|
Наскоро пишу я записку, кто я такой, что нужно делать после меня с имуществом, и в конверте запечатанном опускаю в боковой карман. Швейцариха радостно меня встречает и рассказывает все новости, которые я, впрочем, тоже
знаю: о Думе. «Присоединяются, присоединяются!» – радостно повторяет она,– а царя больше не будет».
Глядя на нее, я вспоминаю, что говорил Андрей Белый о состоянии духа, вышедшего за пределы черепа, я думаю – не думаю об этом, но знаю: за черепом швейцариха. И на улице тоже так: всюду слышна стрельба, а лица радостные, как на Пасху, все, как швейцариха.
По пути на студенческую сходку в Университете я захожу в Министерство позавтракать. Чухонка отказывается: чиновников она больше кормить не будет, за что кормить чиновников? Она понесет обед солдатикам. Один старый чиновник говорить ей: «Кто еще знает, как повернется, советую покормить и солдат, и нам сейчас дать хоть немного». Она вдруг что-то соображает, дает нам по кусочку телятины. «Вот так-то лучше!» – говорит старичок. Из любопытства прохожу по зданию Министерства: все пусто, нет ни души. Зато в Университете, как в 1905 году. Только теперь еще тут солдаты, и студенты их называют «товарищи». Нарастающая тревога... Чувствуется, что не праздник это тем, кто делает, что это все тыл: тут радуются, а там?.. И кажется, что толпа уж не такая радостная.
Швейцариха открывает мне дверь, я хочу разогнать свои нехорошие чувства о радость ее и говорю ее словами, что все присоединяются. Но она мрачная говорит: – Кто знает, будет ли нам от того лучше? Пораженный, смотрю на швейцариху, в чем дело? И она мне подробно рассказывает, что жил в этом доме пристав и убежал, а теперь) солдат с ружьем пришел к ней за приставом (2 нрзб.) и грозил ей. Швейцариха теперь совсем не такая, как утром, и повторяет: – А хорошо ли, что так сделали?
И уверены, что не будет выстрела, и нет – вдруг началось. В сердце творчества – в Думе.
Рябой солдат уверен, что Смиренский от радости умер (что выпустили). Как арестовали Хабалова, обстрел Зимнего Дворца, раздача оружия малолетним, начинают разбивать ренсковые погреба. Вопрос – где царь? Легенда слабая: «Царь сдался». Обстрел Зимнего Дворца. А Протопопов будто бы скрылся в Зимнем Дворце, но ему предложили сдаться потому что из-за него разобьют дворец, и он сдался и впал в обморок, и его на носилках унесли в Думу.
Жуткий вопрос, что делается в остальной России – никто этого не знает. И кто-то говорит: «А радость какая, будто Пасха».
Посетил своего начальника. Его рассказ о князе Шаховском – встретил его в Москве – прострация: виноват Хабалов, что распустил солдат, ездили на трамваях, курили, так будет дня три, потом взять человек десять, повесить – и все будет по-прежнему.
Телефон: Москва присоединилась, Новгород присоединился.
Два брата: Разумник и Окулич. Когда я спросил по телефону Разумника: это ведет к междоусобной войне (Совет и Дума), он отвечает, что это будет через несколько дней. И потом, когда я объяснил «пораженчество» Окуличу, как он вскричал: «Так это измена!» По-видимому (1 нрзб.) и Разумники в огромном меньшинстве (даже среди рабочих).
Окулич пишет письмо Гучкову, что он не может сидеть без дела, и просит дать ему дело: «присоединяется».
По телефону: «полковник» застрял в Малой Вишере, к нему поехали Родзянко и Гучков отбирать подпись об ответственном министерстве. Есть слух, что телеграмму царя: «Подавить во что бы то ни стало» спрятали под сукно. Полковница под арестом. Шах и мат.
По телефону: Шаховского арестовали. Смерть (моральная) Протопопова. Министр торговли: Николай Ростовцев, Шингарев – министр земледелия, Керенский – юстиции и т. д. А городовой все стреляет, их упорство похоже на немецкое. Слухи о каком-то тайном коменданте Чебыкине, который распоряжается действиями городовых. Воображаю одного городового, который сидел на чердаке и не понимал, что все восстали, и стрелял во всех.
Спор Деммени и Васильева (есть мука, нет муки): Деммени не понимает, а Васильев туго, но начинает что-то понимать и «присоединяется».
2 Марта. Утренний пеший поход в Государственную Думу. Полная тишина: ни одного выстрела. Будто переходишь из глубокого тыла на фронт. Литейный, Окружной суд – моряки в красном: а вообще все, как в завоеванном городе, и даже объявления старого правительства, как объявления в Львове старого правительства.
В квартире Масловского, как в штабе. Для истории: 1-й выстрел раздался на дворе Николаевской Академии, и им был убит командир Волынского полка.
В Думе: у жерла вулкана. Котел с пищей под кафедрой – солдаты едят. Екатерининский зал: солдатский митинг. Нарастающий гнев журналистов на диктатуру эсдеков.
В редакции «День». Водовозов: – Что может наделать гадкий человек – я всю свою жизнь только одною мыслью – об Учредительном собрании.
Учредительное собрание. Тревожный вечер: ожидание, что все взорвется.
3 Марта. Время. Редко может кто сказать о событиях с точным определением времени, так много всего пробегает в обыкновенный его час. Настоящее начало революции, момент ее начала есть уже предмет исторического исследования. Свое же начало (как в моих наблюдениях) было так: я пошел к начальнику доложить о деле Кузнецова, а он говорит: «Ну, теперь все равно... артиллерийское Управление взято...» и проч. (это было часа в три) и прочее.
Плохо спится, и в утомленных глазах, насильно сомкнутых, в темноте так четко рисуются прекрасные здания, засыпанные снегом, и город из них прекрасно цельный, белый.
Утром: почта пришла, дымка курится в трубах фабрик – неужели становятся на работу? Вчера дымков не было. Увозить семью или подождать?
Вышли на улицу и слушали в народе весть о соглашении двух комитетов и новых приказах новых министров. День чудесный – солнечно-морозный март. И возрастающая радость народа. На Невском огромное движение, снимаются иллюминационные императорские гербы, складываются в кучи, зажигают, а в витринах показывается объявление об отречении царя. Процессии рабочих-солдат с: «Социалистическая республика» – «Вставай, подымайся» – («Боже, царя» –не существует).
Разумник, Щеглов и я едем из редакции в Думу, хроникер говорит нам, что вот по следующему переулку лежат какие-то спирали. Завертываем посмотреть на спирали и обсуждаем, глядя на них, что это за спирали. Спрашиваем солдатика, думая, что это какая-нибудь часть пулемета, а солдат говорит: «Тут участок жгли, это пружина от матраса пристава, тут вот и пианино сожгли».
Хроникер Сватиков – назначен помощником градоначальника, В. В. ходил к нему просить пропуск для осмотра архива. «Ваше превосходительство»,– спросили его по телефону. «Сватиковых» явилось великое множество, большинство их – полуграмотные журналисты. Нас (генералов) в Думе Сватиков (один из них) заставил целый
час дожидаться изготовления пропуска, и мы в это время обсуждали: не дать ли ему взятки в виде прибавки пятачка за строчку. Один из таких Сватиковых (Стеклов), получив уведомление от Исполнительного Комитета, что разрешает выход таких-то пяти газет, сообщил нам, собравшимся журналистам, что разрешается только печатать то, что они печатают в «Известиях». Это произвело ошеломляющее впечатление.
Товарищ Максим со своей «Летописью» в корректуре. Он приводит меня в Совет рабочих депутатов. Полное изнеможение, мозоли водяные на ногах, в два часа ночи будит телефон. Петров-Водкин: в восемь часов всем завтра прийти на организацию министерства Изящных Искусств.
Старое правительство арестовано, но и новое под арестом Совета рабочих депутатов – ужасающе-трудное положение правительства, и отсюда в сердце каждого думающего новая тревога, как мы не знали раньше, покупая спокойствие ценою рабства братьев своих.
4 Марта. Почему-то все мои новые знакомые по квартире, по столовой стали опять незнакомыми, и сидим опять мы за обедом, уткнувшись в свои тарелки, и если сказать соседу что-нибудь, то, кажется, почти что залезть ему в карман.
«Скверное обстоятельство», о котором намеками говорил Масловский, оказалось то, что царь передал верховное командование Николаю Николаевичу.
– Помолиться бы,– говорила женщина.
– За кого молиться: митрополит арестован, царь отказался, другой царь отказался, за ломового извозчика разве?
– А за народ?
– Ну, за народ попы еще молиться не прилажены.
Возвращение на место службы: ох, как трудно заниматься мирным делом, и только на этом понятно, как устал, сколько пережито. «Козочка» скакала по революции радостная. Плебисцит: все барышни за республику, один только регистратор из семинаристов за монархию, даже курьер Васька сказал: республика. Позвали к Товарищу министра: совершенно исчезла неловкость с начальством (даже я это чувствую).
По разным признакам видно нарастающее нерасположение общества к эсдекам. Главное – по вопросу обороны, а они спешат пичкать солдат пряниками: выдают векселя товарищам сознательным солдатам. И раздражение
разных культурных индивидуалистов, вроде меня, за лишение свободы слова, за «Участок» и проч.
Кажется, высказанная мной вначале формула будущего верна: если немцы будут наступать, правительство новое окрепнет, если будут соблазнять миром – то соблазнят, и пойдет междоусобие.
Студентам все еще не наскучило таскать с собою винтовки.
Риттих не застрелился, а прощен и уехал к себе – несправедливость.
Редактор «Дня» разводит руками: главный материал газеты – критика правительства,– что же теперь делать?
«И восстанете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда».
Но, кажется, это Он ответил, и революция эта будет русскому народу прощена: тут не было рассуждения, «преступления с заранее обдуманным намерением»; никто не знал, что будет завтра и кто что сделает: полки шли покорять Петербург, но, далеко не доходя, опускали оружие и присоединялись к восстанию.– Что же мне делать? – спросил государь.– Отречься от престола. И он отрекся.
И так надвое думается, а в то же время согласно: что нужно готовиться к войне, а войны не будет: война кончена. Как – неизвестно, немец, может быть, и наступать будет, но фронт всеобщей войны прорван.
Республика или монархия? Я себе так отвечаю: Союз областей (федерация) при царе, совершенно бесправном (разработать).
5 Марта. Как будто не только освобожденные, но и прощенные люди. Толпа Невского, от которой раньше все стремились свернуть в переулок, теперь такая, что жалко оставлять ее, свертывая в переулок. И мил мне стал даже В. В. Водовозов, глухой человек, всю жизнь живший одной думой об Учредительном Собрании. Обезьянкой поджав ноги, садится на диван и приставляет ухо ко рту оратора. Он весь высох, он весь – только шкурка интеллигента,– он только раздражительность и продолжает раздражаться,– но все равно, теперь этому улыбаешься и любишь, потому что и он принят в Общее царство.
Колокола – первый раз услыхал колокола, воскресенье. В ожидании первых газет длинная очередь. И когда они вышли, то все с разных сторон города весь день,
возвращаясь домой, пуками, как носят вербу, цветы, несли газеты, кто какие добыл.
«Прорвалось» – «нарыв»... самые употребительные слова. Может быть, там, на фронте (в Государственной Думе) все еще боятся краха, но здесь, в тылу, совершается празднество настоящей великой победы.
– Товарищи! – говорит извозчик,– посторонитесь.
– Товарищ! – говорит офицер извозчику,– довези до Литейного.
Появились в ходу огромные бумажные цветы, и солдаты их лепят и на грудь, и на живот.
Князь Л. Наконидзе, секретарь отдела мореплавания, погружен в работу и в восторге пишет бумаги. Так, вероятно, будет и со всякой работой. Видимо, уже исчезает страх перед опасностью голода: моя хозяйка принесла мне большой хлеб.
Большая толпа следует за военным, и настроение ее опасно: – Арестовать! – слышится. А сказал он, выслушав уличного оратора, только так: «Ну, смотрите, много беды наделает вам социализм». Вслух не все можно сказать (свобода слова?). Бородаевский сочинил гимн, мне он не понравился, я переделываю про себя слова «Боже Царя» и бессознательно напеваю гимн, чуть слышно, и вдруг останавливаюсь: мне кажется, кто-то слышит меня... А что, если правда кто-нибудь меня услышит?
Вечером почему-то долго не приходит М.– не погиб ли там, на Знаменской? И как тогда эта радость представится? Сколько их таких? Потому много их, что и война вся эта была, как революция, и жертвы ее – жертвы революции. Не будь войны, не было бы и революции...
Мелочи могли бы все изменить: если бы царь не уехал в Ставку, и с ними можно бы разговаривать было?
К концу апреля написать и отправить Корнею Ивановичу Чуковскому для «Нивы» (Улица Гоголя, 22) 300 строк о Ремизове про Обезьянье ведомство.
В кабинете министра ночевали студенты с винтовками.
Вопросы своего бытия: бросать министерство и предаваться газете или нет. Дотянуть две недели до 26-го.
Под самый конец царствования Романова, когда министры сменялись с большой скоростью, мы с Ремизовым, независимо друг от друга, основали два новые ведомства: он – Обезьянье в кругу своих знакомых, я – Заячье
внутри Министерства Торговли и Промышленности (где я служил, укрываясь от войны, делопроизводителем отдела «Военного Времени»).
Курьер приходит и говорит: – Заместитель царя приедет с новым министром.– Кто заместитель? – Родзянко.
6 и 7 Марта. Пропустил день записать и не помню теперь.
После дней революции я еще не напечатал ни одного своего слова, и мне радостно, что я еще ничего не сказал: как будто передо мною лежит огромное невспаханное поле девственной земли, и я, как многие пахари, теперь, в марте, осматриваю перед началом работ свою соху и потом выхожу на пригорок осмотреть поля.
Прошлое, как большая низина болотная, и я в муках ищу высокое место, откуда можно бы оглянуться на себя и на все.
11 Марта. Дни – нарастающая тревога. Гучков пишет воззвания, что немец идет на Петроград, а в «Известиях» р.с.деп. напечатана «Первая ласточка»: что будто бы «от германских социал-демократов из какой-то местности вблизи Берлина» получен первый привет по радиограмме: «Ура! товарищи!» Одно правительство кричит «Долой войну» и что в Берлине революция, другое призывает к войне и говорит, что враг угрожает столице и всюду кишат шпионы.
Дни – всевозможных выборов и организаций, с поверхности радость пробуждения, внутри тревога и вялый труд: дело не делается. Большое делается, а малое, в деталях, стоит, чем отметить его, а было в нем, конечно, какое-то звено. Новый министр А. И. Коновалов говорил речь нам, а потом, говорят, и курьерам то же сказал – зачем курьерам? Хамство высших чинов и слова Деммени: «Пожмите руки». Слишком что-то скоро «присоединяются». На скамейку вскочил какой-то маленький делопроизводитель и держал речь о единении чиновничества. Говорят, что без согласия всех чинов, чтобы не перемещать: для этого нужно, чтобы все мельчайшие служащие министерства руководствовались интересами государства. Заячье ведомство распущено: все стали людьми. Барышня говорит: «Мне все равно, что мне дала революция?»,
другая: «Нет, все это хорошо, я ничего не имею против, но чтобы равенство с рабочими, этого я не хочу».
Домовые выборы и всякие, всюду слышишь только о выборах: кого-нибудь куда-нибудь выбирают.
Правительство еще в плену у социал-демократов, но жизнь рвется, и эсдечество неминуемо рассосется во всем организме.
7 марта пошел трамвай, и все пришло в полный порядок. Евреи-банкиры радуются, плачут – смеяться они, как вообще евреи, не могут, но плачут – если бы они думали, что будет торжество социалистов, то чего бы им радоваться?
Раньше на кого-то злились в трамваях, теперь все терпят: некого винить.
Все решит поведение немца: если, паче чаяния, у них будет революция, наш совет р.д. пойдет по пути социальной программы, если решительное наступление, неизбежно свержение совета и военная диктатура.
Трагично положение этой маленькой кучки полуобразованных людей сектантского строя психики, овладевшей властью над всей огромной страной,– немец внутренний вновь появился. И до того непонятно простому здоровому человеку (Окулич) поведение социал-демократов, что считает их изменниками, уверен, что это германские шпионы.
Я не верю в Берлинскую революцию, но вражды не чувствую к захватившим власть, такой вражды, чтобы вступить с ними в войну и примкнуть к другой группе: их правда, но осуществится она не теперь, не насильно.
13 Марта. В банке встретился первый живой русский старик из провинции: – Республика или монархия? – Республика, потому что сменить можно.
– А как же помазанник?
– В писании сказано, что помазанники будут от Михаила до Михаила – последний Михаил, и кончились. А теперь настало время другое, человек к человеку должен стать ближе, может быть, так и Бога узнают, а то ведь Бога забыли (Из «Невидимого Града».)
Защитный цвет: всюду защитный цвет красный приняла Россия, но где-то на Ангаре еще ничего неизвестно.
У развалин сгоревшего Литовского замка через Крюков канал лежит оборванный кабель, проволока у конца его расширилась, как паучиные лапы, и мешает идти по тротуару.
Со страхом обходят ее прохожие, боятся, как бы не ударило электричество, но ток уже выключен, и силы в проводе нет.
– Вот так и власть царская,– говорит мой спутник, старик купец,– оборвалась проволока к народу, и нет силы в царе.
– Все ли оборвалось?
– Все, теперь будет республика. За весь народ говорю: никто не скажет простой человек за царя. Потому что сменить можно и в республике.
Мне вспомнилось из своих записанных наблюдений: в г. Варнавине в годину Варнавы ночью в церкви, куда собрался народ в ожидании утрени, бородатая старуха говорила:
– Небеса и земля, братие, мимо пройдут, а словеса мои не пройдут. При последних временах пророк ложный обоймет царя... И тут ему конец.
– Кому? – спрашивают старуху.
– Царю. Он его хоботом убьет. И тогда первый царь Михаил воскреснет, рученьки поднимет к небу и скажет: «Не могу с безобразниками царствовать».
Вот так и власть: оборвалась и силы нет. И я так размышляю о власти, что вот был я, когда-то жил в бедности, но был свободным, и был царь себе самому. «Хороший вы человек и талантливый, только зарываете талант свой в землю: только не можете вы поганое дело делать, и оттого силы в вас нет и ничего вам поручить невозможно». Я соблазнился и поручил поганое дело этому человеку, и стал он моим секретарем. Повалили мне деньги через этого секретаря, благодушествую я, а он дело делает. И так скоро вышло, что шевельнуться не могу без секретаря моего. А он даже во фраке, собственные дома. И я, царь его, теперь стал, как раб, а он – как царь, и секретарь мой корону надевает, а я все худею и худею. Но вот оборвался кабель, и я опять стал царем.
– Вот так и власть царская,– говорил мне спутник купец.
14 Марта. В Совете Р.С.Д.– на выработке воззвания к рабочим всего мира (усы голодранца да купцы). Президиум: Чхеидзе (помазанник: смазали!), Стеклов: час лекции о французской революции и другим по 5 минут. Бедность из лиц, из слов. Почему самые бездарные люди стоят во главе? Не люди, а жилы власти революции. Позади их Петр и «Марсельеза».
В куче у ног Петра тупое лицо солдата – не он ли возглавивший, 1-й сделавший выстрел (миф). Так что кажется, будто не эти жалкие люди, а Петр ведет.
Серьезные, умные лица солдат, о чем они говорят: «Не молитва приближает к Богу, а правда и дело».– «Чем изменять, надо сначала выработать. Господа! – извиняюсь, господ нет: товарищи!» – «Нужно это объяснить в деревнях, чтобы сохраняли порядок и везли продавать хлеб». Представители от сапожников, портных, от кожевников. Истеричный полковник Бозенков, командир Измайловского полка, говорить стал: гражданин, свободный от дубин. О газете «Правда»: все эти газеты разными путями к одному. Полковник, указывая на Стеклова, говорит солдатам: «Мы слушаем теперь вот кого!» Стеклов показывает на народ: «Вот кого, полковник!»
Чтение заявления и обсуждение: «Подать клич – клич «демократия республики».– «47 лет они ковали, а мы клич подавать!»
Большинство за оборону. Правда этого дела: Россия мир предлагает без аннексий и контрибуций: свергните Вильгельма. При выходе какая-то девушка говорит солдатам: – А войну закончат женщины! На улице извозчик говорит солдату: – Ну, что? – Постановили.– Что постановили? – Свергнуть всех тиранов и первого – Вильгельма.– Хорошо! – Чтобы, стало быть, для гарантии, для свободы.
15 Марта. У Горького «штаб». Долетает: «Его еще не произвели в прапорщики?» Какая-то дама просит устроить знакомого – летчиком. Максим прекрасен: радость зовет проповедовать, чтобы люди почувствовали радость, изменяли свои личные отношения, чтобы писатели как-то по-новому писали. По его словам, мужики хлеб навезли, добровольцы на фронт пошли. Большой очаровательный человек и в славе.
Как человек из подполья. Обойденные: Ремизов – сказал ему о Горьком свое мнение, и Ремизов побледнел, облился потом и говорит: «Вы лакей Горького!» и проч. Причина сего: несчастье его, которое загородило ему дорогу к свету, радости народной. Они революции ждали, из-за нее жизнь свою затратили, а когда пришла революция, сидят не у дела. Так и Окулич: 25 лет трудился на Революцию, и когда совершилось, бумаги мимо пошли, новые люди его не знают, знают как революционера те, с кем он боролся, и те в тюрьме, бумаги идут мимо, дела
нет, без дела не может жить, принимает валерьянку, пишет резкий отказ (но про пенсию не забыл) – пусть лишат пенсии,– и едет в Сибирь строить мельницу.
Радость отсутствует в населении, потому что не освободились от страха: знаки на дверях человек неизвестный поставил – и во всем доме переполох.
17 Марта. И мне и Окуличу не хочется ехать на свои хутора, потому что жулье народ вокруг. И так по всей Руси.– Сыры делать умею лучше всякого швейцарца, а ехать делать? Да если бы это было в Германии, а то ведь жулье. Как тут радость объявить?
18 Марта. Горький: не могу отделаться от мысли о Пугачеве, когда слушаю его беседу с кем-нибудь по всяким вопросам: знает или не знает, а двух мнений у него нет. Тут есть у него какая-то ложная точка (спайка), на которой он, настоящий Горький, вертится, как эксцентрик. Так оно и понятно: сила его (даже в материальном смысле) в связи с рабочим, и эта связь – это власть.
23 Марта. Похороны жертв революции.
Небывалое на Руси: самочинный порядок. Красный гроб, красные хоругви, безмолвие церковное: звонили только в католической церкви, и то, может быть, по своей нужде. Знакомые места: Дворцовая площадь и 9 января 1905 г. Козочке всего было тогда 6 лет, и она помнит только, что вода прекратилась. «Вечная память», похоронный марш и «Марсельеза», как волны: похоже на студенческую вечеринку нелегальную. Тишина на Садовой (ущелье). Марсово поле: бегут под «Марсельезу». Красные колонны – пустынность – простота – земля – тайна церковных похорон заменяется массой народа, движения, страха перед давкой и т. д. И так же, как после похорон настоящих, швейцар говорит: «Порядок!» (восхищение: постоянность). Тут свои предания, своя история.
Когда начала смолкать стрельба на улицах и люди стали выходить из домов массами на Невский, в это время газетного голода вынес некий торговец множество книг в зеленой обложке, мгновенно его окружила огромная толпа, и когда я добился очереди, то ни одной книги для меня не нашлось: все было раскуплено. Книга эта была «История Французской революции». Кто только не прочел ее за эти дни! Прочитав, некоторые приступили читать историю
Смутного времени, которая читалась с таким же захватывающим интересом, как история Французской революции. Так само собой, имея под собой почву революции, возникло, пробудилось великое стремление знать свою родину, и через несколько лет каждый будет знать историю, потому что это стало совершенно необходимо, потому что образование есть, стало таким же нужным для творчества жизни, как пахарю плуг. И это не то образование, которое стало распространяться в последнее время, чтобы вывести в люди.
Все больше и больше с каждым днем вырастает фигура Петра Великого как нашего революционера (Петроград, освободивший Россию), и все выпуклее вспоминается смутный страх мой во время заседания Совета рабочих депутатов в Морском корпусе, что рабочие свергнут статую царя-революционера. Страх этот был ни на чем не основан и был порожден моим особенным «декадентским» состоянием души. Но он был. Я вошел в огромную залу и видел: море голов сидят, я сел с ними и прислушался, о чем говорят: пулемет, молитва, правда.
В своих очерках «От земли и городов» нужно установить вехи, одна из них: что сталось с людьми, которых я раньше знал.
Монархия наша – это теперь забывают – только в самое последнее время стала отвратительной и ненавистной и, главное, потому, что она предавала нас врагу, но в целом истории она вовсе не то, чем теперь представляется. Нет оснований думать, что она возродится, если только не чересчур постараются социалисты, но гнет самоопределения уже ложится на плечи бедных людей, и уже всюду в хлебных очередях слышится ворчание.
25 Марта. Солдат без оружия, жалкий, потрепанный ходит по улице и просит хлеба, говорит, что с фронта. И всего таких еще до революции было два миллиона – сколько их теперь?
Работа органическая нигде не налажена, и со всех сторон предупреждают о возможности новой катастрофы. Усиливается раздражение на Совет р. и с.д.
26 Марта. Что говорят в Думе и что совершается в то же время на улице (там вот-вот арестуют) – тут ликование (сжигают гербы) и единение. Так очевидно, что нечто совершается
помимо людей (полки подходят усмирять и разоружаются). Вот так и великая война к чему ведет – никому не известно: известно только одним социал-демократам, и, вероятно, в этом их сила: почему же иначе студенты и курсистки в страхе держат весь уезд, почему глупейших людей в Совете р. д. называют «вождями»?
Что в аграрном нашем вопросе можно сплеча решить, не копаясь в статистике и в аграрной науке всякой,– это чтобы земля, во-первых, не была подножием политической власти земельного класса и, во-вторых, чтобы земля не была предметом спекуляции. Первое устранено фактом революции, свергнувшей монарха, второе предстоит разрешать Учредительному Собранию. Невозможно землю отобрать у частных владельцев, но возможно запретить ее продавать иначе как государству. Причем для мелкого землевладения и среднего можно сделать облегченные налоги, для крупного – такие большие, что продать ее государству будет необходимостью.
Доходят слухи, что рабочие депутаты начинают расходиться с солдатскими (крестьянскими).
27 Марта. Перед революцией у меня зубы болели, и я пломбировал и ходил к врачу до тех пор, пока пройти к нему стало невозможно – обходя Невский по Гороховой.
«Речь» или «Новая жизнь»? Теоретически все положение Совета верно, а практически помочь им мне ничем не возможно. И их сектаторство, их бревна на пути к общему чувству спасения отечества для меня непереходимы.
Вынь да положь! Курсистки требуют предметной системы, начальство искренно соглашается и желает приступить к работе, так нет – вынь да положь тут сейчас предметную систему.
– Невозможно, из пазухи, что ли, мы ее вынем, дайте время.
– А какая гарантия, что вы это сделаете?
– Вынь да положь!
Социалист требует земли для крестьян.
– Согласны, вся земля будет крестьянам, разработаем.
– Нет, вынь да положь.
Армия требует хлеба и снарядов.
– Подождите, вот в Берлине будет революция, может быть, и не так нужно будет. А она отвечает:
– Когда это будет, враг наступает, вчера был разбит целый народ, они давно – снаряды и хлеба – вынь да положь!
29-го поступил в газету «Новая жизнь» и чувствую себя среди них еще больше белой вороной, чем раньше в «Речи».
Мы обедали в столовой: чиновник из сената с женой, секретарь отдела мореплавания, два чиновника из министерства путей сообщения и ученая дама, разговаривали о дороговизне жизни и невозможности среднему человеку жить и одеваться прилично. В это время десять человек в поношенных пиджаках и косоворотках вошли в квартиру, очень напугали хозяйку, она думала, экспроприаторы, а они попросили обеда.
– Обед два рубля! – сказала хозяйка.
– Согласны!
Они быстро съели обед, заплатили деньги и ушли. Мы доедали второе и смотрели друг на друга.
– По десять рублей в день! – сказал сенат.
– По восемнадцати! – сказал другой чиновник.
– И им не нужно одеваться! – сказал третий.
И все мы чувствовали, что мы теперь с своими окладами, с квартирами, наградами куда беднее, что мы какие-то хорошо одетые, так чувствующие, но, в сущности, гнилые и беспомощные существа, лишенные даже возможности украшать свою речь в обращении с начальством словами: Ваше Превосходительство! Его Высокотоварищество Господин Пролетарий вышел откуда-то из трущобы и занял место Его Высокопревосходительства. Мы жалели его, пролетария, но кого же теперь нам жалеть? и мы пожалели себя. Только один из нас не пожалел себя и говорил, как безумный, Медному Всаднику: «Ужо тебе, Ваше Высокотоварищество! ты пришел, и я, тень твоя, с тобой, я буду ходить по следам за тобой, тень твоя».
30 марта. Продолжение Спиридовича. Семашко – социал-демократ. Маслов – эсер. Семашко – умный, но уязвленный. Маслов – несчастье. Личное несчастье и страдание – основа психологии русского революционера и выход из него: проекция причины несчастия на поле народное. И поле зеленое меркнет.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |