
А ребенка взял на руки царь и, высоко
Приподняв, удивлялся жестокости рока.
Взял его он с собой, полюбил, воспитал,—
И наследником трона сей найденный стал.
Но в душе у дихкана жила еще вера
В то, писал он, что Дарий — отец Искендера.
Но сличил эту запись дихкана я с той,
Что составил приверженец веры святой[363],
И открыл, к должной правде пылая любовью,
Что к пустому склонялись они баснословью.
И постиг я, собрав все известное встарь:
Искендера отец — Рума праведный царь.
Все напрасное снова отвергнув и снова,
Выбирал я меж слов полновесное слово.
Повествует проживший столь множество дней,
Излагая деянья древнейших царей:
Во дворце Филикуса, на царственном пире,
Появилась невеста, всех сладостней в мире.
Был красив ее шаг и пленителен стан,
Бровь — натянутый лук, косы — черный аркан.
Словно встал кипарис посреди луговины.
Кудри девы — фиалки, ланиты — жасмины.
Жарких полдней пылала она горячей…
Под покровом ресниц мрело пламя очей.
Дата добавления: 2015-11-05; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |