Года два-три спустя, когда ей исполнилось лет десять, в семье случилось приятное событие. Один из графов Галифакс, послушный своим аристократическим прихотям, по-видимому, нашел мать Эммы еще довольно привлекательной и прислал ей небольшую сумму, предназначенную как для облегчения ее собственной участи, так и для воспитания девочки. Эмма помнила, как ее привезли в пансион, питомицы которого ходили в соломенных шляпках, небесно-голубых платьях и черных передниках.
В пансионе она пробыла два года, научилась читать и писать, узнала основы музыки и рисования — искусств, в которых она, благодаря редкостной одаренности, делала быстрые успехи; но в одно прекрасное утро мать приехала и увезла ее. Граф Галифакс умер, забыв упомянуть их в своем завещании. Эмма уже не могла оставаться в пансионе, так как платить за нее было некому; бывшей пансионерке пришлось поступить няней в дом некоего Томаса Хоардена, чья дочь, молодая вдова, умерла, оставив трех сироток.
Однажды, когда Эмма гуляла с детьми, произошло событие, бесповоротно изменившее ее судьбу. На берегу залива она встретила известную лондонскую куртизанку по имени мисс Арабелла и ее тогдашнего любовника — одного из талантливейших живописцев; художник писал эскиз с валлийской крестьянки, а мисс Арабелла наблюдала за его работой.
Дети, которых сопровождала Эмма, с любопытством подбежали к художнику и, поднявшись на цыпочки, стали смотреть, что он делает; Эмма последовала за ними; художник обернулся, заметил ее и вскрикнул от изумления: никогда еще он не видел ничего прекраснее этой тринадцатилетней девочки.
Он спросил, кто она такая и чем занимается. Начатки воспитания, полученные в пансионе, позволили Эмме, говоря с ним, держаться довольно учтиво. Он справился, сколько она получает, ухаживая за детьми у г-на Хоардена; Эмма отвечала, что имеет кров, одежду, питание и еще десять шиллингов в месяц.
— Приезжайте в Лондон, — сказал ей живописец, — я буду платить вам по пяти гиней всякий раз, когда вы согласитесь позировать мне.
И он подал ей карточку, на которой были напечатаны следующие слова: «Джордж Ромни, Кавендиш-сквер, № 8», а мисс Арабелла тем временем вынула из-за пояса кошелечек с несколькими золотыми и предложила его Эмме.
Девушка зарделась, взяла карточку и спрятала ее на груди; от кошелька же она инстинктивно отказалась.
Мисс Арабелла стала настаивать, говоря, что деньги пригодятся ей для поездки в Лондон, но Эмма не уступала:
— Благодарю вас, сударыня. Если я поеду в Лондон, то воспользуюсь маленькими сбережениями, которые у меня уже есть, и тем, что накоплю в будущем.
— Из ваших десяти шиллингов в месяц? — спросила мисс Арабелла, смеясь.
— Да, сударыня, — просто ответила девочка. И на этом все кончилось. Несколько месяцев спустя сын г-на Хоардена, знаменитый лондонский хирург Джеймс Хоарлен. приехал погостить к отцу; он тоже был поражен красотой Эммы Лайонны и все время, пока находился во Флинте, был с нею ласков и добр, однако не убеждал ее, как Ромни, переехать в Лондон.
Он прожил у отца три недели и, уезжая, оставил маленькой няне две гинеи в награду за заботы об его племянниках.
Эмма приняла их без возражений.
У нее была подруга — ее звали Фанни Стронг, а у подруги был брат Ричард.
Эмма никогда не спрашивала, чем занимается подруга, хотя замечала, что та одевалась лучше, чем, казалось бы, ей позволяло ее положение; Эмма, вероятно, полагала, что Фанни имеет возможность быть нарядной, пользуясь тайными доходами брата, слывшего контрабандистом.
Однажды Эмма — ей было тогда лет четырнадцать — остановилась у лавки торговца зеркалами и загляделась на себя в большом зеркале, служившем магазину вывеской; вдруг она почувствовала, что кто-то коснулся ее плеча, и тотчас очнулась от своего созерцательного забытья.
Перед ней стояла ее приятельница Фанни Стронг.
— Что ты тут делаешь? — спросила Фанни.
Эмма покраснела и ничего не ответила. Если бы она сказала правду, ей пришлось бы признаться: «Я рассматривала себя и нашла, что недурна собой».
Но Фанни Стронг не нуждалась в ответе, чтобы понять, что творится в сердце Эммы.
— Да, — вздохнула она, — будь я такой красавицей, как ты, я недолго сидела бы в этом ужасном захолустье.
— А куда бы ты поехала? — спросила Эмма.
— В Лондон, конечно. Все в один голос говорят, что в Лондоне красивая девушка может достичь многого. Поезжай, а когда станешь миллионершей, возьмешь меня к себе в горничные.
— А хочешь, поедем вместе? — предложила Эмма.
— Охотно. Но как за это взяться? У меня нет и шести пенсов, и сомневаюсь, чтобы Дик был много богаче.
— А у меня, — сказала Эмма, — около четырех гиней.
— Да этого с избытком хватит и на тебя, и на меня, и на Дика! — воскликнула Фанни.
И было решено ехать.
В следующий понедельник, не сказав никому ни слова, трое беглецов сели в Честере в дилижанс, отправляющийся в Лондон.
Приехав на постоялый двор, где останавливался честерский дилижанс, Эмма из остававшихся у нее двадцати двух шиллингов половину отдала подруге.
Фанни Стронг и ее брат знали адрес постоялого двора, служившего пристанищем для контрабандистов: он находился на маленькой улочке Вильерс, которая выходила одним концом к Темзе, а другим — к Стренду. Эмма предоставила Дику и Фанни разыскивать их убежище, а сама наняла карету и приказала везти ее по адресу Кавендиш-сквер, дом № 8.
Джордж Ромни оказался в отъезде; где он и когда вернется, никто не знал: предполагали, что он во Франции, и не ждали его раньше чем месяца через два.
Эмма была ошеломлена. Ей не приходила в голову мысль, что она может не застать художника у себя. Но тут ей вдруг вспомнился Джеймс Хоарден, прославленный хирург, который, уезжая от отца, позаботился оставить ей две гинеи, в значительной степени покрывшие их путевые расходы.
Адреса своего он ей не оставил, зато раза два-три она носила на почту его письма к жене. Он жил на Лестер-сквер, в доме № 4.
Эмма вновь села в карету, велела везти ее на Лестер-сквер, расположенный поблизости от Кавендиш-сквер, и там робко постучалась в дверь. Доктор был дома.
Она нашла этого достойного человека таким, как и ожидала, и рассказала ему все; он пожалел ее и пообещал свое покровительство, а пока что приютил у себя, пригласил к столу и предложил быть компаньонкой г-жи Хоарден.
Спустя некоторое время доктор сказал девушке, что нашел для нее место в одном из лучших ювелирных магазинов Лондона, а накануне того дня, когда Эмма должна была приступить к своим новым обязанностям, решил порадовать ее: повести в театр.
Занавес театра Друри-Лейн, поднявшись, открыл перед нею неведомый мир; давали «Ромео и Джульетту», грезу любви, равной которой нет в целом свете; после спектакля девушка вернулась домой оглушенная, завороженная, опьяненная; ночью она ни на миг не сомкнула глаз, стараясь припомнить подробности двух чудесных сцен на балконе.
На другой день Эмма поступила в магазин; но прежде чем отправиться туда, спросила у г-на Хоардена, где можно купить пьесу, которую она видела накануне. Господин Хоарден пошел в свою библиотеку, взял собрание сочинений Шекспира и подарил его Эмме.
Через три дня она уже знала наизусть всю роль Джульетты; она мечтала о том, как бы еще раз попасть в театр и снова упиться сладостным ядом, созданным волшебным сочетанием любви и поэзии; ей хотелось во что бы то ни стало вновь оказаться в чудесном мире, едва приоткрывшемся перед нею, как вдруг у магазина остановился роскошный экипаж. Приехавшая дама вошла в магазин; вид у нее был властный, какой бывает у богатых людей. Эмма вскрикнула от неожиданности: она узнала мисс Арабеллу.
Мисс Арабелла тоже узнала ее, но ничего не сказала, купила на семьсот-восемьсот фунтов стерлингов драгоценностей и, указав время, когда она вернется домой, попросила хозяина прислать ей покупки с новой приказчицей.
Новой приказчицей была Эмма.
В назначенный час ее усадили с товаром в экипаж и отправили в особняк мисс Арабеллы.
Прекрасная куртизанка ждала Эмму; в то время благосостояние ее достигло высших пределов: она была любовницей принца-регента, которому едва исполнилось семнадцать лет.
Она все выспросила у Эммы, потом предложила ей уйти из магазина и остаться у нее, чтобы в ожидании приезда Ромни развлекать ее в минуты скуки. Эмма просила только одного: чтобы ей позволяли бывать в театре. Мисс Арабелла ответила, что в любой день, когда сама она не поедет на представление, ее ложа будет в распоряжении Эммы.
Затем она послала лакея в магазин расплатиться за покупки и сказать, что она оставляет Эмму при себе. Ювелир, считавший мисс Арабеллу одной из лучших своих покупательниц, не стал ссориться с нею из-за такого пустяка.
Из-за какой странной причуды зародилось у модной куртизанки опасное желание, непостижимая прихоть держать около себя это прекрасное существо? Враги мисс Арабеллы — а ее блистательное положение породило их немало — придавали этому особое значение, которое английская Фрина, по воле злых языков превратившись в Сапфо, даже не пожелала опровергать.
Эмма прожила у прекрасной куртизанки два месяца, прочитала все романы, попадавшие ей под руку, побывала во всех театрах, а возвращаясь в свою комнату, декламировала все увиденные ею роли, повторяла движения всех балерин, какими ей довелось любоваться на сцене. То, что для других служило бы простой забавой, становилось для нее повсечасным занятием; ей только что исполнилось пятнадцать лет, она находилась в полном расцвете юности и красоты; стан ее, стройный, гибкий, легко принимал любые позы, и благодаря природной непринужденности Эмма могла соперничать в искусстве с самыми способными танцовщицами. Что же касается лица, то, несмотря на превратности жизни, оно было все еще по-детски свежим, девственно-бархатистым и в высшей степени выразительным: в грусти оно становилось печальным, в радости — ослепительным. Можно сказать, что в чистоте ее черт сквозила ясность души, недаром один великий поэт нашего времени, не желая посрамлять этот небесный облик, сказал, говоря о ее первом прегрешении: «Она пала не от порочности, а по неосторожности и доброте» 5.
В те годы война, которую Англия вела в американских колониях, была в самом разгаре и принудительная вербовка в матросы осуществлялась по всей строгости. Ричард, брат Фанни, был завербован (воспользуемся этим принятым термином) и помимо своей воли зачислен в матросы. Фанни обратилась за помощью к своей приятельнице: она считала Эмму неотразимой красавицей и решила, что ни у кого не хватит сил отказать ей в чем бы то ни было. И она уговорила подругу очаровать адмирала Джона Пейна.
В Эмме проснулась прирожденная искусительница; она надела свое самое нарядное платье и вместе с Фанни отправилась к адмиралу; то, о чем она просила, было исполнено, но адмирал также обратился к ней с просьбой, и Эмме пришлось расплатиться за освобождение Дика если не любовью, то благосклонностью.
У Эммы Лайонны, любовницы адмирала Пейна, появились свой особняк, своя челядь, свои выезды; но вся эта роскошь блеснула как метеор: эскадра ушла, и корабль, на котором находился покровитель, скрылся за горизонтом, унося с собою ее золотые сны.
Однако Эмма была не из числа женщин, подобных Дидоне, что покончила с собою из-за измены Энея. Один из друзей адмирала, сэр Гарри Фезертонхо, богатый и красивый джентльмен, выказал готовность помочь Эмме сохранить то положение, в каком он ее застал. Уже сделав первый шаг на заманчивом пути порока, она приняла предложение и целый год была царицей празднеств, танцев и охотничьих забав; но по прошествии года, забытая первым своим любовником, униженная вторым, она постепенно впала в такую нищету, что единственным исходом стал для нее тротуар Хеймаркета, наихудшее из всех мест, где несчастным созданиям приходится вымаливать любовь прохожих.
К счастью, на отвратительную сводню, что взялась было руководить ею на пути в бездну разврата, произвели впечатление незаурядность и скромность новой постоялицы, и, вместо того, чтобы пустить ее по рукам, как остальных, она отвела Эмму к известному врачу, завсегдатаю ее заведения.
То был пресловутый доктор Грехем, таинственный адепт некоего сладострастного мистицизма, шарлатан, проповедовавший лондонской молодежи религию плотской красоты.
Эмма предстала перед ним: свою Венеру — Астарту он нашел в образе Венеры Стыдливой.
Он дорого заплатил за такое сокровище; но для него это сокровище было бесценно; он поместил ее на ложе Аполлона, под покрывало, прозрачнее той сети, в которой Вулкан держал плененную Венеру на виду у Олимпа, и объявил во всех газетах, что обрел наконец невиданный, высший образец красоты: этого одного ему до сих пор недоставало для торжества его идей.
В ответ на подобное воззвание, где сластолюбие прикрывалось именем науки, все приверженцы великой религии любви, культ которой распространяется на весь мир, поспешили в кабинет доктора Грехема.
Триумф был неслыханный: ни живопись, ни ваяние никогда еще не создавали такого совершенства; Апеллес и Фидий были побеждены.
Художники и скульпторы повалили толпой. Явился и Ромни, вернувшийся в Лондон; он узнал девушку из графства Флинтшир и стал рисовать ее в разных видах — в образе Ариадны, вакханки, Леды, Армиды (и ныне в Королевской библиотеке хранится серия рисунков, изображающих эту чаровницу во множестве сладострастных поз, созданных античной чувственностью).
Именно тогда юный сэр Чарлз Гревилл из знаменитой семьи Уорвика, прозванного «делателем королей», племянник сэра Уильяма Гамильтона, поддавшись любопытству, познакомился с Эммой Лайонной и, ослепленный ее несравненной красотой, без памяти влюбился в нее. Юный лорд рассыпался перед ней в самых заманчивых обещаниях, однако она считала себя связанной с доктором Грехемом узами признательности и устояла перед всеми соблазнами, говоря, что на сей раз расстанется с любовником только ради того, чтобы последовать за супругом.
Сэр Чарлз дал слово дворянина жениться на Эмме Лайонне, как только достигнет совершеннолетия. А в ожидании этого события Эмма дала согласие на то, чтобы ее похитили.
Любовники действительно зажили как супруги, и, полагаясь на слово своего друга, Эмма родила троих детей, и их должен был узаконить предстоящий брак.
Но за время этого сожительства произошла смена правительства и Гревилл лишился должности, с которой была связана немалая доля его доходов. Событие это произошло, к счастью, спустя три года, а к этому времени Эмма Лайонна, благодаря лучшим лондонским педагогам, сделала огромные успехи в музыке и рисовании; кроме того, она не только совершенствовалась в родном языке, но изучила также французский и итальянский; она декламировала стихи не хуже миссис Сиддонс и вполне овладела искусством пантомимы и пластики.
Несмотря на утрату должности, Гревилл не мог решиться сократить свои расходы, он только стал обращаться к дяде за денежными вспомоществованиями. Сначала сэр Уильям Гамильтон проявлял безотказную щедрость, но в конце концов на очередную просьбу ответил, что рассчитывает в ближайшие дни приехать в Лондон и воспользуется этой поездкой, чтобы ознакомиться с делами племянника.
Слово «ознакомиться» сильно встревожило молодых людей: они почти в равной степени и желали и боялись приезда сэра Уильяма. Вдруг он появился у них, не предупредив о своем прибытии. Гамильтон уже неделю находился в Лондоне и все это время наводил справки о племяннике, а те, к кому он обращался, не преминули сказать ему, что причиною бедности и расстройства дел молодого человека является публичная женщина, от которой у него трое детей.
Эмма удалилась в свою комнату, оставив возлюбленного наедине с дядей, а тот предложил племяннику на выбор либо немедленно расстаться с Эммой Лайонной, либо отказаться от дядиного наследства, то есть от единственного шанса поправить свои денежные дела.
После этого он удалился, дав Чарльзу три дня на размышления.
Теперь последней надеждой молодых людей стали чары Эммы; не кто иной, как она, должна была добиться от сэра Уильяма Гамильтона прощения ее возлюбленного, убедив старика в том, что племянник вполне его заслуживает.
Тут Эмма, отказавшись от туалетов, соответствующих ее новому положению, решила прибегнуть к одежде, какую носила в юности: к соломенной шляпе и платьицу из простого полотна; дело завершат ее слезы, улыбки, выражение лица, ласки и трогательный голос.
Появившись перед сэром Уильямом, Эмма бросилась ему в ноги; то ли благодаря удачно задуманному движению, то ли случайно ленты ее шляпы развязались, и прекрасные темно-русые волосы рассыпались по плечам.
В проявлениях скорби эта волшебница была неподражаема.
Престарелый археолог, доселе влюбленный лишь в афинские мраморы и статуи Великой Греции, впервые убеждался, что живая красота может взять верх над холодной и бледной красотой богинь Праксителя и Фидия. Любовь, которая казалась ему непонятной у племянника, вихрем ворвалась в его собственное сердце и так завладела им, что он и не пытался противостоять ей.
С долгами племянника, с низким происхождением Эммы, с ее предосудительной жизнью, ее всем известными победами, продажными ласками — со всем, вплоть до детей, явившихся плодом их любви, сэр Уильям примирился, поставив единственное условие: Эмма будет принадлежать ему.
Успех Эммы превзошел все ее ожидания. Но тут уж она решительно продиктовала условия. С Чарльзом ее связывало только данное им обещание жениться на ней; теперь она заявила, что приедет в Неаполь не иначе как в качестве законной супруги сэра Уильяма Гамильтона.
Сэр Уильям согласился и на это.
Красота Эммы произвела в Неаполе неотразимое впечатление: она не только изумляла — она покоряла.
У сэра Уильяма, выдающегося антиквара и минералога, посла Великобритании, молочного брата и друга Георга III, собиралось высшее общество Королевства обеих Сицилии: люди науки, политические деятели, художники. Эмме, натуре артистической, потребовалось немного времени, чтобы приобрести те немудреные познания в политике и науках, что были ей необходимы, и для всех посетителей гостиной сэра Уильяма суждения леди Гамильтон стали законом.
Но судьбе было угодно, чтобы торжество Эммы этим не ограничилось. Едва она была представлена ко двору, как королева Мария Каролина объявила ее своим ближайшим другом и неразлучной любимицей. Дочь Марии Терезии не только стала появляться на людях в обществе продажной женщины с Хеймаркета, кататься вместе с ней в одном экипаже по улице Толедо и набережной Кьяйа в одинаковых нарядах, но после вечеров, проведенных в самых томных и страстных позах, какие только изобрела античность, она нередко приказывала передать сэру Уильяму, весьма гордому такою милостью, что вернет ему свою подругу, без которой не может жить, лишь на следующее утро.
Вследствие стольких успехов у Эммы появилось множество завистников и врагов. Каролина знала, какие скандальные слухи порождает эта неожиданная и странная близость, но она была из числа тех женщин с твердым характером, которые встречают клевету и даже злословие с гордо поднятой головой, и всякому, кто искал благоволения королевы, приходилось угождать и Актону, ее любовнику, и Эмме Лайонне, ее фаворитке.
Всем известны события 1789 года, то есть взятие Бастилии и возвращение из Версаля Людовика XVI и Марии Антуанетты, драма 1793 года — их казнь; затем события 1796 — 1797 годов, то есть победы Бонапарта в Италии, потрясшие все троны и сокрушившие, пусть на время, самый древний и незыблемый из всех тронов: папский престол.
Мы видели, как в ходе этих событий, так страшно отразившихся на неаполитанском дворе, появился и возвысился Нельсон, защитник обветшавших монархий. Его победа при Абукире окрылила надежды королей, уже готовых было снять с себя колеблющиеся венцы. А Мария Каролина, женщина, жаждавшая богатства, власти, славы, во что бы то ни стало хотела сохранить свою корону. Поэтому неудивительно, что, пользуясь своим влиянием, она сказала леди Гамильтон, перед тем как представить ее Нельсону, сделавшемуся опорою деспотизма: «Этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему».
Трудно ли было леди Гамильтон сделать ради своей подруги Марии Каролины в отношении адмирала Нельсона то, что Эмма Лайонна когда-то сделала ради своей подруги Фанни Стронг в отношении адмирала Пейна?
А для сына бедного пастора из Бёрнем-Торпа, для человека, обязанного своим величием только собственной отваге, а славой — только собственным талантам, это должно было служить почетным возмещением. Наградой за полученные раны ему стали ласки короля и королевы, заискивание придворных, а за одержанные победы — обладание прекрасной женщиной, которую он боготворил.
. ПРАЗДНЕСТВО УЖАСА
Пушечный выстрел, раздавшийся с борта «Авангарда», почти столь же пострадавшего, как и его командир, и взвившийся на гафеле британский флаг свидетельствовали о том, что Нельсон понял: навстречу ему идет королевская флотилия.
Флагманской же галере нечем было ответить «Авангарду», ибо при выходе из Неаполя на ее мачтах, наряду с флагами Королевства обеих Сицилии, уже развевались английские флаги.
Когда суда приблизились друг к другу на расстояние одного кабельтова, оркестр флагмана грянул «God save the King!» 6, на что матросы «Авангарда», взобравшись на реи, ответили троекратным «ура», соблюдая при этом четкость, которую англичане считают обязательной в такого рода официальном приветствии.
Нельсон приказал лечь в дрейф, чтобы флагман мог приблизиться к «Авангарду», распорядился спустить трап с правого борта, что полагалось делать лишь в знак особого почета, и стал ждать, держа шляпу в руке.
Все матросы и морские пехотинцы, даже те, что еще не совсем излечились от ран, бледные и слабые, были вызваны на палубу и, выстроившись в три шеренги, взяли на караул.
Нельсон ожидал, что на борту сначала появится король, за ним королева, потом наследный принц, то есть что прием блистательных гостей пройдет в строгом соответствии с установленным этикетом; но по чисто женской прихоти — и Нельсон в письме к жене отметил этот факт — королева подтолкнула вперед прекрасную Эмму, и та, краснея от сознания, что в данном случае она поставлена выше королевы, стала пониматься по трапу; то ли искренне, то ли искусно притворившись, она ужаснулась, увидев, что у Нельсона новая рана, что лоб его обвязан черной повязкой и он бледен от потери крови; вскрикнув, она сама побледнела и, чуть не лишившись чувств, прильнула к груди героя, шепча:
— О дорогой, о великий Нельсон!
Изумленный Нельсон выронил шляпу и, радостно вскрикнув, обнял Эмму своей единственной рукой; поддерживая гостью, он крепко прижал ее к сердцу.
Это неожиданное происшествие привело его в такой восторг, что он на мгновение забыл обо всем на свете и почувствовал себя если не в христианском раю, так, по меньшей мере, в Магометовом…
Когда он пришел в себя, король, королева и придворные были уже на палубе и все шло обычным порядком.
Король Фердинанд взял Нельсона за руку и, назвав его избавителем, протянул ему великолепную шпагу; к рукоятке ее лентой только что учрежденного королем ордена Святого Фердинанда «За заслуги» был прикреплен указ о пожаловании Нельсону титула герцога Бронте; эта чисто женская лесть была задумана королевой: по сути, она нарекала его герцогом Грома Небесного, ибо Бронт — имя одного из трех циклопов, ковавших молнии Юпитера в огненных безднах Этны.
Потом к искалеченному герою подошла королева, называя его своим другом, покровителем престолов, мстителем за монархов; соединив в своих руках руки Нельсона и Эммы Лайонны, она крепко пожала их.
Стали подходить и другие гости: наследные принцы, принцессы, министры, придворные; но их похвалы и лесть не могли сравниться в глазах Нельсона с ласками королевской четы, с рукопожатием Эммы Лайонны! Было решено, что Нельсон перейдет на флагманскую галеру, где было двадцать четыре гребца, благодаря чему она могла плыть быстрее, чем парусное судно. Но от имени королевы Эмма попросила Нельсона прежде всего подробно показать им достопримечательности славного «Авангарда», раны которого от французских ядер еще не зажили, как не зажили раны и самого коммодора.
Нельсон водил гостей по кораблю, гордясь им как моряк, и в течение всего осмотра леди Гамильтон опиралась на его руку; она просила его поведать королю и королеве все подробности битвы 1 августа; по ее настояниям ему приходилось рассказывать и о самом себе.
Король собственными руками прикрепил к поясу Нельсона шпагу Людовика XIV; королева вручила ему грамоту на титул герцога Бронте; Эмма надела ему на шею ленту ордена Святого Фердинанда, причем ее прекрасные, благоухающие волосы невольно коснулись лица восхищенного Нельсона.
Было два часа пополудни; на обратный путь в Неаполь требовалось около трех часов. Нельсон передал командование «Авангардом» Генри, своему флаг-капитану, и под артиллерийские залпы и звуки музыки перешел на королевскую галеру; легкая, как морская птица, она оторвалась от гигантского корабля и изящно понеслась по волнам.
Теперь принимать гостя пришлось адмиралу Караччоло; он и Нельсон были старые знакомцы: оба участвовали в осаде Тулона, оба воевали с французами; отвага и искусство, проявленные Караччоло в этом сражении, принесли ему, несмотря на проигрыш кампании, чин адмирала, в результате чего он стал во всем равен Нельсону, причем за Караччоло оставалось еще преимущество благородного происхождения и имя, пользовавшееся славою уже три столетия.
Этой небольшой подробностью объясняется тот холодок, с каким адмиралы приветствовали друг друга, и поспешность, с какою Франческо Караччоло вернулся на свой командирский пост.
Королева пригласила Нельсона сесть рядом с нею под пурпурным тентом галеры, заявив, что остальным предоставляется распоряжаться собою как им вздумается, но адмирал остается безраздельной собственностью как ее, так и подруги; после этого Эмма, по обыкновению, расположилась у ног королевы.
Тем временем сэр Уильям Гамильтон, знавший в качестве ученого историю Неаполя лучше самого короля, объяснял Фердинанду, каким образом остров Капри, мимо которого они в то время плыли, был куплен у неаполитанцев или, вернее сказать, взят Августом в обмен на остров Искья, ибо, подходя к Капри, Август заметил, что ветви старого дуба, высохшие и склонившиеся к земле, вновь поднялись и зазеленели.
Король выслушал сэра Уильяма Гамильтона с величайшим вниманием, а потом сказал:
— Любезный посол, вот уже три дня, как начался перелет птиц; если хотите, поедемте на будущей неделе на Капри поохотиться: там будет множество перепелок.
Посол, сам страстный охотник, за что и пользовался особым благоволением короля, поклонился в знак согласия и отложил до более подходящего случая ученые рассуждения о Тиберии, его двенадцати виллах и о том, что, по всей вероятности, Лазурный грот был известен и древним, но тогда еще не отличался тем оттенком, который придает ему столько прелести в наши дни и которому он обязан своим названием, и что перемена эта объясняется изменением уровня моря: за восемнадцать веков, отделяющих нас от Тиберия, он поднялся на пять-шесть футов.
Тем временем коменданты четырех неаполитанских фортов наблюдали в подзорные трубы за королевской флотилией, в частности за флагманской галерой; заметив, что она делает поворот и берет курс на Неаполь, и предполагая, что на борту ее находится Нельсон, они дали приказ произвести грандиозный салют — сто один пушечный выстрел, — салют самый почетный, ибо именно таким образом приветствуют рождение наследника престола.
Четверть часа спустя залпы прекратились, но лишь затем, чтобы возобновиться в момент, когда флотилия, по-прежнему предводительствуемая королевской галерой, вошла в военную гавань.
У спуска, ведущего к дворцу, стояли наготове соперничавшие в роскоши экипажи — королевские и английского посольства. Было условлено, что в тот день король и королева Обеих Сицилии уступают все свои права сэру Уильяму и леди Гамильтон и что Нельсон остановится в английском посольстве, где будет дан обед, за которым последует бал.
Что же касается города, то он должен был принять участие в празднестве иллюминацией и фейерверками.
Прежде чем сойти на берег, леди Гамильтон подошла к адмиралу Караччоло и с самым любезным видом, самым нежным голосом сказала ему:
— Праздник, который мы даем в честь нашего знаменитого соотечественника, был бы неполным, если бы единственный моряк, имеющий основание соперничать с ним, не присоединился к нам, чтобы воздать должное его победе и поднять бокал за процветание Англии, за благоденствие Королевства обеих Сицилии и за посрамление высокомерной Французской республики, осмелившейся объявить войну королям этих стран. Провозгласить этот тост мы предоставим адмиралу Караччоло, человеку, так храбро воевавшему при Тулоне.
Караччоло вежливо, но сухо поклонился.
— Искренне сожалею, миледи, что не могу исполнить ваше весьма лестное для меня поручение, — сказал он. — Однако, хотя днем погода была прекрасная, ночь грозит нам страшной грозой и бурей.
Эмма Лайонна обратила взгляд к горизонту: если не считать нескольких легких облачков, набегавших со стороны Прочиды, лазурь небес была так же светла, как ее взор.
Она улыбнулась.
— Вы не верите мне, миледи, — продолжал Караччоло, — но человеку, который провел две трети жизни на своенравном море, именуемом Средиземным, известны все тайны атмосферы. Видите эти легкие тучки, плывущие по небу и стремительно приближающиеся к нам? Они свидетельствуют о том, что норд-вест превращается в вест. Часам к десяти вечера он подует с юга, то есть превратится в сирокко; неаполитанская гавань открыта для всех ветров, а для этого в особенности, вот почему я обязан наблюдать за судами его британского величества, стоящими на якорях, ибо они пострадали в сражении, а потому будут, быть может, не в силах устоять против шторма. То, что мы сделали сегодня, миледи, просто объявление Франции войны, а французы уже в Риме — другими словами, нас разделяют всего лишь пять дней марша. Поверьте, не пройдет и нескольких дней, как потребуется, чтобы оба наши флота были в полной готовности. Леди Гамильтон склонила голову движением, в котором угадывался оттенок несогласия.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |