Взгляни на дом свой, ангел 26 страница

— Как коллеги-газетчики, — сказал Гражданин, — мы с Диком были близкими друзьями уже… сколько именно лет, мой мальчик?

— Три года, сэр, — сказал мистер Гормен, мило краснея.

— Жаль, вы не слышали, Дик, — сказал преподобный Смоллвуд, — что нам сейчас говорил мистер Брайан. Наши добрые горожане возгордились бы, узнай они это.

— Мне хотелось бы взять у вас ещё одно интервью до вашего отъезда, мистер Брайан, — сказал Ричард Гормен. — В городе говорят, что вы, возможно, в будущем поселитесь у нас.

На вопрос репортёра «Ситизен» мистер Брайан ответа не дал, отказавшись подтвердить или опровергнуть этот слух.

— Возможно, я в дальнейшем смогу сказать что-то более определённое, — заметил он с многозначительной улыбкой, — но в настоящий момент мне приходится удовлетвориться заявлением, что, будь в моей власти выбрать себе место рождения, я не мог бы отыскать более прекрасного места, чем этот край чудес природы.

Земной Рай, по мнению Гражданина.

— В своё время я много путешествовал, — продолжал человек, которого великая партия трижды избирала своим кандидатом на получение высшего дара, вручаемого народом. — Я странствовал от лесов Мэна до омываемых волнами песков Флориды, от Гаттераса до Галифакса и от вершин Скалистых гор до равнин, где Миссури мчит свои бурные воды, но мне довелось увидеть лишь немного мест, которые могли бы сравниться с этим горным Эдемом, и ни одного, которое его превзошло бы.

Репортёр делал быстрые пометки в своём блокноте.

Мощные валы риторики приносили ему на своих гребнях годы былой славы — великие утраченные дни первого крестового похода, когда бароны денежного мешка трепетали перед тенью Золотого Креста и Брайан! Брайан! Брайан! горел над страной, как комета. Когда я ещё не был стар. 1886 год. О, горькое «ещё», твердящее, что юность миновала.

Предвидит Зарю Новой Эры.

Когда репортёр начал более настойчиво расспрашивать мистера Брайана о его дальнейших планах, он сказал:

— Моё время на много месяцев вперёд будет полностью занято выступлениями, которые мне предстоит сделать по всей стране во имя ведущейся мною борьбы за сокращение колоссальных вооружений, каковые составляют главное препятствие к воцарению мира на земле и во человецех благоволения. А потом — кто знает? — сказал он, блеснув, своей прославленной улыбкой. — Возможно, я вернусь в этот прекрасный край и начну мою жизнь здесь, среди моих друзей, как тот, кто честно сражался во имя благого дела и заслужил провести закат своих дней, не только узрев пределы счастливой страны Ханаанской, но и вступив в неё.

На вопрос, может ли он назвать точное время, когда он намерен уйти на покой, Гражданин дал характерный для него ответ, процитировав следующие прекрасные строки Лонгфелло:

Когда свернут войны знамёна,

Военный смолкнет барабан

В Парламенте Людского Рода,

В Союзе Мировом всех стран.178

Магическая клеточка музыки — электрическое пианино в неглубоком, выложенном изразцами фойе «Аякса», любимого кинематографа Алтамонта, смолкло с жестяной резкостью, секунду зловеще жужжало и без всякого предупреждения заиграло вновь. Путь далёкий до Типперери.179 Мир содрогался от топота марширующих людей.

Мисс Маргарет Бленчерд и миссис Ч. М. Макриди, занаркотизированная жена фармацевта, которая, как свидетельствовала белая рыхлая ткань её лица и блестящая одурманенность широких зрачков, слишком часто медвяную пила росу,180 вышли из кинематографа и повернули к аптеке Вуда.

Сегодня показывает «Вайтограф» — Морис Костелло и Эдит М. Стори в «Бросьте спасательный канат».

Мимо в соломенной шляпе, которую он носил зимой и летом, подергиваясь, выворачивая внутрь искалеченную ногу, выпучив глаза, прошёл Уилли Гофф, торговец карандашами: крупная голова идиота болталась на жилистой шее. Пальцы его высохшей руки были окаменело обращены к нему — они манили его, прикасаясь к нему, пока он шёл жесткими рывками, как жуткая пародия на чванство. Из грудного кармана его аккуратно перепоясанной норфолкской куртки буйным пятном свисал носовой платок с сине-жёлто-малиновым узором, широкий отложной шёлковый воротник, расчерченный красными и оранжевыми полосками, цвёл поперёк его узких плеч. На лацкане — огромная красная гвоздика. Его худое личико под выступающим шарообразным лбом непрерывно ухмылялось, навсегда пропитанное широкими, плещущими, откатывающимися, возвращающимися идиотскими улыбками. Ибо, проживи он хоть тысячу лет, его настроение ни разу не омрачилось бы. Он что-то восторженно шепелявил всем встречным, и они отвечали ему сочувственными усмешками, а у аптеки его громкими возгласами и смехом приветствовали молодые люди, околачивавшиеся возле фонтанчика. Они шумно сомкнулись вокруг него, и, хлопая по спине, потащили к фонтанчику. Очень довольный, он смотрел на них радостно и благодарно.

— Что пьёшь, Уилли? — спросил мистер Тобиас Поттл.

— Мне кока-колу, — сказал Уилли Гофф ухмыляющемуся газировщику. — Кока-колу с лимонным соком.

Пэдж Карр, сын политического воротилы, радостно захохотал.

— Хочешь кока-колу с лимонным соком, а, Уилли? — сказал он и изо всех сил хлопнул его по спине. Его толстое глупое лицо посерьёзнело.

— Возьми сигарету, Уилли, — сказал он, протягивая пачку Уилли Гоффу.

— Чего налить? — спросил газировщик Тоби Поттла.

— Мне тоже кока-колу.

— Я ничего не буду, — сказал Пэдж Карр. Напитки, что благородно пьянили их, не затмевая разум.181

Пэдж Карр поднес зажжённую спичку к сигарете Уилли Гоффа и медленно подмигнул Бренди Чэлмерсу, высокому красивому малому с чёрными волосами и длинным смуглым лицом. Уилли Гофф затянулся своей сигаретой, раскуривая её сухими, чмокающими губами. Он закашлялся, вынул её изо рта и неуклюже зажал между большим и указательным пальцами, с любопытством на неё посматривая.

Они прыснули, и смех их запутался и исчез в клубах табачного дыма; они захлёбывались — наглец, лакей и конюх.

Брейди Чэлмерс осторожно вытащил пёстрый платок Уилли у него из кармана и показал остальным. Потом аккуратно сложил его и засунул обратно.

— Для чего это ты расфрантился, Уилли? — сказал он. — Идёшь на свидание со своей девочкой?

Уилли Гофф хитро улыбнулся.

Тоби Поттл выпустил из ноздрей великолепную струю дыма. Ему было двадцать четыре года — безупречный костюм, напомаженные белокурые волосы, розовое от массажа лицо.

— Не скрытничай, Уилли, — сказал он ласково, негромко. — У тебя же есть девушка, верно?

Уилли Гофф самодовольно оскалился. У дальнего конца стойки Тим Маккол, двадцати двух лет, который всё это время медленно выдавливал зажатые в кулаке кубики льда в глубокие защечные мешки, внезапно уронил голову, обрушив радужный, дробный град на мраморную доску.

— У меня их несколько, — сказал Уилли Гофф. — Может же человек поразвлечься, верно?

Раскрасневшись от пронзительного звенящего смеха, они заулыбались, заговорили почтительней, сняли шляпы перед мисс Тот Уэбстер, мисс Мэри Макгроу и мисс Мартой Коттог, старейшими членами местного кружка золотой молодёжи. Они потребовали музыки покрепче, вина погромче.

— Как поживаете?

— Ага! Ага! — сказал Брейди Чэлмерс мисс Мэри Макгроу. — Где же это вы были?

— Вы об этом никогда не узнаете! — отозвалась она. Это знали только они двое — их маленькая тайна. Они многозначительно засмеялись в восторге обладания.

— Пойдёмте за столик, Пэдж, — сказал Юстон Фиппс, их эскорт. — И вы, Брейди.

Он последовал за дамами в задний зал — высокий, дерзкий, хвастливый. Молодой алкоголик с одним здоровым лёгким. Он хорошо играл в гольф.

Развязные мальчишки кидались от переполненных кабинетов и столиков к фонтанчику, подлетая к стойке на одном скольжении. Они грубо выкрикивали заказы, безжалостно язвя шустрых газировщиков.

— Ладно, сынок. Две колы и мятный лимонад. И побыстрее.

— Ты здесь работаешь или нет, мальчик?

Газировщики двигались в ритме регтайма, жонглируя напитками, подбрасывая в воздух шарики мороженого и ловя их в бокалы, выбивая ложками стремительный мотив.

Сидя в одиночестве, глядя поверх соломки густыми карими глазами, миссис Тельма Джервис, модистка, единым свистящим вздохом всосала последние бусинки сладости, ещё остававшиеся на дне её бокала. Пей за меня одну — глазами.182 Она медленно поднялась, глядясь в зеркальце своей открытой сумочки. Затем струящимися движениями пышного тела, изваянного шёлковым платьем цвета хны, она начала огибать столики, лавируя в тесных проходах, негромко, мелодично извиняясь. У неё был нежный голосок, что так прекрасно в женщине.183 Пронзительная болтовня за столиками затихала, когда она проходила мимо. О, ради бога, придержи язык, дай мне любить!184 Покачивая янтарными бёдрами, она плыла по проходу мимо духов, конвертов, резиновых изделий и туалетных принадлежностей, остановившись у табачного прилавка, чтобы оплатить свой чек. Её округлые, тяжёлые, как дыни, груди кивали венчиками в медленном, но задорном танце. Как не возликовать поэту в весёлом обществе таком.185

Но… у входа, в алькове с газетным киоском мистер Поль Гудсон из «Надёжной жизни» разом замкнул своё длинное ухмыляющееся блюдообразное лицо и оборвал разговор. Он не слишком подчёркнуто снял шляпу, как и его собеседник Костон Смейзерс, мебельщик («Жена ваша, мебель наша»). Они оба были баптистами. Миссис Тельма Джервис обратила на них свой тёплый слоновой кости взгляд, полуоткрыла пухлый маленький рот в рассеянной улыбке и прошла, плавная. Когда она исчезла за дверью, они повернулись друг к другу, тихонько ухмыляясь. Мы будем ждать над рекой. Они быстро поглядели по сторонам. Никто ничего не заметил.

Покровительница всех искусств, но особенно Музыки, Небесная Дева миссис Франц Вильгельм фон Зек, супруга известного лёгочного специалиста и создателя сыворотки фон Зека, августейше прошествовала из дверей магазина мод и была нежно подсажена в объятия мягких сидений её «кадиллака» мистером Луисом Розальским. Она улыбнулась ему сверху вниз, благосклонно, но сдержанно. Белый пергамент его жёсткого польского лица был разорван улыбкой безжалостной сервильности, которая закручивалась кверху у ноздрей его колоссального носа цвета оконной замазки. Фрау фон Зек уложила мощные подбородки на рубленую полку своих вагнеровских грудей — её тяжеловесный взор уже был мечтательно устремлён к отдалённым филантропическим свершениям, — и величественная колесница мягко унесла её прочь от преданного торговца. Nur wer die Sehnsucht kennt, weiß was Ich leide.186

Мистер Розальский вернулся в свой магазин.

В третий раз мисс Милдред Шафорд, мисс Хелен Пендергаст и мисс Мэри Кэтрин Брус проехали мимо, собранные в гроздь, как несорванные вишни, на переднем сиденье «рео» мисс Шафорд. Они проехали, впиваясь в тротуар жадными высокомерными глазами, очень довольные своим гордым видом. Они повернули на Либерти-стрит, совершая четвёртый объезд по кругу. Ах, вальсируй со мною, о Вилли.187

— Ты умеешь танцевать, Джордж? — спросил Юджин. Его сердце было полно горькой гордости и страха.

— Да, — сказал Джордж Грейвс рассеянно, — немножко. Я этого не люблю. — Он поднял глаза, полные сумеречного раздумья.

— Послушай, Джин, — сказал он. — Сколько стоит доктор фон Зек, как ты думаешь?

На смех Юджина он ответил недоумевающей смущённой улыбкой.

— Пошли, выпьем чего-нибудь, — сказал Юджин.

Они перебежали узкую улицу, ловко лавируя в густеющем к вечеру потоке машин.

— С каждым днём всё хуже, — сказал Джордж Грейвс. — Люди, которые планировали город, не умели предвидеть будущее. Что тут будет через десять лет?

— Но ведь улицы можно расширить, ведь так? — сказал Юджин.

— Нет. Теперь уже нельзя. Придётся отодвигать назад все эти здания. Интересно, во сколько это обошлось бы? — задумчиво сказал Джордж Грейвс.

— А если мы этого не сделаем, — произнёс холодное предупреждение педантичный голос профессора Л. Б. Дунна, — то их следующая акция будет направлена против нас. И возможно, вы ещё доживёте до того дня, когда железная пята милитаризма придавит вам шею и вооружённые силы кайзера пройдут гусиным шагом по этим улицам. Когда этот день наступит…

— Я в эти россказни не верю, — грубо и кощунственно сказал мистер Боб Уэбстер. Это был низенький человек с серым подлым лицом, вспыльчивый и озлобленный. Хроническая повышенная кислотность всех его внутренностей словно наложила печать на его черты. — По-моему, это всё пропаганда. Просто немцы им не по зубам, вот они и расхныкались.

— Когда этот день настанет, — неумолимо продолжал профессор Дунн, — вспомните мои слова. Немецкое правительство питает империалистические замыслы, касающиеся всего мира. Оно мечтает о том дне, когда принудит всё человечество склониться под иго Круппа и die Kultur. Судьба цивилизации брошена на чашу весов. Человечество стоит на распутье. Я молю бога, чтобы о нас никто не мог сказать, что мы не исполнили своего долга. Я молю бога, чтобы нашему свободному народу никогда не довелось страдать, как страдают маленькие бельгийцы, чтобы наши жёны и дочери не были уведены в рабство или на позор, чтобы наши дети не были искалечены и убиты.

— Это не наша война, — сказал мистер Боб Уэбстер. — Я не хочу посылать моих ребят за три тысячи миль за море, чтобы их убили ради этих иностранцев. Если они явятся сюда, я возьму ружьё не хуже всех прочих, а пока пусть дерутся меж собой. Верно, судья? — сказал он, обращаясь к третьему лицу, федеральному судье Уолтеру Ч. Джетеру, который, к счастью, был близким другом Гровера Кливленда. Войну пророчат предков голоса.188

— Ты был знаком с Уилерами? — спросил Юджин у Джорджа Грейвса. — С Полем и Клифтоном?

— Да, — сказал Джордж Грейвс. — Они уехали и поступили во французскую армию. Они служат в Иностранном легионе.

— Они там в авиационной части, — сказал Юджин. — Эскадриль «Лафайет». Клифтон Уилер сшиб больше шести немецких самолётов.

— Ребята тут его не любили, — сказал Джордж Грейвс. — Считали его маменькиным сынком.

Юджин слегка вздрогнул при этом определении.

— Сколько ему было лет? — спросил он.

— Он был совсем взрослый, — сказал Джордж. — Двадцать два, не то двадцать три.

Юджин разочарованно прикинул свои шансы на славу. (Ich bin ja noch ein Kind.189)

— …но к счастью, — неторопливо продолжал судья Уолтер Ч. Джетер, — у нас в Белом доме есть человек, на чью государственную дальнозоркость мы можем спокойно положиться. Доверимся же мудрости его руководства, словом и духом следуя принципу строгого нейтралитета и лишь в случае крайней необходимости избрав путь, который вновь ввергнет нашу великую нацию в страдания и трагедию войны, от чего, — его голос понизился до шёпота, — господь да избавит нас.

Размышляя о более древней войне, в которой он доблестно сражался, полковник Джеймс Бьюкенен Петтигрю, начальник Военной академии Петтигрю (основана в 1789 г.), ехал в своей открытой коляске позади старого негра-кучера и двух откормленных гнедых кобыл. Вокруг стоял добротный гнедой запах лошадей и дублённой потом кожи. Старик негр легонько опускал змеящийся кнут на глянцевитые рысящие крупы, что-то тихонько ворча.

Полковник Петтигрю был по талию закутан в толстый плед, плечи его закрывал серый конфедератский плащ. Он наклонялся вперёд, опираясь всем дряхлым весом на тяжёлую полированную трость, на серебряном набалдашнике которой лежали его весноватые руки. Что-то бормоча, он поворачивал массивную гордую старую голову на дрожащей шее из стороны в сторону и бросал на проплывающую мимо толпу яростные расщепленные взгляды. Он был благородным рыцарем без страха и упрёка. Он что-то бормотал.

— Сэр? — сказал негр, натягивая вожжи и оглядываясь.

— Поезжай! Поезжай, мошенник! — сказал полковник Петтигрю.

— Слушаю, сэр, — сказал негр.

Они поехали дальше.

В толпе бездельничающих юнцов, которые стояли за порогом аптеки Вуда, рыскающие глаза полковника Петтигрю увидели двух его собственных кадетов. Это были прыщавые мальчишки с отвислыми челюстями и никуда не годной выправкой.

Он бормотал, изливая своё отвращение. Не такие! Не такие! Всё не такое! В дни своей гордой юности, в единственной по-настоящему важной войне полковник Петтигрю шёл во главе своих кадетов. Их было сто семнадцать, сэр, и ни одному не было девятнадцати. Они все до единого выступили вперёд… пока не осталось ни одного офицера… вернулось назад тридцать шесть… с тысяча семьсот восемьдесят девятого года… впредь и всегда!.. Девятнадцать, сэр, и ни одному не было ста семнадцати… впредь и всегда… впредь и всегда!

Отвислые фланги его щёк легонько тряслись. Лошади неторопливой рысцой свернули за угол под гладкоспицый рокот резиновых шин.

Джордж Грейвс и Юджин вошли в аптеку Вуда и остановились перед стойкой. Старший газировщик, хмурясь, провёл тряпкой по лужице на мраморной доске.

— Что вам? — спросил он раздражённо.

— Мне шоколадного молока, — сказал Юджин.

— Налейте два, — добавил Джордж Грейвс.

О, если бы глоток напитка, что века незримо зрел в прохладной глубине земли!190

Да. Чудовищное преступление свершилось. И почти год Юджин сохранял отчаянный нейтралитет. Но его сердце отказывалось быть нейтральным. Ведь на весы была брошена судьба цивилизации.

Война началась в разгар летнего сезона. «Диксиленд» был полон. В то время его самым близким другом была резкая старая дева с расстроенными нервами, которая уже тридцать лет преподавала английский язык в одной из Нью-йоркских школ. День за днём, после убийства эрцгерцога, они следили за тем, как в мире всё выше вздымаются волны крови и опустошения. Тонкие красные ноздри мисс Крейн трепетали от негодования. Её старые серые глаза переполнял гнев. Подумать только! Подумать только!

Ибо из всех англичан самую высокую и вдохновенную любовь к Альбиону питают американские дамы, преподающие его благородный язык.

Юджин так же был верен. В присутствии мисс Крейн он сохранял на лице выражение печали и сожаления, но его сердце выбивало военный марш на рёбрах. В воздухе звучали волынки и флейты; он слышал призрачный рокот больших пушек.

— Мы должны быть беспристрастны! — говорила Маргарет Леонард. — Мы должны быть беспристрастны! — Но её глаза потемнели, когда она прочла известие о вступлении Англии в войну, и горло у неё задёргалось, как у птицы. Когда она подняла глаза от газеты, они были влажны.

— О господи! — сказала она. — Теперь пойдут дела!

— Малыш Бобс! — взревела Шеба.

— Да благословит его бог! А ты заметила, где он намерен занять позиции?

Джон Дорси Леонард отложил газету и перегнулся от визгливого всхлипывающего смеха.

— Господи боже ты мой! — задыхался он. — Пусть-ка эти разбойники только сунутся!

Они сунулись.

Всё это идущее на убыль лето Юджин метался между школой и «Диксилендом», не в силах в упоении неминуемой славы укротить свои гарцующие ноги. Он жадно поглощал мельчайшие новости и летел поделиться ими с Леонардами или с мисс Крейн. Он читал все газеты, которые ему удавалось раздобыть, и ликовал, потому что немцы терпели поражение за поражением и отступали повсюду. Ибо из этого хаоса газетных сообщений он извлек твёрдую уверенность в том, что гуннам приходится плохо. В тысячах мест они с визгом бежали от английской стали под Монсом, молили французов о пощаде на Марне, отступали здесь, отходили там, панически улепетывали ещё где-то. Потом в одно прекрасное утро, когда им полагалось быть у Кёльна, они оказались под стенами Парижа. Они бежали не в ту сторону. Мир потемнел. Он тщетно пытался понять. И не мог. Избрав неслыханную стратегию непрерывных отступлений, немецкая армия подошла к Парижу. Это было что-то новое в искусстве ведения войны. Собственно говоря, только через несколько лет Юджин наконец полностью осознал, что и в немецких армиях, по-видимому, всё же кто-то иногда сражался.

Джон Дорси Леонард хранил спокойствие.

— Погоди! — говорил он убеждённо. — Погоди, сынок! Старик Жоффр191 знает, что делает. Он этого и ждал. Теперь он заманил их туда, куда было надо.

Юджин только удивлялся, по каким тонким соображениям французскому генералу могло понадобиться, чтобы немецкая армия подошла к Парижу.

Маргарет подняла от газеты тревожные глаза.

— Положение, по-видимому, очень серьёзно, — сказала она. — Да-да! — Она на мгновение умолкла, волна страстного гнева захлестнула ей горло.

Потом она добавила тихим дрожащим голосом:

— Если Англия погибнет, мы все погибнем.

— Да благословит её бог! — возопила Шеба.

— Да благословит её бог, Джин, — продолжала она, похлопав его по колену. — Когда я сошла тогда на её милую старую землю, я не могла сдержаться. Мне было всё равно, что обо мне подумают. Я встала на колени прямо в пыли и притворилась, будто завязываю шнурок, но, знаешь ли… — Её мутные глаза блеснули сквозь слезы. — Я никак не могла с собой совладать. Да благословит её бог! Знаешь, что я сделала? Я наклонилась и поцеловала землю! — Крупные клейкие слёзы катились по её красным щекам. Она громко всхлипывала, но продолжала: — Я сказала: это земля Шекспира, и Милтона, и Джона Китса, и, клянусь богом, главное, что это и моя земля! Да благословит её бог! Да благословит её бог!

Слёзы тихо струились из глаз Маргарет Леонард. Её лицо было влажно. Говорить она была не в силах. Все они были глубоко растроганы.

— Она не погибнет! — сказал Джон Дорси Леонард. — Тут и мы скажем своё слово! Она не погибнет! Вот погодите!

В воображении Юджина пылал неизменный образ двух великих рук, слившихся над океаном в нерушимом пожатии, цвели зелёные поля и развёртывал спирали сказочный Лондон, могучий, волшебный, древний, — романтический лабиринт старинных многолюдных улочек, высокие, почти смыкающиеся над головой дома, лукулловские яства и напитки и безумные властные глаза гения, горящие в толпе чудаковатых оригиналов.

Вместе с войной появилась и литература колдовского очарования войны. Маргарет Леонард давала ему такие книги одну за другой. Это были книги о молодых людях — о молодых людях, которые сражались за то, чтобы своею кровью омыть мир от зла. Своим вибрирующим голосом она читала ему сонет Руперта Брука192 — «Когда паду, то думай обо мне лишь так», а вложив в его руку экземпляр «Студента под ружьём» Дональда Хэнки, она сказала:

— Прочти это, мальчик. Ты будешь потрясён. На этих юношей снизошло озарение.

Он прочёл это. И многое другое. На него снизошло озарение. Он стал членом этого рыцарского легиона — юный Галахед-Юджин193, копьё праведности. Он отправился граалить. Он десятками писал мемуары, в которые скромно, с юмором, с английской сдержанностью высшей закалки вкладывал всё, что переполняло его чистое сердце истинного крестоносца. Иногда он доживал до блаженных дней мира, лишившись либо руки, либо ноги, либо глаза, — укороченный, но облагороженный; иногда его последние светозарные слова бывали записаны накануне атаки, в которой он погибал. Затуманившимися глазами читал он эпилог своей жизни и упивался своей посмертной славой, особенно когда доходил до своих последних слов, записанных и объяснённых его издателем. Потом — свидетель собственной мужественной кончины — уронил три жаркие слезы на своё юное сражённое в цвете лет тело. Dulce et decorum est pro patria mori.194

Бен, хмурясь, косолапо шёл по улице мимо аптеки Вуда. Поравнявшись с кучкой бездельников у кафельного входа, он посмотрел на них с внезапным испепеляющим презрением. Потом засмеялся негромко и яростно.

— Бог мой! — сказал он.

На углу он, хмурясь, подождал миссис Перт, которая вышла из почтамта. Она переходила улицу медленно, зигзагами.

Договорившись встретиться с ней позже в аптеке, он перешёл улицу и свернул за угол почтамта на Федерал-стрит. Он вошёл во второй подъезд «Дома терапевтов и хирургов» и стал подниматься по тёмным скрипучим ступенькам. Где-то с размеренной удручающей монотонностью в тёмную влажную раковину капала вода. В дверях широкого коридора второго этажа он остановился, стараясь усмирить нервное биение сердца. Затем пошёл по коридору и на полдороге свернул в приёмную доктора Дж. Г. Коукера. Она была пуста. Сдвинув брови, он понюхал воздух. Всё здание пронизывал чистый нервирующий запах антисептических средств. Журналы — «Лайф» и «Джадж», «Литерари дайджест», «Америкен», — разбросанные на чёрном квадратном столе, рассказывали безмолвную повесть о сотнях бесцельно и расстроенно листавших их рук. Открылась внутренняя дверь, из неё вышла мисс Рэй, помощница доктора. Она была в шляпе. Она уже собиралась уходить.

— Вы к доктору? — спросила она.

— Да, — сказал Бен. — Он занят?

— Заходите, Бен, — сказал Коукер, подходя к двери. Он вынул изо рта длинную изжеванную сигару и улыбнулся жёлтой улыбкой. — На сегодня всё, Лора. Можете идти.

— До свидания, — сказала мисс Лора Рэй и ушла.

Бен вошёл в кабинет. Коукер закрыл дверь и сел за свой заваленный бумагами стол.

— Вам будет удобнее вон на той кушетке, — сказал он с усмешкой.

Бен посмотрел на кушетку взглядом, затуманенным тошнотой.

— Сколько человек умерло на ней? — спросил он. Он нервно сел на стул перед столом, закурил сигарету и поднёс догорающую спичку к обугленному кончику сигары, которую протянул Коукер.

— Ну, так чем я могу быть полезен, сынок? — спросил Коукер.

— Мне надоело гнить тут, — сказал Бен. — Я предпочту гнить где-нибудь в другом месте.

— Я что-то не понял, Бен.

— Вы, наверное, слышали, Коукер, — сказал Бен негромко и язвительно, — что в Европе идет война. То есть если вы научились читать газеты.

— Нет, я ничего об этом не слышал, сынок, — сказал Коукер, неторопливо затягиваясь. — Газету я читаю — ту, которая выходит по утрам. Вероятно, они ещё не получили этого известия. — Он злокозненно улыбнулся. — Так чего же вы хотите, Бен?

— Я собираюсь уехать в Канаду и записаться добровольцем, — сказал Бен. — И хотел бы узнать у вас, годен ли я.

Коукер помолчал. Он вынул длинную изжёванную сигару изо рта и задумчиво поглядел на неё.

— Зачем вам это, Бен? — сказал он.

Бен внезапно встал и отошёл к окну. Он выбросил свою сигарету во двор. Она ударилась о цемент с коротким сухим щелчком. Когда Бен обернулся, его желтоватое лицо было белым от напряжения.

— Ради всего святого, Коукер! — сказал он. — Зачем всё это? Можете вы мне сказать? Для чего мы существуем? Вы — врач и должны что-то знать об этом.

Коукер продолжал глядеть на свою сигару. Она снова погасла.

— Почему? — спросил он размеренным голосом. — Почему я должен что-то знать?

— Откуда мы пришли? Куда мы идём? Для чего мы здесь? Зачем всё это, чёрт подери? — бешено выкрикивал Бен, повышая и повышая голос. Он смотрел на пожилого врача горьким, обвиняющим взглядом. — Бога ради, не молчите, Коукер. Что вы сидите как манекен! Скажите что-нибудь.

— Что я, по-вашему, должен сказать? — сказал Коукер. — Кто я? Чтец мыслей? Медиум? Я врач, а не священник. Я видел, как они рождались, я видел, как они умирали. Что происходит с ними до и после, я не знаю.

— К чёрту это! — сказал Бен. — Но что происходит с ними в промежутке?

— Об этом, Бен, я знаю столько же, сколько и вы, — сказал Коукер. — Вам нужен не врач, а пророк.

— Но они же приходят к вам, когда заболевают, так? — сказал Бен. — Они все хотят выздороветь, так? И вы делаете всё возможное, чтобы вылечить их, так?

— Нет, — сказал Коукер. — Не всегда. Но согласен, что ждут от меня именно этого. Ну и что?

— Значит, вы должны верить, что в этом есть какой-то смысл, — сказал Бен, — иначе вы не стали бы этого делать!

— Человек должен жить, не правда ли? — сказал Коукер с усмешкой.

— Но об этом я и спрашиваю вас, Коукер. Для чего?

— Ну, — сказал Коукер, — чтобы девять часов в сутки работать в газете, девять часов спать и наслаждаться остальные шесть, моясь, бреясь, одеваясь, закусывая в «Жирной ложке», болтаясь возле аптеки Вуда и время от времени сопровождая весёлую вдову к Фрэнсису К. Бушмену. Разве этого мало? А трудолюбивый и добропорядочный человек, который еженедельно вносит свои деньги в Строительный или Ссудный банк, вместо того чтобы транжирить их на сигареты, кока-колу и готовое платье от Кунненхеймера, может со временем стать владельцем небольшого домика. — Голос Коукера понизился до благоговейного шепота. — Он может даже стать владельцем автомобиля, Бен. Подумайте об этом! Он может сесть в него и кататься, кататься, кататься. Он может объехать все эти проклятые горы. Он может быть очень-очень счастлив. Он может ежедневно посещать Ассоциацию молодых христиан и мыслить только самыми чистыми мыслями. Он может жениться на хорошей честной женщине и обзавестись любым числом сыновей и дочерей, которых всех можно воспитать в баптистской, методистской или пресвитерианской вере и послать их прослушать великолепные курсы лекций по экономике, коммерческому праву и изящным искусствам в университете штата. Есть много такого, ради чего стоит жить, Бен. И чем занять каждую минуту суток.

— Вы очень остроумны, Коукер, — сказал Бен, хмурясь. — Вы смешны, как сломанный костыль. — Он смущённо расправил сутулые плечи и набрал в лёгкие воздуха. — Ну так как же? — спросил он с нервной улыбкой. — Годен я?

— Давайте посмотрим, — неторопливо ответил Коукер и начал его осматривать. — Ноги вывернуты пальцами внутрь, но свод стопы хороший. — Он внимательно поглядел на светло-коричневые кожаные башмаки Бена.

— В чём дело, Коукер? — сказал Бен. — Разве для того, чтобы стрелять, нужны пальцы ног?

— А с зубами всё в порядке, сынок?

Бен раздвинул тонкие губы и показал два ряда белых крепких зубов. В тот же момент Коукер небрежно и быстро ткнул его в солнечное сплетение сильным жёлтым пальцем. Выпяченная грудь Бена опала, он перегнулся пополам, смеясь и сухо кашляя. Коукер отвернулся к столу и взял свою сигару.

Дата добавления: 2015-11-04