Джорджу Эдварду Мартину и Шейле О’Киф‚ 18 страница

Должна признать, что он вел себя безупречно, когда я сообщила ему про беременность. Этого у него не отнять. Мы откровенно все обсудили, он спросил, чего я хочу. Думаю, он был бы счастлив стать отцом. Il s’assouvit[523], как здесь говорят: мирился со всеми моими желаниями. Это я не хотела ребенка. Он знал, как серьезно я отношусь к детям, знал, что я решусь оставить ребенка лишь при условии, что он женится на мне. Он не прятался в кусты, но занял пассивную позицию. Просто предоставил мне свободу принимать решения. Не думаю, что он был напуган в той же мере, что и я. Возможно, с его точки зрения как латиноамериканца, в этом не было ничего необычного или шокирующего. Быть может, насколько я могу судить, он даже гордился собой.

В итоге я обратилась к одному санитару на севере Парижа, и он вставил мне катетер. Кажется, санитара нашел Габриэль. Ему пришлось повторить процедуру, потому что в первый раз катетер выпал. Это было ужасно. И все равно ничего не вышло. Это было абсолютно мое решение — не его. Конечно, к тому времени я — несмотря на свои корни, а может, как раз из-за этого — порвала с Богом. Тогда, когда мы все это затеяли, у меня уже было четыре с половиной месяца. Я была в отчаянии. Жуткое, жуткое время. Потом у меня открылось кровотечение. Он был в ужасе, едва не падал в обморок — Габриэль… он при виде крови… ну, ты понимаешь… Восемь дней я пролежала в акушерской клинике Порт-Руаяль, это рядом с тем местом, где я жила. Габриэль первым из отцов приходил в больницу вечером в приемные часы.

После того как у меня случился выкидыш, мы оба знали, что между нами все кончено. Я постоянно грозилась уйти от него. И в конце концов ушла. Сначала перебралась в дом Вико, жила там, пока не поправилась, потом уехала в Мадрид. Я была очень расстроена, опустошена. В наших отношениях я всегда была на высоте, но беременность меня подкосила. В декабре 1956 г. я уехала из Парижа с Аустерлицкого вокзала. Габриэль организовал проводы: на вокзал меня провожала большая компания друзей. Мы, конечно, опоздали. Багаж пришлось закидывать в поезд, сама я бегом заскочила в вагон, даже не успела ни с кем попрощаться. У меня было восемь чемоданов, хотя Габриэль всегда говорит, что их было шестнадцать. Я была в смятении, плакала в ладони, стоя у окна. Потом, когда поезд тронулся, я устремила взгляд на Габриэля. У него было такое лицо… вся душа в нем отражалась. Он пошел за поездом, потом отстал. Тогда, в 1956 г., он разочаровал меня. Просто не смог справиться с трудной ситуацией. Конечно, я никогда не вышла бы за него замуж. И ничуть не жалею об этом. Он слишком ненадежный. Как можно растить детей с таким отцом? А разве есть на свете что-то важнее детей? И все же, как выяснилось, я сильно в нем ошибалась: он оказался замечательным отцом».

Тачия была женщина смелая, удачливая, решительная, предприимчивая, глупая или, напротив, умная настолько, что отважилась быть независимой задолго до того, как независимость стала правом женщин. Хотя, судя по ее рассказу, ей приходилось ставить свои потребности в зависимость от интересов Гарсиа Маркеса, трудно представить, что это был не ее собственный выбор. До встречи с Маркесом она однажды уже пережила серьезную привязанность — причем тогда ей тоже пришлось «приносить себя в жертву» человеку, занимавшемуся литературным трудом, — посему вряд ли она стала бы мириться с чем-то абсолютно для нее неприемлемым. Вероятно, они были сильно привязаны друг к другу, но потом, когда Тачия забеременела, их отношения дали трещину, поскольку она требовала слишком многого: либо он женится на ней, либо она уходит. Тем более что в ее жизни это был не первый серьезный роман, хотя прежде ни она, ни Маркес никогда не жили вместе со своими возлюбленными.

Возможно, попытки Тачии сделать аборт не очень обрадовали Гарсиа Маркеса. На северо-восточном побережье Колумбии дети не считались проблемой, а он воспитывался в семье, где женщины — его бабка Транкилина, мать Луиса — давали приют многочисленным отпрыскам, которые были напрямую связаны с ними родством. Вероятно, смерть неродившегося ребенка его очень расстроила. Мерседес, наверно, было бы неприятно, что у него есть ребенок от другой женщины, но латиноамериканцы более привычны, более терпимы к таким вещам, чем европейцы. Вскоре ему предстояло вернуться на родину и жениться на Мерседес. Рассматривая эту перспективу, он, возможно, думал: ну и что? Когда он уезжал, она еще была, можно сказать, ребенком. Что удивительного в том, что двадцативосьмилетний латиноамериканец завел интрижку в Париже? Друзья ничего другого от него и не ждали. Если б Тачия родила, он, вероятно, все равно бросил бы ее. Он выбрал Мерседес, потому что это женщина из его среды, которая четко понимает, откуда он родом и чем он живет.

Тачия ушла от него. Но у него осталась его повесть. И действие этого произведения разворачивается, что уникально для творчества Маркеса, в то самое время, когда он его писал — в последние месяцы 1956 г., на фоне Суэцкого кризиса в Европе. Сюжетную линию во всех ее подробностях Маркес разработал задолго до того, как Тачия уехала в Мадрид. Октябрь; полковник (его имени мы так и не узнаем) прежде жил в Макондо; ему семьдесят пять лет; теперь он заживо гниет в маленьком душном городке на берегу реки, затерянном в лесах Колумбии. Пятьдесят пять лет он ждет пенсии, которую ему должны платить как участнику Тысячедневной войны. Других средств к существованию у него нет. Пятнадцать лет миновало с тех пор, как ему пришло письмо из государственного пенсионного ведомства, но он продолжает каждый день ходить на почту в надежде получить какую-нибудь информацию. Так он и живет — ждет известий, которых ему не шлют. У них с женой был сын Агустин, портной; в начале года власти убили его за нелегальную пропаганду[524]. После смерти Агустина, заботившегося о престарелых родителях, остался боевой петух. Чемпион петушиных боев, он стоил больших денег. Полковник терпит всевозможные лишения и унижения, но петуха не продает. Для него и для друзей его сына (Альфонсо, Альваро и Германа) этот петух — символ достоинства, сопротивления и память о самом Агустине. Жена полковника больна, ей нужен врачебный уход. Но она более практична, чем муж, и требует, чтобы тот продал петуха. В конце повести полковник все так же непреклонен.

Гарсиа Маркес сказал, что у него было много источников вдохновения. Во-первых, если учесть, что при создании произведений отправной точкой ему всегда служит визуальный образ, это воспоминание о человеке, которого он увидел на рыбном рынке в Барранкилье несколько лет назад; тот ждал прихода судна с «неким молчаливым беспокойством»[525]. Во-вторых, более личные воспоминания о его деде, ждавшем пенсию, обещанную ему как ветерану Тысячедневной войны, хотя внешне герой повести списан с отца Рафаэля Эскалоны, тоже полковника; он был более щуплый и больше соответствовал образу голодающего старика, выведенного Гарсиа Маркесом в повести[526]. В-третьих, это, конечно же, политическая обстановка в Колумбии в период Violencia. В-четвертых, влияние искусства и, в частности, фильма Витторио Де Сики «Умберто Д.» по сценарию Дзаваттини о человеке, который молча следует своим via crusis[527] в послевоенном Риме, окруженный равнодушием современников (у него тоже было любимое существо — собака). Но Гарсиа Маркес ни разу не признал, что — в-пятых, а на самом деле в первую очередь — в основу повести «Полковнику никто не пишет» положена драма, которую они с Тачией переживали в то время, когда разразился Суэцкий кризис[528].

В обоих случаях — и в книге, и в жизни — женщина мирится с тем, что она истолковывает как эгоизм или слабость мужчины, с которым она живет и который убежден, что на него возложена историческая миссия, для него более важная, чем она сама. В обоих случаях женщина нянчится с мужчиной (в повести пожилая чета уже потеряла сына; в реальности Тачия в конце концов устанет нянчиться с Габриэлем, когда потеряет ребенка) и несет на своих плечах все материальные и материнские заботы в их совместном существовании. Она делает всю практическую работу, в то время как он, мучимый жуткими запорами, занят своими безнадежными утопическими прожектами, носится без толку с боевым петухом, олицетворяющим его мужество, независимость и в конечном счете триумф. Она уверена, что все кончится плохо; он — неисправимый оптимист. Спустя девять месяцев после смерти сына жена говорит полковнику: «А мы и есть сироты после смерти Агустина»[529]. Эта фраза может служить эпитафией к роману Гарсиа Маркеса и Тачии. Петух (повесть, чувство собственного достоинства автора) символизирует связь личности с общепринятыми ценностями. И чтобы смягчить чувство вины, заглушить горе (выкидыш, смерть сына), нужно продолжать жить — хотя бы в память о прожитом. Посему девиз Гарсиа Маркеса мог бы звучать так: «Единственный выход — идти напролом».

«Полковнику никто не пишет» — одно из тех прозаических произведений, которое, несмотря на его бесспорную реалистичность, насквозь проникнуто поэзией. Невозможно отделить одну от другой его центральные темы: ожидание и надежда, погодные явления и функции организма (в том числе такие немаловажные, как испражнение или, в случае несчастного полковника, невозможность испражнений), политика и нищета, жизнь и смерть, одиночество и солидарность, судьба и неизбежность. Хотя Гарсиа Маркес всегда говорил, что диалоги — не самая сильная его сторона, невеселый юмор его персонажей, каждым из них выражаемый по-своему, чтобы можно было отличить одно действующее лицо от другого, — одна из характерных черт его зрелых произведений. Замечательный юмор, такой же своеобразный, как юмор Сервантеса, нашел свое наиболее яркое выражение в этом прекрасном маленьком романе, так же как сам полковник, пусть о нем и не много сказано, стал одним из незабываемых персонажей художественной прозы XX в. Последний абзац — один из самых совершенных во всей литературе; кажется, в нем концентрируются и затем разом выплескиваются все темы и образы всей повести в целом. Выдохшемуся старику удается заснуть, но его недовольная жена, вне себя от гнева, яростно трясет его, заставляя проснуться. Она хочет знать, как они будут жить теперь, раз он окончательно решил не продавать петуха и стал готовить его к петушиным боям.

— Скажи, что мы будем есть?

Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда четко и ясно ответил:

— Дерьмо[530].

У читателя тоже возникает чувство облегчения; и он получает немалое эстетическое удовольствие от идеально синтезированной концовки, несущей ощущение свободы и раскрепощенности, способствующей повышению самосознания, настраивающей на противодействие и бунт. Чувство собственного достоинства, всегда столь важное качество для Гарсиа Маркеса, вновь обретено.

Годы спустя «Полковнику никто не пишет», глубокое по содержанию произведение с тщательно продуманным и выстроенным сюжетом и блестящим заключением, станет всемирно признанным шедевром художественной прозы короткой формы, как «Старик и море» Хемингуэя. Сам автор скажет, что «Полковнику никто не пишет» — это образец «краткости, выразительности и откровенности — то, чему я научился в журналистике»[531].

Однако конец повести — это не конец истории, которую всегда можно рассказать по-другому. Через двадцать лет Гарсиа Маркес напишет необычный, обескураживающий рассказ «По следу твоей крови на снегу». Можно сказать, что это пересмотренное и исправленное издание повести «Полковнику никто не пишет». Если первое произведение — это своего рода повествование о любовной драме, которую Маркес переживал в тот период, когда писал данную повесть, и несомненно, самооправдание, то второе — это столь же очевидная самокритика и запоздалая реабилитация Тачии. Он изменил свое мнение или спустя много лет пытается умилостивить свою бывшую возлюбленную? В рассказе «По следу твоей крови…» молодая чета из Колумбии отправляется на медовый месяц в Мадрид, а потом едет в Париж. Перед отъездом из испанской столицы молодая женщина, Нэна Даконте, получила в подарок букет красных роз и о шип одной из них уколола палец, который кровоточил всю дорогу до Парижа. В какой-то момент она говорит: «Представляешь, след крови на снегу от Мадрида до Парижа! Какие красивые слова для песни, правда?»[532] Писатель, должно быть, помнил — естественно! — что Тачия, потеряв так много крови, отправилась в противоположном направлении — из Парижа в Мадрид — в середине зимы. Что это — экзорцизм? В рассказе, когда молодая чета прибывает в Париж, Нэна (она хорошо знает французский), находясь на втором месяце беременности, ложится в ту самую «громоздкую и угрюмую больницу»[533] неподалеку от проспекта Данфер-Рошро, где в 1956-м лежала с кровотечением Тачия и где она тоже могла умереть, но умер ее неродившийся ребенок. Малообразованный муж Нэны, Билли Санчес де Авилла, до этой поездки в Европу ни разу не покидавший Колумбию, — он танцует в Париже под снегопадом точно так же, как танцевал Гарсиа Маркес, когда впервые увидел снег, — оказывается совершенно неспособным справиться с трудностями в холодном неприветливом Париже. И Нэна умирает в больнице, так и не увидев мужа перед смертью, потому что он не сумел к ней прийти[534].

Тачия уехала. На Рождество, в конце «той грустной осени 1956 г.»[535], как позже скажет Гарсиа Маркес он уже снова жил в отеле «Фландр». Почти все друзья винили его в проблемах Тачии и ее драматичном отъезде. Однако работа над повестью находилась в завершающей стадии, он нашел способ оправдать то, что случилось, по крайней мере перед самим собой (он считал делом чести не обсуждать ни с кем свои личные отношения), и уже ничто не могло ему помешать. В конце повести петух, несмотря на ворчание женщины, все еще оставался жив, а значит, была жива и сама повесть. Гарсиа Маркес закончит ее через несколько недель после отъезда Тачии в Мадрид. Он датирует ее январем 1957 г. Ребенок не родился, зато на свет появилось еще одно его произведение. Тачия сказала, ему «повезло», что он сумел закончить свой труд в столь тяжелых условиях. Трудно согласиться, что удача к этому имеет какое-то отношение.

Теперь не было Тачии, которая покупала продукты, торговалась из-за цен и стряпала дешевую пищу. Гарсиа Маркес скреб по сусекам так же, как старый полковник выскребал из банки последние крупинки кофе на первой странице повести. Своему другу Хосе Фонту Кастро он скажет, что однажды целую неделю провел на холодном чердаке, прячась от администрации гостиницы; все это время он ничего не ел, а пил только воду из-под крана. «Помнится, — рассказывает его брат Густаво, — как-то мы с Габито выпивали в Барранкилье, и он признался мне: „После выхода в свет „Ста лет одиночества“ все стали моими друзьями, но никто не знает, какой ценой досталась мне слава. Никто не знает, что в Париже мне приходилось питаться объедками. Однажды я был на вечеринке в доме одних друзей, которые помогали мне немного. После вечеринки хозяйка дома попросила меня вынести мусор на улицу. Я был так голоден, что перерыл все ведро и прямо там же и проглотил все, что нашел в нем съедобного“»[536].

Денег катастрофически не хватало. Некоторые из друзей отвернулись от него, считая, что это он бросил Тачию. Они стали относиться к нему менее благожелательно и, как следствие, менее великодушно. Он устроился на работу певцом в латиноамериканский ночной клуб «Л'Эскаль», где они с Тачией проводили вечера и где она сама иногда подрабатывала. Там он исполнял не вальенато, а главным образом мексиканские ранчеры — дуэтом с венесуэльским художником и скульптором Хесусом Рафаэлем Сото, одним из пионеров кинетического искусства. Зарабатывал он один доллар за ночь (примерно восемь долларов по меркам 2008 г.), по сути, жил на подачки. И пытался вновь продолжить работу над «Недобрым часом». Но, проведя в обществе старого полковника несколько месяцев, никак не мог вписаться в свой незавершенный роман. Его приятели в Барранкилье, собиравшиеся в «Пещере», создали Общество друзей для оказания помощи Габито. На собранные деньги они купили стодолларовую купюру и встретились в книжном магазине «Рондон», чтобы решить, как переправить другу эти деньги. Хорхе Рондон, используя опыт Коммунистической партии, объяснил, как он научился тайно переправлять записки внутри открыток. Но получилось так, что деньги и пояснительное письмо друзья отправили не одновременно. Естественно, открытка пришла раньше. Негодующий Гарсиа Маркес, надеявшийся получить нечто большее, чем добрые пожелания, презрительно фыркнул: «Сволочи!» — и бросил открытку в урну. А в тот же самый день после обеда ему доставили и письмо. Он кинулся перерывать мусорный контейнер и в итоге нашел злополучную открытку. Так что, можно сказать, ему крупно повезло[537].

Потом возникла другая проблема: где обменять деньги? Фотограф Гильермо Ангуло — он был в Риме в ту пору, искал Гарсиа Маркеса! — вспоминает: «Кто-то сообщил ему про приятельницу по имени Пуппа. Та только что приехала из Рима, где ей заплатили жалованье, и, вероятно, была при деньгах. Посему он пошел к ней — как обычно, укутанный, зима ведь была. Пуппа открыла дверь — на него пахнуло теплым воздухом — и радушно его поприветствовала. Она была абсолютно нагая. Красавицей Пуппа не была, но имела роскошное тело и обнажалась совершенно естественно, без всякого намека на кокетство. В общем, Пуппа села — по словам Габо, его раздражало, что она ведет себя так, будто полностью одета, — скрестила ноги и стала говорить о Колумбии, о знакомых колумбийцах. Он начал излагать ей свою проблему. Она кивнула, прошла через комнату туда, где стоял маленький сундучок с деньгами. Он осознал, что ей хочется заняться сексом, а он сам изнывал от голода. Разменяв деньги, он пошел утолять голод и так объелся, что потом неделю страдал от несварения желудка»[538]. Несомненно, этот забавный случай, пока передавался из уст в уста, оброс новыми подробностями. Именно Пуппа привезла Ангуло в Рим экземпляр повести «Полковнику никто не пишет». Хоть Ангуло и старался не сказать ничего лишнего, судя по всему, у Гарсиа Маркеса была короткая интрижка после того, как Тачия вернулась в Мадрид. Должно быть, это потешило его оскорбленное эго.

Одно несомненно: Гарсиа Маркес жил в Париже полтора года на деньги, вырученные от продажи авиабилета, случайные подачки от друзей и свои скудные сбережения и средств на возвращение в Колумбию у него не было. Правда, теперь он говорил по-французски, хорошо знал Париж и имел друзей и знакомых в числе которых были один-два француза, латиноамериканцы из разных стран и несколько арабов. Да и самого Маркеса частенько принимали за араба — ведь в то время разворачивался не только Суэцкий кризис, но еще и алжирский конфликт, — и его не раз забирали в полицию во время регулярно устраиваемых облав.

Однажды вечером, когда я вышел из кинотеатра, на улице меня остановил полицейский патруль. Я получил плевок в лицо, меня избили и запихнули в бронированный фургон, битком набитый молчаливыми — тоже оплеванными и избитыми — алжирцами, которых забрали в местных кафе. Как и полицейские, что арестовали меня, они приняли меня за алжирца. Ночь мы провели вместе, словно сельди в бочке, в тесной камере в ближайшем полицейском участке. А сами полицейские, в рубашках с коротким рукавом, в это время болтали о своих детях и жевали хлеб, смачивая его в вине. Чтобы позлить их, мы с алжирцами всю ночь распевали песни Брассена, в которых высмеивались жестокость и грубость стражей правопорядка[539].

В ту ночь Гарсиа Маркес обзавелся новым другом. Это был Ахмед Теббаль, врач по профессии. Он изложил Маркесу точку зрения алжирцев на алжирский конфликт и даже несколько раз привлекал его к участию в подрывной деятельности на стороне алжирских революционеров[540]. Однако материальное положение Маркеса с каждым днем ухудшалось. Однажды темной ночью он увидел человека, идущего по мосту Сен-Мишель.

Я до конца не понимал, в каком положении нахожусь, пока однажды ночью не оказался поблизости от Люксембургского сада. За целый день во рту у меня не было ни крошки, мне негде было переночевать… Я брел в тумане по мосту Сен-Мишель и вдруг почувствовал, что я не один. Я явственно слышал шаги идущего мне навстречу человека. Из тумана проступил его силуэт. Он шел по той же стороне моста, что и я, в таком же темпе. Я разглядел на нем пиджак в красно-черную клетку, и в то же мгновение, как мы поравнялись на середине моста я увидел его нечесаные волосы, усы, как у турка, скорбь на лице, свидетельствовавшую о том, что он изо дня в день голодает и проводит бессонные ночи. В его глазах стояли слезы. Я похолодел, ибо увидел, что это я и есть, только иду в обратном направлении[541].

Позже, рассказывая о той поре своей жизни, Маркес заявит: «Я тоже знаю, что значит ждать почты, голодать и нищенствовать: именно так я закончил „Полковнику никто не пишет“ в Париже. Он частичка меня, такой же»[542].

Примерно в это время Эрнан Вьеко, человек куда более состоятельный — именно он взял на себя заботу о Тачии после того, как у нее случился выкидыш, — решил большинство проблем Гарсиа Маркеса, одолжив ему 120 000 франков — сумму, которую тот должен был заплатить мадам Лакруа за проживание в отеле «Фландр». Как-то ночью, возвращаясь с вечеринки, пьяный, но, разумеется, не в стельку, Вьеко сказал Гарсиа Маркесу, что им нужно поговорить по душам. Он спросил, сколько Маркес задолжал за гостиницу, но последний отказался обсуждать этот вопрос. Одна из причин, по которой люди часто помогали ему в молодости, заключалась в том, что он никогда никому не жаловался на свою судьбу и ни у кого не просил помощи. В конце концов после пьяной перепалки Вьеко вытащил авторучку, на крыше какого-то припаркованного автомобиля выписал чек и сунул его в карман пальто друга. 120 000 франков равнялись примерно 300 долларам — солидная сумма по тем временам. Гарсиа Маркеса захлестнули чувства благодарности и униженности[543]. Когда он принес деньги мадам Лакруа, та в свою очередь тоже покраснела от смущения — как-никак это был Париж, родина богемы, бедных художников — и сбивчиво произнесла: «Нет-нет, месье, это слишком много. Лучше заплатите сейчас половину, а вторую как-нибудь потом».

Гарсиа Маркес пережил зиму. Отцом он не стал. Его не заарканила европейская Цирцея. В Колумбии его по-прежнему ждала Мерседес. Как-то ясным днем в начале 1957 г. он увидел на улице своего кумира Эрнеста Хемингуэя. Тот шел со своей женой Мэри Уэлш по бульвару Сен-Мишель в направлении Люксембургского сада. На нем были старые джинсы, короткая прямая куртка и бейсболка. Взволнованный Гарсиа Маркес из робости побоялся к нему приблизиться, но бездействовать тоже не мог и крикнул с другой стороны улицы: «Маэстро!» Великий писатель, чья повесть о старике, море и большой рыбе послужила для Маркеса одним из источников вдохновения для создания его недавно завершенной книги о старике, государственной пенсии и боевом петухе, поднял руку и крикнул в ответ «слегка дурашливым мальчишеским голосом»: «Adios, amogo!»[544]

За железным занавесом: Восточная Европа в эпоху холодной войны

В первых числах мая 1957 г. Плинт Мендоса вместе с сестрой Соледад вернулся в Париж. Он нашел, что Гарсиа Маркес стал еще более тощ, жилист, более вынослив. «Его свитер на локтях протерся до дыр, туфли промокали, когда он шел по улице, скулы на свирепом арабском лице обозначились еще резче»[545]. Но Мендосу впечатлило, что его друг уже бегло изъясняется на французском и хорошо знает город и его проблемы. 11 мая, сидя вдвоем в знаменитом кафе «Дё Маго», они услышали, что Рохаса Пинилью свергли и отправили в изгнание — буквально через десять дней после того, как его осудила католическая церковь Колумбии. Власть захватила военная хунта из пяти человек, и друзья считали, что это не предвещает ничего хорошего.

И Гарсиа Маркес, и Мендоса придерживались левых взглядов и заблуждений, им не терпелось посетить Восточную Европу, интерес к которой подогревали поступавшие оттуда в минувшем году противоречивые сообщения, начавшиеся с новости об осуждении Хрущевым культа Сталина и закончившиеся известием о вводе советских войск в Венгрию. Они решили начать с Лейпцига, где целый год жил в изгнании на студенческую стипендию Луис Вильяр Борда. Мендоса, у которого была работа, приобрел на лето подержанный «Рено-4» и 18 июня повез жизнерадостную Соледад и мрачного Гарсиа Маркеса в Германию. Мчась по знаменитым немецким автобанам со скоростью 65 миль в час, они добрались сначала до Гейдельберга, потом до Франкфурта[546], откуда поехали в Восточную Германию. В своей первой статье о той другой Германии — и опять-таки ему придется долго ждать, прежде чем он решится опубликовать ее, — Маркес заявил, что железный занавес на самом деле представляет собой красно-белый деревянный шлагбаум. Троих друзей шокировали условия на границе, а также неряшливая форма и невежество пограничников, которые — возможно, этому и не стоит удивляться — с трудом записали название места рождения Гарсиа Маркеса. Ночью севшая за руль Соледад Мендоса повезла их в Веймар. Позавтракать они решили в одном из государственных ресторанов, и то, что они там увидели, тоже привело их в смятение. По словам Мендосы, выйдя из машины, Гарсиа Маркес потянулся, зевая, и сказал ему, перед тем как войти в ресторан: «Послушай, маэстро, мы должны все узнать об этом». — «О чем?» — «О социализме». Гарсиа Маркес вспоминал, что, когда он вошел в то непривлекательное заведение, у него было такое впечатление, будто он «очертя голову нырнул в реальность, к которой не был готов»[547]. Вокруг сидели человек сто немцев, ели на завтрак яичницу с ветчиной — блюдо, коим не стыдно было бы попотчевать царских особ, хотя сами они, понурые и озлобленные, выглядели как презренные попрошайки. В тот же вечер трое колумбийцев прибыли в Веймар, откуда на следующее утро отправились на экскурсию в находившийся поблизости концентрационный лагерь Бухенвальд. Гораздо позже Гарсиа Маркес заметит, что ему так и не удалось совместить в своем сознании реальность лагерей смерти с характером немцев, которые были «гостеприимны, как испанцы, и великодушны, как советские люди»[548].

Трое друзей поехали в Лейпциг, который напомнил Гарсиа Маркесу южные районы Боготы, что само по себе не было высокой похвалой. Убогий Лейпциг производил гнетущее впечатление. «Мы в своих синих джинсах, — вспоминал он, — и рубашках с коротким рукавом, все еще покрытые дорожной пылью, были там единственным свидетельством существования народной демократии»[549]. Из этого его высказывания неясно, кого он винит: саму социалистическую систему или русскую оккупацию.

В статье, которую он напишет об этом, Маркес констатирует, что он и Франко (Плинио Мендоса) «забыли», что в Лейпциге находится университет марксизма-ленинизма, где они встретились с «южноамериканскими студентами» и обсудили с ними положение более конкретно[550]. Собственно говоря, затем они и выбрали этот город: там учился Вильяр Борда, которого Маркес в своем репортаже представит как тридцатидвухлетнего чилийского коммуниста Серхио, изгнанного из родной страны двумя годами раннее и изучавшего в университете политэкономию. Вильяр Борда действительно жил в изгнании, но уехал он, разумеется, из Колумбии, поскольку был тесно связан с коммунистическим молодежным движением Боготы; ему удалось получить грант на учебу в этом городе Восточной Германии[551]. Он навещал Гарсиа Маркеса в жилище Тачии на Рю-д'Асса, когда ненадолго возвратился в Париж, чтобы продлить визу, и тогда «реальный социализм» был одной из главных тем их беседы. «Мы с Габито, — рассказывал мне Вильяр Борда в 1998 г., — думали примерно одно и то же о коммунистической системе и ратовали примерно за одно и то же: за гуманный и демократический социализм». Большую часть своей жизни Гарсиа Маркес проведет в окружении сочувствующих коммунистам, коммунистов и бывших коммунистов. С последними ему придется общаться чаще, а среди них будут раскаявшиеся экс-коммунисты, оставшиеся на левых позициях, и обиженные экс-коммунисты, многие из которых переметнутся к правым. Гарсиа Маркес будет вынужден прийти к выводу, что демократический социализм, по крайней мере в чисто практическом смысле, предпочтительнее коммунизма[552].

Вильяр Борда повел друзей в кабаре, которое во всех отношениях — счетчики на дверях туалета, пьянство, разврат — больше походило на бордель. «Это был не бордель, — писал Гарсиа Маркес. — Ибо в социалистических странах проституция запрещена и сурово наказуема. Это было государственное заведение. Но с социалистической точки зрения оно было гораздо хуже, чем бордель»[553]. Они с Мендосой решили поохотиться за женщинами на улице. Студенты из Латинской Америки, с которыми они познакомились, ревностные коммунисты, доказывали, что навязанная Восточной Германии система — это отнюдь не социализм; Гитлер истребил всех настоящих коммунистов, и местные лидеры были лакеями от бюрократии, которые, не спрашивая мнения народа, насаждали в стране так называемую революцию, «привезенную в чемодане из Советского Союза». «Я считаю, — говорил Гарсиа Маркес, — что, по сути, там вообще не может быть речи ни о какой человечности. Когда заботятся о народе в целом, отдельная личность превращается в невидимку. И то, что применимо в отношении немцев, действует и в отношении русских солдат. Жители Веймара протестуют против того, что вокзал охраняет русский солдат с автоматом. Но никому нет дела до самого несчастного солдата». Гарсиа Маркес и Мендоса попросили Вильяра Борду проявить к ним милосердие и найти какое-то разумное объяснение положению в Восточной Германии. Вильяр Борда, всю жизнь яростно отстаивавший позиции социализма, начал свою агитационную речь, но потом запнулся и, помолчав, произнес: «Дерьмо все это».

В общем и целом Восточная Германия на Гарсиа Маркеса произвела негативное впечатление. Смешанные чувства вызвал у него и Западный Берлин, который американцы с еще большим энтузиазмом сносили и перестраивали, чтобы утереть нос советскому блоку.

Дата добавления: 2015-11-04