Две недели почти уже непрерывный дождь. Клевер попрел. Рожь переспелая наклонилась и не дается косить, пар мажется и зарастает. Жить в такое время без работы и без газет, значит, не жить.
На дворе чего-то не хватает – чего? И вспомнили, что нет в этом году ласточек. Как забавно смотреть на них, когда они, летая, пугают кур. Их нет, кошки разорили гнезда.
Коля сказал:
– Вас здесь не ценят.
16 Июля. Пришел из леса караульщик и говорит, что он порубку остановить не может: вся деревня рубит и тащит.
– Не можешь караулить, не служи!
И он ушел. Мы подаем в земельный комитет заявление. Через месяц приезжает из города член социалистов-революционеров и социал-демократов.
– У вас,– спрашивает,– нет караульщика? Нет, тогда и спрашивать нечего.
Черты лица революции никто не видел, потому что никто не может ей забежать вперед. Те, кто мчится вместе с нею – ничего не могут сказать о ней. А те, мимо
кого она проносится, тоже не видят: пыль, мусор и всякий поднятый хлам заслоняют от него свет. И революция, конечно, существо получеловеческое, полузвериное. Те, кто не мчится вместе с ней, видят один только огромный, оставляющий после себя нечистоты, зад зверя.
За отбивкой косы
Упрямая работа: тюканье стальным молотком по узкому жалу. Так в юности, когда нахлынула волна марксизма, по узенькой дорожке упрямо, не слушая никого, нужно было идти. Смутно, помню, поднимался вопрос на то положение, что не нужно давать денег на флот и армию: «А как же оставить отечество без защиты, кто-нибудь должен защищать его, почему не я?!» И сейчас же ответ на это: «Пусть это делает тот, кому это выгодно, охотников защищать найдется много». Точно так же и о смертной казни: она необходима в этом обществе, и пусть палача выбирают из этого общества, я не буду палачом. И вот это общество теперь как сговорилось отступиться от этого дела. Тогда Керенский и Чернов становятся палачами. И делают они совершенно то же, что и буржуазия, заменяя название целей – «незыблемая основа трона», «священная прерогатива монарха» и пр. своими названиями: «завоевания революции», «основы демократии» и проч. Изменяются слова и форма, сущность остается совершенно одинаковой, и Апис по-прежнему стоит привязанный к конюшне и жует свою вечную жвачку и равнодушно, как поднятую дорожную пыль, пропускает мимо себя, даже не взглянув, вихрь революции.
А Толстой не изменил бы себе, и «трагической необходимости» Керенского он не подчинился бы.
Вместе с весенним светом, в дни Марта, как невинное чистое дитя света, началась революция, призывая народы к миру всего мира. Теперь совершается перелом лета, скоро Ильин день – птицы замолкли, колосья поникли в ожидании жатвы. И революция уже состарилась: восстановили смертную казнь, ввязались в войну – и все пошло по самому старому. Но за это начинается новый Март – в Июне начинается Март собственности. Вместе с буржуазией революция затронула не только собственников материального, накопленного и переданного по наследству имущества, но и собственников своих личных организованных способностей, применение которых не
укладывается в узкие рамки деятельности прикладной интеллигенции. С ними поднимаются, с этими собственниками организованного духа, выступающими на защиту эволюции против революции, невинные собственники, которые действительно, вопреки всем теориям хищнического накопления капитала собственным трудом, умели создать себе скромное независимое существование. За этими людьми, поднимающими голос во имя порядка против анархии, рано или поздно пойдут и толстобрюхие, окончится Март, Апрель и начнется опять лето собственности.
Мартовское значение «постольку поскольку» и Июльский конец.
Фигура.
К моему дому приходят опять солдаты и, ломаясь, просят меня разрешить им в моем саду поесть вишен. «Пожалуйста, сколько хотите!» Они срывают по одной ягодке, «нижайше» благодарят и уходят. Это, вероятно, было испытание – буржуаз я или пролетарий.
Ночью вор утащил у меня бабку со станком, завтра покос, нечем отбивать косу. Развелось воров! Даже у самого бедного мужика тащат последний хомут. Мало-помалу весь быт наш разделяется на два класса: собственников и воров. Мало-помалу мы приближаемся к быту человека, живущего на острове среди враждебных диких племен. Вероятно, есть очень много любопытного, поучительного в этой паскудной жизни, но сейчас поучать невозможно – нет охоты, нет времени и некого поучать. Вечером после работы перед ужином, поставив лошадей в стойла, задом наперед возьмешь хомут и, боясь воров, уложишь их на самом видном месте на парадной террасе, возле хомута перед ужином сядешь отдохнуть и задумаешься, и кажется, будто едешь куда-то на корабле и думаешь: «Вот, может быть, я, Робинзон, приплыву на этом корабле опять куда-то на свою настоящую родину – и там, на этой родине, расскажу своим близким людям, как я жил среди дикарей на не обитаемом европейскими людьми острове».
Издательство «Луч» обещает выпустить серию книг «непременно в обложках и по возможности сброшюрованными».
За подбивкой тока.
Всякая работа легка, если есть голова на плечах, а дураков работа любит.
Встреча с землей широкая, а когда за лопату взялся, то весь собираешься в одну точку, и так только держишься на гвоздике, прибитый.
Земляная работа самая философская, копнул и подумал.
В споре социалистов и кадетов есть правда о кадетах: будучи во главе правительства, они медленно запаздывали. Но это понятно почему – вспомнишь Окулича в транспортной комиссии и свое положение на полусобственности. Совет рабочих и солдатских депутатов и Уездный комитет: министры не могли действовать или действовали странно, потому что будто бы «необходимо было успокоить народные массы».
Иван Кириллович достиг желаемого и попал в круг увлекающих его слов и образов.
19 Июля. Жатва. Не полегла, а в разные стороны наклонилась, и то трудно косить. Стали грызть с разных сторон, будто лепешку щипать. Рожь перепуталась: бык прошел. Цепляет за пальцы крюк – рванул, и нет сил. Ряды длинные и короткие – как осетрина (балык), порезанные хорошим поваром на блюде. Крюк – снасть – ручка по пупок. Ведро воды. Поточить. Хлопунцы. В день 1/2 десятины – хорошо. Три бабы за двумя косцами. Уснул в копне – голубое и на голубом изломанные соломинки углами – и воробьи, и ветерок колышет, будто едешь. Жизнь тела: зажмуришь глаза, и перед глазами срезанные стебли, и между ними зеленые точки и лепесточки, разная только форма травы, и впереди изрезанные толстые и тонкие (1 нрзб.) подрезы высокие и низкие. Сила, сила! Придет время – не скосишь, а дух не угаснет – жизнь даст дух: на этом основании идея бессмертия человека. Косьба: весь в поту, липнет рубашка к телу, то горячая, то холодная, как лягушка, затекает правая рука так, что бруском на косу не попадешь. Равновесие по сильному: дубовый парень косит плохой косой и все впереди. Еще рядок! Родная копна: сотворенная – своя – чуть лег и видишь небо, отдых, свой хлеб.
Цель всех этих городских людей с лозунгом «Земля и Воля» (Михаил Васильевич 42 года служил на почте и попросил у меня Землю и Волю – интересно). По озорной
тропе тащат мальчишки сноп – хлеба не хватает, обмолотиться да напечь пирогов. Краешком глаза – на табун в захваченном лесу.
На местные общественные дела теперь для меня словно завеса свесилась. А наш представитель Артем сказал, что комитета теперь и не будет, потому что Земство выбрано (а выбранные только избирают комиссию).
22 Июля. Вчера вечером скошена рожь. Окружив последний растрепанный клочок ржи, мы говорили: «Крой дубинкой!», а бабы кричали: «На бороду, на бороду оставьте!» Оставили на бороду пучок нескошенной ржи, завязали его, бабы стаскали снопы, и все было кончено.
Бурая рожь лежит во все стороны, когда к этому месту подходишь, то словно шторм (1 нрзб.) ряд через две десятины наискосок неизмеримое, необозримое. И в конце концов – уголок.
Все в ссоре. Сначала вражда к внешнему врагу, потом к внутреннему, сначала между государствами, потом между партиями в государстве, потом в семье, и так восстал брат на брата.
Терраска у меня крытая, с перилами и столбиками, будто рубка на пароходе. Вечером, бывает, когда спать лягут все и тихо, сядешь, оглянешься возле себя – вот деревья распускаются, другой раз сядешь и смотришь – деревья цветут, а то вот уже и пожелтели, и листья на террасе лежат, и кажется, будто плывешь куда-то – куда? Прошлый год проплывал тоже этим краем и здесь же раздумывал, чем кончится это путешествие, удивлялся, никак не догадался, что кончится разгромом монархии. А теперь? неужели кончится созданием монархии?
В комитеты мы не верим. И даже в Учредительное собрание не верим. Чтобы это вышло, должно совершиться нечто, не хватает какого-то звена.
Не власть, а шайка. Так и я соберу свою шайку. И собаку! Рад бы так, да ведь микроб завелся, микроб заел.
23 Июля. Проведать, не вернут ли копны. На клевере табун. Ругал, разогнал. Овес поспевает, надо и пар двоить, и овес косить, и рожь вязать, а лошадь хромает. У Лидии возят рожь. Новость: Керенский сбежал и что Россия окончательно гибнет. Загнали теленка с овса. Поиски
фельдшера. Приехал Тиша-ветеринар, возились с лошадью. Пришел Павел и кузнец за водилами, просил их не гонять лошадей на вырубку и на клевер. Обещаются. Артем пришел за теленком. Выбрали место для тока. Вечером наладился основательный дождь. Завтра возить нельзя и, вероятно, косить тоже.
Николай Михайлович метит Родзянку в диктаторы, а Керенского называет «нырок». Отставка Чернова.
– Ничего не выходит, потому что свобода не находит себе оправдания: свободе нет пищи, а где-нибудь конец должен быть, и конец этот переходит на старое, то есть что за смерть человека должен смерть принять.
28 Июля. Никита Васильев, старый человек, ответил со слезами на глазах:
– Союзы, свобода и совесть, говорят теперь, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя без трех вещей нам прожить, первое – без Бога, второе – без родителей, а третье – без государя...
– Ну, без государя-то можно,– поправили. Сидорка старик и тот вспомнил время и спохватился:
– А я что же говорю, и я то же, что без государя можно,– а пастырь? чем тебе Керенский не пастырь? То-то, друг, не нужно: чем тебе Керенский плох, все ему доверяют.
– Ну что же Керенский, ну что же доверяют, а Керенский говорит: «Подступать», а они: «Отступать»,– вот тебе и Керенский...
И старик, опять забывшись, стал вспоминать царя-освободителя:
– Так, говорит, было – иду, а он слез с лошади, стал на колени и молится, а знаешь, чего эта молитва стоит, может, эта молитва его стоит.
Возле кузницы проезжал огородник. Остановили:
– Почем?
– Четыре рубля.
– Четыре!
– А картошка двадцать пять копеек фунтик.
– Ну как же быть?
И стали все говорить о том, чтобы цены понизить на городские товары и рабочим фабричным жалованье уменьшить. Как уменьшить там жалованье и цену, так уменьшить на хлеб, на картофель, на огурцы, и так, чтобы
цену вернуть на прежнее место. И будет все равно, дешево и хорошо.
– А то мы в петле сидим и петлю эту знаете, кто нам надел? Петлю эту накинула на нас казна, германство и большевики.
Нырка. Андрей Тимофеев, собственник двадцати десятин земли, косит овес теперь, три года был фельдфебелем, а вот теперь нырнул тоже. «Я,– говорит,– с войной покончил, за этих подлецов (показал на деревню) воевать я не буду».
Хорошо ли, плохо делаем, нам сейчас не видно: в детях узнаем. Хорошо будет нашим детям – хорошо, плохо, так хоть они, отцы, трижды святые были и трижды на кресте распялись, а дело их было неправое.
Овес скосили. Тощий овсишка и непрактичный. Хороший овес косишь, так он метелками, как золото, звенит, косишь, будто золото швыряешь. А то что это? И вот, смотрите, что это заходит, туча, говоришь, нет, это не туча, а скорбь, что-нибудь уж будет: или роса или... скорбь!
Что, если бы в полевых работах создать дисциплину, подобную военной? И в сельскохозяйственных школах ввести науку такую же, как стратегия, и потом науку общественного труда, какую-нибудь прикладную социологию. (Приходит в голову в тот момент, когда я догоняю первого косца и, чтобы не сбить его, машу косой в такт, и третий косец догоняет меня и тоже машет в такт, и чем верней и все мы идем почти что в линию и при невозможности отступить, дружно, с большой скоростью и особенной радостью идем быстро вперед.) «Общественная» работа – а Андрей Тимофеевич гонит свой овес один.
Подходит посмотреть на работу нашу Архип, милиционер.
– Ну, как война?
– Плохо! Погибли, что говорить, погибли, и нечего думать, немец тут будет, и пусть, один конец.
– А еще шашку одел!
И он испугался. И стал говорить совсем другое, что отечество защищать нужно.
31 Июля. Работа и забота. Не работы боюсь, а заботы. Хозяйство и быт: рассуждение по поводу дырявой
самоварной трубы. Какая она старая, вся в звездочках, и пламя пышет из нее, как у Змея Горыныча, и как хорошо ставить самовар с такой трубой, как хорошо трещат заготовленные с весны и высушенные в печке лучинки. Теперь труба эта развалилась, и некому сделать трубу, кровельщик где-то в бегах, нырнул и скрывается от войны, кусочка железа нет у кузнеца, а в город когда выберешься, да и в городе тоже надо заходить, и проделаешь ее так два месяца. Сегодня из старой заслонки кое-как и кое-как ставили. И так все стало кое-как, хозяйство лишилось условий своего существования, то есть быта. Кто выхватил из разграбленного имения плуг и пашет (1 нрзб.) плугом, кто ковыряет сохой, а кто каждый день ходит к кузнецу наварить сошник, и кузнец отказывает ему за недостатком железа. Кто работает жаткой, а кто бьется-бьется и не может за 25 рублей купить себе косу. Не работа страшна человеку, а забота. Заела забота и не знаешь, что к чему выведет. Одни говорят, что хлеб все равно отберут, хлеб не свой, а государственный. Другие говорят, что хлеб не дадим, пусть сначала устроят дешевые сапоги, штаны, тогда и хлеб отдадут.
Не работа страшна, а забота. Работать самую тяжелую работу – косить рожь, например, весело, но если вы взяли крюк, наладили косу, идете косить, а хозяйка говорит, что веревку украли и привязать теленка не на что... Веревку же эту нипочем не достать здесь.... Косу отбивать – бабку украли. Воровство так развилось, что не в сарай ставим орудия, не в конюшню хомуты, а все это складываем на террасе и ставим возле террасы и тут же привязываем злую собаку. Эта забота лишает хозяйство быта и вкуса, с пустой заботой работа не достижение, а какая-то ухватка – схватил, ухватил. Бога не помянул и хомут из-под руки украли. И сам какой-то ходишь, будто воруешь.
1 Августа. Возим рожь, вяжем овес, готовимся к севу.
Что значит с технической стороны: обрабатывать землю своими руками? Без наемного труда хозяйство невозможно. Наемный труд остается, но поглощает весь доход.
Кто-то, тяжело вздохнув, сказал:
– Боже мой, да тут необходима какая-нибудь молитва, а то как же тут жить?
Елдан. Вы, люди, далекие от деревенского народа, не представляете, как опустошает душу простолюдина частая смена правительства. Вот я иду в деревню со списком новых министров.
– Новые министры!
– Опять? Не читайте, не надо! Елдан с ними!
– Они вся наша надежда!
– Елдан там надежды: придет ерманец и больше ничего.
– Как ничего?
– Так ничего, придет, и елдан с ними, пускай приходит, один конец. Ни елды!
И там и тут слышится одно слово:
– Елдан!
Нужно все-таки вам знать, что такое значит слово «елдан»: это значит так: если вы, например, возьметесь писать повесть и бьетесь над ней день и ночь, неделю, две, отложили на месяц, опять ничего не выходит, через год опять ничего и, наконец, поняв окончательно, что из повести никогда ничего не выйдет, разорвал черновик, швырнул в корзинку и сказал: «Черт с ней, с этой повестью, елдан с ней!»
– А как же государство?
– Елдан с государством.
– Россия?
– Елдан с ней!
И со всем на свете елдан, а бы вот успеть до посева озими додвоить пар да перевезти бы на гумно хлеб.
Государство есть организация силы. Сила осуществляется властью. Извне эта власть обращена на защиту границ государства. Изнутри на индивидуума, который силою подчиняется целому. В монархическом государстве подданные не свободны. В республике свободны, потому что индивидуум сознает необходимость подчиняться и подчиняется добровольно. Путь освобождения от государственного насилия есть путь сознания личностью необходимости жертвы общему делу. Абсолютно свободная личность и абсолютно покорный раб – подобны. Вот почему мечтательная свобода наших социалистов-революционеров обращается к нашему рабу-крестьянину – одно подобно другому.
Земля – это закон необходимости. Воля – сознание необходимости. Так мыслит свободный. А раб мыслит: земля – свобода, воля – захват.
Наши крестьяне, последовав призыву землевольцев, уперлись в стену осьминника. И есть из них такие тупоголовые, что этим осьминником удовольствовались.
Работник Павел всегда заводит жеребенка в надежде стать хозяином и вором был из-за этого жеребенка. Жена его звала к свободе, не знает числа (счета). Теперь они получили землю и жили на ней два месяца – после чего Павел ушел опять в работники. (Жеребенок свободы.)
2 Августа. Вчера свезен овес. Сегодня молотил цепом семена (2 р. копна). Погода наладилась. Завтра думаю начать сев озими.
Дуничка, наша идеальная учительница, на Пасху, бывало, сделает каждому мальчику маленькую пасху и яиц накрасит и всех оделит. А Надежда Александровна говорит маме: «Вот она, Дуничка, наделала по красному яичку, и хорошо им, и сама будто равноапостольная. Но мы-то, Марья Ивановна, всю жизнь своих растим, убиваемся, и они-то дураками растут, и мы что получаем и заслуживаем?»
Так вот теперь думает настоящая Россия о всех этих министрах-социалистах с красными яичками.
3 Августа. Коля сеялку не дал, я поехал к Андрею, и тот пришел на поле и научил меня сеять руками:
– Леши, а хочешь и не леши – рука меру знает, горсть укажет. Из-под низу вей, кидай, с гордостью, с гордостью, полную горсть бери, махай, пускай не задерживая. Под ветер иди! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Раньше удивлялся на вымирающих стариков, сеющих руками, а теперь сам хожу. Как это было красиво смотреть и как тяжело нести на шее пуд ржи.
4 Августа. В этом физическом труде чего никогда мы не можем достигнуть – это сознания чрезвычайной важности своего дела, так же, как в торговле мы не можем достаивать до конца на торгу (тысяча пропала, и ничего), словом, действовать без пропуску. Какое священнодействие, когда няня, облапив горшок с молоком, с больной поясницей, с больными ногами тащит его по своей собственной тропе на ледник.
Мать преображалась, когда выезжала из своего гнезда
в Задонск или в Оптину пустынь, и так весь народ наш преображается, когда странствует. И вот мы, интеллигенты, эту часть души народа наследуем и поражаем иностранцев шириной и великодушием. Из области литературы, искусства и подпольной политики мы теперь странниками вступили в мир сплетения корысти народов и здесь проповедуем мир всего мира.
Черта русского народа: самохвальство при удаче, источник чего есть самопрезрение в простом бытии.
В жизни моей совсем нет обыкновенной радости.
Полудикое состояние: цыплята в кабинете, на террасе хомуты, спим на току, газеты прочтешь, когда привезут.
7 Августа. Праздник Спаса Преображения в деревне прошел так же, как во времена казенки: с пьяной дракой и даже стрельбой. Драка началась еще вскоре после обеда против церкви и милиции. До ножей доходило. Вызывали участкового милиционера, а он говорит:
– Не пойду, что я с ними сделаю?
Кончилось стрельбой, оглушили выстрелом и насмерть перепугали одну девочку.
Не был день в деревне и чувствую, что хуже стало: не так быстро выгоняют мальчишек, пасших на моем поле деревенские стада, не так готовы старики идти мне на помощь.
– Народ куда-то переходит, а чем все это кончится, еще неизвестно.
– Самолюбие стало такое, что старуха какая-нибудь, и та что-то в себе понимает.
В Мореве всю рожь на самогон переделали и даже ходят к нам занимать.
– Керенский чего добивается? славы, а слава – дело хорошее, это не рожь: рожь съедим, а слава останется. Вот Христос какую славу нажил, что до сих пор забыть не можем.
О собственности. Собственность – это кол, вокруг которого гоняют привязанного к нему человека до тех пор, пока он не научится заботиться о вещах мира сего, как о себе самом, потому что завет собственности: люби вещи материальные, как самого себя. Эта заповедь о вещах сохраняется
равно для мира буржуазного и мира социалистического.
У меня есть прошлогодняя лесная вырубка, всего восемь десятин, она расположена на овраге и служит защитой местности от размывания. При обезлесье и овражистости она есть ценность не только моя, но и общественная. Около ста лет мои предки содержали на ней караульщика, и обыкновенный овраг, каких много вокруг, давал хороший доход. Весной наш комитет объявил этот лесок собственностью государственной, и сейчас же из леса потащили сложенные в нем дрова. Когда эти дрова были растащены, бабы стали ходить туда за травой, потом стали траву в лесу косить и скашивать вместе с травой молодые деревца, потом пустили табуны, и молодое все было исковеркано, искусано. Я целое лето боролся с этим, кланялся сходу, просил пожилых мужиков и ничего сделать не мог: все потравили.
Охраняя поросль, я всегда говорил, что эта поросль пусть не моя, я охраняю вашу собственную поросль, но слова эти были на ветер, потому что эти люди, не воспитанные чувством личной собственности, не могли охранять собственность общественную.
В отдельности каждый из них все хорошо понимает и отвечает, что нельзя ничего сделать там, где сорок хозяев.
И все признают, что так быть не может и нужна какая-нибудь власть:
– Друзья товарищи! Власть находится в нас самих.
– Стало быть,– говорят,– не находится.
И правда, самоуправляться деревня не может, потому что в деревне все свои, а власть мыслится живущей на стороне. Никто, например, в нашей деревне не может завести капусты и огурцов, потому что ребятишки и телята соседей все потравят. Предлагал я ввести штраф за потравы, не прошло.
– Тогда,– говорят,– дело дойдет до ножей.
Тесно в деревне, все переделились и все свои, власть же родню не любит, у власти нет родственников.
Так выбран Мешков – уголовный, скудный разумом, у которого нет ни кола, ни двора, за то, что он нелицеприятный и стоит за правду – какую правду? неизвестно; только то, чем он живет, не от мира сего. Власть не от мира сего.
Мы чего-то ждем, какого-то решения или события и все чувствуем, что так ничего не выйдет.
Корень беды в том, что в основе своей, во всей своей глубине наша революция самая буржуазная в мире, это даже не революция собственников, а людей, желающих быть собственниками. Эти собственники будущего взяли напрокат формулы социализма и так забили ими собственников настоящего, что эти собственники, уязвленные до конца, загнанные в подполье, уже не могут оправиться, взглянуть на свет Божий живыми глазами.
Сначала отравили собственников, а потом воззвали к ним для объединения нации,– нет! ему теперь немец лучше социалиста.
Может быть, он и знает в глубине души правду, но он обозлен до измены: немец так немец, елдан с ним, был бы порядок.
В газетах все ложь и поверхность...
Жизнь теперь общества похожа на бегство во время войны: все бегут, спасаются. А правительство взывает к объединению. Как на фронте остановили бегущих пулеметами, так неминуемо и здесь, в тылу нужно грубой силой остановить бегущих. Неизбежна диктатура самая жестокая, и ее ждут почти с наслаждением. Чудак один говорит, что если коснется этого, то он, невинный, в жертву себя принесет для общего блага, пусть начнут с него расстрелы. Почти сладострастно ожидает матушка Русь, когда, наконец, начнут ее сечь.
Разувшись, отхлестываю из города по наезженной колее, а впереди едет мужик на гору и возле телеги идут солдатики. Разговор у них мелкий, дрянной.
– Зачем сняли у мельника австрийца?
– А он сам – работай, как я! А то в саду гуляет – свой сад, нажил и гуляет!
– Нажил, а ты что нажил?
– Я что – ты что лезешь?
– Рожь отберут – на самогон перегонят.
– Нет дома – построиться должен...
– Бывало, на сенной площади возов наставят (рай!), теперь на большой дороге встречают женщин и картошку отбирают, до площади и не доедешь.
Дезертир:
– Что воевать? Кого защищать – вас? а вы что такое, что я вас защищать буду?
Солдаты-нырки:
– А Николка ушел, тут, товарищи, хуже, я там встал в восемь часов, учета нет. Теперь хорошо, теперь свободно!
На рабочих ворчат, что 8-мичасовой день и ничего не делают товарищи дорогие:
– Не давать хлеба! Надо поскупиться!
Почему мне не доверяют, я работаю больше крестьянина.
Опозоренная Русь, оскорбленная, ожидает, когда же будут бить ее блудного сына.
Литература, искусство и этот социализм, похожий на искусство, все это явно или тайно говорит «нет» отцу своему и отправляет блудного сына все дальше и дальше.
Мещанский сюжет: чудесная груша, только ветки росли возле забора и кроной перевесилась к соседу, так что груши падают туда.
Когда увидели, что я сам работаю, то стали говорить: вот тоже господин был, а что за господин, когда его мужик семь раз купит.
8 Августа. Все талантливые писатели умолкли, но бездарные фотографы пишут талантливые корреспонденции.
Сухо, сухо. Гудит молотьба на деревне. А сеять мы перестали: очень сухо. Как отсеюсь, так и нырну в Питер. Окунусь и установлю, что дальше: жить со своими темами или принять участие прямо в жизни сей?
Время такое, что кажется, будто живешь у хозяина: месяц отжил и думаешь: «Отживу ли другой?»
Государство настоящего построено на основе личного обладания вещами и на праве продавать их и передавать потомству. Отказать в этом людям-собственникам – значит обидеть не только их, но и отцов их, матерей и дедов. Сила для этого дела должна исходить из каких-то девственных, целинных источников духа, перед которой все на колени станут. И только тогда эта сила не будет насилием. Но раз насилие, то значит это не то. Кто теперь насилует?
9 Августа. Рассеяна 1 десятина. Запахано 1/2 десятины. Рожь первого посева отчетливо всходит. Сухо, пылит борона. Никто еще не сеет. Денис – богач, знает, когда сеять, он поедет – и все поедут.
Явление старца (хомут! борона!), и так этот старец учит всему хозяйству: смело берись за все, он научит,– это один шаг народа, и другой, видимый, революционно-воровской-хулиганский («Павел, дай ему в морду»).
Вернулся Федька-большевик и говорит, что теперь запретили это: переменили пластинку.
10 Августа. Запахали посеянные десятины. Вечером ходили облака и росил дождик. Ночью порядочно сбрызнуло засеянное.
Весь день дергали меня: то из проса выгонять телят, то с пастбища лошадей, то старик забрался в сливы и сломал, нагибая ветви, два дерева. Сход постановил одно, а делается другое. И ссылаются на мальчишек.
Я поймал одного славного мальчика и спросил его, кто ему велел пасти у меня лошадь:
– Папка!
Привожу мальчика на ток, спрашиваю отца.
– Боже сохрани! – говорит.
– Тогда позвольте мне мальчика наказать?
– Вали!
Я мальчика за ухо, и он ревет, а родители виновника смотрят, молчат, только мать мальчику смущенно шепчет:
– Ничего, ничего!
Нужно продумать до конца это противоречие хорошего любимого человека (старца) и воровской шайки.
Неправда, что крестьяне хотят высокой цены на хлеб, многие крестьяне сами покупают хлеб, и все вообще сознают, что цены на хлеб повышать не следует. Они стремятся к понижению цен на городские товары, а цены хлеба они хотели бы даже понизить.
– Это еще неизвестно, к чему все перейдет. Ремизов так и не вылупился из своей скорлупы...
Может быть, Россия движется к гибели, и явно нелепы все эти новые учреждения, земельные комитеты,
продовольственная управа и всякие другие деревенские комитеты, но что за это время человек стал совершенно другой – это несомненно, нелепо он поступает, нелогично, но психологически он был гражданином. Стукнулись лбами, но поняли. Польза от большевиков в деревне была та, что крестьяне поняли правду через абсурд...
Все уверены, что если бы не революционная разруха, то этим летом война бы окончилась победой.
Все больше растет озлобление на рабочий класс за их 8-мичасовой рабочий день, а в городах на мужиков, которые не дали топлива и не хотят давать хлеб.
Монополия, вероятно, не будет признана крестьянами, и произойдет Бог знает что, если не будет установлена бесспорная власть.
Когда все вокруг косят, возят, молотят, сеют – вот чувствуешь настоящий труд, которому не нужны мечты. Между тем эти люди труда такого ясного, такого реального трижды за лето были одурачены ядовитой мечтой о земле и воле и о мире всего мира. Теперь опять работают, а по большим праздникам лупят самогон, и в деревне на улице от пьяных еще хуже, чем в злейшее время хозяина.
Говорят: мужики виноваты, мужики дров не дают, хлеба не дадут, но мужики такие же разные, как и мы в городах – это раз, и одинаковые из них, масса, протоплазма, только выполняла замашки своих учителей.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |