Психиатр повторила процедуру с окном и уханьем. Уотли на месте не было, — по крайней мере, так отмахнул его секретарь. Ушел в столовую или в клуб, в Таррик», обедать с Джоном Осборном. Осборн — удивительный для Уотли союзник — умер позднее в том же году, пописав в подключенный к сети патрон от электрической лампочки. Уотли знал, нечто подобное обязательно с ним случится.
Д-ру Боуэн пришлось ждать минут двадцать, прежде чем консультант соблаговолил вползти в ее кабинет.
— «Хууууграааа», — неуверенно пробарабанил он по притолоке.
Вожак ты мой, как же она презирает этого самца! Они не прикасались друг к другу целые сутки, но Боуэн закончила обязательную чистку очень быстро, ухая от раздражения.
— Ну, — ткнул он пальцем ей в шею, попав точно в самое болезненное место, — что новенького с нашим гением «хуууу»? Секретарь показал мне, что он прислал очередное письмо.
— «Уч-уч» вот, прочтите-ка, — Боуэн сунула ему Саймонову записку. Уотли принялся в тишине изучать бумагу, изредка урча в попытке сосредоточиться. Боуэн меж тем баловалась с игрушками на столе. Такие безделушки есть почти у всех докторов, обычно их дарят по получении диплома родители или союзники. У Боуэн были наборы черепов со сборно-разборными мозгами, из которых можно составлять подлинных неврологических чудовищ, и еще миниатюрная игрушка для тренировки операций на мозге, с инструментами и прочим. Можно было устроить игрушке лоботомию, но если ошибешься, она сразу зазвенит.
— «Хууууу»! — оживленно заухал Уотли. — Мне это нравится — «по-реальному реально», масло масляное, отлично «хуууу»?
— Ну, он же художник, — заметила Джейн Боуэн.
— «Хууууу» да, «хууууу» да, конечно, — Уотли швырнул бумажку на стол и повернулся мордой к Боуэн, — совсем не похоже на бабуиновые галлюцинации, «хууууу» не правда ли?
— Нет.
— А истории болезни из «Грутона», вы прочли их «хууууу»?
— Разумеется.
— В классической бабуиновой мании обязательно присутствуют собаки, игры в спаривание и прочее…
— Я все это прочла, Уотли.
— Ну да, ну да, и ничего такого тут нет, правда «хууууу»?
— Нет.
— В общем, все очень туманно, не так ли? Да, он показывает — «Я думаю, что я в «Чаринг-Кросс», но вопросы-то были на официальном бланке. И эта история с людьми. «Зверье», что на него нападает, — это люди «хууууу»? Он что, видит в нас не шимпанзе, а людей «хууууу»?
— Он показывает, что он сам — человек…
— Он думает, что он человек «хууууу»?
— Ну, по крайней мере, я склонна так интерпретировать его знаки. — Боуэн еле сдерживалась. Она намеренно разрезала пополам кору миниатюрного правого полушария на лоботомической игрушке, и та истошно завыла, сигнализируя, что пластмассовый пациент скончался.
— Ну, я все равно не понимаю, что с этим делать. У вас есть какие-то идеи «хууууу»?
— Продолжать переписку, попробовать втереться к нему в доверие, потом попробовать убедить его пройти неврологические тесты. Но таким путем нам не уползти далеко, Уотли. Его хотят отсюда забрать. Причин продлевать принудительную госпитализацию у нас пока нет, а союзники у Дайкса — о-го-го. Его агент и врач из Оксфордшира уже ухают нам по два раза на дню, спрашивают, как дела.
— А его экс-первая самка «хууууу»?
— Ей на него плевать.
— А теперешняя «хууууу»?
— На данный момент вне игры. Отправилась в родную группу в Суррей…
— Ну да, конечно, типичная самка из Суррея. Я просто вижу, как она скачет на собаках в барбуровской[72] охотничьей куртке и стеганом намозольнике…
Уотли широко улыбнулся, зацокал зубами.
— Сделайте милость, Уотли, избавьте меня от ваших фантазий на тему спаривания.
В результате именно Джейн Боуэн пришлось продолжить программу общения с Саймоном Дайксом, и именно Джейн Боуэн пришлось отбивать атаки Бома и Левинсона, которые не уставали ухать, справляясь о состоянии союзника.
— Думаю, наметился некоторый прогресс, — показала Боуэн последнему во второй половине того же дня, когда махала лапами с Уотли.
— Какого именно сорта прогресс, хотел бы я знать «хууууу»? Есть шансы, что вы его выпишете на следующей неделе «хууууу»? Я отложил закрытый просмотр его выставки как раз до следующей недели, но вернисаж состоится в любом случае. Холсты уже в рамах, приглашения разосланы, вино закуплено… Было бы очень хорошо, если бы он появился там…
— Для кого хорошо «хууууу»?
— Для Саймона, для кого же еще? Это очень важная выставка, очень-очень важная. Именно она, возможно, поставит его в один ряд с лучшими современными художниками Англии. Вы знаете, что в прошлом году его картину «Мир медведей» купила Галерея Тейта «хууууу»?
— Да, знаю. Но его новые картины — вы не покажете мне о них подробнее «хууууу»?
— Это важно для лечения «хууууу»? Знаете, подобные неформальные распоказы не в моих правилах. — Левинсон со значением затеребил галстук; Джейн Боуэн распознала знаки «вот ведь пристала, как пальмовый лист к мокрой заднице, не отдерешь».
— Если вы думаете, что я этого не заметила, вы, черт возьми, ошибаетесь «врррааааа»! — Шерсть у Боуэн встала дыбом, и рассвирепевший психиатр некоторое время демонстрировала Левинсону свое настроение, швыряя в экран скрепки, шариковые ручки и прочее — все, что лежало на столе. — «Врррраааа!» Хотела бы напомнить вам, мистер Левинсон, что вы имеете дело с врачом, а не с какой-то вонючей галерейной самкой! Вы меня хорошо поняли «хууууу»?
— Разумеется, разумеется. Пожалуйста, будьте так добры, не беспокойтесь — я восхищаюсь розовым оттенком вашего тазобедренного глаза, да будет мне позволено так показать…
Джейн Боуэн чуть не расхохоталась. Робкий гомик на экране даже поклонился ей, задрав угловатую задницу выше собственной головы.
— Вы понимаете, я должен соблюдать осторожность, сами знаете — журналисты и все такое… Этот его нервный срыв, они из него могут такую конфетку приготовить… и «хууууу» что до картин, то они весьма «хууууу» наглядны. Не побоюсь этого знака — наглядны настолько, что оторопь берет.
— В каком смысле «хууууу»?
— Ну, это в основном изображения того, как рвут на части и иным образом разрушают обезьяньи тела… вот в каком смысле… — Он потеребил сидящие на носу очки в золотой оправе и продолжил: — Этакое «хууууу» растелешение, развоплощение. Картины, покажу я вам, просто-напросто шокируют. Он взял за основу апокалиптические полотна Мартина и создал серию холстов с разного рода воображаемыми и имевшими место в действительности сценами гибели обезьяньих тел, для них для всех характерна потрясающая изобразительная сила, потрясающая четкость линий, откровенность…
Агент вытянул лапы по швам. Очки сползли к губе, он водрузил их на место.
— Понятно. — Джейн Боуэн была растрогана, даже очарована тем, как Левинсон описал картины ее пациента. — Вы знаете «грррннн», возможно, эта информация в самом деле прольет свет на природу его психоза. У него наблюдаются симптомы разного рода моторных, сизначь телесных, расстройств, нарушена проприоцепция…
— Нарушено что «хууууу»?
— Проприоцепция — способность определять положение собственного тела и его частей в пространстве. Обычно это результат органических повреждений мозга, но те же симптомы могут свидетельствовать и об истерии, точнее, о так обозначаемой истерической конверсии, и ваши жесты — в пользу второй гипотезы, так как, получается, именно телесность занимала его в последнее время. Так что, мистер Левинсон, благодарю вас за оказанное доверие в таком «грррнн» важном деле и распоказ о картинах. Надеюсь, у меня вскоре будут для вас хорошие новости, но, если честно, я бы на вашем месте не ожидала увидеть Саймона на закрытом просмотре. В ближайшее время он едва ли почувствует себя достаточно хорошо.
— А как насчет интервью «хууууу»?
— Я очень сомневаюсь, психоз все еще в кризисной стадии.
Завершив уханье, Джордж Левинсон развернулся на 180 градусов, уселся на пол и принялся разглядывать один из холстов, о которых только что махал с психиатром. С одной стороны, показать, что от этой картины веет чем-то донельзя патологическим, означало не показать ничего, с другой стороны, этот патологический дух не имел никакого отношения к делу. По крайней мере, таково было твердое убеждение самого Джорджа Левинсона. Обсуждать, где проходит грань между творчеством и сумасшествием, было, с его точки зрения, празднейшим из занятий, по крайней мере в отношении работ Дайкса и других по-настоящему талантливых художников. Такие всегда писали то, что писали, и все тут.
И все же эти его картины, особенно та, которая запечатлела, нет, заточила в толстом слое масляной краски миг, когда начался этот ужасный, страшный пожар на Кингс-Кросс в 1987 году, представляли собой настоящий кошмар, какой не во всяком сне приснится. Вот шимпанзе пересаживаются с одной ветки на другую, вот они, разинув пасти, катятся вниз по эскалатору, опрокинутые огненным валом. Вот два-три самца, которые в тот миг оказались на самом верху, — они заживо горят, их шерсть и одежда объяты бело-оранжевым заревом; а вот детеныш — завис в воздухе, падает прямо на зрителя. Джордж Левинсон зачарованно покачал головой — он-то знал, что, как ни вставай перед картиной, детеныш все равно будет падать прямо на тебя, словно бы требуя его поймать. Так угрожают пассивному наблюдателю: «Погоди, ты вот-вот станешь активным деятелем». Этот детеныш был для Саймона тем же, чем для Хальса — глаза «Улыбающегося кавалера».[73] В контексте картины он приправлял невероятную боль зрителя еще и оскорблением. Левинсон вспомнил вечер, предшествовавший Саймонову припадку, вспомнил странный обмен жестами на вернисаже в Челси. Кажется, он тогда показывал об утрате перспективы? Или уже тогда чувствовал, что проваливается в бездну? Но каков бы ни был ответ, подумал Джордж, критики встанут на уши, едва только увидят все это.
Лето в Суррее, подумала Сара, опираясь на ограду, окружающую крошечный садик родителей; я скучаю по нему? Может быть, а может, я просто скучаю по утраченной юной самке, по самой себе, какой я была тогда, без ума от спортплощадок и игр в спаривание и в страхе от учителей.
Вдали, за забором, тянулись к небу массивные ветви тисов, и сквозь пышную листву Сара, приглядевшись, различала отблеск выложенных кварцем стен церкви Св. Петра, где проповедовал преподобный. Как удобно, вспоминала она его жестикуляцию, какой он частенько угощал ее в детстве, право же, очень удобно — быть преподобным Питером из церкви Св. Петра «хууууу»? Одна из собак ринулась к месту, где Сара стояла у ограды. Старая папина собака, Шамбала, целых тридцать ладоней в холке, немецкая овчарка, серой масти, сколько раз выезжал он на ней на охоту. Пес затявкал и высунул розовый язык длиной с Сарину лапу, весь в слюне. Сара потрепала зверя по загривку и почесала его, а Грейси в это время ржала и недовольно сопела где-то в районе собачьей лодыжки.
— Не погоняться больше за зайцами «хууууу», Шамми, «грррннн» Шамми, старина? — постучала Сара псу по шее.
Тут ее прервала мать, проухав с порога оранжереи:
— «Х-х-хууууГраааа!»
В уханье слились понятия «Сара» и «еда», приправленные упреком.
— «Х-хуууууу!» — отухала Сара, но не спешила четверенькать через садик, лабиринт из статуй и клумб с дельфиниумом, маками и хризантемами.
Минуло два дня после ее приезда, и все стало как всегда — визиты к родственникам и, для разнообразия, бесконечные, ежечасные спаривания, так как сейчас у Сары была течка. Короче показывая, Сара чувствовала себя в ловушке, в силке, запертой в комфортабельном родительском доме, в их комфортабельном мирке. «Хууу» уж эти бесконечные родительские обмены жестами, повторяющиеся, как заходы и восходы, — вожачье «сейчас четверенькаю» и отзвук матери «он не знает, что такое время». «Хууу» уж эти их застарелые дурацкие привычки и предметы. Вожачьи очки в роговой оправе, укрепленные на лысеющей башке хозяина с помощью бельевого шнура; давно вышедшие из всякой мыслимой моды подбитые намозольники матери, которые, догадывалась Сара, в такую жару наверняка вызывают обильнейшее потоотделение, а равно служат инкубатором для клещей и вшей. «Да не могу я без них, ведь у меня собаки, ты же знаешь», — рассеянно показывала Хестер Пизенхьюм, словно общалась не с Сарой, а не пойми с кем, дочь всегда это чувствовала. «Они начинают плохо себя вести, если не видят на моей заднице старого, знакомого намозольника». Она показывала это многие годы, с тех пор как Сара покинула групповой дом и уехала в колледж в Лондоне. Многие годы, с тех еще пор, когда к Сариной седалищной мозоли не выстраивались очереди, когда сама мозоль, казалось, выглядела не менее смущенной фактом своего набухания, чем ее владелица, и до сегодняшнего дня, когда собак осталось всего две — Шамбала и Сахарок, последний выставочный пес, с которым Сара из года в год собирала все призы местного собачьего клуба.
И все это долгое время они ругались из-за намозольников — потому что эти последние скрывали нечто большее, чем материнскую седалищную мозоль, которая теперь набухала все реже и в течку смахивала на иссохшую сливу. Нет, они скрывали глубокую травму на почве спаривания, на почве Сары и на почве Пизенхьюмов вообще. Травму такую глубокую, что Сара даже не подозревала о ее существовании, пока была старшим подростком.
— Вожак спаривался с тобой этим утром «хууууу»? — вздрогнув, показала миссис Пизенхьюм, когда Сара вползла из сада на кухню через черный ход.
— «Хууууу» мама, это же происходило на твоих глазах, — отзначила Сара, безуспешно пытаясь унять дрожь в пальцах.
— Я бы попросила, милочка, «уч-уч» не махать так со мной, из того, что ты взрослая, еще не следует — по крайней мере, я так считаю, — что тебе позволено мне грубить.
— Мама «хуууу»…
Сара хотела, чтобы мать завелась, напала на нее, вонзила свои старческие когти ей в щеки, но тщетно — ничего подобного не происходило никогда, за редчайшими исключениями, даже во времена Сариного детенышства.
Вместо атаки Хестер Пизенхьюм просто надула губы и кинула дочери полотенце, махнув:
— Помоги мне вытереть посуду.
Как всегда, Саре было трудно поверить, что матери есть до нее хоть какое-то дело, что она представляет для пожилой самки хоть малейший интерес, — так редко миссис Пизенхьюм нападала, так редко силой напоминала дочери о ее месте в иерархии.
Много лет Сара ломала себе голову, почему это так, пыталась понять, нет ли тут связи с тем, как редко спаривался с ней вожак. И если ее детенышство прошло в исключительно спокойной и сытой обстановке, то едва она покинула групповую территорию, как давно уже испытываемые чувства — испытываемые, но неосознаваемые — вышли на поверхность. И это не доставило ей ни малейшего удовольствия.
В Лондоне, на занятиях по дизайну, черчению и изобразительным творческим дисциплинам, у нее случались такие же кризисы жанра, что и у других студенток, и такие же опустошительные, хотя и любопытные сами по себе (потому что все это было ново), гнездования с самцами. Она вместе со всеми до ночи сидела над заданиями, зубрила, писала шпаргалки. Вместе со всеми чувствовала, что душа и тело выжаты как лимон.
Но Сара переживала все это чуть серьезнее, чуть трагичнее, чем остальные, ее отношения с самцами были чуть разрушительнее, разрывы с ними чуть болезненнее, скорбь чуть более вселенской, депрессии чуть более глубокими.
Когда же в конце концов Саре стало совершенно невмоготу, когда она заметила, что целыми днями рыдает и пропускает одну лекцию за другой, то отправилась к специальному колледжскому консультанту, который помогал студентам справляться с их эмоциональными и психологическими проблемами. Он оказался шимпанзе прямолинейным и непосредственным, чем сразу завоевал доверие Сары. Она как огня боялась, что ей будут вешать на уши разную психологическую лапшу, объяснять, что она страдает неизлечимой душевной болезнью, предложат прибегнуть к разным вычурным психологическим техникам и займутся геодезической съемкой ландшафта ее снов. А прошло все вот как.
«Покажите-ка мне, — махнул лапой Том Хансен, светлошерстный и долговязый обладатель массивного носа и впечатляющей верхней губы, — ваш вожак спаривался с вами, когда вы были моложе «хууууу»?»
«Хууууу»… «хууууу»… ко-ко-конечно».
«Часто «хууууу»?»
«Я полагаю, ответ зависит от того, что вы понимаете под…»
«Так же часто, как другие самцы в вашей родительской группе «хууууу»?»
«Нет, однозначно. Что-то вроде одного раза за течку «уч-уч». Я никогда не могла понять, в чем тут дело. Признаюсь, я даже завидовала Табите — это моя сестра, она ему больше нравилась. Он начал спариваться с ней, когда ей было восемь, а мозоль у нее еще и не думала толком набухать».
Если бы до этого обмена жестами Саре показали, что она, оказывается, пережила в детенышстве «надругательства», она бы возмутилась и не поверила. Но едва только Том Хансен объяснил ей, сколь разрушительно безразличие вожака для здоровья юных самок, как все другие кусочки мозаики тотчас сложились в единую картину. Хроническое замешательство матери, которая почти никогда не брала Сару с собой на прогулки одну, обязательно прихватывая кого-то еще, являлось прямым следствием ее чувства вины, а за это последнее отвечал Гарольд Пизенхьюм, точнее, его наплевательское отношение к старшей дочери, нежелание спариваться с ней часто и как следует. А ведь если вожак не будет спаривается с юной самкой, она не сможет вырасти счастливой и не научится находить себе место в мире и обществе, короче показывая, попросту не сможет стать настоящей, нормальной взрослой самкой шимпанзе.
Узнав эту жестокую, болезненную правду, Сара захотела тотчас послать свою группу к чертям лошадиным и стать одинокой самкой, чья жизнь сосредоточена на поисках удовольствий. Но Том Хансен убедил ее, что это ошибка.
«Вожак и мать не били вас, — показал он, намекая на известные строки Ларкина,[74] — этого не изменишь. Однако же подумайте вот о чем: а что, если и их родители не били и не трахали их, так же как и они вас «хууууу»?»
«Что вы имеете в виду «хууууу»?»
«Сара, подобные надругательства «уч-уч» над детенышами обычно осуществляются из поколения в поколение, наследуются из группы в группу. И если у вас хватит смелости поработать над этим вместе со мной и в то же время постараться улучшить отношения с родителями, то, может быть, вам удастся остановить распространение этой заразы, разорвать этот порочный круг во имя будущих поколений».
Оставшиеся годы в колледже Сара ходила к Тому Хансену каждую неделю и снова и снова обсуждала с ним мельчайшие подробности своего детенышства. Она так часто восстанавливала в памяти свои тогдашние приступы гнева и условия, в которых они возникали, и показывала об этом своему сожестикулятни-ку, привлекательному молодому терапевту, что он сам каким-то образом стал частью этих воспоминаний, оказал на них благотворное — хотя и опосредованное, незаметное — влияние.
Хансен распоказал ей про Фрейда, вожака-основателя психоанализа, про то, как Фрейд первым из шимпанзе распознал и определил, какое разрушительное воздействие на эмоциональную жизнь дочери может оказать тот факт, что ее биологический вожак не спаривается с ней. И мало-помалу Сара научилась понимать себя и своих родителей, хотя, возможно, не сумела до конца их простить.
Дома тема надругательств не поднималась, но кое-что изменилось и там — Гарольд Пизенхьюм почему-то стал спариваться с Сарой немного чаще. Но все же вожак не смог избавиться от своей отрешенности, которую не уставал подчеркивать тем, что порой не кончал и после целой минуты толчков.
А теперь, с этой его проклятой простатой, он, похоже, вообще никогда не сможет покрыть меня как подобает, мощно, резко и быстро, со злостью махнула про себя воображаемой лапой Сара, настоящей выхватывая из сушилки очередную расписанную ивами и пагодами тарелку[75] и наскоро ее вытирая. То спаривание, про которое спрашивала мать, длилось целую невыносимую вечность, вожак повис на ней, как на вешалке, его дряблый пенис едва вошел в нее. В конце концов он оставил попытки кончить, отстранился, подхватил брошенный номер «Дейли телеграф» и удалился в свою комнату, даже не почистив дочь.
Если это — спаривание, то я — Мэй Уэст,[76] подумала Сара и заставила Джейн, четвертую самку Пизенхьюмов, чиститься с ней целый час, успев возненавидеть себя за это, тем более, что толку от Джейн было мало: вместо того, чтобы приводить Сарину шерсть в порядок, она настукивала ей по спине про всякую ослиную чушь.
Дом Пизенхьюмов, как и машина, очень комфортабельный, был оформлен в степенном межвоенном стиле. Стены во всех комнатах оклеены изящными обоями от Уильяма Морриса;[77] в гостиной расквартирована целая рота мягких диванов, пуфиков и пузатых кресел, сосредоточенная вокруг до блеска отполированного кофейного столика, украшенного хрустальной вазой, в которой всегда стоят цветы; в гнездальнях — шкафчики для постельного белья, где в мягких глубинах ящиков всегда скрываются надушенные лавандой подушки. В роскошной огромной кухне до сих пор красовалась старинная печь «Ага», чья роль, впрочем, уже много лет была чисто декоративной — Хестер Пизенхьюм готовила на современной газовой плите, которую ей подарил сын, Джайлс.
Джайлс, гадкий, мерзкий, отвратительный в своей непроходимой честности и сознательности Джайлс. Мало было Саре сестры Табиты, которая возбуждала самцовую похоть уже тогда, когда до течки оставались дни и дни, и чья седалищная мозоль так фантастически изящно набухала, порой пребывая в таком виде многие недели, — нет, на ее долю выпал еще и Джайлс, идеальный сын. Джайлс, который в поисках гнезда для собственной подгруппы не уполз дальше Оксшота и едва ли не каждый день умудрялся возвращаться в родные пенаты помогать престарелым родителям.
Накануне вечером, после последнего ужина, на который как раз и поспел Джайлс с большей частью своей жеманной подгруппы, Гарольд Пизенхьюм прикоснулся к Саре:
— Не знаю, что бы я делал без Джайлса, дорогая моя. — Изгиб пальцев был подчеркнуто любезен. — Джайлс — просто спасение, ведь мне теперь так трудно передвигаться и следить за всем.
Гарольд Пизенхьюм в свое время сделал карьеру в Сити, примечательную лишь тем, как долго она длилась и как медленно четверенькала вверх. Длинноты и неторопливость равным образом отличали и жестикуляцию вожака, который никогда не обходился одним жестом, если вместо него можно было употребить пять, и никогда не махал лапами быстрее необходимого. Однажды у него даже был шанс выдвинуться кандидатом в парламент — от тори, разумеется, — но парткомитет выбрал другого самца, отметив Гарольда лаконичной характеристикой «скучен».
Джайлс, увидев, какой комплимент ему сделал вожак, расплылся в подобострастно-великолепной улыбке, обнажив типично пизенхьюмовские заостренные клыки, и принялся старательно чистить папу. «Хууууу», подумала Сара. Ты ведь, вожак, и не догадываешься, а этот милый фарисейчик в один прекрасный день возьмет и отправит тебя в приют для престарелых и захватит твой дом и группу, да так быстро, что ты и ухнуть не успеешь. Тут ее снова охватило чувство вины — эту эмоцию она ни с кем не связывала так прочно, как со своим вожаком. Ей было почти жаль старика-педанта. Но только почти.
После второго обеда на третий день пребывания Сары у родителей вожак вызвал ее к себе в кабинет:
— «Х-хууууу».
Она прыжками примчалась к нему из кухни, где помогала матери варить варенье.
— «Хууууу» да, вожак?
— Сара, мне нужно кое о чем с тобой пожестикулировать, — неуклюже показал он, в его пальцах было зажато сразу несколько курительных трубок и ершиков для их чистки, и последние, разумеется, чистили первые. — Ты видела сегодняшнюю утреннюю газету «хууууу»?
— Нет, вожак.
— Что ж, в таком случае вот, посмотри-ка. — Он выпустил одну из трубок, подобрал свежий номер «Дейли телеграф» и швырнул Саре через стол. Газета была раскрыта на разделе «Питерборо».[78]
Сара побледнела. Со страницы на нее глядела старая фотография Саймона; с плеча у художника свисал шарф, Сара сразу узнала его, он принадлежал его экс-первой самке. В ней проснулась ревность, как случалось всякий раз, когда она сталкивалась с очередным свидетельством существования Джин Дайкс. Но Сара взяла себя в лапы и углубилась в чтение.
Несмотря на хорошую погоду, не приходится ожидать, что в следующий четверг мы попадем на вернисаж в Галерее Левинсона на Корк-стрит. Мрачный художник Саймон Дайкс, знаменитый своим эксцентрическим поведением и привычкой искать вдохновение в туалетных кабинках, как это хорошо известно завсегдатаям клуба «Силинк», судя по всему, стал в последнее время еще мрачнее и эксцентричнее.
Уж не решил ли он перед самым открытием изготовить еще одно полотно, изображающее надругательства над телами, каковая тема и объединяет картины, которые мы увидим на новой выставке? Возможно, именно поэтому в настоящее время он находится в психиатрическом отделении больницы «Чаринг-Кросс». Прямо покажем, не в тот конец Фулема его занесло.
Впрочем, возможно, все связано с привлекательной юной самкой Сарой Пизенхьюм, которая по неизвестной причине в последние дни — как раз когда мы узнали о переносе вернисажа — изменила своей традиции проводить ночи в ряде известных читателю клубов. Вероятно, единственный способ узнать истину — явиться на выставку и покопаться в шерсти у Джорджа Левинсона, самца, чьи передние лапы еще никогда не отказывались помахать в отзнак на вопросы любопытных.
— «Рррряв»! Сраные подонки, грязные журналюги, какого пен…
— «Рррряв»! Сара, будь добра, следи, что показывают твои лапы.
— Но, вожак, это же отвратительно. Как они смеют нападать на Саймона, когда с ним случилось такое несчастье. Ведь ты не можешь…
— По странному стечению обстоятельств именно эта желтая мерзость и сумела наконец пробудить во мне жалость и сочувствие к твоему «уч-уч» самцу. Хотя намек на то, что он наркоман, вызывает у меня беспокойство, да ты и сама знаешь, я никогда не одобрял вашу связь. — Гарольд Пизенхьюм поднял с пола брошенную Сарой газету, сложил и спрятал среди бумаг на своей стороне стола, будто намеревался читать ее и дальше.
— «Xyyyyy» вожак, ты же не собираешься снова поднимать этот старый вой? Мы с Саймоном гнездуемся уже год с лишним.[79]
— Это мне хорошо известно. Но мне хорошо известно и другое, так же, как и тебе, а именно тысяча причин, которые не дадут ему сформировать с тобой группу. Все, что я хочу показать, — воспользуйся случаем и начни спариваться на стороне. Вот я спарился с тобой этим утром…
— Если это можно обозначить как спаривание…
— Джайлс по первому же твоему уханью явится с группой своих побочных самцов, и все они спарятся с тобой, стоит только захотеть. Питер и Криспин тоже готовы спариться с тобой в любой момент. Сара «гррр-уууннн», я знаю, у нас с тобой разные взгляды на жизнь, но подумай, может, тебе стоит подыскать стабильную, многосамцовую группу «хуууу»? Ты прекрасно понимаешь, гнездование с ним тебе совершенно не подходит, это почти моногамия, и шансы, что у вас будут детеныши, которые оправдали бы вашу связь, невелики. — Пальцы вожака дернулись на знаке «моногамия», будто Гарольд Пизенхьюм вляпался во что-то гадкое и отряхивался.
— Нет, я не могу так, вожак. Я люблю его. Я хочу помочь ему. Он гениальный шимпанзе, настоящая большая обезьяна. Я не против гнездоваться с ним… всю жизнь.
Завершив эту наглую последовательность знаков, Сара выбежала из кабинета, даже не потрудившись почистить вожака на прощание. Собирая вещи, она чувствовала, как на загривке мертвым грузом лежит безразличие Гарольда Пизенхьюма. Почему «хууууу», ну почему «хххууууу» он не может побить меня, как настоящий вожак? Я же оскорбляю его, бросаю вызов его статусу в иерархии, а он ничегошеньки не делает. Ясно, он совершенно не любит меня — ни капельки, никогда не любил.
Через час преподобный Питер уже вез ее обратно на станцию Байфлит Западный. Сара не стала на прощание ухать родителям, так она была зла на них. По дороге Питер спарился с ней раза четыре, снова и снова останавливая машину на обочине, задирая ее легкий хлопковый намозольник и входя в нее с удивительной для шимпанзе его возраста скоростью.
— Ты не останешься «хууууу» еще на пару деньков, милая? Я бы тогда еще с тобой поспаривался, от этого у меня на душе становится так хорошо.
— «Хуууу» преподобный, «хуууу» если бы только вы были моим вожаком! Ваша миропомазанная задница так прекрасна, ваша духовность изливается из вашего пениса как из фонтана.
— Ты мне льстишь, дорогая.
Они долго целовались на платформе, заодно Питер Дэвис трепал Грейси по загривку. За десять минут, что они ждали Сариного поезда, к ней подошли десять самцов и поклонились. Трое из них умудрились сделать это одновременно, несколько раз пробежав мимо Сары взад-вперед, размахивая журналами и газетами и указывая, что они готовы спариться.
— Я был бы рад, если бы дала кому-нибудь из них, дорогая моя, — показал преподобный. — Кто знает, вдруг тебе понравится.
— Нет, Питер, раз уж я не могу иметь ни вас, ни Саймона, то в эту течку ни с кем больше спариваться не буду. И уж конечно я не дам шимпанзе, который думает, что ухаживать и охаживать себя по башке журналом «Персональный компьютер» — одно и то же.
Они снова обнялись. Подполз поезд. Сара впрыгнула в вагон и уселась у окна, карликовая пони уютно устроилась на соседнем кресле, накрытая попоной. Состав тронулся, Сара проводила взглядом платформу, где пожилой священник опустился на скамейку и принялся извлекать из шерсти в паху ее подсыхающую влагалищную смазку. На его седеющей морде красовалось выражение томления, даже не плотского, а скорее духовного.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |