Свидание в Санкт-Петербурге 18 страница

Итак, вооружившись знаниями о флоре и фауне этого тайного омута, мы можем смело продолжать путь за нашими героями. Для того, чтобы объяснить арест Белова, мы должны откатиться несколько назад, не намного, всего на несколько часов.

В тот самый четверг, в который было совершено нападение, Лядащев решил провести время с толком, для чего в полдень отправился в Петропавловскую крепость в тайный особняк к Дементию Палычу. В передней светлице, как называли самую большую и приличнее прочих обставленную комнату, он услышал много раз повторенное «Ба! Да это Лядащев! Как живешь-поживаешь?» Восклицания эти носили чисто формальный характер, и Василий Федорович, разумеется, не стал разливаться в подробностях своей жизни, однако на лицах некоторых чиновников было написано истинное радушие. Везде люди живут, и Тайная канцелярия не является исключением.

Лядащев не поленился, одну за другой обошел все восемь «конторок», в которых корпели над делами подканцеляристы. Когда-то одна из них с решеткой на окне и шатким столом с потайным ящиком служила ему кабинетом. Поболтали о том о сем. Дементий Палыч сыскался в подьяческой комнате. Лядащеву он не обрадовался. Василий Федорович сообщил, что зашел сюда просто так, по дороге, поскольку направляется в Летний сад к гроту, шум воды, дескать, очень успокаивает в этакую жару и способствует размышлению. Дементий Палыч ответил, что — как же, как же — знает он этот грот, но путь туда, если по плашкоутному мосту, долгий, а шум струй с таким же успехом можно послушать в саду подле Троицкой площади, там фонтанная струя, конечно, пониже, зато это рядом и народу вокруг поменьше. Пусть так, приятно иметь дело с умным человеком.

Лядащев вошел в небольшой, тенистый сад, уселся на ближайшей скамье, расслабился, надвинул треуголку на глаза. В листве над головой заливался щегол, а может быть, дрозд, словом, какая-то очень жизнерадостная птица. Скоро пение было прервано появлением человека, который шел, припадая на одну ногу. Он тоже сел на скамейку, тяжело вздохнул.

— Что носа не кажешь и к себе не зовешь? — спросил Лядащев, не открывая глаз.

— Потому что без надобности. Сведений, которые бы вас заинтересовали, мне получить не удалось.

— Так-таки и не удалось? — Лядащев сдвинул треуголку на затылок. — Так-таки и не знаешь, что Оленева держат на Каменном Носу в бестужевской мызе?

Дементий Палыч коротко взглянул на собеседника, а потом независимо вскинул голову, как бы пытаясь найти пиликающую в листве птицу.

— Что молчишь-то?

— А что говорить? — откликнулся Дементий Палыч не то чтобы развязно или нахально, но никак не раскаяние, мол, хоть ты меня и поймал, можно сказать изобличил, но сам ведь знаешь — нельзя назвать изобличением верность трону и присяге.

— Ладно. Я с тобой напрямик буду говорить, — строго сказал Лядащев. — У этого дела две стороны, и от тебя самого зависит, орлом или решкой его к себе повернуть. Что молодой человек ни в чем не виновен, это ты лучше моего знаешь. Невиновен и богат. Обозначь его дело как «неважное» и получишь хороший куш. Ты брови-то не супь, я тебе взятки не предлагаю, а только совет даю. А может быть, на Оленева еще и дело не заведено? Может быть, он все еще числится под именем Сакромозо?

Дементий Палыч неопределенно поерзал по скамейке, но промолчал.

— Значит о подмене Бестужеву еще ничего не известно, — уточнил Лядащев и подумал: «Что-то здесь не так— Бестужев-сын мог узнать о мызе Каменный Нос только у Бестужева-отца. Или я чего-нибудь не понимаю? Можно бы напрямую спросить, но этот язык себе скорей откусит, чем сознается».

— А с чего вы, Василий Федорович, взяли, что арестант так уже чист? Улик-то более чем достаточно.

— Это каких же? — Лядащев круто повернулся и с насмешливым удивлением уставился на собеседника.

Здесь с Дементием Палычем произошла метаморфоза, словно ощерившийся каждой своей иголкой дикобраз превратился в ласкового, пушистого зверька.

— Расскажу, Василий Федорович, все поведаю, но не задаром!

В голосе Дементия Палыча прозвучало такое искреннее и доверительное выражение, что Лядащев подумал подозрительно: «Что еще придумал этот хорек? Или он так откровенно просит взятку?»

Но в голове стража законности были совсем другие мысли. Дементий Палыч не сразу понял, что Лядащев опасен, а когда понял, то призадумался. В Тайной канцелярии знали, что когда-то у него были свои, особые отношения с Бестужевым, и хоть сошел Василий Федорович с тропы сыска, кто может поручиться, что не наплетет он канцлеру всякого вздора. Тем более, что о подмене Сакромозо, как и догадывался этот умник, Бестужеву еще не было доложено. Сразу надо было рапорт написать, но ведь страшно! Кто знает, как отреагирует на это канцлер?

А Лядащев цепок, своего не упустит. Видно, щедро заплатили ему Оленевы за услуги. Хотя зачем ему деньги, он богат. Темны чужие души. Господи… Если он деньги в сундук складывает, то их никогда не бывает слишком много. Знать бы, как к нему попала эта проклятая записка с приглашением Сакромозо во дворец…

Простая идея пришла в голову вечером, когда Дементий Палыч вдыхал у окошка запах бальзамных тополей. Если Лядащев не отвяжется, то почему бы не заставить его работать на себя? Василий Федорович ведь сам рвется к делу, не требуя за это ни денег, ни лавров.

— Не задаром, — повторил Дементий Палыч с видимым удовольствием. — Помогите распутать сей клубок. Моей скромной натуры на это недостаточно. А улики таковы…

Первой назвал Дементий Палыч уже знакомое послание прусского посла. Вторая улика — тоже письмо, в котором прямо говорилось, что Никита Оленев был знаком с купцом Гольденбергом еще в Германии, что имел с ним дела, а именно: занимал у него под проценты большие суммы, денег, и что к убийству оного Гольденберга Оленев имеет прямое касательство.

— Какое еще касательство? — с подозрением спросил Лядащев.

— Прямое, — твердо повторил Дементий Палыч.

— Можешь донос показать?

— Все бумаги в деле, а для работы с ними я допустить вас в канцелярию не могу.

— Знамо дело — не можешь. Домой к себе папку принесешь. Сегодня же, — строго сказал Лядащев. — Кто писал донос?

— Аноним… сами знаете, ветер принес. И еще сей аноним сообщает о причастности к убийству некоего Белова Александра. Лядащев даже подпрыгнул от неожиданности.

— Ну это совсем чушь! Они просто вместе труп обнаружили.

— Никто не обнаружил, а они — пожалуйста… — скороговоркой произнес канцелярист. — Я уж буду совсем откровенен. За домом графа Лестока учинена слежка.

— Вот как? И давно?

— Давно. В числе прочих, посещавших дом лейб-медика в Аптекарском переулке, замечен поручик Белов, который, как известно, в друзьях дома не состоит и к медицине отношения не имеет.

— Может, у него геморрой разыгрался, — хмуро буркнул Лядащев.

— Эх, кабы так… — вздохнул Дементий Палыч, и это у него вышло как-то просто, по-человечески, мол, сочувствует он этим беловым-оленевым, да как им помочь, если они сами в огонь лезут.

— И давно ли Белов был у Лестока?

— Вчера.

Василий Федорович был не просто обеспокоен или удивлен, он с трудом скрывал бешенство. Зол он был и на Белова. Что у него за мерзкая привычка хитрить и не договаривать? Уши бы оборвать этому любимцу двора и баловню судьбы! Ведь говорил же он ему — не шляйся к Лестоку, что ты там потерял? Глубочайшее раздражение вызвал и этот барчук холеный Оленев — кой черт он поперся во дворец? Ну ладно, любовь… Но зачем под чужим именем под арест идти? Может быть, его вынудили? Но кто?

К чести Лядащева скажем, что он ни на минуту не усомнился в честности двух друзей, даже мысленно не поставил вопроса: «Положим, они прусские шпионы…» Все это смешно, глупо и не более. Но Василий Федорович знал цену уликам, знал, в какие цепкие руки они попадают в Тайной канцелярии, и был отчаянно зол на случай, на бестолковую насмешницу Фортуну.

— Допрашивал Оленева?

— С великим грубиянством юноша. Одно словечко и подарил, случайность, мол… — Дементий Палыч скрипнул зубами.

— Ты мне скажи, в чем твоя основа-то? Что Оленеву вменяешь— шпионство иль убийство?

— Да ведь как повернуть, — неопределенно сказал канцелярист. — Любого из двух обвинений достаточно, чтоб под кнут и в Сибирь. — Он по-старушечьи собрал в узелок красивые губы и добавил укоризненно: — А вы говорите невиновен.

— Смотри-ка, погода портится…

Дементий Палыч вслед за говорящим обвел глазами серенькое, набухающее дождем небо.

— А теперь глянь сюда…

Лядащев разжал ладонь, на ней лежал сапфир удивительной красоты, если б не огранка, он был бы похож на огромную каплю воды, зачерпнутой где-нибудь в Средиземном море или в Индийском океане.

Глаза Дементия Палыча округлились, в них даже промелькнул голубой детский оттенок, словно вобрали они в себя экзотическую лазурь. Быстрым, хищным движением он зажал руку Лядащева в кулак.

— Сестру замуж выдашь, в отставку подашь, съездишь в Грецию, туда-сюда… Ни одна живая душа не узнает… — ворковал Лядащев.

Дементий Палыч молчал, не в силах убрать руку с кулака Лядащева, красивые пальцы его дрожали.

Беловы не принимали.

— Сам Александр Федорович в отсутствии, а барыня больны.

В нахмуренном лбу лакея и смятой переносице притаился сумрак недовольства и угрюмости, которые появляются обычно при неблагополучии в доме, когда хозяева ругаются, а зло на слугах срывают. Лядащеву бы обратить внимание на слова о болезни Анастасии Павловны, но он воспринял их только как отговорку: нежелательным визитерам всегда так говорят.

Он обозлился, но все-таки оставил Саше записку, мол, надо срочно встретиться по неотложному делу, однако не отказал себе в удовольствии ткнуть блестящего гвардейца носом в … «Беда в том, что шляешься ты без надобности к неким медицинским особам, о коих предупрежден был, и последствия твоей беспечности непредсказуемы».

Идти домой Лядащеву не хотелось, он пошел в трактир, а за жарким и пивом все размышлял, как же могут выглядеть последствия Сашиной беспечности. Суть этих размышлений сводилась к следующей фабуле: не посмеют его арестовать! Первостепенное значение он отдавал связям при дворе — это раз, отсутствие четких улик — это два, а то, что о Белове позаботится сам Лядащев, — это три. Лучше бы всего получить Саше сейчас длительную командировку куда-нибудь в Лондон, на худой конец хоть в Тулу. Главное, с глаз долой, пересидит бурю, а там все встанет на свои места. Знай Лядащев, что в этот самый момент злой, как черт, Саша рубится на шпагах с военным чином на бестужевской мызе, мысли бы его приняли совсем другой оборот.

К Дементию Палычу он явился в самом благодушном настроении, слегка под хмельком, но, к его удивлению, хозяина не было дома. Лядащева встретила сестрица, худосочная, измученная желудочными заболеваниями особа, которая изо всех сил старалась переделать свойственную ей кислую улыбку в лучезарную. Кабы не плохие зубы, ей бы это вполне удалось.

— Дементий Палыч приказали вас встретить и проводить в его горенку. Сами они скоро будут.

На столе уже известной нам комнаты в идеальном порядке пребывали обещанные бумаги в папке, перья в стаканчике, до краев наполненная чернильница, рюмка и ядовито-зеленая настойка в бутыли. «Умеет работать», — не без удовольствия подумал Лядащев о своем бывшем сослуживце.

Для начала он попробовал настойку. Сладковата, пожалуй, но пахнет хорошо и крепость имеет в достатке. Документов было два. Депеша Финкенштейна вызвала у Лядащева. откровенное удовольствие. Догадка только тогда верна, когда ты брюхом понимаешь — все было именно так и не могло быть иначе. Доверчивый Белов поперся к Лестоку просить за Оленева, а Лесток, вот уж воистину ума палата, немедленно свалил на арестованного чужую вину. Чью?

Чистый лист бумаги украсился гирляндами болотных листьев, цветов и геометрическими фигурами. Лесток такой человек, который во всех случаях жизни будет стараться только ради одной персоны: себя самого. И государыню он к трону подтолкнул тоже не из заботы о России. Понимал мудрец — воссияет Елизавета, так и он, Лесток, в лучах ее славы поднимется на небывалую высоту.

Итак, если Лесток хочет свалить на Оленева свою вину, это надо понимать, что он сам стал информатором у короля прусского? Это невероятно… Но ведь защищаются только тогда, когда на тебя нападают. Нападает, понятно, Бестужев. Но через кого информировал Лесток прусского короля? Положим, через Гольденберга, но тот уже мертв, опасности не представляет…

Стоп… В последнюю встречу, когда Сашка про мызу бестужевскую рассказал, он сболтнул еще про инкогнито, которого они обещали Лестоку вывезти из России. Белов тогда забежал буквально на пять минут, выболтал все, словно каялся, и исчез. Лядащев его даже обругать толком не успел. Что же это за инкогнито такой? А может быть, это невидимка Сакромозо? Василий Федорович азартно потер руки, ладони нагрелись, словно он искру из них высекал.

Если Лесток хотел тайно вывезти Сакромозо из России, то значит он ему чем-то мешал, скорее всего знал что-то такое, чего Лесток боялся. А что если мальтийский рыцарь и есть прусский агент? Иначе почему им заинтересовалась Тайная канцелярия? Надо бы спросить Дементия…

Второй документ, анонимный, был не менее интересен. С одной стороны, обычный донос, автор жаждет справедливости, а с другой — ненавидит, в каждой строчке это чувствуется, и Белова, и Оленева. Бумага желтоватая, рыхлая, дорогая, пахнет… разве что чуть-чуть чесноком, а вообще-то старым столом, мышами и плесенью. Обычный запах Тайной канцелярии. Почерк характерный, у всех гласных острые, как бы шалашиком, верхушки, словно аноним все время срывался на печатный текст. А может, эта бумажка тоже из лестоковой канцелярии? Однако писал не Шавюзо, его почерк он хорошо помнит, буковки словно нанизаны на невидимую нить и все маленькие, аккуратненькие, как бусинки.

Звякнул дверной колокольчик, по коридорчику стремительно прогрохотал немецкий ботинок, и вот уже сам хозяин, до чрезвычайности возбужденный, стоит перед Лядащевым, тараща глаза.

— Что она вам поставила, дуреха? — он схватил бутылку, понюхал, потом рванулся к шкапчику, вытащил другую бутыль с напитком чистым, как слеза, и разлил его по рюмкам.

— Две новости, Василий Федорович. Одна плохая, другая хорошая, — со скрипом выдавил из себя Дементий Палыч, задохнувшись от крепкого напитка.

— Начинай с плохой, — невозмутимо предложил Лядащев.

— На мызу Каменный Нос совершено нападение. Шесть или семь человек в масках. Оленева выкрали.

— У-ух ты! Чем же это плохая новость?

— Точное число разбойников установить не удалось. Показания охраны весьма противоречивы. Убитых нет. Вначале думали, что старшего отправили на тот свет, а он возьми да воскресни. Теперь уже в лазарете.

— Кто же осмелился напасть на мызу? — с усмешкой спросил Лядащев, уверенный, что дело не обошлось без Белова и Корсака.

— Вот это нам с вами предстоит выяснить. — Дементий Палыч уже сидел за столом наискосок от Лядащева, ел его глазами и быстро барабанил пальцами, словно наигрывал на клавесине марш.

— Говори вторую новость, как ты считаешь, хорошую.

— Белов в крепости. Кто готовил бумаги к его аресту, пока не знаю. Одна птичка улетела, зато другую изловили!

Лядащев вдруг почувствовал, как напряглось все внутри, желудок словно колом встал.

— Где его арестовали? На мызе?

— При чем здесь мыза? Когда там пальба шла, Белова и взяли в собственном доме… по подозрению в убийстве, и еще за ним вины числятся, — Дементий Палыч вдруг перешел на шепот: — Уже высказаны предположения, что нападение осуществлено прусскими шпионами. Какова наглость, а?

— Шпионами, говоришь? Это ты хорошо придумал, — бросил Лядащев и стал суетливо собираться: сложил документы, сдвинул их на край стола, снял со спинки стула камзол, с трудом попадая в рукава, облачился в него и, наконец, сунул в карман изрисованный лист, словно геометрические фигуры и болотные листья могли разгласить тайну его размышлений.

Напоследок он как бы между прочим спросил:

— Ты давеча обмолвился, что хотел Оленева перевести в крепость. Мол, опасно стало на мызе, потому что солдат предупреждали о нападении. Это кто ж такой заботливый? Не из лестокова ли дома сей господин?

— Отнюдь нет, — с готовностью отозвался хозяин. — Сей господин — граф Антон Алексеевич Бестужев, сынок канцлера. Ему в некотором роде эта мыза принадлежит.

— Вот так, да? — задумчиво проговорил Лядащев. — А не расспрашивал ли ты Бестужева-младшего, откуда он получил подобные сведения?

Дементию Палычу явно не понравился этот вопрос.

— Может, предчувствия? — спросил он нерешительно, словно предлагая собеседнику согласиться на столь чуждый сыскному делу термин.

— Что-то многовато предчувствий… — буркнул Лядащев и, не прощаясь, вышел.

Когда он подошел к дому Беловых, было около десяти часов вечера, не такое уж позднее время, однако все окна были темны, и только на втором этаже трепыхал огонек, похоже, лампады. Он приготовился долго дергать за веревку колокольчика, но к его удивлению дверь сразу отворилась. На пороге стоял тот же нахмуренный лакей со свечой в руке. Не говоря ни слова, он отступил внутрь сеней, приглашая гостя войти.

В доме стояла плотная, неживая тишина, и только эхо отзвучавшего колокольчика стояло в ушах, словно тревожный набат. Чьи-то босые ноги прошлепали в отдалении, и опять все — стихло.

— Беда у нас, — сказал лакей.

— Знаю. Я хотел бы видеть Анастасию Павловну. Проводи меня в кабинет. Да запали свечи, ненавижу сидеть в темноте.

На лестнице, всего-то десять ступенек, лакей успел поведать о многом: арестовывали четверо, барин держался молодцом, барыня не плакали и сейчас не плачут — молятся, на вид невозмутимы, но по сути дела очень плохи.

Удивительно, как меняется облик комнат с исчезновением хозяина. Если он ушел ненадолго, то кажется: мебель, шторы, шандалы, каминные щипцы и прочее его просто ждут, но если с хозяином приключилось несчастье, вещи словно умирают. Их сразу покрывает паутина отчаяния, ненужности. Лист бумаги на столе — он уже мертв, словно знает, что на нем никогда ничего не напишут, брошенная на канапе перчатка еще хранит воспоминание сжатой в кулак руки хозяина, но каждому ясно — она отслужила свое, все эти стулья растащут и обобьют другой тканью, а стоящая на краю полки ваза уже сейчас готова к самоубийству, вот-вот грохнется вниз и превратится в груду черепков. И только книги имеют вид безучастный. У них нет хозяев, они принадлежат всем и никому, и даже если временный их обладатель тщеславно украсил переплет своим экслибрисом, это напрасные потуги, книги переживут его, как бы не был долог его земной путь.

Лядащев дернул за уголок закладки в старом атласе скорее машинально, чем обдуманно, хотя импульс, или побуждение, или толчок — назовите, как хотите — был вызвал тем, что бумага узнаваема — рыхлая, желтоватая… Записка без подписи. Он успел схватить взглядом только последнее слово «уничтожить», как дверь за его спиной отворилась. Он круто повернулся и склонился в поклоне, запихивая записку в карман.

— Простите, Анастасия Павловна, что беспокою вас в столь позднее время, но обстоятельства чрезвычайные заставили меня посетить ваш дом.

— Зачем?

Анастасия стояла в дверях. Закутанная в черную шерстяную шаль, она мелко дрожала. В комнате было душно, а ее бил озноб. «Она и впрямь больна, — пронеслось в голове у Лядащева, — но как хороша! Иных женщин горе красит больше, чем радость. Это ли не парадокс?»

— Расскажите мне, как произошел арест. Какая вина вменяется Александру?

— Зачем? — еще раз повторила Анастасия надменно и даже, кажется, топнула ногой.

Лядащеву показалось, что он стал меньше ростом, и подумалось вдруг, что он целый день мотался по городу, башмаки на нем пыльные, камзол смят, а верхняя пуговица висит на нитке, если вообще не оторвалась.

— Я хочу помочь Саше, — сказал он как можно мягче и ощупал пуговицу — пока на месте.

— Вначале вы его арестовываете, а потом хотите помочь?

— Помилуйте, я-то здесь при чем? Я давно не служу в этом ведомстве.

— Кто вас там разберет, кто служит, а кто по доброй воле, так сказать, бескорыстно играет в сыск. — Она не села, рухнула в кресло, закрылась платком с головой, так что осталось видно только обескровленное лицо ее с огромными блестящими глазами.

Хорошо, она расскажет… Как Саша вернулся домой, она не видела, он сразу прошел в гардеробную, переодеться.

— Откуда Саша вернулся домой? И зачем ему понадобилось переодеваться? Он куда-нибудь спешил?

Ах, не перебивайте! Она не знает, откуда он пришел и куда собирался. Она спала, ее разбудили. В гардеробной лакей передал Саше его, Лядащева, записку. Нет, Саша ничего не сказал, только смял ее вот эдак… И тут пришли драгуны.

Потом она умолкла и долго молчала, словно не могла сосредоточиться, и все хмурилась, грызла кисти платка, выплевывала с брезгливостью нитки. Лядащев терпеливо ждал.

Она рассказала Лядащеву все, как было, только упустила детали, но в них-то все и скрыто. Саша вошел в.дом с черного хода. Его камзол был чист, но после боя его не оставляло чувство, что он весь с головы до пят забрызган кровью. Он поднялся на второй этаж, никого не встретив по дороге. Рукомой был полон воды. Анастасия появилась в тот момент, когда он мыл лицо и шею.

— Наконец-то! Где ты был? Ты знаешь, мне не по силам одиночество! Мне плохо, плохо! Утром служба, а вечером?..

— Свершилось, — коротко бросил Саша. — Мы освободили Никиту.

— Боже мой! Вы напали на мызу? Но как ты не подумал обо мне? В такое время! Последствия вашей беспечности могут быть самыми страшными. — Где-то она уже слышала эту фразу, ах да, записка от Лядащева.

Саша прочитал ее мгновенно.

— Вы поете в один голос, — сказал он насмешливо и зло.

Внизу в прихожей вдруг раздались громкие мужские голоса. Никто в доме не позволял себе разговаривать подобным тоном, а эти спорящие и приказывающие, казалось, имели право орать в полный голос. До них долетела фраза: «Именем закона!» Анастасия с ужасом посмотрела на мужа.

— Выйди к ним, — быстро сказал Саша. — Я спал. Теперь собираюсь идти по делам службы. Задержи их…

Его арестовали в тот момент, когда, стоя перед зеркалом в нижнем белье, он примерял новый, серебром шитый камзол из тафты. Саша решил не разыгрывать излишнего удивления.

— Вы позволите мне одеться, господа?

Ему было позволено. Он сменил камзол на более практичный суконный, под присмотром солдат неторопливо, с помощью камердинера облачился в чулки, кюлоты, башмаки и прочее. В продолжение всей сцены Анастасия безмолвно стояла в дверях, и Саше вспомнилась удивительно стройная елочка в отцовской тульской усадьбе. Детьми они водили вокруг нее хороводы. Потом ее, кажется, срубили. Нищие Беловы мало ценили красоту, во всем видя надобность. Пошла елочка на дрова: зима в ту пору была лютой.

— Я могу попрощаться? — В вежливости Саши проглядывало презрение к представителям закона.

Анастасия припала к Саше, но тут же отстранилась и, глядя офицеру в глаза, спросила строго:

— А что будет со мной?

— Специальных распоряжений относительно вас пока не получено, однако указано, чтобы вы столицу в своих видах отнюдь не оставляли и, пребывая в собственном доме, ждали высочайшего указа.

Потом она перекрестила мужа быстро… Все, увели…

— Что же вы молчите, Анастасия Павловна? — не выдержал Лядащев.

— Мне больше нечего рассказать вам. Все аресты похожи один на другой. Вы же знаете.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться в этой нелепости. Но вы со своей стороны должны донести до государыни…

— Я не донесу, — перебила его Анастасия. — Мне запрещено являться ко двору.

Ночью Лядащев долго не мог уснуть на широком супружеском ложе. Аноним и добровольный помощник Оленева одно и то же лицо — Бестужев-младший, это ясно. Далее… Если Сашка не имеет отношения к нападению на мызу и Оленева похитили прусские шпионы, как изволит утверждать наш колченогий друг, то князь действительно испачкался в политической грязи. Будем считать это утверждением первым.

Ягужинская получила отставку (каких трудов стоило ему выдавить из нее эти сведения!) после того, как Сашка спас великую княгиню. Это вторая чушь и невероятность. На Белова начнут сейчас вешать все обвинения, которые в свое время предъявляли Оленеву, то есть убийство Гольденберга и шпионаж. Это третье утверждение, и оно вполне вероятно. Утверждение четвертое — ты окончательно запутался, Василий Лядащев!

А потом он уснул и увидел во сне странный предмет, некое сооружение, похожее на станок для плетения кружев. Из сооружения торчали разноцветные нитки, каждая из которых была как бы чья-то судьба или сюжет, а он должен был подобно крепостной девке сплести из этих ниток некий разумный и понятный узор. Василию Федоровичу было очень стыдно заниматься этим женским делом, но, понимая всю неотвратимость, он вроде бы готов был приступить…

В этот момент в ушах прозвучал поганенький смех Дементия Палыча, и голос его насмешливо произнес: «А коклюшки где? Нет коклюшек!»

Фу, гадость какая! Он немедленно проснулся, попил воды и сказал себе внятно: «Режьте меня, но Оленева выкрали гардемарины! Больше некому! Только хватит ли у Сашки ума это отрицать?»

Когда Лядащев сказал, мол, хорошо придумал, что Оленева похитили прусские шпионы, Дементий Палыч только поежился внутренне, услыхав в этом намек на взятку. Ну попутал бес, попутал… Кабы деньгами, он бы ни за что не взял, это дело подсудное, но против лазоревого камня он не мог устоять. И потом, камень этот как бы и не взятка, сапфир тянет на подарок.

В одиночестве, однако, к Дементию Палычу пришли совсем другие мысли. Откуда этот странный вопрос Василия Федоровича: «Не на мызе ли арестовали Белова?» Значит есть такое подозрение? В любом случае, станет ли он честно отрабатывать сапфир или патриотические чувства возьмут верх, эту версию — о причастности Белова к похищению — надобно проверить.

Офицер из команды строго сказал, что арестовали они Белова, как и было предписано, в шесть часов вечера. Но кто поручится, что по дороге они не зашли в трактир промочить горло? Опрос охраны тоже ничего не дал. Все солдаты были до крайности озлоблены: кому в радость сидеть на гауптвахте? Правда, один из пострадавших, рана, стыдно сказать, на заднице, промямлил, что вроде бы нападавшие с похищенным были в дружбе, но это не наверняка, потому что объяснялись они хоть и по-русски, но все время вставляли тарабарские фразы. И вообще он всей душой чувствует, что они были немцы.

Узнать, что у Оленева был закадычный друг еще со времен навигацкой школы, некий Алексей Корсак, не составляло труда, и на следующий день Дементий Палыч отправился по адресу. Супруга Корсака, особа до крайности неприветливая и резкая, сказала, что муж уже третий день пребывает в Кронштадтской гавани, где случилась авария.

Софья не лукавила, именно так оно и было. Вернувшись от Черкасских, куда они привезли беспамятного Никиту, она не застала мужа дома и довольствовалась только запиской; «Я в Кронштадте, скоро не жди…» Из-за неправильно вбитых свай на острове поплыл оползневый участок берега, грозя разрушить значительную часть строений. По всему Петербургу собирали спасателей, и Корсак был призван в числе первых. А что матросы его полдня в шлюпке прождали, так кто ж об этом вспомнит.

Дементий Палыч отправился в Кронштадт, хотя сделать это было совсем не легко, эдакое волнение на море иначе как штормом не назовешь. Работа в гавани шла полным ходом. Проплутав час по непролазной грязи между бревен, камней, канатов, измученных людей и падающих от усталости лошадей, Дементий Палыч нашел Корсака.

Вид у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало того, что весь изгваздался в глине и известке, так еще рожу имел исцарапанную, а под глазом синяк. На вопрос следователя «Откуда сие?» сказал, что «упал в темноте сверху на ростверк, а рядом бугеля ненадетые». Тут же нашлись свидетели, которые начали горестно качать головами, добавляя, мол, непонятно, как жив остался. Была в поведении Корсака некоторая настораживающая черточка. По своему немалому опыту Дементий Палыч знал, что люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем прочем забывают, а этот все порывался куда-то бежать, разыгрывая деловитость, перемежал ответы приказаниями: «На угол шпунтовые несите!» или «Башмаки на сваи наденьте!», то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий Палыч расспросил ближайшее начальство. Те помнили только, что мичман прибыл в гавань в день аварии, а в утренние часы или в вечерние, это пусть сам Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море неспокойно, тучи угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда подальше, сейчас не до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается…

Не будем надоедать читателю описанием камеры, в которой сидел Белов. Камера как камера, у каждого человека в России свои ассоциации с понятием «лишение свободы» — тот читал, этот слышал, некоторые на своей шкуре испытали… Но удивительно, что эта русская традиция: навет, тюрьма, следователь, дело, далее казнь или ссылка, кому как повезет, ковалась веками и только в двадцатом веке достигла своего апогея, приписав к числу заключенных многие нули — кровавый забор! Всего-то на Руси в избытке — земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно. Для Елизаветы Петровны Камчатка была где-то почти на Луне, а Николай I сказал: «Расстояние — наше проклятие!» Очень неглупый был царь.

Дата добавления: 2015-11-04