— Мистер Гант, вы приводите меня в такое бешенство, что я готов вышвырнуть вас в окошко.
Однако на экзамене он отвечал прекрасно и отлично переводил с листа. Он был спасён. Щёголь Бенсон с ленивым удивлением публично похвалил его письменный перевод и поставил ему высокий балл. После этого отношения их быстро улучшились, — весной он уже довольно уверенно читал Еврипида.
Но и позже, и под покровом затопляющих лет, которые поглощают столько красоты, продолжал жить величавый морской прибой Гомера, который отдавался в его мозгу, крови, нервах, как гул моря в раковине в гостиной Ганта, — того Гомера, которого он впервые услышал под аккомпанемент медленных шагов в гекзаметрах, медленно произносимых Щёголем Бенсоном — затерянным, последним, утомлённым сыном Эллады.
«Дваней де кланкей генетт, аргиреойо биойо» — над паровозным воплем, над резким визгом колёс, над стуком сцепщика необъятная музыка живёт и будет пребывать вечно. Какой диссонанс сможет заглушить её? Какое лязгающее насилие способно нарушить или покорить её — замурованную в нашей плоти, когда мы были молоды, запомнившуюся, как «яблоня, поющая и золотая"?
До конца первого учебного года он переменил квартиру раз пять. И последние месяцы жил один в большой пустой комнате без ковра в Пулпит-Хилле. Это было редкостью: чаще всего студенты селились по двое и по трое. Так возникла та физическая изоляция, которую вначале он переносил с трудом, хотя вскоре она превратилась в насущную необходимость и для его духа, и для его тела.
В Пулпит-Хилл он приехал с Хью Бартоном, который встретил его в Эксетере и отвёз в Пулпит-Хилл в своём большом «бьюике». Зарегистрировавшись в канцелярии университета, он быстро нашёл квартиру в доме одной алтамонтской вдовы, сын которой учился в университете. Хью Бартон облегчённо поспешил уехать, надеясь добраться домой к молодой жене ещё до темноты.
Восторженно и безрассудно Юджин заплатил вдове вперёд за два месяца. Её фамилия была Брэдли — это была дряблая, кислая женщина с белым лицом и болезнью сердца. Но кормила она его прекрасно. Сын миссис Брэдли откликался на свои инициалы «Дж. Т.». Дж. Т. Брэдли, студент второго курса, был угрюмым неприветливым юнцом девятнадцати лет и представлял собой смесь угодливости и наглости, взятых в равных долях. Он честолюбиво и тщетно стремился стать членом какого-нибудь студенческого клуба. Не добившись признания благодаря природным талантам, он маниакально уверовал, что сможет добиться известности и славы, если прослывёт поработителем первокурсников.
Но эта тактика, которую он испробовал на Юджине, вызвала только протест и враждебность. Они стали ожесточёнными врагами — Дж. Т. делал что мог, чтобы погубить начало университетской жизни Юджина. Он ставил его на глазах у всех в глупое положение и обращал всеобщее внимание на его промахи; он вызывал его на откровенность, а потом разглашал его признания во всеуслышанье. Однако судьба в конце концов насмешливо предаёт нас на позор, потому что наша способность быть злодеями так же мала, как и все остальные наши способности. Настал день, когда Юджин освободился из этих пут, когда он смог покинуть этот вдовий дом печалей. Дж. Т. подошёл к нему, робко хмурясь.
— Я слышал, ты нас покидаешь, Джин, — сказал он.
— Да, — сказал Юджин.
— Это из-за меня?
— Да, — сказал Юджин.
— Ты слишком серьёзно ко всему относишься, Джин.
— Да, — сказал Юджин.
— Я не хочу, чтобы ты на меня сердился, Джин. Давай пожмём друг другу руки и будем друзьями.
Он деревянно протянул руку. Юджин посмотрел на угрюмое слабое лицо, на обиженные глаза, которые шарили по сторонам в поисках того, что они могли бы назвать своим. Густые чёрные волосы были склеены помадой. Он увидел белую перхоть у корней. От него пахло тальком. Он был зачат и вскормлен в теле его белолицей матери — для чего? Чтобы лизать презрительно поглаживающие пальцы престижа? Чтобы пресмыкаться перед эмблемой? Юджин почувствовал тошноту.
— Давай пожмём друг другу руки, Джин, — повторил тот, шевеля протянутыми пальцами.
— Нет, — сказал Юджин.
— Ты же меня не ненавидишь? — заскулил Дж. Т.
— Нет, — сказал Юджин.
Он испытал миг жалости и тошноты. Он простил, потому что необходимо было забыть.
Юджин жил в маленьком мирке, но крушение этого мирка было для него реальностью. Его беды были ничтожны, но их воздействие на его дух глубоко и губительно. Он презрительно замкнулся в своей скорлупе. У него не было друзей, презрение и гордость сжигали его. Он слепо противопоставил своё лицо будничной объединенной жизни вокруг.
Именно в эту горькую, исполненную отчаяния осень Юджин познакомился с Джимом Триветтом.
Джим Триветт, сын богатого фермера-табаковода в восточной части штата, был добродушный двадцатилетний парень, сильный, довольно безобразный, с грубым выступающим вперёд ртом, толстыми полуоткрытыми губами, постоянно растянутыми в дряблой улыбочке и испачканными в углах табачной жвачкой. Зубы у него были скверные. Светло-каштановые сухие непослушные волосы торчали спутанными вихрами. Он одевался дёшево и крикливо по ужасной моде того времени: узенькие брюки, которые не доходили на один дюйм до коричневых ботинок, открывая носки со стрелками, пиджак с фалдами, стянутый поясом на почках, большие полосатые шёлковые воротнички. Под пиджаком он носил толстый свитер с номером своей школы.
Джим Триветт жил вместе с тремя другими студентами своего землячества в пансионе, неподалёку от дома миссис Брэдли, но ближе к западным воротам университета. Эти четыре молодых человека удобства и общества ради поселились вместе в двух грязноватых комнатах, в которых несло сухим жаром от чугунных печурок. Они вечно собирались заниматься, но никогда не занимались. Кто-нибудь входил, решительно объявлял, что у него «завтра жуткий день», и принимался готовиться к схватке с учебниками: старательно и долго точил карандаши, переставлял лампу так и эдак, подбрасывал поленья в раскалённую печурку, придвигал стул, надевал зелёный козырёк, прочищал трубку, набивал её табаком, закуривал, снова закуривал, потом снова прочищал её и, наконец, с большим облегчением слышал, что в дверь стучат.
— Входи в дом, чёрт возьми! — гостеприимно ревел он.
— Здорово, Джин! Бери стул, сынок, и располагайся, — сказал Том Грант. Это был коренастый юноша, одетый очень крикливо, с низким лбом и чёрными волосами, добрый, глупый и ленивый.
— Вы занимались?
— Ещё бы! — закричал Джим Триветт. — Я занимался, как последний сукин сын.
— Чёрт! — сказал Том Грант, медленно оглядываясь на него. — Как-нибудь твои воротнички удавят тебя до смерти. — Он медленно и печально покачал головой, а потом прибавил с грубым смехом: — Если бы папаша Триветт знал, на что ты тратишь его денежки, его бы хватил удар.
— Джин, — сказал Джим Триветт, — что тебе известно про этот проклятый английский?
— То, что ему об этом неизвестно, ты можешь записать на обороте почтовой марки, — сказал Том Грант. — Старик Сэнфорд чертовски высоко тебя ставит, Джин.
— А я думал, ты у Торрингтона, — сказал Джим Триветт.
— Нет, — сказал Юджин. — Для него я был недостаточно англизирован. Слишком юн и неотёсан. И я от него ушёл, и слава богу. А что тебе надо, Джим? — спросил он.
— Мне нужно написать длинное сочинение. А я не знаю, о чём писать, — сказал Джим Триветт.
— А я тут при чём? Ты хочешь, чтобы я написал за тебя?
— Да, — сказал Джим Триветт.
— Сам пиши своё проклятое сочинение, — сказал Юджин, изображая на лице свирепую непреклонность. — А я не стану. Помочь помогу, если сумею.
— А когда ты думаешь отправиться в Эксетер с нашим молодцом? — спросил Том Грант, подмигивая Джиму Триветту.
Юджин покраснел и попробовал защититься.
— Готов в любое время, — сказал он скованно.
— Вот что, Длинный! — сказал Джим Триветт с дряблой ухмылкой. — Ты правда хочешь или просто вид делаешь?
— Я пойду с тобой! Я же сказал, что пойду! — сердито сказал Юджин. Он слегка дрожал.
Том Грант многозначительно улыбнулся Джиму Триветту.
— Станешь мужчиной, Джин, — сказал он. — Сразу грудь волосами обрастёт.
Он рассмеялся негромко, но неудержимо, покачивая головой в ответ на какие-то свои тайные мысли.
Дряблая улыбка Джима Триветта стала шире. Он сплюнул в ящик для дров.
— Чёрт! — сказал он. — Когда они увидят нашего Длинного, так подумают, что весна пришла. Им стремянку придётся притащить, чтобы дотянуться до него.
Том Грант трясся от жёсткого жирного смеха.
— Притащут, притащут, чёрт их дери! — сказал он.
— Ну так как же, Джин? — вдруг спросил Джим Триветт. — Договорились? В субботу?
— Ладно! — сказал Юджин.
Когда он ушёл, они обменялись алчными улыбками — ублаготворённые развратители целомудрия.
— Пф! — сказал Том Грант. — Так поступать нехорошо. Ты сбиваешь мальчика с пути.
— Это ему не повредит, — сказал Джим Триветт. — Это будет ему полезно.
Он с ухмылкой утёр рот тыльной стороной ладони.
— Погоди-ка! — прошептал Джим Триветт. — Кажется, здесь.
Они удалились от центра унылого табачного городка. Четверть часа они быстро шагали по серым осенним улицам, спустились с длинного, изборождённого колеями холма мимо редеющей убогости ветхих лачуг и оказались почти на окраине. До рождества оставалось три недели. Туманный воздух был исполнен холодной угрозы. Угрюмую тишину прерывали только далёкие слабые звуки. Они свернули на узкую немощёную дорогу, по обеим сторонам которой были разбросаны негритянские хижины и лачуги белых бедняков. Это был мир рахита. Фонарей не было. Их ноги сухо шуршали опавшими листьями.
Они остановились перед двухэтажным дощатым домом. За опущенными жёлтыми шторами тускло горела лампа, сея мутную золотую пыльцу в дымный воздух.
— Погоди, — сказал Джим Триветт шепотом. — Я сейчас узнаю.
Они услышали шаркающие по листьям шаги. Через секунду откуда-то вынырнул негр.
— Здорово, Джон, — сказал Джим Триветт еле слышно.
— Добрый вечер, хозяин! — ответил негр устало, но тем же тоном.
— Мы ищем дом Лили Джонс, — сказал Джим Триветт. — Это он?
— Да, сэр, — сказал негр. — Тот самый.
Юджин, прислонившись к дереву, слушал их заговорщический шёпот. Ночь, огромная и настороженная, окружала его злым внимательным бдением. Губы у него похолодели и дрожали. Он всунул между ними сигарету и, ежась, поднял толстый воротник пальто.
— Мисс Лили знает, что вы придёте? — спросил негр.
— Нет, — ответил Джим Триветт. — Ты её знаешь?
— Да, сэр, — ответил негр. — Я вас провожу.
Они пошли к дому, а Юджин остался ждать в тени дерева. Они обошли парадное крыльцо и направились к боковому входу. Негр тихонько постучал в решётчатую дверь. Всегда решётчатые двери. Почему?
Он ждал, прощаясь с самим собой. Он стоял, занеся над своей жизнью клинок убийцы. Он по горло утонул в тине осложнений. Спасения не было.
Из дома доносился слабый приглушённый шум: голоса и смех и надтреснутое хрипение старого фонографа. Но как только негр постучал, там всё смолкло. Ветхий дом, казалось, прислушивался. Мгновение спустя воровато скрипнула дверь: он уловил тихое испуганное журчанье женского голоса. Кто это? Кто?
Тут к нему вернулся Джим Триветт и сказал тихо:
— Всё в порядке, Джин. Пошли!
Он сунул монету в ладонь негра. Один миг Юджин смотрел в широкое чёрное дружелюбие его лица. По его застывшему телу прокатилась тёплая волна. Чёрный зазывала исполнял свою работу охотно и сердечно: на их неприглядную купленную любовь падала тёплая тень его доброты.
Они тихо прошли по дорожке, поднялись на несколько ступенек и шагнули в зарешеченную дверь. Возле неё стояла женщина, пропуская их внутрь. Когда они переступили порог, она плотно закрыла дверь. Они пересекли маленькую веранду и вошли в дом.
Они оказались в небольшой прихожей, которая рассекала дом пополам. Коптящая лампа с прикрученным фитилем отбрасывала неясный круг света во тьму. Лестница без ковра вела наверх. Слева и справа были двери, и ещё вешалка, на которой висела старая мужская фетровая шляпа.
Джим Триветт немедленно обнял женщину, усмехаясь и хватая её за грудь.
— Привет, Лили, — сказал он.
— Господи! — Она бесформенно улыбнулась и продолжала смотреть на Юджина, любопытствуя, что выбросила ей пасть ночи. Потом, повернувшись к Джиму Триветту, сказала с грубым смехом:
— Ах, чёрт! Женщине, которая его заполучит, придётся отрезать ему ноги по колено — уж очень они длинны.
— Я бы посмотрел на него с Тельмой! — сказал Джим Триветт, ухмыляясь.
Лили Джонс хрипло рассмеялась. Правая дверь открылась, и в прихожую вошла Тельма, маленькая, хрупкая женщина. Вслед ей нёсся визгливый бессмысленный смех. Джим Триветт нежно обнял её.
— Господи! — сказала Тельма жестяным голоском. — Что это у нас здесь такое? — Она вытянула острое птичье личико и нагло уставилась на Юджина.
— Я привёл тебе нового кавалера, Тельма, — сказал Джим Триветт.
— Вы когда-нибудь видели другого такого долговязого парня? — спросила Лили Джонс, ни к кому не обращаясь. — Какой твой рост, сынок? — добавила она добродушно, повернувшись к нему.
Его слегка передёрнуло.
— Не знаю, — ответил он. — Примерно, шесть футов три дюйма.
— Нет, он выше! — решительно заявила Тельма. — В нём не меньше семи футов, чтоб мне с этого места не сойти.
— Он последний раз мерился на прошлой неделе, — сказал Джим Триветт. — Так что точно он сказать не может.
— Да он же ещё совсем молоденький, — сказала Лили, вглядываясь в него. — Сколько тебе лет, сынок?
Юджин отвернул бледное лицо в нерешительности.
— Мне. — Его голос сорвался. — Мне около…
— Ему скоро восемнадцать, — поддержал его Джим Триветт. — Можешь не беспокоиться. Длинный знает, что к чему. Он стреляный воробей. Я тебе врать не стану. Это точно.
— Что-то непохоже, — с сомнением сказала Лили. — По лицу ему не дашь больше пятнадцати. Да и лицо-то у него какое маленькое, — с недоумением докончила она.
— Другого у меня нет, — сердито сказал Юджин. — Извините, что не могу сменить его на другое, побольше.
— Оно чудно выглядит при таком росте, — терпеливо объяснила она.
Тельма толкнула её в бок.
— Потому что у него кости большие, — сказала она. — Это парень хоть куда! Когда он обрастёт мясом, то будет видным мужчиной. Ну, и будешь же ты головы кружить, Длинный! — сказала она резко и сжала его холодную руку.
А в нём призрак, его незнакомец, отвернулся в печали. «Боже мой! Я буду это помнить», — подумал он.
— Ну, — сказал Джим Триветт, — довольно зря время терять.
Он снова обнял Тельму. Она кокетливо отбивалась.
— Иди наверх, сынок! — сказала Лили. — Я сейчас приду. Дверь открыта.
— Пока, Джин, — сказал Джим Триветт. — Не торопись, сынок.
Он грубовато обнял Юджина за плечи и ушёл с Тельмой в левую дверь.
Юджин медленно поднялся по скрипучим ступенькам и вошёл в открытую дверь. Жаркая масса углей тлела в камине. Он снял пальто и шляпу и бросил их на деревянную кровать. Потом он напряжённо сел в качалку и наклонился вперёд, вытянув дрожащие руки поближе к теплу. Комнату освещали только угли, но в их тусклом ровном красном отсвете он разглядел старые обои в грязных потёках, местами оборванные и свисающие шуршащими лентами. Он сидел тихо, наклонившись вперёд, но время от времени всё его тело сотрясала отчаянная дрожь. «Зачем я здесь? Это не я», — думал он.
Вскоре он услышал на лестнице тяжёлые медленные шаги Лили. Она вошла в струящемся потоке света, держа перед собой лампу. Теперь он мог её разглядеть. Лили была пожилая деревенская женщина, тяжеловесная, нездорово опухшая. У глаз её и в уголках гладкого крестьянского рта лежала сетка тонких морщин, словно ей приходилось много работать на солнце. У неё были чёрные волосы, жёсткие и густые. Она была густо напудрена белым тальком. Её чистое широкое ситцевое платье было без пояса, как у обыкновенной домашней хозяйки, но в качестве уступки своей профессии она носила красные шёлковые чулки и ночные туфли из красного фетра, обшитые мехом, в которых она шагала тяжело и косолапо.
Она закрыла дверь и подошла к камину, где стоял Юджин. Он обнял её с лихорадочным желанием, лаская длинными нервными руками. Нерешительно он сел в качалку и неуклюже притянул её к себе на колени. Она подчинялась его поцелуям с жёсткой и бесстрастной скромностью провинциальной шлюхи, отворачивая рот. От прикосновения его холодных рук она вздрогнула.
— Ты холоден как лёд, сынок, — сказала она. — Почему это?
Она принялась растирать его руки с грубым смущённым профессионализмом. Потом нетерпеливо встала.
— Ну, давай начинать, — сказала она, — где мои деньги?
Он сунул ей в руку две смятые бумажки.
Потом он лёг рядом с ней. Он дрожал, расстроенный и бессильный. Страсть в нём умерла.
Прогоревшие угли провалились сквозь решётку. Утраченное яркое чудо погасло.
Когда он сошёл вниз, Джим Триветт уже ждал в передней, держа Тельму за руку. Лили тихонько выпустила их наружу, сперва выглянув сквозь решётку в туман и прислушавшись.
— Потише, — прошептала она. — На той стороне кто-то стоит. Они вроде начали следить за нами.
— Приходи ещё, Верзила, — пробормотала Тельма, сжимая его руку.
Они осторожно вышли и крадучись выбрались на дорогу. Туман сгустился: воздух был насыщен мелкими колючими каплями влаги.
На углу в свете фонаря Джим Триветт шумно с облегчением вздохнул и смело зашагал вперёд.
— Чёрт! — сказал он. — Я думал, ты уж никогда не придёшь. Чем ты там с ней занимался, Длинный? — Потом, заметив выражение лица мальчика, он добавил с живым сочувствием: — Что случилось, Джин? Тебе нехорошо!
— Погоди! — сказал Юджин невнятно. — Сейчас!
Он отошёл к канаве, и его вырвало. Он выпрямился и вытер рот носовым платком.
— Ну, как? — спросил Джим Триветт. — Лучше?
— Да, — сказал Юджин. — Теперь всё в порядке.
— Почему ты не сказал, что тебя тошнит? — заметил Джим Триветт с упрёком.
— Это началось вдруг, — сказал Юджин и, помолчав, добавил: — Наверное, съел что-нибудь не то у этого проклятого грека.
— А мне так ничего, — сказал Джим Триветт. — Выпьешь чашку кофе, и всё будет в порядке, — бодро добавил он.
Они медленно взбирались на холм. Мертвенный свет от мигающих фонарей на углах падал на фасады убогих домишек.
— Джим, — сказал Юджин после паузы.
— А? Что ты?
— Не говори, что меня тошнило, — неловко сказал он.
Джим Триветт посмотрел на него с удивлением.
— Почему? Тут же ничего нет такого, — сказал он. — Ерунда, сынок, стошнить может каждого.
— Да, конечно. Но ты всё-таки не говори.
— Да ладно. Не скажу. Зачем мне? — сказал Джим Триветт.
Юджина преследовал его собственный призрак — он знал, что вернуть ничего нельзя. Три дня он избегал всех; он чувствовал на себе клеймо греха. Он выдавал себя каждым жестом, каждым словом. Он держался более вызывающе, смотрел на жизнь более враждебно. Он цеплялся за Джима Триветта, извлекая горькое удовольствие из его грубых дружеских похвал. Неудовлетворённое желание снова горело в нём. Оно победило физическое отвращение, нарисовало новые картины. В конце недели он опять поехал в Эксетер — один. Он чувствовал, что утратил себя безвозвратно. На этот раз он выбрал Тельму.
Когда он ехал на рождество домой, его чресла были черны от скверны. Огромное тело штата распростёрлось нагим гигантом под свинцовой изморосью небес. Поезд с рёвом мчался по длинному подъёму к Пидмонту. Ночью, пока он лежал на полке в болезненном полузабытьи, поезд вполз в великую крепость гор. Он смутно видел их зимние громады, угрюмые леса. Под мостом беззвучная, как сон, река белым канатом вилась между замёрзшими берегами. Его измученное сердце воспрянуло среди всепроникающей извечности гор. Он родился в горах. Но на заре, когда он вышел из вагона вместе с остальными студентами, подавленность вернулась. Скопление жалких строений у вокзала показалось ему ещё более жалким, чем всегда. Горы над плоскостью привокзальных улиц с их покосившимися домами казались неестественно близкими, как видение. Безмолвная площадь за его отсутствие как будто съёжилась, а когда он спрыгнул с трамвая и пошёл вниз по улице к «Диксиленду», он словно пожирал гигантскими шагами кукольные расстояния.
Рождество было серым и скучным. Без Хелен некому было придать ему теплоту. Гант и Элиза тяжело ощущали её отсутствие. Бен приходил и уходил, как призрак. Люк на этот раз не приехал. А сам он был болен от стыда и утраты.
Он не знал, куда деваться. По ночам он расхаживал по холодной спальне, бормоча вслух, пока не появлялось встревоженное лицо Элизы над халатом. Отец стал ласковее и дряхлее. Его снова мучили боли. Он был рассеян и грустен. Он начал без интереса расспрашивать сына об университете. Слова застревали у Юджина в горле. Он пролепетал несколько ответов и бежал из дома от невидящего страха в глазах Ганта. Он много ходил и днём и ночью, пытаясь справиться с собственным страхом. Он верил, что поражён проказой. И ему оставалось только гнить. Заживо. Спасения не было. Ибо так учили моралисты его юности.
Он шагал в бесцельном отчаянии, не в состоянии хотя бы ненадолго утишить тревогу, снедавшую его беспокойные ноги. Он ушёл в восточные горы за Негритянским кварталом. Зимнее солнце пробиралось сквозь туман. Низко на лугах и высоко на горах солнечный свет обмывал землю, как молоко.
Он стоял и глядел. Луч надежды прорезал тьму его духа. «Я пойду к моему брату», — подумал он.
Бен ещё лежал в постели на Вудсон-стрит и курил. Он закрыл дверь и заметался по комнате.
— Бога ради! — сердито прикрикнул на него Бен. — Ты с ума сошёл? Что с тобой стряслось?
— Я… я болен! — с трудом выговорил он.
— В чём дело? Где ты был? — резко спросил Бен. Он сел в постели.
— Я был с женщиной, — сказал Юджин.
— Сядь, Джин, — негромко сказал Бен, помолчав. — Не будь дурачком. Ты ведь от этого не умрёшь. Когда это произошло?
Мальчик выпалил свою исповедь.
Бен встал и оделся.
— Идём! — сказал он. — К Макгайру.
Пока они шли, он пытался объяснить себе, бормоча бессвязно и торопливо.
— Было так… — начал он. — Если бы я знал, но тогда я не знал… конечно, я знаю, я сам виноват.
— О, бога ради! — нетерпеливо сказал Бен. — Заткнись! Я не хочу ничего про это слышать. Я ведь не твой чёртов ангел-хранитель.
Это было утешительно. Так много людей, стоит нам пасть, становятся нашими ангелами-хранителями.
Они поднялись по лестнице в тёмный широкий коридор «Дома терапевтов и хирургов», где стояли резкие и тревожные медицинские запахи. Приёмная Макгайра была пуста. Бен постучал в дверь кабинета. Макгайр открыл её и вытащил изо рта прилипшую к губе мокрую сигарету, чтобы поздороваться с ними.
— Здравствуй, Бен! Здорово, сынок! — рявкнул он, увидев Юджина. — Когда ты вернулся?
— Он думает, что умирает от скоротечной чахотки, Макгайр, — сказал Бен, мотнув головой. — Может быть, вы сумеете продлить его жизнь.
— В чём дело, сынок? — спросил Макгайр.
Юджин сухо глотнул, отвернув свинцово-синее лицо.
— Если вы не возражаете, — прохрипел он, — я бы… наедине. — Он в отчаянии повернулся к брату. — Подожди здесь. Я не хочу, чтобы ты входил.
— Я и не хочу идти с тобой, — сказал Бен ворчливо. — У меня хватает своих неприятностей.
Юджин вошёл в кабинет следом за грузной фигурой Макгайра. Макгайр закрыл дверь и тяжело опустился в кресло у захламленного стола.
— Садись, сынок, — велел он, — и рассказывай.
Он зажег сигарету, ловко приклеил её к отвисающей мокрой губе и внимательно поглядел на мальчика, на его искажённое лицо.
— Не торопись, сынок, — сказал он ласково, — возьми себя в руки. Что бы это ни было, можешь не сомневаться, что это и наполовину не так страшно, как ты думаешь.
— Это произошло так, — тихим голосом начал Юджин. — Я совершил ошибку. Я знаю это и готов принять все последствия. Я не ищу себе оправдания. — Его голос стал пронзительным, он приподнялся на стуле и начал свирепо бить кулаком по заваленному бумагами столу. — Я никого не виню. Понимаете?
Макгайр медленно повернул опухшее недоуменное лицо к своему пациенту. Мокрая сигарета смешно свисала из его полуоткрытого рта.
— Это должно быть мне понятно? — спросил он. — Послушай, Джин, о чём ты, чёрт подери, говоришь? Я ведь не Шерлок Холмс. Я твой врач. Выкладывай всё начистоту.
Мальчик ответил с горько подёргивающимся лицом.
— То, что сделал я, — сказал он трагически, — делают тысячи. О, может быть, они и притворяются, будто это не так. Но это так. Вы врач — вы это знаете. И люди, занимающие в обществе высокое положение. Я — один из тех, кому не повезло. Я попался. Чем я хуже других? Почему… — продолжал он риторически.
— По-моему, я понял, к чему ты клонишь, — сухо сказал Макгайр. — Давай посмотрим, сынок.
Юджин лихорадочно повиновался, всё ещё декламируя:
— Почему я должен носить стигму позора, а другие отделываются ничем? Лицемеры — толпа проклятых, грязных, хнычущих лицемеров, вот они кто! Двойная мораль! Ха! Где тут справедливость, где честность? Почему винят меня, когда люди из высшего общества…
Макгайр кончил свой критический осмотр и, подняв большую голову, комически рявкнул:
— Да кто тебя винит? Не думаешь же ты, что ты первый такой выискался? К тому же у тебя ничего и нет.
— Вы… вы можете вылечить меня? — спросил Юджин.
— Нет. Ты неизлечим, сынок! — сказал Макгайр. Он нацарапал на бланке какие-то иероглифы. — Отдашь это аптекарю, — сказал он. — А в будущем будь осторожнее в выборе друзей. Люди из высшего общества? — Он усмехнулся. — Так вот где ты вращался?
Страшное бремя крови и слёз спало с сердца мальчика, он испытывал головокружительное облегчение, счастливое безумие, говорил, сам не зная что.
Он открыл дверь и вышел в приёмную. Бен нервно вскочил со стула.
— Ну, — сказал он, — сколько ему ещё осталось жить? — Потом серьёзно и тихо он добавил: — Он ведь здоров?
— Да, — сказал Макгайр. — По-моему, он немного свихнутый. Но ведь вы все такие.
Когда они вышли на улицу, Бен спросил:
— Ты что-нибудь ел?
— Нет, — сказал Юджин.
— Когда ты ел в последний раз?
— Вчера, кажется, — сказал Юджин. — Не помню точно.
— Проклятый идиот! — пробормотал Бен. — Пошли есть.
Это предложение понравилось Юджину. Мир ласково купался в молочном зимнем свете. Приехавшие на зимние каникулы студенты ненадолго пробудили город от зимнего оцепенения — тёплые быстрые течения жизни бурлили на тротуарах. Он шёл рядом с Беном широкими подпрыгивающими шагами, не в силах совладать с поднимавшейся опарою в его душе. В конце концов на улице, полной деловой суматохи, он не выдержал и, высоко подпрыгнув, испустил ликующий клич:
— Скви-и-и!
— Идиот! — резко сказал Бен. — Ты с ума сошёл?
Он яростно нахмурился, потом с узкой улыбкой обернулся к хохочущему прохожему.
— Держи его, Бен! — завопил Джим Поллок, ядовитый маленький человечек с восковой улыбкой под чёрными усами, старший наборщик и социалист.
— Если отрубить его дурацкие ноги, он взовьётся вверх, как воздушный шар, — сказал Бен.
Они вошли в большую новую закусочную и сели за столик.
— Что возьмёте? — спросил официант.
— Чашку кофе и кусок мясного пирога, — сказал Бен.
— Мне то же самое, — сказал Юджин.
— Ешь! — яростно сказал Бен. — Ешь!
Юджин задумчиво изучал меню.
— Принесите мне телячьи котлеты в томатном соусе, — сказал он, — с гарниром из тушёной картошки, потом морковь с горошком в сметане и тарелку горячих бисквитов. И ещё чашку кофе.
Юджин воспрянул духом. Воспрянул безудержно и без оглядки, со стихийной буйностью. В оставшиеся дни каникул он беззаботно смешивался с оживлённой толпой, смело, но без наглости оглядывал молодых женщин и девушек. Они внезапно украсили зловещую унылую зиму, как дивные цветы. Он был полон радости жизни и одинок. Страх — это дракон, обитающий в армиях и в толпе. Он редко навещает тех, кто одинок. Юджин был выпущен на свободу — за последнюю ограду отчаяния.
Свободный и одинокий, он с отчуждением провидца смотрел на окружающий мир обладаемых и обладающих. Жизнь предлагала себя его ищущим пальцам, как странный и горький плод. Пусть огромный клан, сгрудившийся в блокгаузе во имя тепла и безопасности, когда-нибудь затравит его и убьёт; он думал, что так оно и будет.
Но теперь он не боялся, он был доволен — лишь бы борьба оказалась плодотворной. Он вглядывался в толпы, отмеченные для него знаком опасности, и выискивал в них то, чего он мог бы пожелать и взять.
Он возвращался в университет неуязвимым для насмешек, — в горячем зелёном пульмане они надвинулись на него стеной ядовитых шуточек, но сразу же отступили в растерянности, едва он яростно ответил им тем же.
Рядом с ним уселся Том Френч, красивое лицо которого было отмечено жёсткой наглостью богатства. За ним следовал его придворный шут Рой Данкен, раб, смеявшийся пронзительно и бездумно.
— А, Гант! — сказал Том Френч грубо. — Заглядывал на этих днях в Эксетер?
Он хмурил брови и подмигивал ухмыляющемуся Рою.
— Да, — ответил Юджин. — Я был там недавно и сейчас туда собираюсь. А тебе какое дело, Френч?
Растерявшись от такого резкого отпора, сын богача отступил.
— Мы слышали, ты у них ходишь в первых, Джин, — сказал Рой Данкен, хихикая.
— Кто «мы"? — сказал Юджин. — У кого «у них"?
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |