Нет, какие-то вещи упорно отказывались меняться. Допустим, миром правят обезьяны; допустим, я нахожусь на своего рода «планете обезьян», но от этого добрая половина означенных обезьян не перестали быть вонючими, мерзкими подонками, газетными поденщиками, нет, помоечниками. Мерзкие, отвратительные журнашлюхи. Саймон не просто негодовал — он чувствовал, как ненависть и отвращение к этим отбросам общества разъедают ему кишечник, словно туда, как в автомобильный аккумулятор, залили кислоты, и сие чувство привязало его, приковало к миру, который он теперь видел вокруг себя, да так прочно, как не сумел бы ни один психиатр — хоть человек, хоть шимпанзе.
Саймон стонал, хватался за задние лапы. Интересно, кто теперь изображен на его картинах — обезьяны? Что, теперь на его холстах горят, истекают кровью и разбиваются вдребезги обезьяны? Неужели это правда? И Сара, что они там написали про Сару и Кена Брейтуэйта, неужели это тоже правда? Почему же я не ревную? Пока она была человеком, я хотел, чтобы ее тело принадлежало только мне, мне одному. Хотел, чтобы я один мог наслаждаться ее гладкой кожей, чтобы я один мог входить в ее влажную пещеру, исторгать из нее стоны. А теперь образ чьего-то смазанного члена, входящего в нее…
…сон. Я выхожу из нее. Исторгаюсь из нее. Она сидела на дереве. Как птица. Грызла нить, связывавшую нас. Пыталась перекусить ее острыми клыками. Во сне она была шимпанзе. Да-да, во сне она была шимпанзе.
Уотли и Прыгун поедали салаты в «Кафе-Руж», что через дорогу от больницы. Прыгун имел теперь полное право находиться в психиатрическом отделении, и шимпанзе решили, что прятаться им больше ни к чему. Прыгун запустил пальцы в горы руколы и радиккио, а затем показал из этого «куста»:
— У меня есть для вас кое-что любопытное, доктор Уотли «грррннн».
— «Хххууу» да неужто? — отзначил консультант над валом из авокадо. — Знаешь, Прыгун, мне совершенно нелюбопытно заключать с тобой союз, если он не имеет шансов принести результаты, причем немедленные. «Аааааааа!» — Уотли отвлекся, приухивая официанта.
— «Ххууу»? Все в порядке, джентльсамцы? — спросил официант в белом фартуке, белой сорочке с яркими красными пуговицами и с зачесанной вперед и выкрашенной в рыжий цвет шерстью на голове. Уотли и Прыгун смерили его взглядами, полными нескрываемого презрения.
— В целом все путем, — показал Уотли, — однако, по-моему, я заказывал чесночный хлеб «уч-уч-хууууу»?
— Он немедленно будет у вас на столе, сэр.
Официант ускакал на кухню, по пути наскочив на коллегу; опытные шимпанзе исполнили нечто вроде акробатического трюка, который окружающим представился как скоростное мельтешение чего-то черного и волосатого, и продолжили ползти своей дорогой, ничего не уронив и не расплескав. Уотли рыкнул, опустил глаза к салату и обнаружил, что тот успели приправить блестящей папкой, в каких носят официальные отчеты и другие бумаги подобного рода.
— И что это у нас такое, Прыгун «хуууу»? — Уотли рассмотрел папку повнимательнее, затем схватил ее и принялся чесать себе темя острым пластиковым углом.
— Будьте так добры, прочитайте, что там внутри, — отзначил Прыгун. — Я уверен, вы найдете содержимое весьма интересным и донельзя конкретным.
В кабинете Джейн Боуэн раздался звонок. Старшая по отделению сняла трубку, ухал Джордж Левинсон:
— «ХууууГрааа» доктор Боуэн, как вы сегодня «хуууу»? — Даже с такого расстояния Джейн определила, что у Левинсона тяжелейшее похмелье. Спортивные очки от солнца едва держатся на высоком носу, длинные коричневые бакенбарды чем-то перепачканы, видимо еще не отмытыми последствиями вчерашнего буйства.
— «ХууууГраааа» неплохо, неплохо, спасибо, мистер Левинсон.
— Как вам выставка «хуууу»?
— Ничего, ничего… хотя, призначусь, просмотры такого рода — не мое.
— Я бы «уч-уч» показал, что мероприятие прошло довольно нетипично. Полагаю, вы застали пару-другую из развязавшихся потасовок «хуууу»?
— Видела, как начиналась одна из них. Причетверенькали ли в конце концов дерущиеся к единому мнению?
— «Уч-уч» боюсь, не совсем. Покажите мне, Саймон видел сегодняшние газеты «хуууу»? — Левинсон нервно затеребил шерсть на бакенбардах, будто у него на подбородке рос сам художник и он решил его почистить.
— Полагаю, он их как раз изучает. Кстати, утро у нас прошло весьма успешно. Мы убедили его покинуть палату и провели необходимые обследования…
— И «хуууу»?
— «Хуууугрррннн».
— Доктор Боуэн «хууууу»?
— «Хуууугрррннн» боюсь, мистер Левинсон, я не вправе сейчас показывать вам об их результатах, — надеюсь, вы меня поймете.
Боуэн надеялась, что Левинсон отступит, точно зная, что надежды тщетны. Некоторое время галерист разглядывал ее сквозь солнцезащитные очки. Но Джейн, даже не видя его глаз, знала, что в данный момент они представляют собой паутину красных набухших сосудов.
В конце концов он поднял лапы:
— Дело в том, что…
— Я внимательно слежу за вашими жестами, — оборвала его Боуэн.
— Дело в том, что, как вы знаете, экс-первая самка Саймона не намерена сколько-нибудь эффективно его защищать, да и вообще принимать участие в его судьбе…
— «Уч-уч» а вот вы, наоборот, намерены «хуууу»?
— Я же его союзник… Я жестикулировал с его адвокатом. Если вы собираетесь… как показывается, госпитализировать Саймона перманентно, то мы имеем право выступить от его имени, так как назначены его душеприказчиками и можем его представлять…
— Вы намерены возражать против длительной госпитализации «хуууу»?
— «Хуууу» не знаю, доктор Боуэн. Поймите, я вовсе не хочу спорить с вами, вы лучше меня понимаете, что нужно делать с Саймоном, я считаю вас самым мудрым, самым милостивым, самым восхитительно проницательным психиатром. На вашу лучезарную задницу я готов смотреть часами… Особенно теперь, когда к вам присоединился именитейший из врачей, сам доктор Буснер… Я не сомневаюсь, пока Саймон в ваших лапах, с ним все будет хорошо, но вот что я хотел бы понять — он представляет для кого-нибудь опасность? В смысле, для себя или для окружающих «хуууу»? Полагаете ли вы, что дальнейшее заточение в больнице благотворно скажется на его здоровье «хуууу»?… — Левинсон прервался, запустил палец под очки. Через миг палец появился обратно, к нему прилипла песчинка — или какая-то другая дрянь, Боуэн не успела разобрать, какая именно, так как Левинсон тут же отправил ее в рот.
Боуэн задумалась. Галерист прав — сейчас самое время принять решение по поводу Дайкса. Его состояние день ото дня становилось не менее, а более аномальным, тем более аномальным, чем глубже они вникали в него, и теперь, когда они получили неопровержимые доказательства наличия у него в мозгу органических повреждений, хуже того, дефектов, кто посмеет отрицать, что Саймон болен, хотя, быть может, не только психически.
— «Грррннн» что же, мистер Левинсон. Призначусь, положение затруднительное — мы не знаем, что делать с Саймоном. Думаю, в ближайшее время мы созовем консилиум…
— Что вы хотите показать «хуууу»?
— Что вам и адвокату мистера Дайкса было бы очень неплохо в самом деле оформить официальную доверенность и получить законное право представлять его интересы. Потому что, если Саймон не согласится на лечение, которое мы ему пропишем, по доброй воле, то встанет, вероятно, вопрос о том, чтобы его заставили пройти назначенный курс вы.
— Знаете, может, у меня что-то с экраном, но ваши знаки выглядят весьма мрачно «уч-уч».
— «Хууууу»… ладно, это ведь все равно не повлияет на исход дела… покажу вам так: мне кажется, шансы Саймона Дайкса на выздоровление, чем бы он гам ни болел, невелики.
Закончив ухать с Левинсоном, Джейн снова подняла трубку. Она ухнула сначала Уотли, потом Прыгуну на мобильный Буснера, затем в отдел ухода за психическими больными и, наконец, из вежливости, Саре, сообщив ей, что в ближайшее время будет принято решение о дальнейшей судьбе Саймона. А после д-р Боуэн откинулась на спинку кресла, положила задние лапы на стол и со знанием дела плотно занялась всеми органами своего тела, до которых могла достать языком.
Часа два спустя оповещенные Боуэн шимпанзе собрались в кабинете Уотли. Норрис, уполномоченный из отдела ухода, взобрался по внешней стене здания, перепрыгивая с балкона на балкон, и ввалился к консультанту через окно. Зак Буснер пушечным ядром пролетел по длиннющему коридору с другого конца психиатрического отделения, на ходу раздавая оплеухи подвернувшимся под лапы обезьянам. Явились, завершив свою заговорщицкую трапезу, и Уотли с Прыгуном, разумеется в разное время. Уотли возник из воздуха на манер чеширского кота, но в обратном порядке — первым знаком его присутствия бь1ли челюсти, неожиданно начинавшие жевать ваши локти, а уж потом появлялось все остальное. Прыгун задержался и вошел с демонстративно деловым видом, в срочном порядке устраняя из шерсти свидетельства недавнего спаривания.
Боуэн причетверенькала из своего кабинета с гордо задранной под самый потолок задницей и пачкой папок под мышкой.
Она и объявила собрание открытым:
— «ХууууууГраааа!»
— «ХууууГраааа!» — отозвались остальные, кто громче, кто тише. Прыгун изобразил только намек на рык и еле слышно постучал пальцами по полу, тогда как от рева Буснера чуть не вылетели стекла, а Уотли пришлось громко заскулить, когда он увидел, с какой силой коллега колотит по столу подвернувшейся ему под передние лапы подушкой:
— «Хуууу» мне ее подарила моя дочь!
Когда установилось безмолвие и беззначие, Боуэн замахала лапами, излагая собравшимся историю болезни Саймона Дайкса — его припадок, его реакцию на «скорую», его поведение по отношению к персоналу больницы и к хорошо знакомым шимпанзе, подробности его состояния здоровья (здесь ей пришлось справляться по документам Энтони Бома) и прочее. Отложив на некоторое время бумаги, она порассуждала на тему, не может ли текущее состояние Саймона представлять собой истерию, развившуюся на почве изначальной депрессии. Также она напомнила видео-юрии, что, возможно, все произошедшее — неадекватная реакция организма Саймона на прописанный Бомом прозак вкупе с экстази, принятым художником в ночь накануне припадка. Завершив отступление, Боуэн вернулась к текущему состоянию художника и сообщила о результатах тестов и обследований, в частности, обратила внимание консилиума на симптомы маниакально-депрессивного психоза и, не вдаваясь в детали, на наличие органических неврологических повреждений.
Закончив, она ухнула и села на пол, протянув заднюю лапу Норрису, чтобы тот ее почистил. Первым нарушил беззначие Уотли:
— Итак, что же вы нам показываете, Джейн «хууууу»? Мне кажется, при постановке окончательного диагноза нужно обязательно отталкиваться от этих зон повышенной интенсивности сигнала, то есть от факта наличия явных органических повреждений в его мозгу. При таком масштабе «уч-уч» повреждений, какова бы ни была их природа, прогноз, увы, неутешительный. Мне кажется, обсуждать Дайксову человекоманию ни к чему; даже если мы поймем ее природу, как это поможет нам его вылечить «х-хуууу»?
Боуэн скривила морду, почесала густую шерсть под подбородком, удалила застрявшую там еще с третьего обеда вермишелину и показала:
— Доктор Уотли, полагаю, здесь вы скорее всего правы.
Тут вмешался Норрис:
— Он застрахован «хуууу»? Помогут ли ему родительские или групповые «хуууу»? Кто-нибудь из присутствующих интересовался, готовы они подыскать для него частную лечебницу, или нам придется обращаться к услугам государства?
— Боюсь, на все три вопроса ответ отрицательный, — отзначила Боуэн. — Его родительская группа давно распалась, его основная — тоже. Теперешняя его самка показывала мне, что страховки у него нет, поскольку он и раньше лечился по психическое части «хууууу», а его агент, мистер Левинсон, который, кстати, в данный момент оформляет доверенность, чтобы в случае необходимости санкционировать принудительную госпитализацию Саймона, показывал, что особенных сбережений у пациента тоже нет и не ожидается, пока не начнут поступать средства от продажи картин с его последней выставки — разумеется, если они вообще начнут поступать.[100]
Знаки Джейн Боуэн не подняли собравшимся настроения. Да, Дайкс довольно известный художник, но ничто, как известно, так не уравнивает возможности шимпанзе, как душевная болезнь. Каждый без труда воображал себе Дайкса спустя несколько месяцев — он апатично проводит день за днем в темном углу какой-нибудь лечебницы, которую ему не суждено покинуть, или в не менее устрашающей среде под обозначением «древесная больница под открытым небом», изобретением недавнего времени.
— По-моему, здесь особенно важен «грууннн» такой элемент, как качество его будущей жизни. — Уотли выбирал знаки очень тщательно, показывая их так, чтобы всем было видно. — Мне кажется, мы просто не имеем права на такую безшимпанзечную жестокость, как оставить мистера Дайкса — которого все считают милым, хотя и неуравновешенным индивидуумом — гнить у нас или в каком-нибудь подобном заведении. Неужели и Левинсон не готов ничего для него сделать «хууууу»?
Из угла, где лежал на спине Буснер, раздался невнятный булькающий звук. Именитый психиатр, который до сих пор играл задними лапами в «велосипед» — абразивные обои кабинета Уотли оказалось очень удобно использовать в рассуждении почесать усталые ступни, — провокализировал «ХуууууГраааа», а затем, удостоверившись, что все обратили к нему взоры, показал:
— Думаю, дальнейшие действия могут развиваться и по другому сценарию.
— А именно, доктор Буснер «хууууу»? — мягко, очень мягко показал Уотли, его знаки, казалось, смазаны розовым маслом.
Буснер принял сидячее положение, рыкнул и велел Прыгуну заняться чисткой его спины.
— А именно, я предлагаю вверить мистера Дайкса моим заботам. У меня богатый опыт подобного рода, я лечил так и психотиков, и невротиков с крайне необычными симптоматологиями. Не сомневаюсь, в конечном итоге в состоянии мистера Дайкса нет ничего воинственного или загадочного, что же до прогноза — и видел, как пациенты с куда более тяжелыми травмами в той или иной мере восстанавливали способность вести нормальную жизнь. Мозг, как вы все знаете, удивительно «ааааа» пластичен, гибок. Если направить его активность в нужное русло, он может достичь «чапп-чапп» гомеостаза. Более того… «грррнннн» наш пациент ни для кого, кроме самого себя, опасности не представляет, так что я не вижу, почему бы не передать его мне…
— В том случае, если мистер Левинсон, или его адвокат, или кто там отвечает за мистера Дайкса не будут иметь возражений?…
— Ну разумеется. — Буснер некоторое время подержал пальцы в форме последнего знака, а затем сбросил лапы Прыгуна со спины и встал на дыбы.
— Но где же, доктор Буснер, вы «уч-уч» собираетесь держать нашего человекомана «хуууу»? — Норрис, сам того не желая, изобразил изгибом пальцев сарказм.
Зак Буснер взмахнул передними лапами, сделал два шага вперед и впился зубами в бровь сотруднику отдела ухода. Алая кровь брызнула из-под шерсти. Норрис завопил как резаный, затем повернулся кругом и низко поклонился Буснеру. Зак потрепал скулящего остряка по загривку таким жестом, словно смахивал осенние листья со скамейки, а затем показал:
— Где же, как не в моем групповом доме? Ни в каком другом месте у него не будет больше шансов восстановить свое шимпанзеческое достоинство «хуууу».
Присутствующие одобрительно зарычали. Джейн Боуэн объявила консилиум закрытым.
В коридоре Прыгун повис на первом попавшемся архитраве и некоторое время пребывал в таком положении. Задние лапы, подтянутые к животу, играли концом пожарного шланга, свисавшего из прикрепленного к стене гидранта. Буснер молниеносно проскакал мимо, точнее, под Прыгуном, за ним неслась Боуэн.
— Я собираюсь помахать лапами с Дайксом, Прыгун, подожди меня тут.
Прыгун ничего не показал в ответ, продолжая играть со шлангом. Да уж, ничего не покажешь, думал он, лучше и обернуться не могло, им с Уотли даже не пришлось ничего делать. И если бы Буснер сам не предложил взять Дайкса на полный пансион к себе домой, эту идею непременно выдвинул бы кто-то из них. У заговорщиков были свои причины желать пуще всего на свете, чтобы Буснер созначился взлелеять Дайкса на своей обильно покрытой шерстью широкой груди. Прыгун это знал давно, а Уотли — со времен обмена знаками во время второго обеда в «Кафе-Руж», потому что принял совет Прыгуна и изучил содержимое блестящей папки. Вычетверенькав из кабинета, консультант подмигнул висящему под потолком новоявленному Макиавелли. Оба смаковали одну и ту же картину — только что в их воображении Саймон Дайкс превратился в гранату, а они ее подобрали и кинули Буснеру. А тот — старый дурак! — поймал ее и показал им «спасибо», не обратив ни малейшего внимания, что чека-то выдернута.
Глава 13
Саймон Дайкс, уже не художник, а просто пациент психбольницы, сидел в гнезде в палате номер шесть и размышлял о событиях прошедшего утра. Его психоз, думал он, начал принимать новые очертания, как туман, который сначала кажется непроглядным, а потом минута за минутой рассеивается, пока сквозь него не проступают очертания холмов и деревьев. Может, галлюцинация — как раз его мысль, что он человек, а в реальности он, наоборот, обезьяна? Трудно представить себе нечто более нелепое.
Саймон зевнул, почесал одной передней лапой подмышку, другой — задницу. Затем принялся — бессознательно — изучать свое тело. Передние лапы гладили бедра, пальцы ощупывали голени и ступни. Вроде он чувствует свое тело так же, как и раньше. Нет, постойте-ка. Верно, он не брился уже две недели, и щетина на подбородке начала превращаться в бороду — он мог расчесать волосы в ту и другую сторону. Но вот грудь, руки, бедра — степень их волосатости ни на йоту не изменилась.
Любопытные лапчонки Саймона решили нащупать ямку на левой коленной чашечке. Они знали, там должна быть ямка, напоминание о неудачном падении с велосипеда лет в шесть-семь. Пальцы ямку отыскать не сумели, бывшему художнику пришлось применить глаза. Он уставился на свое колено. Пожалуй, шерсть на нем в самом деле гуще, чем раньше. Он не помнил, чтобы шерстинки так переплетались, образуя нечто вроде дредов. Где же ямка? Где же старый шрам? Пальцы рылись в редкой шерсти — да, именно рылись, — пока не обнаружили искомое, и экс-художник вздохнул с облегчением. Облегчением оттого, что он все тот же Саймон, человек.
Он скатился с гнезда и подчетверенькал к окну. Ходить на четвереньках было удобно, удобно потягиваться и хвататься за тонкие прутья, перегораживавшие окно. Саймон оттолкнулся передними лапами и встал на задние. Снаружи ничего особенного нет, окно выходит во внутренний дворик больницы, но даже это — кусочек внешнего мира. Саймон заметил, что воображает, как выходит наружу, в этот самый мир. Более того, понял, что хочет выйти туда, и ему не важно, что и кто встретит его там.
Что имел в виду автор этой мерзкой статейки про Сару? Интересно, она правда трахалась с Кеном Брейтуэйтом? Интересно, шимпанзе вообще трахаются? А что делают другие люди, которых он знал? «Люди»? Знак показался Саймону странным, незнакомым — он больше походил на неразборчивые вокализации, чей на знак осмысленный, несущий значение. А его детеныши, три маленьких самца? Саймон вообразил, как они стоят рядом, словно ботинки разных размеров в супермаркете, — маленький, средний, большой. Одеты одинаково, в темно-синие пуловеры, на груди вышито название школы. У всех через плечо висят кожаные (кожа новая, скрипит, нет, скулит) школьные мешки цвета детенышской неожиданности, у всех троих на мордах одинаковое выражение, все водят туда-сюда своими сладкими зелеными глазами. Потом вдруг бегут врассыпную, потом к нему, забираются на него все одновременно, один прыгает на плечо, другой хватает за руку, третий — самый маленький — трется о ногу. Четыре самца-Дайкса выглядят как большая агрессивная живая куча, из которой слышен то истерический хохот, то клацанье зубов, то громогласный рык.
Окошко для подноса с едой с тихим скрипом открывается. Саймон вздрагивает, тряхнув головой, изгоняет из глаз видение и поворачивается к двери. Видит знакомую, изъеденную невесть чем морду, знакомые глаза со знакомыми мешками век, вертикальные зрачки бегают из стороны в сторону.
— «ХуууууГраааа!» — пробарабанил Буснер по двери со своей стороны.
Саймон ощутил, как его грудь — против воли — сжимается, воздух всасывается со свистящим «хуууууу», затем со скрежещущим «граааааа!» изрыгается обратно сквозь решетку огромных зубов, затем он тихонько барабанит по гнезду. Звук свинцовый, дребезжащий.
Показать, что Буснер удивился, — значит не показать ничего.
— Саймон, — махнул он, — я не верю своим ушам: вы впервые за время нашего знакомства пропыхтели-проухали приветствие…
— Что я сделал «хууууу»?
— «Хууууу» неважно. «Хуууу» вы не будете против, не испугаетесь, если я зайду? Мне нужно с вами пожестикулировать. — Буснер складывал пальцы в знаки немного неуклюже, пространства окошка ему явно не хватало.
— Н-н-нет, если надо, «гррнннн» заходите.
Дверь распахнулась, и именитый натурфилософ. как он любил себя обозначать, вошел в палату и уселся по-турецки, скрестив волосатые задние лапы. Некоторое время он сидел без движения, так что Саймон успел его хорошенько рассмотреть. Тот выглядел как самая настоящая обезьяна, обезьяна, что обозначается, без изъяна. У него была огромная, бочкообразная грудь, объем которой подчеркивали складки на твидовом пиджаке. Кривые задние лапы без видимого напряжения поддерживали гору психиатрических мускулов, но контраст между его звериным обликом, открытым вырезом белой сорочки и мохеровым галстуком был совершенно тошнотворен. Саймон чувствовал, как к горлу подкатывает комок какой-то жидкой дряни, испытывал дикое отвращение к сидящему перед ним зверю, чью морду внимательно разглядывал. Изогнутые полумесяцем губы, из-под которых торчали клыки размером с вешалки для одежды, придавленный нос с овальными ноздрями, которые. черными норами уходили внутрь черепа, нависающие над всем этим глаза, нечеловеческие глаза с их нечеловеческим блеском, с их извращенными, нечеловеческими зрачками…
— «Уч-уч» Саймон, не смотрите на меня так — я вижу, вы начинаете беспокоиться, можете потерять контроль над собой. Жестикулируйте со мной, щелкайте со мной пальцами — только так вы сможете научиться держать себя в лапах. Запомните, нам с вами совершенно неважно, шимпанзе я или человек, важно, что мы можем обмениваться знаками.
— Знаками, — ошеломленно показал Саймон. — Что это значит — обмениваться знаками «хуууу»? Буснер вопросительно поднял брови.
— Обмениваться знаками, Саймон, жестикулировать, складывать в знаки пальцы, махать лапами, вот как я сейчас «грррнннн».
Саймон скривился, изобразил на морде хитрую такую гримасу.
— Но вы понимаете, доктор Буснер, люди не обмениваются знаками, не жестикулируют, мы, люди, «говорим». Именно так мы и общаемся. Я слышал, некоторых шимпанзе и даже горилл обучили каким-то рудиментарным знакам, заимствованным из языков, какими пользуются глухонемые люди. Но в норме люди не обмениваются знаками — нам это не нужно. Мы «говорим».
Тут уже у Буснера отвисла челюсть. Его мысли неслись вперед со скоростью курьерского поезда. Мания Дайкса была такой удивительно и прекрасно симметричной. Ясно, он извлек из недр памяти информацию о том, что дикие люди жестикулируют с помощью обширного набора вокализаций. Но на скудном фундаменте этого голого факта он выстроил целый барочный дворец, сделал из такой посылки далекочетверенькающие выводы, превратил базовую вокализацию в основу, в описание, в название формы жестикуляции. Буснер подался вперед, его растопыренные пальцы, как веер, гнали воздух на Саймона.
— Саймон «грррннн», как вы думаете, вы сможете обучить меня этому «ииииик», как вы показали, или этой «хуууу»…
— «Речи», доктор Буснер, «речи», люди пользуются «речью» и «языком». И, правду показать, думаю, что да, смогу. Почему нет? Ведь, в конце концов, — тут Саймон прервался и внимательно посмотрел на свои пальцы, которые формировали знаки не менее бегло, чем пальцы любого другого шимпанзе, — похоже, я могу «говорить» на том же «языке», что и вы «грррнннн».
Буснер кивнул, покачался на корточках взад-вперед, поднялся, подчетверенькал к окну, взялся за прутья, оперся на них, встал на задние лапы. Некоторое время бывшая телезвезда провела в такой позе. Саймон внимательно разглядывал голый зад обезьяны. Миниатюрные ягодицы Буснера, их кожистые изгибы были одновременно милым, интимным и отталкивающим, чуждым видом. Складки коричневой и розовой кожи складывались, если так можно показать, в клюв, торчали наружу из шерстяного солнца этаким протуберанцем. Буснер, будто почувствовав взгляд Саймона, снял левую переднюю лапу с прутьев и отправил ее в новую анальную экспедицию, а» затем поднес к своим цепким губам и отсутствующему носу, где забранные образцы породы подверглись тщательному анализу всеми доступными именитому психиатру органами чувств. Затем лапа стала посылать Саймону знаки:
— С моей задницей все в порядке «хууууу»?
— Все отлично, доктор Буснер, покажу больше, позади такого зада не нашлось бы места ни одному другому.
Буснер захохотал и зацокал.
— «Хххиии-хиии-клак-клак» Вожак ты мой, может быть, во мне детенышство играет, но, по-моему, ваша шутка весьма удачна. А теперь, Саймон, нужно решить, что же с вами делать…
— Что со мной делать «хууууу»?
— Именно так. — Буснер снова опустился на пол. — Буду откровенен: мы нашли в вашем мозгу структурные аномалии. Мы не знаем, в чем причина их возникновения, свидетельствуют ли они о каких-либо органических повреждениях, какой-то патологии, или же о том, что у вас имеется некий врожденный дефект — но, как бы то ни было, аномалии наморду. И они, я уверен, имеют самое прямое отношение к вашей «уч-уч» человекомании.
— Это лечится «хуууу»?
— Не могу показать ничего определенного.
— Ах вот как, значит, вы запрете меня тут! Оставите в этом мусорном баке! Так, что ли «хууууу»??!! Вы это хотели мне показать? — Саймон встал на дыбы, забегал вокруг Буснера как-то странно, истерично — так бонобо танцуют под африканскую музыку. Он начал издавать свои характерные затяжные, низкие вокализации, которые в ушах Буснера звучали как «божемойбожемойбожемойбожемой…»
— «Уаааааа»! А ну прекратите, немедленно, это вам не поможет! Нет, вовсе нет, я не считаю, что имеет смысл держать вас тут или посылать в какую-нибудь лечебницу для хроников.
— Нет, в самом деле «хуууу»?
— «Врррааааа!» Нет!!! Чтобы у меня был хоть малый шанс излечить вас от вашей мании, я должен попытаться помочь вам примириться с реальностью. Я хочу, чтобы вы отправились со мной и поселились в моем групповом доме. Чтобы вы бегали со мной, гуляли со мной; я хочу показать вам часть планеты обезьян, на которой вам выпало оказаться, — и вместе с этим…
— «Хууууу» да! И что, что вместе с этим? Что??!! «Вррааааа»! — Саймон встал во весь рост перед самой мордой Буснера, он дрожал как осиновый лист, от страха, от ярости, от изнеможения. Буснер был готов сорваться — он чувствовал, как сила воли оставляет его. Лишь долгие годы опыта работы с самыми наглыми и упрямыми пациентами позволяли ему откладывать момент наказания за дерзость — еще на одну секунду, еще на одну секунду, еще на…
— Вместе с этим, Саймон, вы сможете «грррнн» распоказать мне о вашем мире — о том, как вы видите мир.
— «Врррааааа»! Мне очень нравится такая идея, в самом деле, мне хочется…
— «Хууууу» мы вполне можем рассматривать наши занятия как уроки — и одновременно лечение…
— Конечно, конечно, почему, черт побери, нет! Какая отличная идея «уч-уч», чтоб мне провалиться!
Буснер отметил, что знаки Саймона становятся все четче и четче. Последние жесты отличали косые, резкие удары лап по воздуху — как еще жестами обозначить глубокий, всепроницающий сарказм? Но этого противник традиционной психиатрии уже не мог вынести — левая лапа Буснера выстрелила, как из пращи, и впилась когтями в брюхо Саймону Дайксу, а чтобы получше объяснить экс-художнику, в чем дело, Буснер хорошенько добавил ему правым кулаком по надбровной дуге. Саймон, разумеется, отпрянул, повернулся к Буснеру задом и окатил звероподобного душеспасителя фонтаном жидкого дерьма. Затем шимпанзе устроили краткую потасовку — внешний наблюдатель увидел бы в палате шерстяной шар из восьми лап и двух челюстей, из которого раздавались душераздирающие «врррааааа!» и «ииииииииккккк!».
Все было кончено за считанные секунды — Саймон оказался на лопатках на загаженном линолеуме, к которому его прижал облитый дерьмом врачеватель. Саймон отчаянно, жалобно скулил и хныкал.
— А теперь вот что, Саймонушко, милый мой, дорогой, — пальцы Буснера играли на теле Саймона как на рояле, ласкали его, успокаивали. — Ты прямо сейчас вышвыриваешь к черту из своей головы страх, гнев и боль. И нападаешь на меня, нападаешь изо всех сил, как только можешь, ибо нет ничего более шимпанзеческого, ничего!
И бывший художник отреагировал на пальцы, которые бегали по его животу, отреагировал так, как раньше не умел. Он ощутил, что Буснер беспокоится о нем, и разрешил себе в это поверить. Через мгновение шимпанзе уже сидели по-турецки друг за другом, и Саймон извлекал из шерсти на спине Буснера быстро засыхающие катышки собственного дерьма, извлекал их из шерсти своего доктора. Это была его первая чистка с того самого судьбоносного дня.
Доктор Боуэн принялась ухать. Сперва она ухнула Джин Дайкс и Энтони Бому в Оксфордшир, потом Джорджу Левинсону на Корк-стрит, потом Тони Фиджису в редакцию. Наконец, она ухнула Саре Пизенхьюм.
— «ХууууГраааа».
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |