Генри Киссинджер дипломатия 47 страница

Дипломатия

побежденного врага вскорости после окончания войны.

Если бы Атлантический союз был единой нацией, способной на унифицированную политику, он мог бы проводить дипломатическую линию, ведущую к всеобщему урегулированию в рамках, очерченных Черчиллем. Но в 1952 году Атлантический союз был слишком хрупок для таких азартных игр. Президенты от обеих главных политических партий Америки не имели иного выбора, кроме как с болью в сердце следовать курсу ожидания внутренних советских перемен, стоя на «позиции силы».

Назначенный Эйзенхауэром новый государственный секретарь Джон Фостер Даллес воспринимал конфликт Восток — Запад как моральную проблему и стремился избежать переговоров до тех пор, пока не произойдет коренной трансформации советской системы, — а потому это находилось в острейшем противоречии с издавна существующими британскими взглядами. За всю свою историю Великобритания никогда не ограничивала себя ведением переговоров лишь с дружественными или идеологически близкими странами—.это рассматривалось ею как непозволительная роскошь. Никогда не обладая, даже в зените могущества, такими преимуществами с точки зрения безопасности, как Америка, Великобритания вела переговоры с идеол -гическими оппонентами безо всякого стеснения и договаривалась по практически вопросам, связанным с сосуществованием. И всегда четкое рабочее определение н -циональных интересов позволяло британской публике судить об эффективности Д тельности своих политиков. Британцы могли время от времени спорить у себя от сительно условий какого-то конкретного урегулирования, но никогда о т правильно ли было прибегнуть к переговорам.

Верный британской традиции, Черчилль стремился к более терпимому сосу ствованию с Советским Союзом посредством более или менее постоянных перего ров. Американские руководители, с другой стороны, скорее хотели изменить сов скую систему, чем вести с нею переговоры. Таким образом, англо-американский с неизменно превращался в обсуждение желательности, а не существа переговоров, время избирательной кампании 1950 года, которая обернулась поражением, Черч предложил встречу четырех держав — подобного рода встреча на высшем уровне на данном этапе «холодной войны» весьма революционной идеей: ^

«И все же я не могу не вернуться к идее новых переговоров с Советской го на самом высшем уровне. Эта идея импонирует мне, как попытка перекинуть ^ через водораздел между двумя мирами, с тем чтобы каждый из них мог жить 5 жизнью если не в дружбе, то, по крайней мере, без ненависти холодной войны»^

Дин Ачесон, только-только сформировавший Атлантический союз, счел предприятие преждевременным: на

«Единственный способ иметь дело с Советским Союзом, как мы УбедиЛ пой тяжком опыте, — это создать „ситуацию силы"... Как только мы устраним все места, мы сможем — мы будем в состоянии — выработать рабочие соглашения скими... Ничего хорошего не выйдет, если мы возьмем в данный момент н инициативу призыва к переговорам...»16 п0.

Черчилль вернулся на пост премьер-министра лишь в октябре 1951 года и пр ^ чел не оказывать нажима по поводу этой встречи в течение всего срока пре ь Трумэна на посту президента. Вместо этого он решил ждать прихода к власти

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

администрации во главе со старым товарищем военный лет Дуайтом Д. Эйзенхауэром. А по ходу дела он занялся защитой идеи встречи на том основании, что, независимо от личности советского руководителя, он окажется восприимчив к идее заключения соглашения на высшем уровне. В 1952 году этим руководителем был Сталин. В июне указанного года Черчилль заявил Джону Колвиллу, что, если будет избран Эйзенхауэр, он попытается «сделать еще одну попытку добиться мира посредством встречи „Большой Тройки"... Он полагал, что, пока Сталин жив, мы находимся в большей безопасности от нападения, чем когда он умрет и его помощники начнут бороться друге другом, чтобы определить, кто.станет его преемником».

Когда вскоре после того, как Эйзенхауэр стал президентом, Сталин умер, Черчилль выступил в пользу переговоров с новым советским лидером. Эйзенхауэр, однако, был не более восприимчив к идее возобновления переговоров с Советами, чем его предшественник. В ответ на шаг, предпринятый Маленковым 17 марта 1953 года, Черчилль настойчиво просил Эйзенхауэра 5 апреля не упускать шанс «выяснить, как Далеко режим Маленкова готов пойти в деле всеобщей разрядки обстановки»18. Эйзенхауэр в ответ попросил Черчилля подождать общеполитического заявления, кото-Р°е он намеревался сделать 16 апреля на заседании Общества американских газетных издателей, где, по существу, отверг основополагающие тезисы Черчилля. Эйзенхауэр утверждал, что причины напряженности столь же общеизвестны, как и средства от нее: перемирие в Корее, Государственный договор с Австрией и «окончание прямых и косвенных покушений на безопасность Индокитая и Малайи». Этим он свел воедино Китай и Советский Союз, что было следствием ложной оценки китайско-советских отношений, как покажут последующие события, и это привело к постановке явно невыполнимых условий, ибо события в Малайе и Индокитае были в основном Совет-кому Союзу неподконтрольны. Переговоров не требовалось, заявил Эйзенхауэр: настало время не слов, а дел.

Заранее ознакомившись с проектом речи Эйзенхауэра, Черчилль забеспокоился, то «внезапные заморозки погубят весеннюю завязь». Затем, для того чтобы показать, то Доводы Эйзенхауэра его не убедили, Черчилль предложил встречу держав, ведших еРеговоры в Потсдаме, которой бы предшествовала подготовительная встреча Чер-Мля с Молотовым, недавно вновь ставшим министром иностранных дел. Специаль-0 прилагая проект приглашения к письму Эйзенхауэру, Черчилль ссылается на приз-Рачные узы дружбы между ним и Молотовым:

«■■•Мы могли бы возобновить наши отношения военного времени, и... я мог бы

стретиться с господином Маленковым и другими вашими руководителями. Само со-

Разумеется, я не предполагаю, что нам удастся разрешить какие бы то ни было

^просы острого характера, предопределяющие ближайшее будущее мира.:. И конеч-

> мне бы хотелось внести ясность, что я ожидаю от нашей Неформальной встречи е ординальных решений, но лишь восстановления приятных и дружественных от-н°шений между нами...»20

Для Эйзенхауэра, однако, встреча на высшем уровне представляла собой опасную ТУпку Советам. С определенной долей раздражения он повторил свое требование, 0 ы Советы выполнили ряд предварительных условий:

«В моей ноте вам от 25 апреля я выразил ту точку зрения, что нам не следует че-

Дипломатия

ресчур торопить события и что мы не должны позволять существующему в наших странах стремлению к встрече между главами государств и правительств подталкивать нас в направлении преждевременных инициатив...»21

Хотя Черчилль с этим не согласился, он отдавал себе отчет в том, что зависимость его страны от Соединенных Штатов не позволяла ему роскоши самостоятельных инициатив в тех вопросах, по которым позиция Вашингтона была столь несгибаема. Не вступая в непосредственный контакт с Маленковым, он сделал наилучшее в подобной ситуации и высказал в палате общин значительную часть того, что намеревался сообщить советскому премьер-министру в частном порядке. 11 мая 1953 года он показал, в какой степени его анализ отличается от анализа Эйзенхауэра и Даллеса: если американские лидеры боялись повредить внутреннему единству Атлантического союза и перевооружению Германии, Черчилль более всего опасался повредить обнадеживающей эволюции, имевшей место внутри Советского Союза:

«...Было бы достойно сожаления, если бы естественное желание добиться всеобщего урегулирования в области международной политики помешало спонтанной и здоровой эволюции, которая, возможно, имеет место внутри России. Я рассматриваю некоторые проявления внутреннего характера и явное изменение настроения, как гораздо более важные и значительные, чем то, что происходит вовне. И я опасаюсь, как бы постановка внешнеполитических вопросов державами НАТО не подавила или обессмыслила то, что, возможно, является глубочайшим изменением русского мироощущения» •

Перед смертью Сталина Черчилль стремился к переговорам, полагая, что Сталин является тем самым советским лидером, который наилучшим образом может гарантировать исполнение обещанного. Теперь Черчилль настаивал на саммите, с тем что ы сберечь обнадеживающие перспективы, возникшие после смерти диктатора. Иными словами, переговоры были нужны независимо от того, что происходит внутри Сове ского Союза и кто контролирует советскую иерархию. Конференция на самом высшем уровне, утверждал Черчилль, могла бы решить вопрос принципов и направления будущих переговоров:

«На этой конференции не следует отдаваться во власть тщательно разработанно жесткой повестке дня или углубляться в дебри и джунгли технических деталей, Р ностно подтверждаемых ордами экспертов и чиновников, огромное число которь будет только давить на ход событий. Конференция должна включать в себя мин^ мально возможное количество держав и лиц... Возможно, случится и так, что не УД достигнуто ни единого соглашения по острым и животрепещущим вопросам, но пр этом у собравшихся может создаться такое общее для всех ощущение, что они см0^ сделать что-нибудь более полезное, чем разорвать человеческую расу, включая себя, на мелкие кусочки».

Но что конкретно Черчилль имел в виду? Как могли руководители стран свою решимость не совершать коллективного самоубийства? Единственное ия

ное предложение, высказанное Черчиллем, был призыв к заключению соглаше типа Локарнского пакта 1925 года, когда Германия и Франция признали границы ДРУ^ друга, а Великобритания гарантировала защиту каждой из сторон от агрессии со роны другой (см. гл. 11).

Пример был не из лучших. Локарно прожило всего лишь десять лет, и при его

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

мощи не было разрешено ни единогр кризиса. Само представление о том, что Великобритания или любая другая нация могла быть столь индифферентна к сущности потенциального противостояния, что одновременно гарантировала бы (причем при помощи одного и того же инструмента) границу как своего союзника, так и основного противника, было достаточно безумным уже в 1925 году, а в эпоху идеологических конфликтов, воцарившуюся через три десятилетия, положение явно не улучшилось. Кто будет гарантировать какую из границ против каких опасностей? Уж не будут ли державы, встречавшиеся в Потсдаме, гарантировать все европейские границы против любой агрессии? В таком случае дипломатия совершала бы полный круг, возвращаясь к рузвельтовской идее «четырех полицейских». Или это означало бы, что сопротивление воспрещается до тех пор, пока его единодушно не разрешат все державы, участвовавшие в Потсдамском совещании? В таком случае подобная идея —«карт-бланш» для советской агрессии. Поскольку Соединенные Штаты и Советский Союз рассматривали каждый другую сверхдержаву как главную проблему для своей безопасности, какая совместная гарантия решала бы вопрос для них обеих сразу? Локарно было задумано как альтернатива военному союзу между Францией и Великобританией, и именно так было представлено парламенту и общественности. • Подменит ли новое соглашение по модели Локарно уже существующие союзы?

Постановка вопроса Черчиллем не зависела, однако, от каких-либо конкретных позиций на переговорах. 1 июля 1953 года он отверг теорию, будто бы политика Кремля остается всегда неизменной, а Советский Союз каким-то образом является первым на свете обществом, не подвергающимся коренным переменам в ходе исторического процесса. По словам Черчилля, дилемма для Запада заключается в сочетании нежелания признать существование орбиты советских сателлитов и моральной неготовности пойти на риск войны, чтобы изменить эту ситуацию. Единственный выход — «разведка боем», которая определила бы намерения, проистекающие из новой советской реальности. Он писал Эйзенхауэру:

«Я не более, чем в Фултоне или в 1945 году, настроен на то, чтобы меня одурачили русские. Однако я полагаю, что имеют место изменения во всемирном соотношении сил, в основном вследствие американских действий и перевооружения, но также и Вследствие кризиса коммунистической философии, что оправдывает хладнокровное изучение фактов свободными нациями, остающимися едиными и сильными».

Черчилль надеялся на то, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества создадут новый мир»25. Он более не предлагал глобальное урегулиро-ание, но провозглашал политику, которая позднее станет называться «разрядкой». Черчилль признал: затруднение, связанное с проведением политики «сдерживания» в ее первоначальном варианте, заключалось в том, что, независимо от глубины и точ-н°сти анализа, эта политика пропагандировала выдержку как самоцель вплоть до того самого дня, когда где-то в отдаленном будущем советская система трансформирует сама себя. «Сдерживание» несет в себе весьма впечатляющие цели, но мало предлага-ет в смысле выдержки на пути к ее достижению. Альтернативным ему является не-Медленное всеобъемлющее урегулирование, которое представляет собой более легкий путь к менее заманчивой цели. А также несет в себе риск возникновения трений внутри Атлантического союза и прекращения интеграции Германии с Западом. Непо-

Дипломатия

мерная цена за любое мыслимое quid pro quo, если этого не запросят сами германские руководители! Черчилль предлагал то, что являлось срединным вариантом: мирное сосуществование, позволявшее времени делать свое дело при наличии менее жесткой долгосрочной советской политики.

• Психологическая нагрузка эпохи конфронтации в отсутствие конкретного повода сказалась в изменении отношения со стороны Джорджа Ф. Кеннана. Понимая, что его первоначальная трактовка Советского Союза превращается в рациональное оправдание бесконечной военной конфронтации, он разработал концепцию всеобщего урегулирования, весьма сходную с той, какую, по-видимому, Черчилль имел в виду в 1944 — 1945 годах.

Основной целью так называемой «схемы разделения» Кеннаном ставился вывод советских войск из центра Европы. Ради этого Кеннан готов был заплатить сопоставимым выводом американских вооруженных сил из Германии. Страстно утверждая, будто Германия окажется в состоянии защитить себя обычным оружием, как это всегда имело место, особенно коль скоро советским войскам придется проходить через Восточную Европу, пока они не достигнут германских границ, Кеннан отвергал чрезмерные упования на применение ядерной стратегии. Он поддержал предложение польского министра иностранных дел Адама Рапацкого о создании безъядерной зонь в Центральной Европе, которая включала бы в себя Германию, Польшу и Чехословакию26.

Трудности, которые несли с собой схема Кеннана и план Рапацкого, были теми же, что возникли бы при осуществлении на практике положений «мирной ноты» Сталина: германская интеграция с Западом обменивалась на вывод советских войск и^ Восточной Германии и частично из Восточной Европы, что в отсутствие гаРа"тИ против советской интервенции для защиты коммунистических режимов привело ь двойному кризису: одному в Восточной Европе и другому, связанному с нахождение^ для Германии ответственной национальной роли, которую, как выяснилось, точ определить оказалось невозможно начиная с 1871 года27. в

В свете расхожих представлений того времени концепция Рапацкого - КеННаНт'еН рамках которой увод американских войск на расстояние 3000 миль был эквивален^ ^ отводу советских войск на расстояние нескольких сотен миль, несла в себе еш риск придания дополнительных выгод той категории вооружений, по которой, ^ тогда полагали, налицо было советское преобладание. Ядерное же оружие клейми ^ и осуждалось, ибо оно, как минимум, делало агрессию непредсказуемой nfl инициаторов. Точно так же в те времена рассуждал и я28. н.

Черчилль, как и множество раз до этого, оказался провидцем, пусть даже на _ ный момент он не мог предложить адекватного решения. Общественность демокр ческих стран не могла до бесконечности жить в обстановке конфронтации, если ^ вительство не продемонстрирует ей, что испробовало все альтернативы конфликту-^ если демократические страны не в состоянии были разработать конкретные проГ^ль. мы ослабления напряженности с Советами, то и их общественность, и их прави ства могли прийти в восторг от мирных инициатив, в которых им виделась бы Д ожидаемая трансформация советского общества, а на самом деле в основе этого ного наступления не лежало бы ничего более существенного, чем перемена то

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

нош советских заявлений. И если демократические страны не хотели отныне колебаться между крайностями непреклонности и умиротворения, то им следовало вести свою дипломатическую деятельность в весьма узких рамках: балансируя между бесконечной конфронтацией, которая становилась все более угнетающей по мере накопления ядерных запасов обеими сторонами, и такого рода дипломатией, которая убаюкивала восприятие народами «холодной войны», не улучшая ситуации.

Но демократические страны на деле находились в выгодном положении, чтобы действовать в этих узких рамках, поскольку их сфера влияния была намного сильнее советской и поскольку экономический и социальный разрыв между сверхдержавами со временем мог только расширяться и углубляться. История, казалось, была на их стороне, при условии, что они смогут совместить воображение и дисциплину. Таким, по крайней мере, существовало рациональное обоснование политики разрядки, которую позднее стал проводить Никсон (см. гл. 28). По существу, эта политика явилась воспроизведением намеков Черчилля в письме Эйзенхауэру от 1 июля 1953 года, где он говорил, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества» послужат созданию лучшего мира.

Наряду с Аденауэром Джон Фостер Даллес принадлежал к тем западным государственным деятелям, которые самым настоятельным образом возражали против риска Утерять достигнутое с таким трудом единство Запада в обмен на неопределенные по характеру и исходу переговоры. Оценка Даллесом опасностей предложения Сталина и более поздних соображений сторонников теории разъединения была по существу пра-вильнойк Но она в определенном смысле страдала психологической уязвимостью, ибо Даллес утверждал, будто наилучшим способом сохранить западное единство является полный отказ от переговоров, как об этом свидетельствует предупреждение составителю речей Белого дома, сделанное в апреле 1953 года:

«...Существует настоящая опасность даже в том, если мы только для виду пойдем навстречу советским инициативам. Ведь совершенно очевидно, что их вынуждает на это только давление извне, и я не знаю лучшего для нас образа действий, чем наращивать это давление прямо сейчас»29.

Подобными заявлениями Даллес заводил политику «сдерживания» в тупик. Демо-ратическому обществу требовалась какая-то цель, оправдывающая «холодную вой-НУ»> а не просто призыв к терпению и выдержке. Хотя политическая программа, ле-аШая на столе, была несовместима с интересами демократии, нужно было разработать альтернативную политическую концепцию мирной эволюции Центральной Европы — какую-то программу, которая бы делала упор на сохранении Германии Рамках западных институтов и одновременно предусматривала бы меры по ослаблению напряженности вдоль разделительной линии в Европе. Даллес предпочитал не о ращать внимания на наличие подобной необходимости и замораживать переговоры министров иностранных дел, остававшихся на знакомых позициях, с тем чтобы выиграть время для консолидации Атлантического союза и перевооружения Германии. Для Даллеса подобная политика исключала разлад между союзниками; для растерянного постсталинского руководства этим снималась необходимость напряжения при принятии болезненных решений.

Но как только советские руководители осознали, что демократические страны не бу-

Дипломатия

дут оказывать нажим по центральноевропейским вопросам, то начали стремиться к необходимой для них передышке в отношениях с Западом посредством сосредоточения усилий на том, что Эйзенхауэр и Даллес назвали испытанием доброй воли: на Корее, Индокитае и Государственном договоре с Австрией. Но соглашения эти не стали пригласительным билетом на переговоры по Европе, как того хотел Черчилль в 1953 году. Увы! Они обернулись их суррогатом... В январе 1954 года встреча министров иностранных дел по германскому вопросу быстро зашла в тупик. Даллес и Молотов, по существу, пришли к одному и тому же выводу. Никто из них не хотел обращаться к методам подвижной дипломатии; каждый предпочитал консолидацию своей собственной сферы влияния посредством более рискованной внешней политики.

Однако позиции обеих сторон были далеко не симметричными. Пауза играла на руку непосредственно тактическим и внутриполитическим целям Москвы, но одновременно срабатывала в пользу американской долгосрочной стратегии, даже если все без исключения американские руководители этого не осознавали в полной мере. Поскольку Соединенные Штаты и их союзники не могли не выиграть гонку вооружений, а их сфера влияния обладала большим экономическим потенциалом, правильно воспринимаемые долгосрочные цели Советского Союза, по существу, предопределяли необходимость подлинного ослабления напряженности и реалистического урегулирования центральноевропейских проблем. Молотов избегал уступок, которые, какими бы болезненными они ни были, возможно, помогли бы Советскому Союзу избежать стратегического перенапряжения и спасли бы его в конечном счете от краха; Даллес исключал гибкий подход, за что пришлось заплатить ненужными внутриполитическими осложнениями и уязвимостью применительно к советским мирным инициативам поверхностного характера, но что в итоге заложило основу конечной стратегическо победы Америки.

Даллес использовал передышку, чтобы добиваться интеграции Германии внутри НАТО. Проблема введения Федеративной Республики в военную структуру Запада была весьма щекотливой. Французы не слишком-то жаждали видеть полностью перевооруженную Германию и не хотели жертвовать своей национальной обороноспосо ■ ностью ради интегрированной оборонной системы Запада, включающей в себя Германию. Ибо это означало бы доверить обеспечение обороны своей страны в какои-мере тем, кто десятилетие назад разорял Францию и этим ограничил ее возможност вести колониальные войны. Вот почему планы создания Европейского оборонительного сообщества натолкнулись на сопротивление Франции. Тогда Даллес и Антони Идеи обратились к иной альтернативе: включению Федеративной Республики Герм нии в НАТО. Париж уступил давлению, однако настоял на том, чтобы британски войска на постоянной основе были размещены на германской земле. И когда Иде согласился на это предложение, Франция получила конкретную военную гарантию, которой ей после первой мировой войны столь настойчиво отказывали англичане. Поэтому британские, французские и американские войска размещались в Германи^ как союзники Федеративной Республики. То, что началось как сталинская инициат ва покончить с разделением Германии (что какое-то время опосредованно поддерживал Черчилль), кончилось подтверждением раздела Европы. По иронии судьбы "ер чилль, защитник и пропагандист сфер влияния, в конце концов стремился смягчит

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

последствия их возникновения и, возможно, уничтожить их вообще; в то время как Даллес, государственный секретарь в Правительстве страны, всегда в принципе отвергавшей сферы влияния как таковые, оказался главным проводником политики, заморозившей их существование.

Америка, убедившись в наличии солидарности внутри собственной сферы влияния, решила, что теперь с русскими говорить безопасно. Но дело обстояло так, что по мере консолидации американского и советского блоков в Европе говорить постепенно становилось не о чем. Обе стороны чувствовали себя в значительной степени свободно в отношении согласия на проведение встречи на высшем уровне не потому, что хотели покончить с «холодной войной», а как раз именно потому, что на такой встрече не были бы затронуты какие бы то ни было вопросы фундаментального характера. Черчилль ушел в отставку и на покой, Федеративная Республика была введена в НАТО, а Советский Союз решил, что сохранить собственную сферу влияния в Восточной Европе гораздо важнее, чем попытаться выманить Федеративную Республику из объятий Запада.

И потому Женевское совещание на высшем уровне, состоявшееся в июле 1955 года, оказалось бледной копией первоначально предложенного Черчиллем. Вместо того чтобы подвергнуть рассмотрению причины напряженности, руководители, приехавшие на эту встречу, даже не упоминали проблемы; породившие «холодную войну». Повестка дня охватывала широчайший диапазон тем, начиная от попыток каждой из сторон заработать пропагандистские очки и кончая стремлением разрешить проблемы отношений между Востоком и Западом при помощи психологического подхода на любительском Уровне. Предложение Эйзенхзауэра о введении политики «открытого неба», то есть права воздушной разведки территорий друг друга, не несло в себе никакого риска; ибо принятие его не открыло бы Советам ничего такого, что было бы им неизвестно из разведывательных данных и открытых источников информации, зато сняло бы покров тайны с загадок советской империи для американской разведки. Я знаю из первых рук, что принадлежавшие к окружению Эйзенхауэра авторы этого предложения, работавшие в основном под руководством Нельсона Рокфеллера, бывшего в то время советником президента, были бы весьма удивлены, если бы оно было принято. Да и отказ от него Хрущева не нес в себе никаких негативных последствий для Советского Союза. Вопрос о УДущем Центральной Европы был спущен на уровень министров иностранных дел при отсутствии согласованных руководящих указаний.

Главным результатом встречи была демонстрация рсихологической необходимости ПеРедышки для демократических стран после десятилетия конфронтации. Твердо отвергая все конкретные сталинские предложения прежних лет, демократические страны теперь поддались на перемены в тональности советских высказываний. Они напоминали бегуна-марафонца, который, уже завидев линию финиша, уселся бы от Усталости на обочине и позволил бы соперникам себя нагнать.

Эйзенхауэр и Даллес умело и тщательно отмежевывались от остатков предложений сталинской «мирной ноты» и многословных призывов Черчилля к встрече, настаивая на конкретных решениях по столь же конкретным проблемам. Но в конце концов °ни сделали вывод, что ожидание внутренних перемен в Советском Союзе может пожечь за собой чересчур суровый вызов, а разработка альтернативных переговорных

Дипломатия

позиций просто разделит стороны. Политику «сдерживания» общественность прими только тогда, когда ей будет предложена какого-либо рода надежда на окончание «холодной войны». Но вместо выступления с собственной политической программой они стали жертвами того, чего сами больше всего опасались: роста тенденции интерпретировать менее вызывающий стиль поведения Хрущева и Булганина как знак кардинальных перемен в советском образе действий. Сам факт встречи/ не носившей характера конфронтации, как бы мало, в сущности, она ни принесла, давал демократическим странам иллюзию надежды, что давно предсказанная трансформация советской системы уже началась.

Еще до начала встречи тон задал Эйзенхауэр. Отвергая прежнюю приверженность его администрации конкретным и тщательно проработанным достижениям, он обозначил цели дипломатических контактов Запада с Востоком в основном как психологические:

«Многие наши послевоенные конференций характеризовались чрезмерным вниманием к деталям, усилиями, откровенно направленными на разрешение^ отдельных проблем, а не установлением соответствующей атмосферы подхода к ним».

Реакция средств массовой информации граничила с экстазом, и все они сходились на том предположении, что на этой встрече произошло нечто фундаментальное, хотя что именно, так и оставалось неясным. «Мистер Эйзенхауэр совершил нечто большее, чем победа над противником на поле боя, что ему было поручено десять лет назад, -говорилось в передовой статье „Нью-Йорк тайме". — Он сделал такое, что битвы более не повторятся... Другие, возможно, противопоставили бы силе силу. Мистер Эйзенхауэр воспользовался своим даром втягивать других в собственный круг доброй воли, чтобы изменить подход, если не политическую линию небольшой группы" госте из-за Эльбы».

Даже Даллес проникся «духом» Женевы. «Вплоть до Женевы, - заявил он через два месяца министру иностранных дел Великобритании Гарольду Макмиллану, — с0" ветская политика основывалась на нетерпимости, которая являлась лейтмотивом с ветской доктрины. Теперь советская политика основывается на терпимости, что включает в себя добрые отношения со всеми...» 32 Встреча как таковая и окружавша ее атмосфера оказались самодостаточны.

Принимая этот же образ мышления, Гарольд Макмиллан утверждал, что истинно^ значение Женевского совещания на. высшем уровне заключается не в достижении ких-либо конкретных соглашений, а в личных отношениях между лидерами, котор оно помогло установить. Даже в стране, являющейся родиной дипломатии равновес сил, атмосфера вдруг стала ключевым элементом внешней политики:

«Почему эта встреча дала заряд надежды и ожидания всему миру? Примечатель были не сами дискуссии... Воображение всего мира потряс тот факт, что имела ме дружественная встреча между главами двух великих групп, на которые поделен м Р-Эти люди, несущие на своих плечах непомерное бремя, встречались, разговаривали шутили, как простые смертные.,. Я никак не могу отделаться от мысли, что лет женевская идиллия — это не сон и не театральная постановка».

Если бы история умела прощать, то она бы оценила правоту американских лИД ^ ров в их более ранних предположениях, что «холодная война» является результа

Дата добавления: 2015-11-04