Над фотографией имелся шифр: «Гр. – I».
Это означало – по опознании и получении сведений подлежит негласному уничтожению.
Швырнув в бездонный рот круглую зеленую мятную конфетку, Собачья Смерть еще раз взобралась на свой крутящийся стул, специальным, тоже портативным полевым дыркоделом со шнурком, автоматически сброшюровывающим папку, обработала документы, завязала шнур бантиком, запечатала узел сургучной печатью со свастикой и литерой "Ц", привела в порядок свою прическу цвета прошлогодней соломы и, заперев криминалистический архив на два ключа, пошла по коридору к комнате шесть, где «занимался» штурмбанфюрер Венцлов, недавно переведенный сюда за какую-то мальчишескую шалость с аллеи Шуха, из Варшавы, из знаменитого тамошнего гестапо. Фольксдейч – немец из Прибалтики – он был настоящим полиглотом: знал польский, русский, украинский, по-чешски болтал как чех, парижане считали его уроженцем Прованса, англичане принимали за йоркширца. В двадцать шесть лет он был принят Гиммлером, в двадцать восемь имел удостоверение «ПК», что означало «Гестапо внутри гестапо, или личный уполномоченный Гиммлера». По слухам, бриллианты в Варшаве испортили ему карьеру, атласная карточка «ПК» была у Венцлова изъята без объяснения причин. Теперь ему было нужно вновь набрать недостающие очки в этой большой игре. Здесь он мог, разумеется, полностью развернуться.
И уже успевшая влюбиться в штурмбанфюрера Венцлова Собачья Смерть понесла именно ему это «красивое и благодарное дело», как ей казалось.
– Да! – крикнул из-за двери Венцлов.
Но в кабинете Венцлова разглагольствовал сам штандартенфюрер фон Цанке, и Собачья Смерть застыла со своей папкой у дверного косяка. Разговор, видимо, начался давно, выражение тухлой скуки застыло в недобрых зрачках Венцлова, но белое лицо его выражало вежливое и даже сердечное внимание.
– И провидение поможет силе нашей германской мысли, – патетически продолжал фон Цанке, кивнув на приветствие фрау Мизель, – поможет нашему трезвому уму, поможет нашему национальному характеру в его величайшей миссии. Но это только в одном случае. Если…
– Если? – с готовностью повторил Венцлов.
– Если мы будем иметь беспрекословные нам, абсолютно надежные, навеки затихшие тылы. Потому что тылы – это всегда коммуникации – к чему?
– К чему? – раздражаясь на эту манеру школьного учителя, но милым голосом переспросил Венцлов.
– К свершениям, мой мальчик, к свершениям! – воскликнул фон Цанке. – А свершения еще только предстоят.
Он усмехнулся одними губами:
– Бывали ли вы в Индии?
– Нет.
– В Китае?
– Нет.
– В Египте?
– Нет.
– Вам предстоит расширить ваш запас языков. Через свершившееся покорение большевистского государства – туда, в эти грандиозно богатые страны, и дальше – вот наш путь, мальчик. Но и те пространства сторожит коммунизм. Надо понять – у нас связаны руки, пока с ним не будет покончено. Наша мечта неполноценна, пока мы не превратим равнины и леса России в навсегда покорные коммуникации. Остальное нас с вами не касается. Толковый руководитель сельскохозяйственного насоса в округе – талантливый крейсландвирт обеспечит нацию продовольствием. Сырье мы тоже будем иметь. Немки не отказываются рожать, ежегодное пополнение армии, военно-воздушных сил и флота мы будем иметь регулярно. Разумеется, в зависимости от того, как часто наши солдаты смогут навещать своих жен. Наше дело коммуникации, вот и все.
Опираясь на трость, он резко повернулся к Собачьей Смерти и спросил у нее, ткнув сухим пальцем в папку, которую она держала у своего тощего бедра:
– Это что?
Фрау Мизель доложила – коротко и точно. И негромко: полковник терпеть не мог, когда на него «нажимали глоткой», как он выражался. И интонации в человеческой речи его раздражали.
– Справедливость не нуждается в музыке, – почему-то говорил он, и никто не понимал, что это значит.
– Пусть этим займется Венцлов, – сказал фон Цанке, уходя. – Это – по его части. Нужно только вспахивать поглубже, да, мой мальчик, поглубже. Повесить мы всегда успеем, это следует помнить.
И, опираясь на трость тяжелее, чем следовало при давнем и пустяковом ранении, полковник ушел. Выждав, покуда дверь за «стариком» закрылась, Венцлов осведомился у Собачьей Смерти бешеным голосом, но едва при этом разжимая губы:
– Кто вас просил тащить мне это вонючее досье, названное вами делом? Какого черта вы вмешиваетесь туда, куда вам не следует и носа совать? Слышали – пахать поглубже? Это значит, я должен получить от нее сведения, от этой проклятой русской бабы, а что я получу, когда у нее такие данные? Что? Еще раз «Интернационал», перед тем как ее станут вешать? Коммуникации!
Его трясло от бешенства. Собачья Смерть и идиотские разглагольствования фон Цанке перемешались в его мозгу. Устименко! Вот такие, как она, и командуют «тихими, безмолвными, покорными» коммуникациями. А партизанская война еще только в зачатке…
– Убирайтесь отсюда! – уже не сдерживаясь, рявкнул Венцлов. – И не лезьте не в свои дела! Криминалистика – вот чему вас учили, а в остальном мы разберемся без вашей помощи.
Пытаясь мило улыбнуться, Собачья Смерть попятилась и тихонько закрыла за собой дверь. В наступившей тишине Венцлов услышал гул моторов воздушной армады. Это бомбовозы шли на восток. Сколько раз в сутки он вслушивался в этот ровный, спокойный, солидный гул, когда они летели в ту сторону, и сколько раз он закуривал, отмечая про себя другой ритм и некую сбивчивость звука, когда они возвращались.
– Следующего! – велел он дежурному. – Кто там?
– Русская партийка, – щелкнул каблуками оберштурмфюрер Цоллингер «добрый малыш», как не без уважения звали его в группе "Ц". – Герр штандартенфюрер записал за вами ее дело…
Он опять щелкнул каблуками.
– Хорошо. Через десять минут! – вздохнул Венцлов. – Кажется, я начинаю уставать, старина.
К Цоллингеру все немного подлизывались в группе "Ц". Дело заключалось в том, что «добрый малыш» имел атласное удостоверение «Гестапо внутри гестапо», и поэтому с ним старались дружить. И расстреливал он всегда на трезвую голову, – веселый, вежливый малыш, любимец небезызвестного Эйхмана, специалиста по «еврейским делам». В группе "Ц" дежурящий сегодня «добрый малыш» тоже занимался евреями. И ведение следствия среди войск СС и СД тоже было в его компетенции. Совсем недавно он вытащил оттуда одного задумчивого болтуна, некоего Каспара Крюгера и вызвался расстрелять его сам, хоть до этого они вместе охотились и слыли добрыми друзьями. И запуганного лейтенанта, упустившего доктора Хуммеля, «добрый малыш» тоже расстрелял, съездил на мотоциклете в Унчу, поставил разваливающегося на части лейтенанта перед строем, «именем Великой Германии» выстрелил ему в зеленое, уже мертвое лицо, сказал «хайль Гитлер» и умчался – веселый, добрый сын своих престарелых родителей, нежный брат и настоящий нацист.
Когда Цоллингер вышел, Венцлов вынул из ящика стола ампулу, белыми пальцами отломал носик и высосал кофеин. Это его поддерживало больше, чем сигареты. Потом он снял свой черный, сшитый еще в Париже мундир, с черепом и костями на рукаве, с дубовыми листьями на воротнике, с одним мягким погоном на правом плече, и, оставшись в тонком пушистом свитере, поправил волосы. От кофеина посветлело в голове, полнее забилось сердце.
«Все-таки у меня препаршивый подбородок! – подумал Венцлов, взглянув в зеркало. – Срезанный! Даже у Собачьей Смерти великолепный подбородок, не говоря о шефе. Что-то есть неполноценное в этой мягкости…»
В дверь постучали.
– Да! – крикнул Венцлов.
Он стоял за своим письменным столом, когда ее ввели.
– Садитесь! – велел штурмбанфюрер.
Аглая Петровна села. Венцлов, поигрывая левой бровью, вглядывался в ее лицо, в молодые обветренные губы, в суровые глаза – широко распахнутые и как бы закрытые от него невидимой броней. Такие лица лишали его сна, аппетита, ощущения своей силы, своего превосходства, своих знаний человеческой души.
«Коммуникации! – внезапно со злобой подумал он. Все чаще и чаще это слово раздражало его. – Безмолвные равнины России. Черт дернул меня знать этот язык!»
– Федорова Валентина Андреевна? – спросил Венцлов.
– Федорова Валентина Андреевна! – повторила Аглая Петровна спокойно, но без всякой услужливости или готовности.
«Изменник?» – подумала она, ко тут же поняла, что это немец, несмотря на то, что следователь говорил по-русски довольно чисто. Что-то все-таки было в его выговоре чужое, попугаячье: так не говорят люди на своем родном языке.
– Федорова. Очень хорошо! – сказал Венцлов и откинулся в своем кресле, читая бумагу с орлом и свастикой.
Теперь Аглая Петровна могла рассмотреть своего следователя.
Его волосы цвета спелой ржи слегка начали редеть и были плотно зачесаны назад, открывая большой, гладкий, плоский лоб. Блестящие голубые глаза с густыми ресницами, тонкие, наверно подбритые брови, мягкий, слегка кривящийся рот и сильно срезанный подбородок – вот такой был перед нею следователь, с которым ей предстояло сражение не на жизнь, а на смерть. В комнате на стене висел портрет Гитлера с ребенком на руках. Фюрер был сфотографирован во весь рост, в мундире, в фуражке, у ног его, у блестящих сапог с низкими голенищами, лежала собачка. На другой стене висел портрет Гиммлера. А левая стена была завешена занавеской – зеленой, на кольцах и на шнуре.
– Ну что ж! – произнес Венцлов, перелистав все, что было в «деле». – Вы сразу чистосердечно признаетесь и тем облегчите свою неоспоримую вину или будете бессмысленно лгать и тем самым оттягивать вопрос о вашем освобождении? Как вы желаете себя вести?
Аглая Петровна молчала.
– Вы курите?
– Нет, не курю!
– Вы желаете пить, есть? Вы желаете отдохнуть, поспать? Вы желаете врача, медицинскую квалифицированную помощь? Вы, надеюсь, не пострадали, прыгая с самолета?
– Я не прыгала.
– Прыгали! – устало вздохнул следователь. – Прыгали! Вот ваш снимок в момент приземления, вот вы еще в воздухе…
Он показал две фотографии-фальшивки, вложенные в папку Аглаи Петровны, – эти фотографии рассылались Гиммлером из Берлина в разных вариантах. Аглае Петровне стало смешно, и она тихонько улыбнулась.
– Вы благоразумная женщина, – сказал следователь. – Стоит ли заниматься всякой чепухой? Вы, я убежден, понимаете, что ваше дело проиграно и сопротивление ничему не поможет. Не сегодня, так завтра, а не завтра, так послезавтра – зачем же нам с вами мучиться?
«Он не дурак, – спокойно подумала Аглая Петровна, – но тут явная путаница. Меня принимают за какую-то парашютистку. Может быть, это мне выгоднее?»
И опять она ничего не ответила, прямо и твердо глядя в глаза нацисту. Сердце ее билось ровно. Сколько раз за эти полгода она представляла себе такие минуты. И вот они наступили. В сущности, им всем нужно от нее одно вопрос, который она должна была задать в Черном Яре: «Нельзя ли у вас сменить отрез бостона на кабанчика?» И тогда…
Но это «тогда» не наступит, вот в чем все дело, господин следователь гестапо. И транспорт взрывчатки, застрявший в Черном Яре, вам не достанется, и поезда ваши будут лететь под откос, и боезапас в поездах будет рваться, и бензин гореть, и в вагонах, смятых и раздавленных, как консервные банки, сотнями будут умирать искалеченные оккупанты…
«Нельзя ли у вас сменить отрез бостона на кабанчика?»
Так просто и так невозможно узнать!
Так бесконечно просто, – правда, Родион? Володька, правда? А узнать нельзя. И никто из них не узнает!
«Буду нажимать на нее поначалу как на парашютистку, – думал Венцлов. Это придаст ей самоуверенности. И, как парашютистке, расскажу о наших десантах, это действует на воображение. Что она там знает в лесах – эта скуластая?»
– Вы ничего не решили? – вежливо осведомился он.
– Мне нечего решать! – ответила она.
– Тогда я позволю себе продемонстрировать вам пейзаж достаточно величественный, – на ходу сказал Венцлов, взял указку, подошел к левой стене и, рванув рукой занавеску, повернул выключатель – огромная Европа была утыкана флажками со свастикой.
– Что вы на это скажете?
Она промолчала, но он успел заметить, что карта произвела впечатление; кстати, Венцлов давно утверждал среди своих коллег, что такого рода психологические маневры, как правило, действуют на людей с некоторым интеллектом.
– На карте всегда виднее поступь истории! – с легкой улыбкой произнес он. – Впрочем, я хочу рассказать вам кое-что о наших парашютно-десантных войсках, так сказать, как специалистке…
И голосом лектора, иногда сбиваясь на другие славянские языки, но быстро и не без изящества поправляя себя, он стал рассказывать Аглае Петровне о том, что такое настоящие парашютные соединения, не кустарная выброска дюжины идейных (мы не спорим) храбрецов, но подлинные десантные части, такие, как, например, войска генерала Штудета, действовавшие во время операции «Везерюбунг», или такие, которые были сброшены в Коринфе или на Крите.
Холодным и жестким голосом он называл количество планеров, Ю-88, Ю-52, рассказывал о громадных контейнерах с вооружением и боеприпасами, о «человеческих бомбах» с амортизаторами, о том, как диверсионные группы могут быть сброшены для выполнения задания и как потом они опять соберутся в своей бомбе, а самолет зацепит их якорем и унесет домой, в добрую, милую, веселую, мощную Германию.
«Германский кулак, – слышала Аглая Петровна, – германская сила, германский гений, германский здравый смысл». И армии он называл, армий было очень много, дивизий и корпусов тоже, и еще каких-то особых отрядов, специальных групп, подвижных группировок и всякого такого, но это ее мало интересовало.
Почти не слушая, она готовилась.
Ведь все это он говорил недаром? Сейчас, конечно, должно было произойти нечто очень важное. И оно произошло.
– У вас нет никаких надежд, – устало щуря глаза, сказал Венцлов. Решительно никаких. Будете рассказывать?
– Нет! – напряженно ответила она. – Мне нечего рассказывать.
– А может быть, вы все-таки что-либо мне расскажете, мадам Устименко Аглая Петровна? – совсем ровным, тихим голосом спросил он. – Что-нибудь? Для начала? Немножко.
– Я не понимаю вас, – не сразу сказала Аглая Петровна. – Я ведь Федорова…
– Некто Федорова, – засмеялся он, – да? О нет, вы не Федорова…
– Федорова!
– Вы – Устименко, коммунистка…
– Я – Федорова!
Следователь слегка нагнулся вперед.
– Устименко!
– Нет!
Теперь они говорили очень быстро, перебивая друг друга. Это все вдруг сделалось похожим на какую-то страшную игру.
– Устименко!
– Да нет же – Федорова, Федорова, Федорова!
В это мгновение он ударил ее указкой по лицу с такой силой, что сразу же брызнула кровь. Он бил указкой, как хлыстом, – по лицу, по голове, по плечам, по рукам, которыми она пыталась закрыть лицо, до тех пор, пока ей не удалось вывернуться и вскочить на ноги. Но едва она схватила со стола пресс-папье, как сразу же увидела направленный на нее ствол пистолета и услышала глухой, словно в воде, голос:
– Положить! Застрелю!
Пресс-папье упало. Она его не положила, она просто уронила, потому что разбитые указкой пальцы не могли удержать ничего.
Наверное, он повредил ей слух, теперь она почти не слышала его слов. Он что-то кричал, а она утирала кровь ладонями и все старалась не упасть. Потом вдруг сделалось совсем тихо. В тишине два солдата с одинаковыми проборами посадили ее на табуретку посредине комнаты, один раскрыл ей рот, другой что-то плеснул, и она проглотила. Следователь ходил по комнате из конца в конец. «А если его убить?» – подумала Аглая Петровна. Он ходил не торопясь, покуривая, сильно наступая на каблуки. «Его надо убить!» – опять подумала она.
– Расскажите про ваше подполье! – приказал следователь издали.
– Нет! – ответила она разбитым ртом. – Нет никакого подполья!
– Вы пришли оттуда?
– Нет!
– Кто еще там с вами в лесу?
Она промолчала.
– У вас есть явка? Вас же позвали на связь.
– Нет.
– Куда вы должны были явиться?
Она не ответила. Какой был смысл отвечать? Зачем ей отвечать? И чем скорее это все кончится, тем лучше.
– Если вы будете мне отвечать, – мягко заговорил следователь, – вам будет прекрасно. Я понимаю ваши чувства: вы – солдат, и у вас есть долг. Но я тоже солдат, и у меня тоже есть свой долг. В данном случае я победитель и не могу допустить такую ошибку, чтобы мои солдаты погибли от ваших партизан при моем попустительстве в то самое время, когда всем известны правовые нормы и положения, касаемые партизанской войны, выработанные еще в 1907 году на Гаагской конференции. Вам они известны?
Аглая Петровна молчала, вытирая кровь, стараясь отдышаться. Наверное, он бил ее не только указкой, но и пресс-папье, – ужасно болело плечо, словно там что-то сломалось.
– Согласно положениям конвенции, – продолжал Венцлов, – сопротивление населения страны или ее части войскам противника допускается только до того, как страна оккупирована войсками противника, и никак не после оккупации. Таким образом, ваша партизанская борьба с нами противоречит международному праву.
– Да что вы? – удивилась Аглая Петровна. – Вот никак не думала!
Венцлов крепко придавил сигарету в пепельнице. Действие кофеина проходило, он опять почувствовал усталость.
– Я не советовал бы вам шутить! – сказал штурмбанфюрер.
– А я и не шучу.
– Еще одно мелкое замечание, – произнес он. – Вы все вне закона также и потому, что международное военное право требует соблюдения партизанами общих правил вооруженной борьбы. Например, вы, партизаны, обязаны носить определенную форму или заметные издали знаки отличия. Гаагская конвенция запрещает вам скрывать оружие…
Он говорил все это, кажется, совершенно серьезно. И Аглая Петровна улыбнулась, стирая кровь с лица. Она плохо соображала, но все-таки это было смешно, как смешон был Адольф Гитлер с ребенком на руках, как смешон был «добренький» Гиммлер, – так же смешно было негодование этого следователя в его желтом свитере.
– Что? – спросил он испуганно. – Что? Почему вы смеетесь?
Она не ответила.
– Хорошо, перерыв! – сказал Венцлов. – Я даю вам время на размышления.
И, отвернувшись к белому рукомойнику, засучив рукава свитера, принялся мыть руки, словно врач в амбулатории.
Вошел солдат с автоматом на шее и встал у нее за спиной. Она оглянулась – он стоял в каске, с оттопыренными ушами, с тупым взглядом тяжелых свинцовых глазок. Венцлов попрыскал на себя парижской лавандой, закурил сигарету от зажигалки, натянул свой черный китель с черепом и костями и, выставив вперед срезанный подбородок, вышел из комнаты.
Солдат шумно высморкался и вздохнул.
Аглая Петровна сидела неподвижно, свесив руки вдоль тела, и ни о чем не думала.
– Бедный допрый фрау! – произнес солдат. У него была такая работа – у Вольфганга Пушмана, – он знал всего лишь несколько фраз-крючков и надеялся, что хоть кто-нибудь когда-нибудь клюнет на эту приманку и разоткровенничается. Он знал – бедный дефочка, бедный малшик, бедный фрау, бедный старишок, бедный старучка, бедный зольдат и еще отдельно: Сталин корошо, Гитлер – плохо. Но никто еще на эти жалкие уловки ни разу не попадался.
Пушман опять вздохнул. «Не везет тебе, Вольфганг! – скорбно подумал он. – Война кончится, а ефрейтора тебе не получить».
Так прошло десять минут, пятнадцать, полчаса. Потом мысли Аглаи Петровны стали проясняться. Вновь она увидела комнату, стол на лапах грифа, лампу из сверкающего металла, Гитлера. Потом разглядела под стеклом на столе следователя большую фотографию – голенастого мальчика в штанишках с помочами, играющего на песке. «Это его сын, – подумала Аглая Петровна. Странно! Зачем ему сын?»
ВОТ И ВСЕ!
– Мы вас допрашиваем более пятидесяти часов, без передышки, – сказал Венцлов. – Вам следует учесть, что человеческие силы имеют предел. Глупо в вашем возрасте умереть ни за что – просто потому, что вдруг сердце возьмет да и не сработает, не так ли?
Голос следователя донесся до нее из бархатного полумрака. Он разговаривал сам с собой в другом, прохладном и не ослепляющем мире. Это ее не касалось. Она же боролась со светом, с этим проклятым, палящим, звонким светом, со светом, проникающим внутрь, иссушающим кожу, высекающим слезы.
– Ну?
Она молчала. Сменяя друг друга, следователи разговаривали сами с собой. Она перестала говорить. Рефлектор, который стоял перед ней на табурете, был не менее полуметра в диаметре. Раскаленная спираль тихо и ровно шипела. Это называлось: «Хорошенечко погреть неразговорчивую мадам».
Неподалеку стоял кувшин с водой. Протяни руку и пей. Она один раз попила – вода была горько-соленая. Это называлось: «Освежиться».
– В сущности, мне вас жалко, – раскуривая сигарету, дружески заговорил Венцлов. – Вам ведь еще нет сорока, не правда ли? Ответьте откровенно на все наши вопросы, помогите нам как свой человек, и мы не только вас отпустим, мы даже перебросим вас во Францию, в прекрасный город Париж. Вы несомненно читали о нем. Вы будете жить спокойно, красиво, изящно. Вы привезете с собой легенду о себе. Знаете, что такое хорошо сработанная «легенда»? Это ряд поступков, приведенных в порядок лучшими умами нашего учреждения, это систематизированные поступки, в конце концов определяющие характер данного индивидуума. Мы дадим вам возможность войти в определенную среду, вы войдете туда как русская, как красная партизанка, как героиня, бежавшая из нашего концлагеря. Мы свяжем вас с движением Сопротивления – это интересная, напряженная, живая работа. И когда мир будет переустроен, мы не забудем ваших услуг, понимаете, Устименко?
– Сволочь! – запекшимися губами, едва слышно сказала Аглая Петровна.
– Как вы сказали? – с надеждой в голосе спросил он.
– Сволочь, – устало повторила она.
Он издали смотрел на ее как бы пылающее в свете рефлектора тонкое лицо, с высокими скулами, с чуть косыми к вискам глазами, со слипшимися на лбу темными, коротко остриженными волосами.
Это дело тоже было проиграно.
Никакая, конечно, она не Федорова, она – Устименко. Но она не сознается. И если она даже согласится с тем, что фамилия ее действительно Устименко, – дальше дело не пойдет. Он здесь недавно, но он знает – он покопался в архиве, а чутье у него тонкое. Самое простое, конечно, повесить, но ведь от этого на коммуникациях не наступит та благословенная тишина, которой так жаждет старый идиот фон Цанке. День за днем, месяц за месяцем почти без сна и отдыха они пытаются навести порядок на этих коммуникациях. И порядка нет. Они вешают и расстреливают, пытают и сжигают, они уничтожают целые селения, они льстят и задабривают, они притворяются кроткими и доброжелательными, они вновь жгут и пытают, порядка нет. Целые обкомы большевистской партии уходят в подполье, и уже завоеванная земля оказывается районом сражений. Понятие тыла и фронта не существует не потому, что есть авиация, а потому, что рукопашный бой может начаться в любом месте покоренной территории, потому что в своем кабинете, или в спальне, или в столовой нет гарантии, что нынче, сию минуту, не окажется убитым некий генерал-полковник, фельдмаршал, гаулейтер, самое охраняемое, ценнейшее, важнейшее государственное лицо. Понятия тыла и фронта смешались, потому что летят под откосы поезда с воинскими грузами и солдатами, взрываются «сами по себе» мосты, от неизвестных причин самовоспламеняется бензин на аэродромах, исчезают часовые, офицеры, любовницы военных чиновников, «горит земля под ногами», как пишут коммунисты и своих газетах.
Спокойные коммуникации!
Тишина русских равнин!
Путь к Индии и Китаю, дорога в Тибет…
Чертовы идиоты!
Он включил настольную лампу, открыл «дело Устименко А.П.» и перелистал, не торопясь, попыхивая сигаретой, несколько справок, изготовленных нынче днем Собачьей Смертью, – о людях, которые хорошо знали Устименко А.П. по работе. Это были главным образом учителя и директора школ и техникумов, заведующие районными отделами народного образования, инспектора и просто канцелярские служащие – вроде Аверьянова, который, не зная, разумеется, никаких подробностей, уже давно дожидался очной ставки со своим бывшим начальством.
«Гл. бухгалтер уволен согласно приказу А.Устименко за систематическое пьянство, появление на работе в нетрезвом виде и непристойную ругань по отношению к подчиненным, – прочитал Венцлов. – Крайне озлоблен, обращался с рядом заявлений в высшие советские инстанции и, наконец, в суд с иском, в котором ему было отказано, так как суд удовлетворился объяснительной запиской А.Устименко».
Похвалив мысленно Собачью Смерть за криминалистическую расторопность, Венцлов нажал пуговку звонка и велел рыжему швабу по фамилии Шпехт привести. В гестапо не полагалось говорить – кого именно.
И тут опытный следователь, прожженный гестаповец Венцлов допустил непростительную, чудовищную ошибку: привыкнув к розовато-золотистому свету огромного рефлектора, он забыл, что любой свежий человек, увидев раскаленную спираль и тысячу ее отражений, увидев иссушенное лицо с кровоточащими губами, увидев рубильник на столе возле следователя, а главное – увидев никелированные цепи, которыми Устименко была прикована к деревянному креслу, в одно мгновение догадается о том, что это не допрос, а пытка, самая настоящая, жестокая, расчетливая и педантичная пытка.
Так оно, разумеется, и случилось.
Старый, поросший седой щетиной, серый и одутловатый Аверьянов – в драных валенках и старом пальто, подпоясанный тоненьким дамским кушачком как вошел, так и замер в дверях, словно не веря своим остекленевшим от пьянства глазам и стараясь поглубже вжаться в дверной косяк.
Тихонько выругавшись, Венцлов выключил рефлектор, зажег потолочную люстру и, не придавая особого значения этому несущественному, как ему тогда показалось, промаху, жестко спросил:
– Господин Аверьянов Степан Наумович?
– Так точно, – глухим, пропитым голосом ответил бухгалтер. – Явился по вашему вызову… Повестка…
И он стал искать по карманам повестку.
Аглаю Петровну Аверьянов еще не узнал, он видел только стриженую голову и маленький красный гребешок в волосах.
«Теперь кончено, – спокойно и вяло подумала Аглая Петровна. – Этот выдаст. Зачем ему я? Он с удовольствием выдаст, даже счастлив будет. Но какое это имеет значение теперь? Ведь все равно они от меня ничего не узнают…»
И, стыдясь того, как этот пропойца ее выдаст, чтобы не видеть его, она закрыла усталые, красные, замученные, пылающие под рефлектором глаза.
– Сюда пройдите! – велел Венцлов. – Нет, нет, вот сюда!
Ей было слышно, как, противно шаркая валенками, Аверьянов миновал ее кресло, она даже почувствовала запах перегара и грязной одежды, но глаз не открыла, испытывая непреодолимое отвращение к подлости, которая сейчас неминуемо должна была произойти.
– Кто эта женщина? – быстро, лязгающим голосом спросил Венцлов. Только торопитесь, не раздумывая! Вы хорошо ее знаете, господин Аверьянов, скорее!
– Ее? – удивленно осведомился Аверьянов. – Вот эту?
«Неужели я так изменилась, что он не может меня узнать? – подумала Аглая Петровна. – За двое суток…»
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |