СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО 71 страница

Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.

-- Вы помните, -- снова заговорил он, -- как написали в дневнике: "Свобода -- это возможность сказать, что дважды два -- четыре"?

-- Да.

О'Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив четыре.

-- Сколько я показываю пальцев, Уинстон?

-- Четыре.

-- А если партия говорит, что их не четыре, а пять, -- тогда сколько?

-- Четыре.

На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами -- Уинстон стиснул зубы и все равно не мог их сдержать. О'Брайен наблюдал за ним, показывая четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.

-- Сколько пальцев, Уинстон?

-- Четыре.

Стрелка дошла до шестидесяти.

-- Сколько пальцев, Уинстон?

-- Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!

Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но их было только четыре.

-- Сколько пальцев, Уинстон?

-- Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!

-- Сколько пальцев, Уинстон?

-- Пять! Пять! Пять!

-- Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Так сколько пальцев?

-- Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте, перестаньте делать больно!

Вдруг оказалось, что он сидит и О'Брайен обнимает его за плечи. По-видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О'Брайену, как младенец; тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему казалось, что О'Брайен -- его защитник, что боль пришла откуда-то со стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее -- О'Брайен.

-- Вы -- непонятливый ученик, -- мягко сказал О'Брайен.

-- Что я могу сделать? -- со слезами пролепетал Уинстон. -- Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два -- четыре.

-- Иногда, Уинстон. Иногда -- пять. Иногда -- три. Иногда -- все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.

Он уложил Уинстона. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль потихоньку отступила, дрожь прекратилась, осталась только слабость и озноб. О'Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Уинстону в глаза, проверил пульс, приложил ухо к груди, простукал там и сям; потом кивнул О'Брайену.

-- Еще раз, -- сказал О'Брайен.

В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверно, стояла на семидесяти -- семидесяти пяти. На этот раз он зажмурился. Он знал, что пальцы перед ним, их по-прежнему четыре. Важно было одно: как-нибудь пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опять утихла. Он открыл глаза, О'Брайен отвел рычаг.

-- Сколько пальцев, Уинстон?

-- Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я стараюсь увидеть пять.

-- Чего вы хотите: убедить меня, что видите пять, или в самом деле увидеть?

-- В самом деле увидеть.

-- Еще раз, -- сказал О'Брайен.

Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти -- девяноста. Уинстон лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми веками извивался в каком-то танце лес пальцев, они множились и редели, исчезали один позади другого и появлялись снова. Он пытался их сосчитать, а зачем -- сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по причине какого-то таинственного тождества между четырьмя и пятью. Боль снова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое. Бесчисленные пальцы, как ожившие деревья, строились во все стороны, скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.

-- Сколько пальцев я показываю, Уинстон?

-- Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять, шесть... честное слово, не знаю.

-- Лучше, -- сказал О'Брайен.

В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось блаженное, целительное тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза и благодарно посмотрел на О'Брайена. При виде тяжелого, в складках, лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце. Если бы он мог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за руку О'Брайена. Никогда еще он не любил его так сильно, как сейчас, -- и не только за то, что О'Брайен прекратил боль. Вернулось прежнее чувство: неважно, друг О'Брайен или враг. О'Брайен -- тот, с кем можно разговаривать. Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. О'Брайен пытал его и почти свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит его на смерть. Это не имело значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чем дружба. Они были близки; было где-то такое место, где они могли встретиться и поговорить -- пусть даже слова не будут произнесены вслух. О'Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, как будто думал о том же самом. И голос его зазвучал мирно, непринужденно.

-- Вы знаете, где находитесь, Уинстон? -- спросил он.

-- Не знаю. Догадываюсь. В министерстве любви.

-- Знаете, сколько времени вы здесь?

-- Не знаю. Дни, недели, месяцы... месяцы, я думаю.

Дата добавления: 2015-11-04